CC BY
79
РОССИЯ ВЧЕРА, СЕГОДНЯ, ЗАВТРА
В.П. Булдаков
РЕВОЛЮЦИЯ И ИСТОРИЧЕСКАЯ ПАМЯТЬ: РОССИЙСКИЕ ПАРАМЕТРЫ КЛИОТРАВМАТИЗМА
Булдаков Владимир Прохорович - доктор исторических наук, старший научный сотрудник Института российской истории РАН, главный редактор журнала «The Soviet and Post-Soviet Review».
Историческая (социальная) память - базовый элемент конструирования коллективной идентичности - особенно своеобразно реагирует на трагические события истории: войны, революции, репрессии. Как быть историку, если они кровоточащей занозой засели в сознании народов? Превратить нужду в добродетель, объявив трагедию подвигом? Обычно так и бывает, причем историческая память с этим смиряется.
В свое время Б.Н. Миронов поставил изумляющую своей намеренной предвзятостью задачу «клиотерапии»1. Строго говоря, профессиональные историки всегда невольно делали это, прикрываясь, однако, фиговым листком объективности. Теперь, когда с высоких трибун откровенно говорят об «исторической политике», некоторые считают, что пора отбросить академическую стыдливость. Впрочем, в свое время большевики еще более «оптимистично» переписывали историю, самозабвенно насилуя неподатливую память поколений.
Образы прошлого так или иначе, но постоянно меняются в угоду современности. В связи с этим некоторые авторы склонны заниматься не собственно историей, а «изъянами» исторической памяти. Это отнюдь не вредное
1. Миронов Б.Н. Социальная история России периода империи. Генезис личности, демократической семьи, гражданского общества и правового государства (XVIII -начало ХХ в.) Т. 1. СПб., 1999. С. 16. Книга Миронова может быть отнесена к социальной истории лишь по недоразумению: в действительности это рассказ о придуманной власти, которая якобы эволюционировала вместе со «среднестатистическим» народом. Тем не менее вузовские преподаватели преподносят ее студентам как образец социально-исторического исследования.
занятие: историк не творец, а скорее жертва коллективной памяти народа -это надо сознавать. А память, между прочим, формируется такими «непобедимыми» величинами, как конфессии, ритуалы, фольклор, «обычаи предков» и т.д., и т.п., не говоря уже о мелких предрассудках идентификационных процессов, к которым особенно охотно апеллируют политики. Воевать со всем этим не легче, чем Дон Кихоту сражаться с ветряными мельницами. Но приходится.
* * *
История слишком сложна, а потому историческая память основывается на предельно упрощенных - по возможности вневременных - знаках, образах, легендах, мифах. История сама по себе безнравственна, память о прошлом, напротив, тяготеет к нравоучительности. В то время, как история прерывиста, кризисна и катастрофична2, ее базовые образы куда более статичны. Память оперирует относительно устойчивыми ментальными категориями -пребывает в плену у «ленивого» ума. Даже исторические даты, не говоря уже о личностях, она расставляет в нужной для нее последовательности. Жестокости прошлого допускаются ею лишь в качестве своеобразного Хеллоуина. Впрочем, иной «нормальная» память о прошлом быть не может - за ее устойчивыми пределами начинается шизофрения социокультурного воображения.
Прошлое произрастает в массовом сознании в виде «капусты» - довольно беспорядочных (поначалу) наслоений вокруг некоего стержня, основу которого составляет архетип (также подвергаемый непрерывным атакам истории). В любом случае, историческая память продуцирует «выгодный» миф, обеспечивающий достойное или комфортное размещение народа как по отношению к ближайшим соседям, так и во всемирной истории. Но что случается, если стержень надломлен?
Революции означают прерывание исторической преемственности. Естественно, это болезненно сказывается на историческом сознании, которое при этом порой не просто «раскалывается», но и «ломается». Меняющийся образ революции подтверждает известную истину: историческое прошлое не существует «само по себе» - оно всегда выступает риторическим конструктом настоящего. И это общее явление.
2. Теоретические представления о нелинейности истории обсуждаются довольно давно (см.: Schermer M. The Chaos of History: On a Chaotic Model That Represents the Role of Contingency and Necessity in Historical Sequences // Nonlinear Science Today. 1993. - Vol. 2. N 4; Топольский Е. Дискуссии о применении теории хаоса к истории // Исторические записки. 1999. - № 2), но практического применения они почти не находят.
Историография Английской революции на протяжении нескольких столетий оставалась монополией либеральных авторов. Это был, как водится, «лживый рапорт победителей». Характерно, что «славная» Английская революция противопоставлялась «дурной» Французской. В свою очередь, во Франции не только в XIX, но и в ХХ в. вообще трудно было говорить о революции, «не заняв определенную позицию по отношению к живой традиции, хранившей память об этом событии»3. В США, напротив, Гражданская война - скорее предмет исторической амнезии (этого, как ни парадоксально, важнейшего компонента коллективной памяти), нежели объект бескомпромиссного анализа. Действительно, стоит ли пристально вглядываться в то, что политкорректно именуется «войной между штатами»?
«Осовременивание» прошлого, это имманентное свойство исторической памяти, является вместе с тем индикатором непрофессионализма историка. «...Обойдем молчанием тех легкомысленных людей, которые пишут историю в наивной уверенности, что все общепринятые взгляды их эпохи правильны и что описывать события с точки зрения данной эпохи - значит вообще быть справедливым...», - говорил Ф. Ницше. О вреде «презентизма» не раз писали российские авторы4. Тем не менее недуг не изживается.
Череда юбилеев Французской революции показывает, что, хотя работа историков вдохновлялась связанными с ней идеями республики и нации, их репрезентация постоянно менялась - прошлое присутствовало в современности. При этом слова, обозначающие 89-й (год), вынесенные в название знаменитой книги Жоржа Лефевра, изданной к 150-летию революции, составляли поистине магический компонент исторической памяти. Образ прошлого, в свою очередь, стимулировал профессионалов - людей эмоционально и политически также вовсе не безразличных.
В свое время Жюль Мишле сетовал, что «Революция перечеркнула все прошлое Франции» и потому «образ новой Франции очень бледен»5. Через 150 лет французские историки принялись за деконструкцию революционного мифа (Франсуа Фюре) - идея общеевропейского единства потеснила идею нации. Заодно была «реабилитирована» такая одиозная для французов фигура как Робеспьер (в СССР он располагался в пантеоне героев). Произошло освобождение исторической памяти от травмирующих компонентов (под)соз-нания - одновременно она стала более воинственной по отношению к внешнему миру. Так, во Франции усилилась критика «тоталитарного наследия» русской революции (в свое время сходным образом англичане пеняли фран-
3. Хаттон П. История как искусство памяти. СПб., 2003. - С. 305.
4. См.: Савельева И.М., Полетаев А.В. О пользе и вреде презентизма в историографии // «Цепь времен»: Проблемы исторического сознания. М., 2005.
5. Мишле Ж. Народ. М., 1965. - С. 7-9.
цузам), а в память о якобинцах («протобольшевиках») стала подчеркиваться особая роль агитаторов и идеологов6 (возможно, это реакция на возросшую роль современных mass media).
В постсоветской России положение оказалось еще сложнее. «Русские остановились в замешательстве перед своим прошлым», наступил кризис идентификации7. Это закономерно: коллективной памяти россиян, в отличие от французов, был навязан образ «дающей» революции, совершенный не ими, а за них.
В формировании исторической памяти историк - далеко не главное действующее лицо. Он обычно всего лишь реагирует на поставляемые памятью факторы алогичного ряда - от простого обычая до мифа, от мнемонических суеверий до вранья политиков. В сущности, навязываемая историку социальная роль состоит в том, чтобы перевести страхи современности на язык ре-лаксирующих образов прошлого (вопреки тому, что «языки времен» препятствуют этому). Былые кризисы нужны людям как бестелесные страшилки, лишний раз убеждающие в мнимой непоколебимости текущего бытия. На это обращал внимание еще М. Фуко: «Для классической истории прерывность ... следовало обойти, редуцировать, стереть во имя торжества непрерывного событийного ряда»8. Поэтому историческая память отказывается понимать профессионального историка или, что еще хуже, воспринимает сказанное им в переводе на свой язык. И если любая революция продуцирует своего рода виртуализацию действительности, когда факт и вымысел сплетаются в одно целое , то можно не сомневаться, что со временем бредни революционного времени обретут статус «железного» доказательства.
Казалось, историческая память безобидна своей «пластичностью» - в ее «коллективные мемуары», подобно энциклопедии, постоянно вносятся поправки, относительно нравственного содержания прошлого продолжается незримый референдум. Но массмедийная революция уплотняет и деморализует информационное пространство настолько, что известные факты приобретают совсем иное звучание и значение, исторический документ прочитывается «с точностью до наоборот». Сегодня даже историки забывают, что им не
6. Хобсбаум Э. Эхо «Марсельезы». Взгляд на Великую французскую революцию через двести лет. М., 1991. - С. 117.
7. «На развалинах Советского Союза, - продолжал Ф. Фюре, - не появилось ни лидеров, готовых к возрождению, ни настоящих партий, ни нового общества, ни новой экономики... Народы Советского Союза не сохранили достаточно сил, чтобы изгнать расколовшуюся номенклатуру или оказать заметное воздействия на ход событий» (Фюре Ф. Прошлое одной иллюзии. М., 1998. - С. 12).
8. Фуко М. Археология знания. Киев, 1996. - С. 12).
9. См.: Figes O., Kolonitskii B. Interpreting the Russian Revolution. The Language and Symbols of 1917. New Haven and London. 1999.
дано судить прошлое. По тому, что люди пытаются отыскать в бездне веков - пепел или огонь, можно безошибочно поставить диагноз их нравственному, психическому и интеллектуальному состоянию.
Нынешнее состояние российской историографии революции выглядит удручающе10. Это связано с тем, что историческая память россиян менее чем за столетие пережила двойной удар - со стороны революции, затем «пере-стройки»11. После этого она оказалась под двойным прессом - на сей раз не столько со стороны власти12, как нынешних псевдоэлит. Отличительной чертой последних является готовность откликаться на любой предрассудок.
Историография российской революции всегда носила коммеморативный (приуроченный к определенным датам), причем более «уплотненный» и политизированный, сравнительно с Францией, характер. При этом всего за полстолетия культ революционного насилия сменился на апологетику «мирного» характера «Великого Октября». Историческая память насиловалась властью, построенной на абсурдном сочетании революционаризма и патернализма. В результате образ прошлого противоестественно этатизировался - сначала в форме воспевания революционных героев, а затем «коллективного руководства» большевистской партии. А между тем, коммунистическое государство - мнимый вершитель истории - переживало процесс квазидинастического вырождения. В России отношение к государственности всегда было амбивалентным в силу известного рода патерналистских представлений. Люди, привыкшие работать на власть в надежде, что и она когда-то выручит их, легко смешивают ангелов и демонов.
Привычка замечать только ту историю, импульсы которой задаются либо «сверху» (вождями и правителями), либо «снизу» (заговорщиками и револю-
10. Редкие авторы откровенно пишут об этом (см.: Buldakov V.P. Scholary Passions around the Myth of «Great October» // After the Fall: Essays in Russian and Soviet Historiography / Ed. by M.David-Fox, P.Holquist, M.Poe / Bloomington, Indiana University, Slavica Publishers, 2004; Михайлов И.В. У истоков советской системы: Современные историографические споры о революции и Гражданской войне в России // The Soviet and Post-Soviet Review. 2004. Vol. 31. N 1). Преобладают пустые или намеренно выхолощенные «монографии», написанные «под диссертацию».
11. В то время как в 1987 г. при подготовке к 70-летию революции все партийное руководство во главе с М.С. Горбачёвым намерено было «сохранить импульс Октября», в демократической печати фактически началась демифологизация знаковых фигур того времени (Елисеева Н.В. Октябрьская революция 1917 г. в идеологии реформ периода перестройки в СССР (1985-1991 гг.) // Октябрь 1917 года: Взгляд из XXI века. М., 2007. - С. 110-111).
12. Впрочем, для современной власти мало-мальски достоверная история России нужна лишь как оболочка, в которой удобно донести нужные ей идеологические тезисы. См.: Батчиков С. Содом и Гоморра // Pro суверенную демократию. М., 2007. -С. 99-100.
ционерами) - признак недостатка в обществе демократических потенций и / или веры человека в собственные силы. «Политика - это точка жизни, наиболее удаленная от вечности и потому наиболее приближенная к дуракам» (Фазиль Искандер). По-настоящему свободный человек не станет считать правителей демиургами собственного бытия, он будет искать творцов истории не среди «спасителей» или «злодеев», а среди простых людей, составляющих народ, общество. Увы, русская революция, в отличие от французской, не научила этому.
Человеческое сознание всегда сопротивлялось очевидному: выдающийся революционер, а равно и тиран - в значительной степени виртуальная величина, проекция агрегированных людских представлений в точках исторических бифуркаций. Масса формирует вождей из «востребованного» человеческого материала, чтобы осуществить то, на что она сама не может решиться. С их помощью она преодолевает страхи перед всевозможными табу, расставленными прежней исторической памятью. «Вождям» предстоит сделать выбор (включая «ошибочный») за боязливых людей, решиться на то, что те готовы совершить лишь мысленно. Надо ли удивляться, что со временем разочарованные массы платят им черной неблагодарностью?
Русская революция создала новую иерархию «народных героев». Выдающиеся полководцы превращались в «царских сатрапов», Емельян Пугачёв предстал предтечей декабристов, народовольцев, да и самих большевиков. Все это делалось по законам исторической памяти, вопреки исторической науке. (Первым по этому пути двинулось Временное правительство.)
Соотношение «народный герой» и «правитель» в массовом сознании во все времена было непростым. Но восхождения Робин Гудов на престол историческая память не зафиксировала. Правда, на Руси у Ивана-дурака, судя по сказкам, были довольно интимные (почти распутинские) взаимоотношения с властью. Как бы то ни было, большевики нарушили правила игры, превратив «благородных разбойников» в полководцев, вождей, а затем и правителей. Между тем Стеньке Разину не удержаться на троне, полевой командир не создаст династии - даже с учетом того, что из «правдоискателей и бунтарей» порой вырабатываются настоящие «шельмы» (Ф.М. Достоевский). Одно то, что иерархию «героев-правителей» прошлого составили люди деструктивного склада, не могло не оказать болезненного воздействия на массовое сознание, в котором по-прежнему преобладала традиционалистская составляющая (пусть в качестве «социалистического» мутанта).
С другой стороны, после «красного Октября» в процесс формирования исторической памяти был имплантирован элемент новый (скорее обновленный - «прогрессистски-эсхатологический») мифотворческий элемент и одновременно реанимирован крайне архаичный. В прошлом россиянин-традиционалист был повернут лицом к прошлому с его непременным «золотым
веком»; теперь его пытались приучить смотреть только в будущее. После революции профессиональные (официальные) историки (и не только из числа «красной профессуры») заняли провокационную позицию по отношению к исторической памяти - на первый план вышли предпосылки революции, словно вырастающей из мутных глубин прошлого. Новый миф творился от лица квазирелигиозного учения, объявленного наукой. А между тем вера в магию постижимых закономерностей, соединившаяся с верой в сверхъестественное, особенно опасна - она развязывает руки людям ограниченным.
Мессианский компонент революционной коммеморации плохо стыковался с «общинным» пониманием социальной справедливости и, главное, утопией всеобщего достатка. Поэтому закономерно, что теоретически абсурдная идея построения социализма «в одной, отдельно взятой стране» была положительно воспринята массами, но неизбежно было и то, что ее результатом стала ситуация идейно-нравственного и знакового абсурда13, вылившаяся в серию анекдотов про «Василия Иваныча» и макабрические стишки. Историческая память подхватывала рукотворные мифы в той мере, в какой они были изоморфны ей самой; она же разрушала их, как только их дутый пафос наталкивался на ее природный скепсис.
Теперь оказались востребованы представления о «золотом» дореволюционном веке. Казалось, это сделать просто: достаточно изменить ценностную коннотацию, «оживить» революцию конспирологическими домыслами (особенно модными во времена общественных неурядиц), как произойдет метаморфоза - место героев займет иерархия злодеев, предателей и шпионов. Но подобные ротации «добра» и «зла» не происходят легко: в «нынешнем прошлом» не осталось «своих» героев - туманные фигуры Петра I, Николая II или реформаторов типа Витте или Столыпина, вопреки стараниям сервильных историков, не заполняют прорех исторической памяти.
В обществе обычно всегда присутствует вирус недоверия к «книжникам и фарисеям», утаивающих от народа «правду». Рано или поздно он порождает эпидемию веры в нового «мессию».
Сложность взаимодействия профессионала с травмированной исторической памятью усугубляется и другим фактором. Современная глобалистская политика памяти признает только «политкорректную» историю - прошлое не должно провоцировать аллюзии с болезненными проблемами современности. Но тот же глобализм ведет к тому, что враждебные мнемонические дискурсы сталкиваются в едином информационном пространстве. Как быть историку?
13. Сегодня эта черта перестройки (см.: Согрин В. Левая, правая где сторона? Размышления о современных политических дискуссиях // Коммунист. 1990. - № 3) отнюдь не изжита.
Историческая память по-прежнему не нуждается в историках-профессионалах - даже воспевающих «славные традиции». В человеке сидит «страх истины» (Ж.-П. Сартр), а потому он, в отличие от одержимого революционера или безрассудного гения, не хочет брать на себя ответственность не только за настоящее, но и за прошлое. За эту пассивность будущее непременно отомстит. Напоминать об этом бесполезно, но «указать на дурака» необходимо.
* * *
К 90-летию память о революции резко актуализировалась. Причина лежала за пределами событий 1917 г. - начались очередные политические хороводы вокруг существующей российской власти. Последовал новый виток демонизации революции и ее вождей со стороны идейных перебежчиков и просто эмоционально неуравновешенных людей.
Историческая память по отношению к реалиям прошлого всегда селективна. Всякая «неудача» истории вписывается в нее как инфернальное действо, а не «расплата» за былое неведение. К тому же коллективная память не принимает понятия внутреннего раскола14.
В дореволюционной России чрезвычайно остро стояла проблема «верхов» и «низов», сосуществующих в разных культурных измерениях. При этом верхи с их этикой народолюбия (обращенная форма патернализма) не осознавали своей отчужденности от низов. Советское общество, напротив, тяготело к не менее противоестественной гомогенности, а потому не могло адекватно воспринять всей глубины разобщенности дореволюционного общества. Зато опыт предреволюционной квазипарламентской политики мог интерпретироваться в «понятных» эволюционно-реформистских терминах. И хотя дореволюционные протодемократические институты отторгались тогдашней социальной средой (отсюда бесславная гибель и Государственной думы, и Учредительного собрания, не говоря уже о таких суррогатных диковинках, как Предпарламент), современные политологи взирают на них как на нечто органичное российскому историческому опыту. (Точно так же слово Дума выпрыгнуло из некорректных представлений «хитроумных» дореволюционных либералов о Боярской думе Древней Руси.)
14. В последние годы жизни эту проблематику активно разрабатывал А. Ахиезер. См.: Ахиезер А.С. Специфика исторического опыта России: Трудности обобщения // Pro et Contra. 2000. - Т. 5. - № 4; Ахиезер А.С., Давыдов А.П., Шуровский М.А., Яко-венко И.Г., Яркова Е.Н. Социокультурные основания и смысл большевизма. Новосибирск, 2002.
Но в некоторых отношениях историческая память начала ХХ в. и его конца совпадает. Так, российское общество травмирует ощущение отсталости, понимаемой как в имперско-геополитическом, так и чисто потребительском (особенно сегодня) смысле. До революции это породило идею догоняющего, после нее - обгоняющего развития. Уже в застойное время с его ужасающим дефицитом и, особенно, в постсоветское время с его барахолоч-ным изобилием отсталость стала связываться, главным образом, с качеством потребления, а не количеством произведенного. И поскольку невнятный образ революции оказался потеснен идеей эволюции, историческое сознание противится представлениям о том, что Россия в конце ХХ в. в вялотекущей форме пережила очередной системный кризис.
А между тем стоило бы задаться простым вопросом микроисторического уровня. В принципе всякое динамичное в макроисторическом смысле общество должно предоставить возможно большему числу индивидов максимально допустимый традицией спектр возможностей самореализации. Спрашивается, соответствовала ли дореволюционная Россия этой социально-антропологической составляющей «модернизационного стандарта»? Вряд ли.
С другой стороны, если эволюционные возможности оказались блокированными на микроуровне, уместно задаться другим вопросом: не получили ли на этом фоне дополнительные шансы самореализации диссипативные элементы? Не создались ли перспективы их деструктивной субкультурной социализации? Не натолкнули ли их макроисторические процессы на поиск неких «сверхидеалов», попирающих привычные этические нормы? Оглядываясь на феномен русской интеллигенции на этот вопрос придется ответить положительно15.
Даже не вспоминая «Бесов» Достоевского, следует признать, что лавинообразный рост «малых возмущений» (что было им, в сущности, и описано) продуцировала сама система. И дело не в наличии целой иерархии «подстрекателей» на всех этажах социальной лестницы. Между прочим, Достоевский в своих произведениях описывал не только то, как виртуальная библейская нечисть превращается в реальных бесов русской истории, а то, как они проникают в деиммунизированное тело России. Вот этого последнего наше суеверное сознание с ее покореженной исторической памятью не желает замечать.
15. В 1917 г. для строительства демократии социалисты противоестественно использовали символы революционного подполья, а представители образованного общества, со своей стороны, полубессознательно (через культурные практики) разжигали народную ненависть (см.: Колоницкий Б.И. Символы власти и борьба за власть: К изучению политической культуры российской революции 1917 года. СПб., 2001. -С. 328-331).
Существует иллюзия: в «наше время» все происходит по-другому. И хотя она противоречит принципам социально-исторической (культурной) антропологии, в исторической памяти она находит себе надежное пристанище. На «человеческом» уровне в Смуте XVII в. и революций 1917 г. больше общего, нежели несходного. Прежде всего, следовало бы иметь в виду однотипность процесса десакрализации власти и усиления общественной психопатологии. Общим является также доктринерство «верхов» и утопии «низов». В целом, разновременные события происходили в рамках крайне архаичной (импер-ско-патерналистской) политической культуры. В том и другом случае произошла «революция поневоле». Современные «транзитологи» представляют собой своего рода оскопленный (или самооскопленный идеей эволюции) вариант революционеров образца 1917 г.
Очевидно, что любые катастрофичные события органично не вписываются в структуру исторической памяти - даже российской с ее имплицитной бесовщиной. Именно по этой причине сегодня столь распространены и попытки «метаисторической» социологизации, и суеверные фантазии о событиях 1917 г., а сознание россиян варьируется от геополитических самообольщений до бытовых самоуничижений.
Сегодняшней генерации перепуганных людей хочется верить, что они стали жертвами умнейших и коварнейших злодеев, а не коллективной глупости правителей и элит, помноженной на собственное легковерие. Человеку всегда трудно поверить, что все его беды происходят от его собственной недоразвитости. А потому надеяться, что общество будет внимать историкам, как пациент психоаналитику, не приходится. Да и сам историк не безгрешен.
К 80-летнему юбилею революции один из профессиональных исследователей убеждал, что ужасы советского коммунизма генетически прописаны в марксистско-ленинском учении16. Через десять лет его ближайший коллега, напротив, попытался ответить на вопрос: «как из партийки, чье существование порой интересовало лишь специалистов охранного отделения, большевики превратились во всеобъемлющий аппарат политической власти в момент наиболее интенсивного развития российской цивилизации»17. Путь исследователя от борьбы с историческим «злом» методом осинового кола до смирения перед его «функциональностью» обычен18 - особенно в патерналистских
16. См.: Леонов С.В. Рождение советской империи: Государство и идеология, 1917-1922 гг. М., 1997.
17. Павлюченков С.А. «Орден меченосцев». Партия и власть после революции. 1917-1929 гг. М., 2008. - С. 17.
18. Неслучайно некоторые авторы сочиняют весьма остроумные, но когнитивно небезупречные схемы, призванные примирить логическое с этическим. См.: Пивоваров Ю. Истоки и смысл русской революции // Полис. 2007. - № 5.
системах. Это всего лишь способ мнимого избавления от травмы исторического сознания на «научном» уровне.
* * *
Современные «академические» историки обычно делают вид, что брезгливо чураются самодеятельных открывателей «истин». Напрасно, еще В.О. Ключевский писал, что сила профессионализма историка связана с умением разобраться с людской глупостью, а не достижениями человеческого гения (последнее - удел «умничающих» философов).
90-летие Февральской революции преподнесло историографический сюрприз. На обложке глянцевого политологического журнала появился анонс «Первая "бархатная": 90 лет Февральской революции». Имелась в виду статья Д. Андреева, помещенная в рубрике «Бифуркация» и снабженная слоганом «Возвращение двоевластия». В ней сообщалось, что в отличие от «классической» революции ее «бархатные» антиподы (в их числе и Февраль), были «многоходовыми политтехнологическими спецмероприятиями». Очевидно, что автор, используя притягивающую обывателя «конспирологическую» упаковку, предложил рекомендации относительно того, как нынешней России миновать «цветной революции»19.
Заявление Андреева осталось бы рядовой, а потому незаметной химерой политологического воображения20, если бы не последовавшая вскоре официозная публикация статьи А. Солженицына . Творение нобелевского лауреата четвертьвековой давности использовали для РЯ-акции, приуроченной не к
19. См.: Андреев Д. Формула Февраля: Из-за чего в России может произойти «бархатная революция» // Политический класс. 2007. - № 2 (26). - С. 24-27. Подобное прожектерство, вероятно, навеяно сотрудничеством с профессиональным «соавтором» Г.А. Бордюговым (см.: Андреев Д., Бордюгов Г. Пространство власти: От Владимира Святого до Владимира Путина. Краткий курс. М., 2004). Тот воспользовался 100-летием Первой русской революции, чтобы с помощью занудливой мешанины из чужих мыслей и краденых фраз «поучить» власть, как избежать революции, не впадая в «чрезвычайщину» (см.: Бордюгов Г. Праздник угнетенных, или социальная болезнь. Памятка ревнителям революции и «чрезвычайщины» // Политический класс. 2005. - № 1. - С. 17-23).
20. Писали даже о «самодержавной демократии» (Иванов А.Ф., Устименко С.В. Самодержавная демократия: Дуалистический характер российского государственного устройства // Полис. 2007. - № 5), нимало не задумываясь о том, каково нормальному человеку внутри сей экзотической системы.
21. Солженицын А.И. Размышления о Февральской революции //Российская газета. 2007. - 27 февраля.
90-летию революции22, а к грядущим «демократическим» выборам. Современные установки статьи прочитываются легко: Февраль был результатом слабости Николая II, а между тем российский правитель должен быть не только тверд, но и жесток: главные враги российской государственности -либералы и интеллигенция вообще - не дремлют . К антиреволюционному хору тут же подключились «патриоты» и «государственники»24, включая
наиболее вертлявых экс-марксистов25 - последовала очередная истерия пре-
26
смыкательства перед властью . За твердость правления, разумеется, высказались «активисты молодежных движений» - умственно инфантильные существа, вовсе не знакомые с историей27. Малоизвестные авторы с большими учеными степенями также разразились сентенциями по поводу преждевременной смерти Столыпина, «слабости» Николая II, а также коварства туманного Альбиона, организовавшего свержение императора28.
Особенно отличился автор, по вполне символичному совпадению являющийся внуком одного из творцов номенклатурной системы - В.М. Моло-това. Оказывается, дореволюционная Россия была прогрессирующей, демократической, «четвертой в мире» страной. Николай II был умным, мужественным человеком, сделавшим для ее модернизации больше, чем кто-либо из его предшественников, а императрица - «крупнейшим организатором санитарного дела». Эта сильная империя, конечно, стала жертвой заговоров. Что
22. Об особых взглядах А.Солженицына на Февральскую революцию было известно давно (см.: Лурье Я.С. Александр Солженицын - эволюция его исторических взглядов // Звезда. 1994. - № 6).
23. Профессиональные историки давно указали на иллюзорность представлений Солженицына. См.: Жидков Г.П. «Красное колесо» А. Солженицына глазами историка // Отечественная история. 1994. - № 4-5. - С. 217-218.
24. Особенно охотно подхватил ее истеричный «государственник» А. Проханов (см.: Российская газета. 2007. - 28 февраля).
25. «Бог наказал обезумевших советских инженеров и научных работников, которые готовы были в 1989 г. карабкаться на стены Кремля..., - возопили некоторые из них. - 1917 и 1991 гг. - это безумие элиты» (Ципко А. Третьему Февралю не бывать // Российская газета. 2007. - 10 марта).
26. Редкие историки заявили, что с помощью Солженицына народ просто пугают «нехорошими» либералами, и призвали отличать «нормальный» либерализм от «большевизма наоборот» (см.: Хаос с невидимым стержнем. Историки обсуждают статью А. Солженицына //Российская газета. 2007. - 1 марта).
27. См.: Российская газета. 2007. - 2 марта. Под «молодежными движениями», в соответствии с известной советской традицией, понимается лишь та часть подрастающего поколения, которая рассчитывает получить что-то от «твердой власти».
28. Российская газета. 2007. - 10 марта.
касается Временного правительства, то оно почти полностью разрушило правоохранительную систему, а затем и саму государственность29.
Всезнайкам такого пошиба некогда знакомиться с будто специально для них написанными работами о том, что Февраль был порожден неспособностью обеспечить армию современным вооружением, слабостью финансов, наконец, ненадежностью самой армии30. Можно было бы, конечно, не обращать внимания на великовозрастных «детей застоя», которые манипуляции с химерами собственного воображения считают приличным публичным занятием, если бы подобные писания не оказывали развращающего - и в перспективе травмирующего - воздействия на людские умы. Интересно, сколько раз перевернулся в гробу дед такого внучка? Если верно, что человек есть «тончайший нерв истории», по которому можно определить многое (Ю. Трифонов), то что можно сказать о подобной ментально-исторической наследственности?
Лучшим исследованием о Февральской революции остается двухтомник выдающегося историка Э.Н. Бурджалова31. Никто из современных авторов о нем не упомянул - на его фоне они ощутили бы себя моськой, лающей на слона. В свое время эта книга вызвала нападки коммунистических идеологов, посчитавших, что революция предстала в ней чрезмерно стихийной. Еще больший гнев вызвала «недооценка» роли большевистской партии. И надо признать, что очень многие авторы - особенно «историки КПСС» - включились в травлю Бурджалова. Сегодня положение не лучше: его книга замалчивается. Результат налицо - самодеятельные авторы экстраполируют на прошлое свои верноподданические «идеалы».
* * *
Не успело пройти изумление по поводу новейшей трактовки Февраля, как Солженицын одарил читателями «новыми» (точнее, старыми) откровениями об Октябрьской революции32. Первая реакция оказалась вполне профессиональной. Но вряд ли можно согласиться с В.Т. Логиновым в том, что о «демократии осенью 1917 года уже никто не вспоминал» - и левые и правые
29. Никонов В. Крушение империи. Почему за несколько дней была разрушена российская государственность //Российская газета. 2007. - 16 марта.
30. См.: Нефедов С.А. Февраль 1917 года: Власть, общество, хлеб и революция // Уральский исторический вестник. 2005. - № 10-11.
31. См.: Бурджалов Э.Н. Вторая русская революция. Восстание в Петрограде. М., 1967; Его же. Вторая русская революция. Москва. Фронт. Периферия. М., 1971. Конечно, Бурджалов писал книгу с марксистских позиций. Важно, однако, что он старался быть честным, а не «партийным».
32. См.: Солженицын А.И. На обрыве повествования // Литературная газета. 2007. - 18-23 июля.
готовились к диктатуре33. Это один из большевистских мифов - в действительности социалисты проиграли Ленину и Троцкому именно под знаменами демократии. После разгрома мнимого мятежника Корнилова34 диктатура справа не грозила, но ею намеренно запугивали людей большевики.
Впрочем, интереснее другое. Всех переплюнул самодеятельный «историк»35, устроивший рекламную акцию бредовому телефильму «Лев Троцкий. Тайны мировой революции»36. В очередной раз выяснилось, что революция была спланирована американскими банкирами, действовавшими через русских евреев-революционеров (за спиной каждого из которых стояло по родственнику-толстосуму)37. Сей автор откровенно бахвалился собственной «необъективностью», горделиво заявляя, что история вообще «субъективная наука»38, в которой, надо полагать, любому шарлатану уготовано законное место. Действительно, всякий исторический источник многомерен - каждый выбирает из него то, что соответствует собственному уровню его понимания. Любителям «доступной истории» невдомек, что профессиональное источниковедение призвано свести неизбежную для всякого автора необъективность к минимуму. Современная медийная поп-культура, напротив, старается уравнять графомана-параноика и историка-профессионала.
Строго говоря, это всеобщее явление: не столь давно Великобритания лицезрела фильм «Кто убил Сталина?», где в роли заговорщиков предстали не только Берия, Маленков, Хрущёв, но и Светлана Аллилуева. В 2007 г. по телевидению ФРГ был показан подготовленный известным медиаконцерном Spiegel фильм «Купленная революция» с характерным подзаголовком: «90-лет назад: Кайзер Вильгельм II финансирует Октябрьскую революцию Ленина». Для справки: Германия действительно употребила немало средств
33. Литературная газета. 2007. - 25-31 июля.
34. О том, как Л.Г. Корнилова «подставил» А.Ф. Керенский см.: Дело генерала Л.Г. Корнилова. Материалы Чрезвычайной комиссии по расследованию дела о бывшем Верховном главнокомандующем Л.Г. Корнилове и его соучастниках. В 2-х томах. М., 2003.
35. См.: Шамбаров В. Оккультные корни Октябрьской революции. М., 2006. Книга посвящена Я.М. Свердлову. Тот сделал шкуру из своего любимого свирепого черного пса - это и есть решающее доказательство «оккультных корней» революции (С. 334335).
36. Фильм снят «патриотами» из Фонда «Культура». Ему предшествовал не менее бредовый фильм «Кто платил Ленину?». В общей сложности получается, что Ленин был немецким шпионом, Троцкий - английским. И это вопреки тому, что некоторые консультанты фильма еще до его появления заявляли, что никакого антироссийского шпионажа со стороны Ленина не было и не могло быть (Независимая газета. 2001. -25 января, 28 июня).
37. Литературная газета. 2007. - 1-7 августа.
38. Шамбаров В. Указ. соч. С. 464.
для ослабления противников (что естественно для любой воюющей страны)39. По отношению к России она (как и Австро-Венгрия) действовала по хорошо известному сценарию 1905 г., отводя преимущественную роль сепаратистской, а не революционной пропаганде40. Из этих денег непосредственно большевикам могла достаться лишь ничтожная часть . Но фильм построен
39. По некоторым (не очень надежным) данным на Румынию и Италию было потрачено денег больше, чем на Россию (см.: Фельштинский Ю. Крушение мировой революции. Брестский мир. Октябрь 1917 - ноябрь 1918. Лондон, 1991. - С. 53).
40. Значительная часть денег шла на издание листовок и газет на русском языке, работе с эмигрантами, а затем и с военнопленными (см.: Колоницкий Б.И. Эмиграция, военнопленные и начальный этап германской политики «революционизации России» (август 1914 - начало 1915) // Русская эмиграция до 1917 года - лаборатория либеральной и революционной мысли. СПб., 1997).
41. Публикация в журнале Spiegel с примечательным заголовком «Революционер Его Величества» фокусирует внимание именно на Ленине. Хотя отмечается, что по разным каналам в Россию поступило около 100 млн. марок, только 26 млн. марок (по современному курсу около 75 млн. евро) до конца 1917 г. шло по линии германского МИДа, раздававшего наличные деньги неизвестным лицам. У читателя создается впечатление, что деньги шли преимущественно Парвусу, а через него - Ленину. И если историкам известно, что все предложения о сотрудничестве с украинцами и Парву-сом Ленин отвергал, в публикации подчеркивается, что Ленин был крайне осторожен. Впрочем, признается, что финляндский социалист А.Э. Кескюла получил от немцев в общей сложности не менее 259 тыс. марок, но лишь малая часть из этой суммы поступила к большевикам (Der Spiegel. N 50 / 10.12.07. S. 35-38, 40). Немцы платили не только большевикам, а давали деньги на ослабление противника любым способом. К сожалению, даже серьезные российские авторы усвоили привычку отрицать существование «немецких денег» на том формальном основании, что архивы не содержат прямых свидетельств на этот счет (См.: Мироненко С. История как миф // Новое время. 2007. № 39. - 5 ноября. - С. 16-18). Но таковые свидетельства вряд ли возможны в принципе. В действительности какая-то часть средств, шедших из Германии, просто не могла не осесть у большевиков, не прилипнуть к ним с помощью действующих на свой страх и риск авантюристов. Из этого ничуть не следует, что революция была «сделана Лениным» на немецкие деньги. Вместе с тем нельзя не учитывать, что Ленин, в соответствии с марксистским учением полагавший, что капитализм сам себе выроет могилу, мог попросту закрывать на туманное происхождение партийных средств. В любом случае в годы Певрой мировой войны он вел сложную игру с невольными союзниками в борьбе против самодержавия, прекрасно понимая, что те или иные его действия со временем будут «спрямлены» людьми, с куда более примитивным представлением о происходящем и стремящимися уличить его в недостойных по меркам обывателя поступках. Наиболее авторитетные российские авторы, не предрешая вопроса о деньгах, допускают их существование. Так, В.И. Старцев показал, кем и почему была запущена эта утка (см.: Старцев В.И. Немецкие деньги и русская революция. Ненаписанный роман Фердинанда Оссендовского. СП., 2006). Г.Л. Соболев дополнил его, признав, что ему не удалось открыть секреты финансирования большевиков (Соболев Г. Тайна «немецкого золота». СПб.; М., 2002. - С. 7). Оба автора считают, что немцы платили большевикам после Октября, но не ранее
так, что независимо от намерений автора в памяти задерживаются лишь три символические фигуры: А. Парвус (и добытые им деньги на революцию), Вильгельм и Ленин42. Контраргументы логического ряда до зрителя уже не доходят. Упрочению этой ложной связки способствует и то, что серьезных историков забивает «попсовая» фигура Элизабет Хереш (кстати, давно одурачившей деятелей фонда «Культура»43). При помощи стандартных приемов современной «теледокументалистики» получается, что без грязных денег сделать революцию было невозможно, а ничем не рисковавший Ленин должен благодарить незаслуженно забытого Парвуса за то, что тот вознес его к власти. И сколь бы предположительно ни высказывались на экране историки-профессионалы, в памяти бундесбюргера останется только то, что соответствует наиболее примитивной ее составляющей. Телевидение способствует размножению любой ментальной одури в геометрической прогрессии44 - в этом сомневаться не приходится.
Историкам, между прочим, давно известно, что бывают времена, когда персональные комплексы начинают резонировать с общественными психозами. Особенно удачно получается это у людей чем-то обделенных, подсознательно занятых поисками виновников своих несчастий, причем массовое сознание сочувственно откликается на их вопли.
Сегодня революции, как и власти, очень многие предъявляют свой личный счет. К примеру, протоиерей Михаил Ходанов, главный редактор журнала «Шестое чувство», убежден, что «...весь смысл Октябрьской революции и диктатуры пролетариата состоял в уничтожении христианства и установлении нового атеистичного государственного строя.»45 Вообще-то в свое вре-
(Старцев В.И. Указ. соч. С.10; Соболев Г.Л. Указ. соч. С. 366-367). В любом случае, получается, что Ленин переиграл кайзера, «устроив», вслед за Россией, революцию в Германии.
42. Этому способствует «визуализация» прошлого: на экране мелькают документы, на которых видны суммы со многими нулями, актеры, изображающие Парвуса и Ленина, говорят по-русски (коряво, как в американских блокбастерах).
43. Булдаков В.П. Блеф после трагедии // Комсомольская правда. 2001. - 5 апреля. Именно Э. Хереш выступает в снятых на деньги фонда (кстати, очень немалых) фильмах о Ленине и Троцком в роли главной сказочницы.
44. С российских телеэкранов (и не только) уже предложено оценить Ленина по такому критерию: «Как бы вы отнеслись к человеку, который во время Великой Отечественной войны стал бы за деньги Гитлера работать против собственной страны?» Грандиозный революционный проект, чей демонстративный «аморализм» оправдывался кризисом, какого еще не знало человечество, ныне выносится на суд в чудовищно примитивизированном виде, рассчитанным на недумающего зрителя.
45. Литературная газета. 2008. 30 января - 5 февраля. Этому не приходится удивляться: уже показан телефильм (руководитель проекта к.и.н. о. П. Кузенков), где на примере гибели Византийской империи объясняется, отчего рухнула Российская империя, допустившая идеологические послабления.
мя Русская православная церковь с удивительной легкостью отреклась от своего формального главы - императора46. Это «оценил» А.Ф. Керенский, в полном согласии с тогдашними интеллигентскими представлениями инициировавший процесс отделения церкви от государства, который большевики довели до логического конца.
На изломе исторической памяти лихорадит и авторов, некогда имевших достойную профессиональную репутацию. По поводу революции вновь высказался известный специалист по истории Древней Руси И.Я. Фроянов47. В анализе ее предпосылок он зашел даже дальше марксистов - к указу о вольности дворянству, 1861 году, столыпинской реформе, которые и привели к «аграрно-демократической» революции 1905-1907 гг. Мировая война, в свою очередь, породила «бесформенную» Февральскую революцию; победоносный большевизм - реакция на ее «ущербность». И все было бы хорошо, если бы после 25 октября «революция для России» не уступила место глоба-листскому проекту под названием «Россия для революции». После такого заявления автор впадает в национал-большевистские и евразийские фантазии, противопоставляемые, разумеется, замыслам зловредных американо-еврейских банкиров, стоящих за спиной универсального козла отпущения Троцкого48 (напомним, что когда-то Д. Волкогонов назвал последнего «демоном революции»). Заключает Фроянов, естественно, аналогиями с современностью и реверансами в сторону нынешней власти.
В водовороте взбаламученной исторической памяти теряются и другие историки-профессионалы. В сущности они сами представляют болезненную ее часть. Для некоторых из них «уроки Октября» просты: «Пусть Россия впи-
49
тает все положительное от социализма и капитализма» . Не из-за склонности ли к подобной запредельной умозрительности Россия всякий раз ухитрялась впитывать все самое худшее от чего угодно?
На проблематике русской революции «сломались» многие ученые головы. Тематика мгновенного прорыва в светлое будущее (именно в ней историческое соприкасается с магическим) увлекает. Если профессионалы подвержены грезам исторической памяти, то чего ожидать от «историков-люби-
46. См.: Российское духовенство и свержение монархии в 1917 году. (Материалы и архивные документы по истории Русской православной церкви.) М., 2006.
47. Фроянов И. Революция для России //Литературная газета. 2007. - 29 августа -4 сентября.
48. В прошлом И. Фроянов писал о том, что «было бы сверхпримитивизмом ставить революционные события 1917 г. в зависимость исключительно от происков мировой закулисы или от действий кучки революционеров, возглавляемых Лениным...» (Фроянов И.Я. Октябрь семнадцатого (глядя из настоящего). СПб., 1997. - С. 8). Теперь он фактически сам встал на «сверхпримитивную» точку зрения.
49. Громыко А. Каток истории // Литературная газета. 2007. - 15-25 сентября.
телей» из смежных научных дисциплин? Одни из них берутся опровергать всю существующую историографию50; другие в согласии с духом своего времени переводят революционный процесс на язык денег51; третьи безоговорочно вписывают большевизм в антологию мирового терроризма52. Смесь из учености и легковерия, забродившая в грязной лохани современных mass media, вливается в историческую память.
Пожалуй, наиболее любопытная манифестация околонаучного шапкозакидательства связана с именем эпатажного писателя М. Веллера, которому ассистирует некий А. Буровский53. Книга начинается фразой, претендующей на афористичность: «История - это свиток тайн, пересказанных глупцом по испорченному телефону» . Применительно к памяти это справедливо: ни один человек не способен адекватно оценить неожиданность, вынырнувшую из замутненного прошлого. Вслед за тем автор принимается твердить о том, что историки - чистой воды дураки. Конечно, историографическая жиринов-щина порождена банкротством официальных легенд. Только сами Веллер и Буровский разбавляют их же еще более ненадежными свидетельствами мемуаристов, т.е. действуют по принципу все того же «испорченного телефона». Результат - обилие противоречий как самим себе, так и друг другу в цифрах, именах, фактах. Если бы они признались, что наговаривали свои тексты на диктофон, предварительно хряпнув стакан водки, я бы не удивился.
50. Галин В.В. Война и революция. М., 2004. Этот специалист по политэкономии задался целью за десять лет написать десятитомную историю Советского Союза. В первом же томе на место советских авторов он поставил мемуары белогвардейцев, даже не задумавшись о том, что они представляют всего лишь другую сторону медали. Разумеется, историографическая «десятилетка» провалилась.
51. Сикорский Е.А. Деньги на революцию: 1903-1920. Факты, версии, размышления. Смоленск, 2004.
52. Барский Л.А. Корни и лики террора. Историко-публицистический детектив. М., 2007.
53. В Интернете одни именуют его доктором наук, другие, напротив, самоучкой -в наше время, когда дилетантизм срастается с графоманией, одно не исключает другого. В действительности этот философ в 1996 г. защитил в Алтайском университете (должно быть поближе к Шамбале) докторскую диссертацию по антропоэко-логии и с тех пор наплодил с дюжину книжек типа «Русская Атлантида» и «Россия, которая могла бы быть». По известной аналогии, можно сказать: если человек не смог стать просто историком, он непременно попытается стать «сверхисториком». Рецепт прост: надо «смело» перемешать реальное с воображаемым, т.е. «дописать» прошлое в угоду недугам исторической памяти. Согласно интернетовским слухам, он всерьез способен фантазировать на тему «оптимальной» для России религии (от язычества до иудаизма; шаманизма, правда, не предлагалось, предпочтение отдано католицизму). Помимо этого он же является автором и такой нужной книги, как «Девочки. Инструкция по применению».
54. Веллер М., Буровский А. Гражданская история безумной войны. М., 2007. - С. 4.
Некогда Веллер посмеивался над «перпендикулярными» людьми, чья страсть отрицания ради отрицания доходила до абсурда. Ныне он сам превратился в перпендикулярную фигуру, что эффектно смотрится на телеэкране, но нелепо выглядит на бумаге.
Бывают времена, когда людей словно поражает гром истории - психопаты выбиваются в вожди, параноики - в пророков. Те и другие спешат обслужить ненасытные запросы людской одури. Поскольку достойного труда о Гражданской войне в целом все еще не написано, плацдарм для дилетантов свободен, причем Веллер - далеко не худший случай. Так или иначе, он ухитрился описать революцию и Гражданскую войну в терминах саморазвала, а затем восстановления российских иерархий - процесса, на конечной стадии которого выдающуюся роль сыграли большевики. Его отношение к последним амбивалентно - точно так же вели себя иные офицеры и генералы, преклонившиеся перед единственной силой, способной обуздать хаос.
Память может кровоточить. «...Россия просто пример, на что способен человек по отношению к другому человеку... В этом веке (ХХ. - В.П.) она обнаружила совершенно феноменальную степень отрицательного потенциала, заложенного в человеке...», - заметил в свое время И. Бродский. Порой профессиональные историки берутся за врачевание. Помимо упоминавшегося Б.Н. Миронова и А.И. Солженицына55, историко-оптимистичную задачу попытался решить и В. Д. Соловей, назвав революцию, как и все три российские смуты (XVII в., 1917 г. и современную), «локомотивами» (должно быть, по известной аналогии) необычайно успешной русской истории56.
Строго говоря, представление о революции и Гражданской войне как проявлении кризисного ритма российской истории, существует давно57. Автор, пытаясь переплюнуть предшественников, переборщил: дефицит аргументов конкретно-исторического ряда он принялся восполнять «метаистори-ческой» умозрительностью. Хотя на фоне «юбилейной» попсы, новое сочи-
55. Он уже давно видит панацею от всех российских бед в восстановлении земства. В одной из последних публикаций оптимистичный сценарий связывается с тем, что в истории России «веками существовал и деревенский Mip, и городские веча, и казачьи сходы, а с конца XIX века - плодотворное Земство...» (Солженицын А. Что нам по силам //Аргументы и факты. 2008. - № 5. - 30 января - 5 февраля. - С. 3). То, что кажется «веками существовавшим», на деле было давно подмято под себя государством; «плодотворное» земство на деле оставалось внутренне расколотым. В любом случае органы самоуправления не вводятся росчерком пера - они бессильны без соответствующего человеческого наполнения.
56. Соловей В.Д. Русская история: Новое прочтение. М., 2005. - С. 197, 7-9.
57. См.: Булдаков В.П. Красная смута: Природа и последствия революционного насилия. М., 1997. - 343-345; Его же. Quo vadis? Кризисы в России: Пути переосмысления. М., 2007. - С. 80-105.
нение Соловья выглядит, по меньшей мере, элегантно, однако и оно кишит фантазмами, порожденными современным клиотравматизмом.
В. Соловей на сей раз взялся вывести некую стандартную формулу «сму-тореволюции» в России58. Отталкиваясь от «изученных», как ему кажется, форм протекания кризисов начала и конца ХХ в., он пытается проникнуть не просто в их метаисторическую логику, но и постичь трансцендентный (дерзаем, дерзаем!) смысл русской истории. Налицо претензии на элитарность, за которой таится желание избавиться от мешающей «полету мысли» конкретной истории.
Несомненно, революции - эти кровавые сгустки исторического времени - дают историку прекрасный шанс одномоментно разглядеть предшествующие им столетия и попытаться заглянуть в будущее. На деле, чем меньше он соприкасается с конкретным материалом, тем больше оказывается во власти вольных или невольных натяжек и передержек. Так, к примеру, Соловей предлагает поверить, что «революции в России начинаются не с мятежного своехотения людей, а с того, что против власти поднимается природа, мироздание...» Красиво, но стоит ли порожденную революционным дискурсом истории метафору возводить на уровень логического довода?
Но чем вызван «революционный каприз»? Стоило бы обратить внимание на уплотнение российского социального пространства (демографический взрыв) и «сжатие» исторического времени, связанного с необузданным индустриализмом, насилующим душу традиционного человека. С другой стороны, следовало бы по-настоящему вглядеться в предшествующую революции тотальную эмоциональную перверсию также уплотнившегося информационного пространства. В известном смысле революционный взрыв - это соединение традиции и утопии на пике людского отчаяния - и ничего более.
«Нет ничего страшнее утопий, умозрительных инженерных схем прогресса, принудительно внедряемых заемных моделей социально-экономического развития, независимо от того, как они называются - капитализм, социализм, нацизм, - заметил один современный философ. - Все это Россия в какой-то степени испытала и удивительно, что до сих пор жива»60. В глубинных механизмах антропогенеза таятся все загадки катастрофичной человеческой истории и «спасающейся от нее» исторической памяти. Если кто-то об этом забыл, он из «клиотерапевта» непременно превратится в шарлатанствующего «знахаря».
58. Соловей В.Д. Смысл, логика и форма русских революций. М., 2007. - С. 19.
59. Там же. С.20. Феномен метафорического описания революции как природного катаклизма давно описан (Хобсбаум Э. Указ. соч. С. 82). К природно-катастро-фическим образам, кстати, часто прибегал Ленин, сравнивая революцию с половодьем, грозой, вулканом и т.п. О «Буревестнике» М. Горького и напоминать не приходится.
60. Бородай Ю.М. Эротика - смерть - табу: Трагедия человеческого сознания. М., 1996. - С. 381.
Впрочем, вглядываясь в прошлые и нынешние писания о мнимой революции, начинаешь понимать, что речь вовсе не о ней - продолжается нескончаемо-безнадежный разговор (точнее нытье) о власти. Иногда кажется, что историческая память в России - это просто тоска по приказному «идеалу», а потому профессиональной историографии не было, нет и в принципе быть не может. Под покровом историологии и историософии, которыми готов заниматься каждый аспирант, скрывается ужасающий своей непоколебимой безнадежностью «метанарратив», связанный с образами власти. Ослепленность этими квазиисторическими образами выливается в бесконечное нытье раба, отчаявшегося найти хорошего хозяина. На таком фоне не стыдно позволить себе любые благоглупости, не вспоминая о реальной истории.
В известные времена история начинает походить на дурной спектакль, который поставил Его Величество Случай. По его воле все актеры вынуждены - даже не подозревая об этом - постоянно блефовать. Память о революции вольно или невольно уподобляется самой революции. Из этого не следует, что закономерностей истории нельзя распознать. Метаистория на деле выписана кровавыми чернилами личных и коллективных фантазий и сумасбродств. Именно их предстоит дешифровать.
Современный образ революции, как и всей российской истории, формируется из двух компонентов: бесцветных и бессодержательных учебников истории и телевизионных «страшилок». Так осуществляется двойное давление на разум и чувство, еще больше травмирующее историческую память.
Сегодня прилавки магазинов завалены псевдоисторической попсой, mass media создали «замещенную реальность», воспринимаемую как подлинную. С другой стороны, сформировалось поколение историков, откровенно модернизирующих прошлое с помощью маломерных case study, скомпонованных в череду суггестивных клипов. В этих условиях интернетовская «утка» может произвести на современные умы воздействие, сравнимое с материализацией Змея Горыныча.
Из всего этого спонтанно складывается «политика памяти», вполне устраивающая нынешнюю власть - прошлое становится выигрышным фоном для ее «спортивно-патерналистского» имиджа.
Между прочим, большевики только тем и занимались, что создавали новые - как социально-управленческие, так и духовные (в форме квазирелигии) - иерархии, без которых немыслимы ни статичные имперские системы61, ни государственно-инновационные прорывы. Напротив, современные соци-
61. В последнее время наметилась тенденция к идеализации империи, противопоставлению ее деспотии в качестве источника правового начала (см.: Кантор В. Санкт-Петербург: Российская империя против российского хаоса. К проблеме имперского сознания в России. М., 2008). К Российской империи, которая всегда воспринималась именно как деспотия, это вряд ли применимо.
ально-бюрократические иерархии зависают в «плоском» духовно-информационном пространстве, что позволяет усомниться в их жизнеспособности.
Разумеется, самодеятельные экзерсисы, превращающие историю в бессмысленную чехарду «хороших» и «плохих» правителей, «гениев» и «злодеев» - рискованное занятие. Если верить социологам, число российских граждан, позитивно оценивающих Октябрьскую революцию и даже Ленина, за десятилетие (1997-2007) выросло, причем преимущественно за счет молодого поколения62. «Дурная» российская историческая память вновь вступает в
бой со столь дурными же идеологами и политиками.
* * *
В свое время М. Хальбвакс заметил, что память - всегда частичное и избирательное воссоздание прошлого - рождает современное общество. При этом индивидуальная память - это точка зрения на коллективную память, которая меняется от того неустойчивого места, которое занимает в ней индивид . Нынешнего россиянина лихорадит: современная индивидуальная память о прошлом - продукт болезненной социально-исторической среды. Она неспособна создать современное общество. В эпоху новой социальной смуты система взглядов на прошлую смуту несет на себе печать общественной глупости, которая вылезает наружу без малейшего намека на смущение.
Возможно, чтобы понять революцию, надо пережить нечто подобное -хотя бы мысленно. В 1919 г., когда террористическая природа большевизма стала очевидна, аргументов для ее осуждения не нашел респектабельный историк Французской революции А. Олар - в них он обнаружил слишком много общего с тем, что пришлось пережить его родине64. Конечно, в деталях Олар мог заблуждаться. Но он нашел в себе мужество признать, что по большому счету большевистская Россия ничем не удивила в его время память человечества.
В отличие от Франции, в России все еще боятся собственной истории. Понятно, что из ямы очередного кризиса трудно восхищаться кризисом предыдущим. Кроме того, в историческую память россиян вмешался фактор непредсказуемости: историки не осознают, что работают в кардинально изменившемся культурном пространстве. «Вещность» и «телесность» современ-
62. Новое время. 2007. - № 39. - 5 ноября.
63. Halbwachs M. La memoire collective. Paris, 1970. - P. 83.
64. Выступая в марте 1919 г. на заседании Лиги прав человека он заявил, что Французская революция также была осуществлена руками меньшинства, вся Европа также считала революционеров бандитами. Как якобинский, так и большевистский террор, по его мнению, был в значительной степени спровоцирован интервенцией извне (см.: Фюре Ф. Указ. соч. - С. 88).
ности заставляет их торопливо скользить на поверхности истории, не замечая ее глубины. Однако легкомыслие, как и легковерие - не оправдание. Вся советская и современная история - это своеобразная «месть Клио» за игнорирование ее простых и ясных намеков и уроков.
В наше время «стрела времени», этот продукт Просвещения, надломлена, вся гуттенберговская эпоха становится жертвой современной медийной разнузданности. Глобализация превращает мир в «большую деревню», живущую по законам вневременного «общинного» (как и в 1917 г.) сознания. Постмодерн бесплоден. «Плоское», лишенное нравственной основы информационное пространство, приспособленное к интернет-эгоцентрику с разжиревшими мозгами, не позволяет направлять людскую энергетику в креативное русло истории.
У коллективной памяти, как бы скептически к ней ни относиться и есть одна исторически простительная задача - помочь человеку преодолеть страх перед будущим. Наркотик исторической памяти помогает «усталым» обществам беспечно угасать. Но что может случиться, если подобной беззаботностью проникнутся граждане страны, находящейся на перепутье?
