CC BY
0
DOI 10.54770/20729316-2024-2-319
А.О. Дроздова (Тюмень)
РЕЦЕПЦИЯ РУССКОЙ ДРАМЫ В РОМАНЕ В. НАБОКОВА «BEND SINISTER»*
Аннотация
Статья посвящена исследованию аллюзий на произведения русской драмы в романе В.В. Набокова «Под знаком незаконнорожденных» - первом произведении писателя, созданном в Америке. Научная новизна работы определяется тем, что впервые подробно комментируется реминис-центный слой текста, связанный с произведениями русской литературы. Осмысляя проблему исторического детерминизма, Набоков обращается к пьесам А.С. Пушкина и Н.В. Гоголя. Писатель пародирует образ Бориса Годунова, подчеркивая сновидческую основу сюжета пушкинского произведения: как и в «Борисе Годунове», в мире Набокова государство пошляков и палачей погружено в тягостный сон-морок. Отсылая к сюжетам «Маленьких трагедий», писатель травестирует мотив рока: автор эксплицирует ситуацию обнаружения героем фантомной природы реальности. Набоков трансформирует композицию «Ревизора» и подчеркивает близость своих маниакальных героев гоголевским персонажам-гомункулам. В результате исследования выявлено, что аллюзии на классические произведения используются писателем в рамках эксперимента с границами литературных родов. Показывая вариативность драматических коллизий, Набоков привлекает интертекст в разных модусах: комическом, героическом, сатирическом. Аллюзии на тексты, где герои оказываются свидетелями исторической катастрофы, позволяют писателю создать образ мира, где судьба личности и человечества не подчиняется логике трагического детерминизма. Реминисценции на произведения Пушкина и Гоголя эксплицируют идентичность автора как наследника русской классики.
Ключевые слова
В.В. Набоков; А.С. Пушкин; Н.В. Гоголь; «Под знаком незаконнорожденных»; аллюзия; интерпретация; русская классика; драма.
'Исследование выполнено за счет гранта Российского научного фонда № 23-78-01025, https://rscf.ru/project/23-78-01025/
A.O. Drozdova (Tyumen)
THE RECEPTION OF RUSSIAN DRAMA IN V. NABOKOV'S "BEND SINISTER"**
The article investigates the allusions to the works of Russian drama in "Bend Sinister", V. Nabokov's first novel created in America. For the first time, we scrutinize the novel's Russian literary intertext. Comprehending the problem of historical determinism, Nabokov appeals to works by A. Pushkin, and N. Gogol. The author parodies the image of Boris Godunov and highlights the dreamlike nature of Pushkin's plot: in Nabokov's world, the government of vulgarians and executioners is also in a painful nightmare dream. Interpreting "The Little Tragedies", Nabokov makes a travesty of the motif of fate, which the author evaluates as a situation of discovering the phantom nature of the characters' reality. Nabokov transforms the composition of Gogol's "The Government Inspector" and emphasizes the similarity between his characters and Gogol's characters-homunculi. We conclude that allusions to the Russian literature are the part of writer's experiment with the boundaries of the literary genres. Showing the variations of drama collisions, Nabokov uses intertext in different artistic modes: comic, heroical, satiric. Allusions to works in which the heroes witness a historical catastrophe allow the writer to create an image of a world where the fate of a person and humanity does not obey the logic of tragic determinism. Reminiscences of the works of Pushkin, Gogol, and Chekhov explicate the author's identity as the heir of Russian classical literature.
Keywords
V.V. Nabokov; A.S. Pushkin; N.V. Gogol; "Bend Sinister"; allusion; interpretation; Russian classical literature; drama.
Введение
Комментируя «псевдоцитаты» и «осколки» чужих строк в предисловии к роману «Bend Sinister» («Под знаком незаконнорожденных», 1945— 1946), В.В. Набоков акцентирует мирообразующую роль аллюзий в европейской и американской литературе. Иностранный интертекст романа подробно рассмотрен учеными [Sweeney 1994], [Karshan 2009/2011], тогда как отсылки к русской литературе до настоящего времени не являлись предметом самостоятельного исследования. Отдельные тематические переклички романа, связанные с творчеством К. Вагинова, Е. Замятина, М. Салтыкова-Щедрина, были отмечены Л. Геллером [Геллер 1997, 579].
**The research was funded by Russian Science Foundation, Project No. 23-78-01025, https://rscf.ru/en/project/23-78-01025/.
Однако реминисцентный слой «Bend Sinister» гораздо обширнее, чем было выявлено исследователями. Его особенность состоит в том, что в англоязычном романе присутствуют аллюзии, которые могут быть распознаны русским читателем.
Цель нашего исследования - установить формы рецепции русской драматической традиции в романе «Bend Sinister» в контексте развития писательской историософии. Писатель интегрирует в произведение свой опыт 1) осмысления драмы в лекциях и литературно-критических работах 1940-х гг. («Трагедия трагедии», «Николай Гоголь»); 2) перевода и исследования пушкинских пьес [Shvabrin 2019, 193].
Методология работы опирается на интертекстуальный анализ. Аллюзии на произведения А.С. Пушкина и Н.В. Гоголя рассматриваются как форма «реконструктивной интертекстуальной работы» [Смирнов 1995, 20]. Каноны трагедии и драмы осмысляются писателем в границах прозаического произведения. В экспериментах с интертекстом Набоков развивает свою поэтику «текстов-матрешек»: русский язык и аллюзии на русскую литературу образуют изнанку мира Падукграда и участвуют в формировании образа «антропоморфного божества»-автора [Набоков 2004, 202].
Пушкинский и гоголевский интертекст романа
История убийства восьмилетнего сына главного героя прислужниками злодея Падука восходит к «Борису Годунову» А.С. Пушкина. В. Деся-тов отмечает ономастические параллели в романе, напрямую отсылающие к пушкинской трагедии [Десятов 1997, 77].
Обращение к пушкинскому контексту связано с проработкой важной для Набокова проблемы «индетерминированности» исторического процесса (см. подробнее [Долинин 2004, 194]). В рецепции Набокова Пушкин является продолжателем шекспировской историософии: как и в «Гамлете» [Набоков 2008, 504], история в «Борисе Годунове» подчиняется не закономерностям трагического детерминизма, а логике сновидения-кошмара.
Чтобы воцариться, и Падуку, и Борису Годунову нужно закрепить свой статус, присвоив чужое слово и знаки власти. Так, географическая карта указывает на то, что владения Бориса необозримы: «Как с облаков ты можешь обозреть / Все царство вдруг: границы, грады, реки» [Пушкин 1948, 43]. Герой объявляет себя наследником царей и совершает символический жест - просит благословения у «почиющих властителей России».
Как и в «Борисе Годунове», в «Bend Sinister» сверхъестественную оптику правителя символизирует карта государства: «первая из показанных комнат вмещала выполненную в бронзе контурную карту страны» [Набоков 2004, 317-318]. Части подвластного правителю пространства отождествляются с органами его тела: стук сердца Падука с помощью специального устройства транслируется по комнатам дворца.
И Годунов, и Падук организуют народные гуляния, стремясь закрепить свое царствование в веках: «сзывать весь наш народ на пир, / Всех, от вельмож до нищего слепца» [Пушкин 1948, 16] - «по всей деревне висят
плакаты, призывающие население непринужденно ликовать по случаю восстановления полного порядка» [Набоков 2004, 274]. В «Борисе Годунове» вытесненное за границы празднества событие - убийство царевича - существует как предание народной молвы. В «Bend Sinister» «торжественный» образ Падука противоречит воспоминаниям героев: в детстве он был жертвой издевательств и травли со стороны Круга.
У Пушкина слух, будучи вербализованным, обретает статус исторического события: «К нему толпу безумцев привлечет / Димитрия воскреснувшее имя» [Пушкин 1948, 46]. Также и в романе Набокова оскорбительное прозвище Падука табуировано для других персонажей («я не знаю, кто эта... к кому относится употребленное вами слово или прозвище» [Набоков 2004, 243]), оно звучит из уст Круга в ответ на последнее предложение подчиниться и, как имя царевича в «Борисе Годунове», может магическим образом изгнать правителя («убирайся к черту, грязная Жаба» [Набоков 2004, 391])
Герои, способные противостоять злодею, имеют двойственный статус: они принимают отстраненную позицию наблюдателей, но оказываются участниками исторических событий. Гришке Отрепьеву сулит продолжить дело Пимена - вести летопись. Идея воцарения, как и предвестие разоблачения Гришки, содержится в троекратно повторенном сне: «Мне виделась Москва, что муравейник; / Внизу народ на площади кипел / И на меня указывал со смехом» [Пушкин 1948, 19]. Соглашаясь принять сон за правду, Гришка воплощает и параноидальные кошмары Бориса, которому «тринадцать лет сряду» снится «убитое дитя» [Пушкин 1948, 49]. Весь мир «Бориса Годунова», включая интервентов и царя с его подданными, погружен в сон-морок.
В «Bend Sinister» совмещение ролей отстраненного наблюдателя и участника истории представлено через смену точек зрения рассказчика и героя. По наблюдению О. Ворониной, ключевым событием, «ходом коня» в романе является переход героя в реальность автора [Воронина 2023, 414]. В эпизоде, где Круг размышляет о новом философском труде, используется несобственно-прямая речь: «я смог бы начать писать ту неведомую мне вещь, которую я хочу написать; неведомую, если не считать нечеткого очерка, похожего формой на след ноги» [Набоков 2004, 332]. Овальный очерк имеет лужа за окном рассказчика, которая «просачивается» в мир Круга [Набоков 2004, 399]. Персонифицированный рассказчик, представляющийся в финале создателем Круга, перенимает фразеологическую, оценочную и пространственную точку зрения участника истории, героя.
И в «Борисе Годунове», и в «Bend Sinister» пробудить героев от забвенья способна возлюбленная. Готовясь к встрече с Мариной Мнишек, Отрепьев замечает, что утрачивает способность к притворству: «Любовь мутит мое воображенье» [Пушкин 1948, 58]. Пушкинская цитата разворачивается Набоковым в два автономных сюжета.
Во-первых, параллель с Мариной Мнишек прослеживается в имени любовницы Круга - Мариэтты или Марихен. Как и Гришка, соблазненный Круг лишается способности фантазировать. В 16 главе, после того как
Мариэтта флиртует с Кругом, герой теряет вдохновение: «к несчастью, потребность писать неожиданно расточилась» [Набоков 2004, 360]. Последующий арест Круга может интерпретироваться фаталистически - как его наказание за измену, и с точки зрения логики сновидения - как возвращение к подлинной возлюбленной Ольге.
Во-вторых, как и в «Борисе Годунове», в «Bend Sinister» любовь рассеивает иллюзии. В отличие от плотского чувства к Мариэтте, любовь к Ольге выходит за границы смертной жизни героя. В 9 главе Круг представляет Ольгу девочкой, которая несет на руках бражника. Образ бражника присутствует в последней главе и связывает гротескный мир Круга и «сравнительный рай» рассказчика («добрая ночь, чтобы бражничать» [Набоков 2004, 399]). Если у Пушкина любовь к Марине заставляет Гришку признать себя самозванцем, то любовь Круга высвечивает иллюзорность мира палачей и его подчиненность творческому замыслу автора.
В рецепции Набокова «Борис Годунов» Пушкина - гениальное произведение о том, как идея-фантом оказывает влияние на историю целого государства. Набоков не просто заимствует пушкинские сюжеты, но переосмысляет важную для классика тему человеческой страсти, нарушающей законы естества. С этой темой связаны отдельные образы и мотивы «Bend Sinister», отсылающие к «Маленьким трагедиям» Пушкина.
Чертами Барона из «Скупого рыцаря» и гоголевского Плюшкина наделяется второстепенный персонаж - бывший чиновник, скрывающийся в помещении лифта: «прежний чиновник, настоящий ancien regime старого закала, сумел избегнуть ареста, а то и чего похуже, улизнув из своей благопристойной плюшево-пыльной квартиры по улице Перегольм. <...> Он был барон» [Набоков 2004, 311]. Плюшкина, Барона и персонажа «Bend Sinister» объединяет страсть к стяжательству: проживая в лифте, барон «мог показать такие, к примеру, приспособления, как спиртовая лампа или брючный пресс» [Набоков 2004, 311]. В рецепции Набокова пушкинский Барон - такой же абсурдный персонаж, как и Плюшкин из сонма «раздувшихся мертвых душ, принадлежащих пошлякам и пошлячкам» [Набоков 2004, 454]
Героиней-пошлячкой в «Bend Sinister» является сестра Мариэтты Линда, участвующая в арестах друзей Круга. Как и ветреная актриса Лаура из «Каменного гостя», Линда связана с музыкой и актерством: Круг принимает Линду и ее любовника Густава за актеров. Фамилия Линды Бахофен является «гибридом» фамилий немецких музыкантов (Бах и Бетховен).
Роман содержит аллюзию на сцену поединка Дона Гуана с Доном Кар-лосом. И в трагедии Пушкина, и в романе Набокова убийство любовника происходит в доме героини, которая остается равнодушна к преступлению: «я говорю, парни, я не желаю смотреть, как вы это будете делать, и не желаю тратить весь день на уборку» [Набоков 2004, 371] - «Что там? / Убит? прекрасно! в комнате моей! / Что делать мне теперь, повеса, дьявол? / Куда я выброшу его?» [Пушкин 1948, 150]. И в произведении Пушкина, и в «Bend Sinister» появлению рокового «гостя» (комиссара Линды и Командора) сопутствует нарушение героями супружеской верности.
Набоков травестирует сюжет «Каменного гостя» и нивелирует трагическую тональность пьесы. У Пушкина судьбоносным оказывается явление Командора в дом изменницы Донны Анны; в романе Набокова, напротив, к героям для ареста приходят сами соблазнительницы. Если Дон Гуан, нарушая порядки куртуазного культа, навлекает на себя рок, то в «Bend Sinister» арест персонажей оценивается как обыденное происшествие. Набоков акцентирует абсурдность «рокового» события: в отличие от мира «Каменного гостя», в Падукграде не существует сил, которые могли бы уничтожить Круга.
Реминисцентный слой «Маленьких трагедий» Пушкина обнаруживается в финале романа, где Круг, подобно Вальсингаму из «Пира во время чумы», убеждает арестантов не бояться смерти.
Как и в пьесе Пушкина, где герои пируют на улице, в романе Набокова мир, лишенный равновесия, изображен посредством совмещения пространств: место расстрела у «закопченной стены» оказывается школьной детской площадкой («его свояченица сидела на качелях») и театральной сценой («несколько дурно одетых мужчин и женщин "представляли заложников"» [Набоков 2004, 393]). Знаком хаоса, нарушения мироздания у Пушкина и Набокова является мебель, оказавшаяся за границами дома: «в кресле, только что вынесенном для него из дома, сидел, раздвинув ляжки, Падук» [Набоков 2004, 396]. В трагедии Пушкина от мертвеца Джаксона остаются вынесенные на улицу стулья. Пушкинская аллюзия указывает на то, что Па-дук, восседающий посреди разрушающегося мира, является мертвецом (см.: «пусть похоронщик слегка его приукрасит» [Набоков 2004, 319]).
Перед смертью Круг, как и Вальсингам, ощущает, что вскоре воссоединится с умершими женой и сыном: «все, что он чувствовал, - это неспешное погружение, сгущение тьмы и нежности» [Набоков 2004, 391]. Валь-сингаму не остается ничего иного, как поддаться стихии чумы и восславить ее, проявив мужество. В отличие от пушкинского героя, Круг может спастись, остановив расстрел. Протест Круга против смерти заключается в том, что он отрицает возможность гибели своей личности.
Если у Пушкина «гимн чуме» - этап последовательного развития культурной истории, финальной точкой которой является хаос чумы, то Набоков высвечивает относительность не только культурной истории, но и категории темпоральности. В финале романа, после смерти Круга, синхронизируются два временных отрезка: время действия романа, составляющее около двух месяцев, и день из жизни рассказчика (более подробно нелинейное время романа анализирует [Grishakova 2000, 255]). Освободившись от оков смерти и презрев детерминизм истории, Круг обретает свою «метаисторическую судьбу» (см. понятие [Долинин 2004, 188]).
Временные парадоксы романа связаны не только с пушкинскими текстами, но и с гротескным миром «Ревизора» Н.В. Гоголя, реминисценции к которому образуют кольцевую композицию произведения. В первой главе реплику Городничего повторяет президент университета Азуреус: «я пригласил вас, господа, с тем, чтобы сообщить вам о некоторых пренеприятных обстоятельствах» [Набоков 2004, 241]. Как и в «Ревизоре», над героями
нависла угроза: университет будет закрыт, если руководство не подаст Па-дуку ходатайство о возобновлении работы учреждения. Персонаж, которого чиновники Гоголя и ученые Набокова принимают за «государственного призрака», оказывается мошенником.
Аллюзия на гоголевского «Ревизора» присутствует в финале романа, где приводится «немая сцена» - фотография Падука среди подданных и заключенных. В «Ревизоре» центром сцены является фигура городничего, вокруг которого сосредоточены другие персонажи. Мимика и жесты героев передают реакцию на слова жандарма о приезде настоящего ревизора. Композиция экфрасиса в «Bend Sinister» организована по противоположному принципу. Присутствуют две точки фокусировки: с правой стороны - «малютка-диктатор» и окружающие его старейшины, слева - фигура «маячившего» Круга.
Переданная на фотографии сцена отличается эклектичностью [Набоков 2004, 396]. Торжественное изображение диктатора нарушает вошедшее в кадр граффити («уцелела надпись мелом, непечатное слово»). Совмещаются детали полотен супрематистов («лицо его <...> было как тускло-розовое пятно» - ср. К. Малевич «Торс (фигура с розовым лицом)») и парадного портрета («величественная особа в медном нагруднике и широкополой черного бархата шляпе»). Используются мотивы религиозной живописи: «босиком, словно древний святой, маячил Круг», «старик завалился, и жена его, встав на колени, обертывала ему ноги своей черной шалью» -поза, отсылающая к живописному сюжету положения Христа во гроб.
В книге «Николай Гоголь» (1944) В. Набоков характеризует сюжет «Ревизора» как «мгновение между вспышкой и раскатом» [Набоков 2004, 434]. В романе «Bend Sinister» писатель использует этот драматический принцип как композиционный прием: повествование начинается с мерцающего пейзажа, который Круг видит за окном («сияние солнца», «блеск лужи», «яркое холодное солнце» [Набоков 2004, 203]), и завершается вспышками фотоаппарата и выстрела («часть его головы <...> взорвалась языками пламени» [Набоков 2004, 398]). «Тень государственного призрака» у Гоголя и Набокова - пародия на трагедийный мотив «бога из машины», который восстанавливает нарушенный миропорядок. Как и «Ревизор», где в финале «возникает еще один фантом: гигантская тень настоящего ревизора» («Николай Гоголь», [Набоков 2004, 398]), «Bend Sinister» завершается появлением художника, истинного законодателя мира романа.
Заключение
Обращаясь к драматической традиции, писатель акцентирует в ней жанровый парадокс: не рок определяет судьбу героев, но авторское представление об устройстве судьбы и истории. Для того, чтобы показать вариативность развития драматической коллизии, Набоков обращается к литературному контексту в разных модусах: комическом («Борис Годунов», «Ревизор»), героическом («Пир во время чумы»), сатирическом («Каменный гость», «Скупой рыцарь»).
В рецепции Набокова историософская проблема «родового наследия» и «отпадения от рода» [Беляк, Виролайнен 1991, 95-96], актуальная для европейской традиции драмы, решается в границах индивидуального сознания. Историческая катастрофа, представленная в драматическом тексте как фатум, рок, воспринимается писателем как ситуация срыва покровов, высвечивающая неподвластность мира любым интерпретационным моделям - «хаос мнимостей» («Николай Гоголь» [Набоков 2004, 504]).
Пародируя драматические сюжеты о мире, лишившемся гармонии, Набоков утверждает индивидуальное сознание как культурную ценность. Опыт свидетельства исторической катастрофы и для Набокова, и для его героя Круга актуализирует проблему хрупкости человеческой жизни. В финале романа смерть Круга, не обрывающая повествования, но высвечивающая «отпечаток, который мы оставляем в тонкой ткани пространства» [Набоков 2004, 399], - доказательство свободы художника от исторического детерминизма.
ЛИТЕРАТУРА
1. Беляк Н.В., Виролайнен М.Н. «Маленькие трагедии» А.С. Пушкина как культурный эпос новоевропейской истории. (Судьба личности - судьба культуры) // Пушкин: Исследования и материалы. Т. 14. Л.: Наука, Ленинград. отделение, 1991. С. 73-96.
2. Воронина О. Тайнопись: Набоков. Архив. Подтекст. СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2023. 584 с.
3. Геллер Л. Художник в зоне мрака: «Bend Sinister» Набокова // В.В. Набоков: Pro et Contra. Личность и творчество Владимира Набокова в оценке русских и зарубежных мыслителей и исследователей. Антология. Т. 1. СПб.: Издательство РХГИ, 1997. С. 573-584.
4. Десятов В.В. Сальваторы и вальтосары: автобиографический подтекст темы короля и самозванца в творчестве В. Набокова // Культура и текст. 1997. № 1. С. 77-79.
5. Долинин А.А. Истинная жизнь писателя Сирина. Работы о Набокове. СПб.: Академический проект, 2004. 400 с.
6. Набоков В.В. Американский период. Собрание сочинений в пяти томах. Т. 1. СПб.: «Симпозиум», 2004. 608 с.
7. Набоков В.В. Трагедия господина Морна. Пьесы. Лекции о драме. СПб.: Азбука-классика, 2008. 640 с.
8. Пушкин А.С. Полное собрание сочинений: В 16 т. Т. 7. Драматические произведения. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1948. 395 с.
9. Смирнов И. П. Порождение интертекста (Элементы интертекстуального анализа с примерами из творчества Б.Л. Пастернака). СПб.: Языковой центр СПб-ГУ, 1995. 189 с.
10. Grishakova M.V. Nabokov's "Bend Sinister": A Social Message or an Experiment with Time? // Sign Systems Studies. 2000. № 28. P. 242-263.
11. Karshan T. Nabokov's "Homework in Paris": Stéphane Mallarmé, Bend Sinister, and the Death of the Author // Nabokov Studies. 2009/2011. Vol. 12. P. 1-30.
12. Shvabrin S. Between Rhyme and Reason. Vladimir Nabokov, Translation, and Dialogue. Toronto, Buffalo, London: University of Toronto Press, 2019. 419 p.
11. Sweeney S.E. Sinistral Details: Nabokov, Wilson, and Hamlet in Bend Sinister // Nabokov Studies. 1994. Vol. 1. P. 179-194.
REFERENCES (Articles from Scientific Journals)
1. Desyatov V.V. Sal'vatory i val'tosary: avtobiograficheskiy podtekst temy korolya i samozvantsa v tvorchestve V. Nabokova [Salvators and Valtosars: Autobiographical Subtext of the Theme of the King and the Impostor in V. Nabokov's Works]. Culture and text, 1997, no. 1, pp. 77-79. (In Russian)
2. Grishakova M. V. Nabokov's "Bend Sinister": A Social Message or an Experiment with Time? Sign Systems Studies, 2000, no. 28, pp. 242-263. (In English).
3. Karshan T. Nabokov's "Homework in Paris": Stéphane Mallarmé, Bend Sinister, and the Death of the Author. Nabokov Studies, 2009/2011, Vol. 12, pp. 1-30. (In English).
4. Sweeney S.E. Sinistral Details: Nabokov, Wilson, and Hamlet in Bend Sinister. Nabokov Studies, 1994, vol. 1, pp. 179-194. (In English).
(Articles from Proceedings and Collections of Research Papers)
5. Belyak N.V., Virolaynen M.N. "Malen'kie tragedii" A.S. Pushkina kak kul'turnyy epos novoevropeyskoy istorii. (Sud'ba lichnosti - sud'ba kul'tury) [A.S. Pushkin's "The Little Tragedies" as a Cultural Epic of Modern European History. (The Fate of the Individual - the Fate of Culture)]. Pushkin: Issledovaniya i materialy [Pushkin: Research and Materials]. Vol. 14. Leningrad, Nauka Publ., 1991, pp. 73-96. (In Russian).
6. Geller L. Khudozhnik v zone mraka: "Bend Sinister" Nabokova [Artist in a Zone of Darkness: Nabokov's "Bend Sinister"]. V.V. Nabokov: Pro et Contra. Lichnost' i tvorchestvo Vladimira Nabokova v otsenke russkikh i zarubezhnykh mysliteley i issledovate -ley. Antologiya [The Personality and Creativity of Vladimir Nabokov in the Assessment of Russian and Foreign Thinkers and Researchers. Anthology]. Vol. 1. Saint Petersburg, Izdatel'stvo RKhGI Publ., 1997, pp. 573-584. (In Russian).
(Monographs)
7. Voronina O. Tainopis': Nabokov. Arkhiv. Podtekst [Secret Writing: Nabokov. Archive. Subtext]. Saint Petersburg, Izdatel'stvo Ivana Limbakha Publ., 2023. 584 p. (In Russian).
8. Smirnov I.P. Porozhdenie interteksta (Jelementy intertekstual'nogo analiza s pri-merami iz tvorchestva B.L. Pasternaka) [The Generation of Intertext (Elements of Intertextual Analysis with Examples from B.L. Pasternak's Works)]. Saint Petersburg, Yazykovoy centr SPbGU Publ., 1995. 189 p. (In Russian).
9. Dolinin A.A. Istinnaya zhizn'pisatelya Sirina. Raboty o Nabokove [The Real Life of Sirin the Writer. Works on Nabokov]. Saint Petersburg, Akademicheskiy proekt Publ., 2004. 400 p. (In Russian).
10. Shvabrin S. Between Rhyme and Reason. Vladimir Nabokov, Translation, and Dialogue. Toronto, Buffalo, London, University of Toronto Press, 2019. 419 p. (In English).
Дроздова Анастасия Олеговна,
ФГАОУ ВО «Тюменский государственный университет». Кандидат филологических наук, старший преподаватель кафедры языкознания и литературоведения. Научные интересы: В. Набоков, перцептивная поэтика, нарратология, рецепция русской классики. E-mail: an.o.droz@gmail.com ORCID: 0000-0001-5728-142X
Anastasiia O. Drozdova, University of Tyumen.
Candidate of Philology, senior lecturer at the Department of Linguistics and Literary Studies. Research interests: V. Nabokov, perceptive poetics, narratology, reception of Russian classical literature. E-mail: an.o.droz@gmail.com ORCID: 0000-0001-5728-142X
