CC BY
75
И.С. Юхнова (Нижний Новгород) ORCID ID: 0000-0003-2835-3070
ПУШКИНСКИЙ «ПРОРОК» В РАННЕЙ ПРОЗЕ В. НАБОКОВА И Г. ГАЗДАНОВА
Аннотация. В статье реализуется кластерный подход к изучению литературных сверхтекстов, объектом исследования стали художественные интерпретации стихотворения А.С. Пушкина «Пророк». Новизна авторского подхода состоит в том, что материалом для анализа стала не лирика, что характерно для данной методики, а проза русских писателей: ранние рассказы В. Набокова «Гроза» и «Слово», Г. Газданова «Третья жизнь», которые рассматриваются как вариации на тему пушкинского «Пророка». В ходе анализа убедительно доказывается, что структурное ядро сюжета этих произведений составили основные элементы лирической ситуации пушкинского текста-источника: состояние душевной опустошенности героя, встреча с посланцем Бога; озарение, потрясшее душу, и чудесное преображение всех чувств и способностей человека; осознание человеком своей новой миссии. В процессе анализа объяснены причины обращения писателей к пушкинскому стихотворению (как биографические, так и творческие), показано, какими способами Набоков и Газданов актуализируют пушкинский контекст, рассмотрены структурные элементы лирического сюжета «Пророка», которые используют авторы, выявлены отличия (в частности, отмечено усиление роли реально-исторического и бытового фона в рассказах). Особый акцент в статье сделан на том, как решают авторы проблему Слова. Автор статьи приходит к выводу, что актуализация контекста пушкинского стихотворения позволяет В. Набокову и Г. Газданову обозначить тему творчества, показать процесс рождения художественного образа, создания произведения.
Ключевые слова: «Пророк»; А.С. Пушкин; В. Набоков; Г. Газданов; тема творчества; сюжет преображения.
I.S. Yukhnova (Nizhny Novgorod) ORCID ID: 0000-0003-2835-3070
Pushkin's "The Prophet" in Early Prose of V. Nabokov and G. Gazdanov
Abstract. Artistic interpretation of A. Pushkin's poem "Prophet" is researched in the article, cluster approach to the research of literary supertexts is realised. The novelty of the author's approach is that the material for analysis was not lyric poetry, which is characteristic of this technique, but the prose of Russian writers: early novels of V. Nabokov "Storm" and "The Word", G. Gazdanov "The Third Life", which are analysed as variations on the theme of Pushkin's "Prophet". In the course of the analysis it is convincingly proved that the structural core of the plot of these works constituted the main elements of the lyrical situation of Pushkin's source text: the state of the soul's emptiness of the hero, a meeting with the messenger of God; the illumination
that shook the soul, and the wonderful transformation of all the senses and abilities of man; a person's awareness of his new mission. The purposes for recourse of the writers to the Pushkin's poem are explained, shown the method of making a reference to the primary source, revealed the structural parts of the lyrical plot of "The Prophet", that the authors use, differences are revealed (in particular, the role of the real-historical and domestic background in the stories was strengthened). Special attention in the article is paid to how the authors solve the problem of The Word. Noted, that the context of the Pushkin's poem denotes the theme of art, allows V. Nabokov and G. Gazdanov to show the mechanism of the birth of the artistic image, creating the work.
Key words: "The Prophet"; A.S. Pushkin; V. Nabokov; G. Gazdanov, the theme of creativity; the plot of transformation.
В последнее время при анализе лирики XIX-XX вв. все чаще вместо жанрового используют кластерный подход, который позволяет рассматривать ряд произведений разных авторов как некое формально-смысловое единство. А.К. Жолковский, который и вводит понятие «кластера», определяет его как «пучок тематических и формальных характеристик, обладающих мощной способностью к самовоспроизводству во множестве более поздних текстов» [Жолковский 2005, 396]. О.В. Зырянов, анализируя в одной из своих последних работ ряд стихотворений, генетически восходящих к пушкинскому «Пророку», рассматривает «кластер как систему формально-содержательных признаков [которые позволяют] в реальной практике литературоведческого анализа идентифицировать те или иные сверхтекстовые единства, за которыми приоткрывается смысловой универсум целой серии текстов, по сути, некий устоявшийся в поэтической традиции рецептивный цикл» [Зырянов 2013, 45], и использует понятие «лирической ситуации», которое, по мнению исследователя, «наиболее полно выражает мотивную структуру произведения, ценностно-иерархическую систему смыслов, интенциональность лирического сознания» [Зырянов 2013, 45]. Ситуация в его трактовке оказывается многоаспектным понятием, т.к. позволяет рассмотреть целый ряд текстов (так называемый рецептивный цикл) с разных точек зрения: выявить генезис ситуации, осмыслить ее онтологический смысл и вычленить структурное ядро.
Как уже было сказано, данный подход оказался продуктивным при изучении лирики. Исследователи выделили и рассмотрели сверхтекстовые образования, восходящие к пушкинским стихотворениям «Я вас любил...», «Нереида» [Юхнова 2005, 119-122], державинской «Реке времен» [Зырянов 2015, 87-100], лермонтовской «Смерти поэта» [Юхнова 2013, 98-101]. О бессоннице как «тематическом жанроиде» писала Е.М. Та-борисская в статье 1999 г., и данное определение свидетельствует о потребности в термине, обозначающем подобное сверхтекстовое единство [Таборисская 1999, 224-235]. Тому, что именно лирика рассматривается в подобном ключе, есть множество причин, одна из которых связана с тем, что в XIX в. в лирике начинается процесс разрушения традиционных жанровых форм и вместе с тем появляется целый ряд произведений, вос-
ходящих к одному источнику, вступающих с ним в диалог. И таким источником становится не только поэтическая антология, т.е. лирика античных авторов, но и произведения поэтов-современников. Проза, как правило, в русле данного подхода не рассматривалась, однако в XX в. намечается тенденция, когда и в основе сюжета прозаического произведения (прежде всего это касается произведений малых форм) лежит ситуация, восходящая к некоему лирическому претексту, когда воссоздается его структурное ядро, образный строй, получает развитие тема, актуальная для текста-источника. При этом сам текст-источник должен обладать высокой опознаваемостью, считываться при наличии минимального количества маркирующих его средств. Таким стихотворением в русской литературе стал пушкинский «Пророк». Это не случайно, т.к. «Пророки» Пушкина и Лермонтова, по словам Г.В. Москвина, «составляют для русской мысли базовую парадигму в той части, что касается духовной эволюции и деятельности человека» [Москвин 2016, 240].
Художественная рефлексия по поводу пушкинского «Пророка» в русской прозе XX в. осуществлялась в разных формах. А. Битов, например, включил в роман «Пушкинский Дом» развернутый пересказ статьи Левы Одоевцева «Три "Пророка"», в которой рассматриваются стихотворения Пушкина, Лермонтова, Тютчева, представляется некая филологическая концепция о том, какую роль обращение к образу пророка играет в судьбе этих поэтов, но вместе с тем эта статья становится «автопортретом» самого Левы (а как известно, автопортрет - это то, каким художник себя видит, осознает), который как бы помещает себя в круг гениев. В этом романе пушкинское стихотворение становится предметом прямой научной, читательской рефлексии. Но есть примеры и более утонченных форм диалога с пушкинским стихотворением, когда оно не просто является импульсом к созданию нового произведения, представляющего собой явные «вариации на тему» пушкинского «Пророка», но когда воссоздается сама его лирическая ситуация, а наряду с реально-бытовым планом в произведении начинает проступать онтологический, символический смысл. Тем самым оно приобретает многоплановость, а сюжетная ситуация перестает быть просто случаем из жизни, происшествием - в ней обозначается метафизический план, т.к. воссоздается момент рождения творческой личности, осознания личностью себя как творца, как художника. Что, собственно, и составляет структурное ядро лирической ситуации пушкинского «Пророка».
Именно в этом видят ее смысл многие исследователи. Так, С.М. Бон-ди выделял в «Пророке» такие структурные элементы - «душевная опустошенность», «чудесное преображение всех чувств и способностей пророка, которое совершает посланец бога», «новая задача, новая миссия преображенного, обновленного душой и телом пророка...» [Бонди 1978, 5-168]. Заметим попутно, что исследователи не раз пытались объяснить появление этого стихотворения некими биографическими факторами. Так, у М.О. Гершензона читаем: «Мицкевич несомненно был прав, когда на-
звал "Пророка" Пушкина его автобиографическим признанием. Недаром в "Пророке" рассказ ведется от первого лица; Пушкин никогда не обманывал. Очевидно, в жизни Пушкина был такой опыт внезапного преображения» [Гершензон 1997, 15]. Об этом же пишет и В.С. Непомнящий: «С "Пророком", очевидно, связано было какое-то ослепительное озарение, потрясшее душу и интеллект: не "мысль", не "идея", но именно переживание, по содержанию своему и мощи не умещавшееся ни в понятийные, ни даже в привычные «поэтические» формы, выразимое только на языке мифа» [Непомнящий 2001, 113-114]. При этом В.С. Непомнящий обращает внимание на одну особенность всех интерпретаций пушкинского стихотворения: «Обычно главное место мы отводим судьбе самого героя стихотворения - тому, что с ним происходит. Но ведь это только часть сказанного; ясно, что происходящая с томимым "духовной жаждой" захватывающая и устрашающая метаморфоза важна не только для него и не сама по себе - а тем, ради чего она происходит. Но об этом обычно говорится в общих словах, хотя это и есть самое главное: ради чего» [Непомнящий 2001, 112]. Собственно, об этом пишет в уже упоминаемой статье о «Пророках» Пушкина и Лермонтова Г.В. Москвин. Он так формулирует тему пушкинского «Пророка» - «духовное преображение человека и возвещение его назначения в мире» [Москвин 2016, 240], и далее делает очень тонкое наблюдение: «Структура стихотворения (начальная ситуация, ее развитие и - что очень важно - не некий итог, а продолжение, выходящее за пределы текста) полностью соотнесена с идеей восходящего пути человека к Пророку и истине» [Москвин 2016, 240]. Наличие того, что есть в тексте, и того, что выходит за его пределы, по сути, и является основой лирической ситуации: Пушкин изображает не пророческое служение как таковое, когда происходит возвещение миру неких истин, не взаимодействие пророка с обществом через слово, а преображение, переживание состояния «ослепительного озарения», «внезапного преображения», когда рождается новая сущность, готовность к тому, что именно этот дар и становится твоей судьбой со всеми вытекающими из этого последствиями.
В русской литературе XX в. переживание подобного «ослепительного озарения» и рождение нового внутреннего состояния становится основной коллизией в рассказах В. Набокова «Слово» (1923) и «Гроза» (1924) и Г. Газданова «Третья жизнь» (1932). Сама параллель «Набоков-Газда-нов» не случайна. Сравнение позиций, художественных систем этих двух писателей стало чем-то вроде общего места в исследованиях литературы русского зарубежья. И обращение к пушкинскому стихотворению в переломные моменты жизни писателей вряд ли является случайным.
Оба рассказа Набокова исследователи относят к нетипичным для творчества писателя, т.к. в них происходит обращение в Священному писанию, при том, что, как замечает И.В. Мотеюнайте, «Библия не была для писателя учебником жизни и настольным чтением» [Мотеюнайте 2016, 38]. Сразу уточним, что у Набокова происходит совмещение (наложение) двух сюжетов: сюжета Священного Писания и сюжета пушкинского стихотво-
рения. В результате «значимость собственно Священного Писания <...> у Набокова снижена: оно является одним из пластов, составляющих текст культуры» [Мотеюнайте 2016, 39].
Обычно говорят о «лабораторности» этих рассказов, их рациональности, сделанности, когда писателем сознательно осваивается тот или иной художественный прием. Вместе с тем появление сюжета преображения в творчестве Набокова именно этого периода не случайно. В 1922 г. погибает его отец. В начале 1923 г. расторгнута помолвка со Светланой Зиверт, т.к. родители невесты не уверены, что не имеющий постоянной работы Набоков сможет обеспечить семью. При этом Набоков печатается в берлинских изданиях, т.е. определяется его путь как профессионального писателя. По сути, Набоков находится на некоем духовном перепутье. Утрата родины, влюбленность, творчество - все это и составляет биографический контекст рассказов. Вступая в диалог с пушкинским «Пророком», Набоков «подстраивает» этот сюжет под свой духовный опыт. И следствием этого становится то, что не реализованной оказывается главная особенность пушкинского произведения - та, которую В.С. Непомнящий называет «языком мифа». Набоков лишает сюжет мифической основы (оставляя мифологическую). В «Слове» происходящее с героем - сон (рассказ так и начинается: «Унесенный из дольней ночи вдохновенным ветром сновиденья, я стоял на краю дороги.» [Набоков 1999, I, 32]), в «Грозе» история с Ильей-пророком появляется после фразы: «В этой тишине я заснул, ослабев от счастия, о котором писать не умею, - и сон мой был полон тобой» [Набоков 1999, I, 147], - и хотя затем следует пробуждение героя, все же «гроза с падением Ильи во двор в рассказе Набокова может быть воспринята и как видение, игра воображения рассказчика» [Мотеюнайте 2016, 39]. Характерно, что даже внешнее впечатление от Ильи-пророка двойственно: то он предстает как «громовержец, седой исполин, с бурной бородою, закинутой ветром за плечо, в ослепительном, летучем облачении», «напряженным руками сдерживающий гигантских коней» [Набоков 1999, I, 148], то как «сутулый, тощий старик в промокшей рясе», который «бормотал что-то, посматривая по сторонам» [Набоков 1999, I, 149], «топал тупыми сандалиями по лужам, и с кончика крупного костистого носа свисала светлая капля» [Набоков 1999, I, 149].
В рассказах Набокова более подробным и конкретным, в отличие от пушкинского стихотворения, оказывается реально-исторический и бытовой фон. Он не прописан отчетливо, часто только намечен, но считывается. В «Слове» - это трагедия утраты родины и оценка происходящего в ней: «.моя страна, умирающая в тяжких мороках» [Набоков 1999, I, 33], «.я стал рассказывать свою скорбь. Хотелось мне объяснить, как прекрасна моя страна и как страшен ее черный обморок, но нужных слов я не находил» [Набоков 1999, I, 34]. В «Грозе» включены бытовые подробности из жизни героя: его хозяйка - «неопрятная вдова», он видит из окна вывеску парикмахерской, вспоминает о белокурой тучной женщине, собирающей подаяние пением. Проступают в рассказе и некоторые реалии эмигрант-
ской жизни. Таким образом, Набоков в «Грозе» обытовляет происходящее с героем, а сама ситуация вырастает из обыденной, повседневной жизни. То, что с ним происходит, - случай, а не закономерный итог духовных исканий. Герой и не пребывает в состоянии «духовной жажды», которое является исходным у Пушкина. В «Грозе» его состояние принципиально иное - он переживает что-то вроде эмоционального подъема.
Не реализован в этом рассказе и такой мотив, как одиночество пророка. В.С. Непомнящий говорит о нем как об основном качестве пушкинского пророка. Но это одиночество - не изоляция, т.к. пророк открыт миру, бытию (чему и служат новые органы чувств, позволяющие качественно по-иному воспринимать происходящее в мире и откликаться на него), он обращен к людям, обречен на жизнь вне себя.
Герой Набокова идет не «глаголом жечь сердца людей», а делиться глубоко личным переживанием. И не во всем миром, а с одним человеком (ему важна персональная адресованность, вместе с тем то, что изливается из него, и есть творческий акт - рождение рассказа).
Таким образом, для Набокова в «Грозе» важен момент встречи с чудесным, божественным, странным, о чем можно рассказать, а не факт внутреннего преображения.
Иначе решена данная коллизия в рассказе «Слово». Исходная ситуация одновременно и тождественна, и контрастна. Здесь также сон, вот только сон не становится явью, не выливается в творческое действие. Во сне герой переживает состояние внутреннего катарсиса, т.к. обретает истинное понимание настоящего и будущего своей страны и своего положения, к нему приходит осознание, что возврата на родину нет, а прежней России не будет. Сон появляется в момент духовного перепутья и как бы завершает его, т.к. в его процессе приходит то новое понимание своей судьбы, которое определит жизненные цели.
И второй существенный момент: действие сна разворачивается в раю -т.е. оно дважды вынесено за пределы реальности, в которой существует герой. Именно в раю возможно обретение того слова, которое способно спасти его страну «от черного морока» [Набоков 1999, I, 34]. Т.е. изначально герой по-пушкински верит в действенность слова, в его способность влиять на жизнь. Он верит, что словом можно изменить мир, вернуть историю в прежнее русло, верит во врачующую силу слова, но финал рассказа не оставляет на это надежды. О.А. Дмитренко трактует его как «ироничный отказ Набокова от претензий на роль пророка» [Дмитренко 2014, 32], хотя указывает на возможность иных интерпретаций, а ситуацию в целом воспринимает как ситуацию преображения. Но вот происходит ли оно? То, что Набоков акцентирует ситуацию сна (у Пушкина, как мы помним, происходящее с пророком - реальность), позволяет ему обнажить подсознание героя. То, что он не может принять наяву, в чем боится признаться себе (обратного пути домой нет, Россия не будет прежней), осознает во сне. А потому утрата слова, способного изменить мир, - закономерность.
В рассказе не реализована ситуация преображения еще и потому, что
внутренне герой в начале и конце произведения равен себе. Его исходное состояние если и меняется, то не сущностно, как происходит, когда формируется другая личность, - в сознании героя лишь окончательно оформляется то, что уже присутствовало в нем изначально, - невозможность изменить свою судьбу, судьбу своей страны, мир словом.
И еще один смысл прочитывается в финале. По сути, сюжет рассказа -это муки творца, не способного найти единственно возможное и верное слово, облечь в осязаемую форму то, что ищет выхода, ищет своего названия. Т.е. свое развитие получает та традиция в русской литературе, которая вырастает из стихотворения В.А. Жуковского «Невыразимое».
Таким образом, при обращении Набокова к сюжету «Пророка» срабатывает тот же самый механизм, что и при выборе того или иного жанра, когда тема, задача определяли выбор формы, в которой они будут выражены. Набоков использовал структуру пушкинского стихотворения для решения вполне определенных художественных задач, - дать свое понимание темы творчества, изобразить логику творческого процесса.
Набоков, вступая в диалог с Пушкиным, полемизируя с ним, использует и другие структурные элементы стихотворения «Пророк» (вспомним лабораторную природу рассказа). В «Слове» архаизирует лексику, дает аллюзию на первоисточник через искаженную цитату, уже первой фразой намекая на пушкинский текст («дольней ночи»). Но важнее другое - он воссоздает такие особенности пространственной организации «Пророка», как «вертикальный разрез мира» [Непомнящий 2001, 206] и «концентрический мир стихотворения»: «Один круг - от полета ангелов до "гад морских". Другой - от "неба содроганья" до неслышного прорастания лозы. В центре же - человек; а над всем - "Бога глас", обращенный к человеку и призывающий обращаться к человеку. Выходит - весь мир, все, что в нем есть, горнее и дольнее, и гремящий над ним "Бога глас" - все это устремлено в человеку, к сердцам людей» [Непомнящий 2001, 115]. В «Грозе» они реализуются через систему повторений (рассказ строится по принципу русской докучной сказки, когда его конец становится началом для нового этапа воспроизведения одной и той же истории), а также через принцип цикличности и мотив круга / колеса.
Пушкинская основа проступает и в рассказе Г. Газданова «Третья жизнь». Его по времени первой публикации датируют 1932 г. Существуют две рукописи этого произведения - обе без даты, в одной из них рассказу предпослан эпиграф из стихотворения А.С. Пушкина «Дар напрасный, дар случайный»: «Кто меня враждебной властью из ничтожества воззвал?» [Газданов 2009, II, 715]. В 1932 г. Г. Газданов становится членом масонской ложи, с этим событием исследователи и связывают появление данного произведения. Но масонский ключ к прочтению не единственный: в рассказе выявляются и другие - собственно художественные - смыслы.
Как известно, «Третья жизнь» была опубликована одновременно с романами «Вечер у Клэр», «Призрак Александра Вольфа», «Возвращение Будды» и потому воспринималась как «своеобразный пролог» к ним,
«ключ ко всей романной трилогии» [Сваровская 2004, 124]. Ю.В. Бабичева в монографии о творчестве писателя так определяет художественную формулу «третьей жизни» Газданова - «движение души к самосознанию человека-творца» [Цит. по: Сваровская 2004, 124]. Т.е. происходящее с героем - это не мгновенное преображение, а последовательный и целенаправленный путь. Первоначально интуитивный, когда герой сам не осознает, что именно с ним происходит, постепенно этот путь приобретает целенаправленность и воспринимается как неизбежность, а само состояние, в которое погружается герой, становится предметом его самоанализа. Именно поэтому важна протяженность, процессуальность, этапность того внутреннего восхождения, которое он совершает. В этом контексте не случаен и главный композиционный принцип, реализуемый в повествовании, - «диалог героя-рассказчика с собственной памятью, выхватывающей из прошлого картины разных периодов жизни» [Сваровская 2004, 125].
Герой Газданова - творец («писал рассказы» [Газданов 2009, II, 371]), переживающий особые состояния («.ни обморок, ни сон, ни скудное забвение; это было как бы бесконечной душевной пропастью, подобной той, которая, наверное, предшествует смерти.» [Газданов 2009, II, 369]); в его сознании сплетены воображаемое и действительное; его влекут не отвлеченные предметы, а «простая, несложная жизнь». Он знает муки творчества и пребывает в состоянии внутренней неудовлетворенности тем, во что выливаются его творческие усилия: «.чувствовал себя машиной для запечатления происходящего» [Газданов 2009, II, 380].
В рассказе показан процесс формирования творческой личности - избранника («Мне суждено еще одно последнее знание, которого ни у кого нет и которое суждено только мне» [Газданов 2009, II, 371]), но одновременно с этим намечается еще один внутренний сюжет - сюжет рождения образа, т.к. основные этапы становления творческой личности совпадают с теми этапами, которые сопутствуют рождению художественного образа. Каждый раз, создавая мир нового произведения - новую художественную реальность, творец обречен снова и снова проходить этот путь.
В рассказе Газданова процесс творчества понимается как магический акт, который в буквальном смысле сопровождается физическими страданиями, метаморфозами, выпадением из реальности, особым эмоциональным и духовным состоянием, когда происходит встреча с Музой, а сам герой существует в нескольких реальностях.
Таким образом, и Набоков, и Газданов используют отсылку к пушкинскому «Пророку», чтобы обозначить тему творчества, рождения творческого дара, но им нужна мотивировка, объясняющая то особое состояние, при котором происходит осознание дара. С этой целью Набоков использует ситуацию сна, а Газданов описывает те особые состояния, которые сопутствуют творчеству. Для обоих авторов актуален мотив преображения, а в рассказах намечается внутренний сюжет, связанный с рефлексией по поводу природы художественного слова.
ЛИТЕРАТУРА
1. Бонди С.М. Рождение реализма в творчестве А.С. Пушкина // Бонди С.М. О Пушкине. Статьи и исследования. М., 1978. С. 5-168.
2. Газданов Г. Собрание сочинений: в 5 т. Т. 2. Роман. Рассказы. Документальная проза. М., 2009.
3. Гершензон М.О. Мудрость Пушкина. Томск, 1997.
4. Дмитренко О.А. Мифопоэтика ранних рассказов В.В. Набокова // Вестник Тверского государственного университета. Серия: Филология. 2014. № 1. С. 3034.
5. Жолковский А.К. Интертекстуальное потомство «Я вас любил.» Пушкина // Жолковский А.К. Избранные статьи о русской поэзии: инварианты, структуры, стратегии, интертексты. М., 2005. С. 46-59.
6. Зырянов О.В. Еще раз о лермонтовском «Пророке» (к проблеме кластерного подхода к лирическому интертексту) // Уральский филологический вестник. Серия: Русская классика: динамика художественных систем. 2013. № 1. С. 40-53.
7. Зырянов О.В. «Река времен.» как сверхтекстовое образование в русской поэзии XIX-XX вв. // Уральский филологический вестник. Серия: Русская классика: динамика художественных систем. 2015. № 3. С. 87-100.
8. Москвин Г.В. Пророк: таинство преображения и жажда истока (Пророческая тема в поэзии А.С. Пушкина и М.Ю. Лермонтова) // Вестник Нижегородского университета им. Н.И. Лобачевского. 2016. № 2. С. 240-245.
9. Мотеюнайте И.В. Библейская аллюзия в рассказе В.В. Набокова «Гроза» // Вестник Череповецкого государственного университета. 2016. № 2. С. 38-41.
10. Набоков В.В. Собрание сочинений русского периода: в 5 т. Т. 1. СПб., 1999.
11. Непомнящий В.С. «Да ведают потомки православных». Пушкин. Россия. Мы. М., 2001.
12. Сваровская А.С. «Третья жизнь» Гайто Газданова (Бабичева Ю.В. Гай-то Газданов и творческие искания серебряного века. Вологда: Русь, 2002. 86 с.) // Вестник Томского государственного педагогического университета. Серия: Гуманитарные науки (Филология). 2004. Вып. 3 (40). С. 123-125.
13. Таборисская Е.М. «Бессонницы» в русской лирике (К проблеме тематического жанроида) // Studia métrica et poética. Памяти П.А. Руднева. СПб., 1999. С. 224-235.
14. Юхнова И.С. Лирическая ситуация «смерть поэта» в творчестве Н.П. Огарева // Н.П. Огарев: историко-культурное измерение творческой личности. Саранск, 2013. С. 98-101.
15. Юхнова И.С. Сюжет о купальщице в русской лирике // Experimenta lucífera. Вып. 2. Нижний Новгород, 2005. С. 119-122.
REFERENCES (Articles from Scientific Journals)
1. Dmitrenko O.A. Mifopoetika rannikh rasskazov VV. Nabokova [Mythopoetics of Nabokov's Early Stories]. Vestnik Tverskogo gosudarstvennogo universiteta, Series:
Filologiya [Philology], 2014, no. 1, pp. 30-34. (In Russian).
2. Moskvin G.V. Prorok: tainstvo preobrazheniya i zhazhda istoka (Prorocheskaya tema v poezii A.S. Pushkina i M.Yu. Lermontova). Vestnik Nizhegorodskogo univer-siteta im. N.I. Lobachevskogo, 2016, pp. 240 - 245. (In Russian).
3. Zyryanov O.V. Eshche raz o lermontovskom "Proroke" (k probleme klasternogo podkhoda k liricheskomu intertekstu) [Once More of Lermontov's "The Prophet" (to the Problem of Cluster Approach to Lyric Intertext)]. Ural'skiy filologicheskiy vestnik, Series: Russkaya klassika: dinamika khudozhestvennykh system [Russian Classics: The Dynamics of Artistic Systems], 2013, no. 1, pp. 40-53. (In Russian).
4. Zyryanov O.V. "Reka vremen..." kak sverkhtekstovoe obrazovanie v russkoy poezii 19-20 vv. ["The river of time..." as Sverhtekstovoe Education Russian Poetry in 19-20 Centuries]. Ural'skiy filologicheskiy vestnik, Series: Russkaya klassika: dinamika khudozhestvennykh system [Russian Classics: The Dynamics of Artistic Systems], 2015, no. 3, pp. 87-100. (In Russian).
5. Moteyunayte I.V. Bibleyskaya allyuziya v rasskaze V.V. Nabokova "Groza" [Bible Allusion in V Nabokov's Story "The Storm"]. Vestnik Cherepovetskogo gosudarst-vennogo universiteta, 2016, no. 2, pp. 38-41. (In Russian).
6. Svarovskaya A.S. "Tret'ya zhizn'" Gayto Gazdanova (Babicheva Yu.V. Gay-to Gazdanov i tvorcheskie iskaniya serebryanogo veka. Vologda: Rus', 2002. 86 s.) ["Third Life", Gaito Gazdanov (Yu.V. Babicheva, Gaito Gazdanov and Creative Quest of the Silver Age. Vologda: Rus, 2002. 86 p.)]. Vestnik Tomskogo gosudarstvennogo pedagogicheskogo universiteta, Series: Gumanitarnye nauki (Filologiya) [Humanities (Philology)], 2004, vol. 3 (40), pp. 123-125. (In Russian).
(Articles from Proceedings and Collections of Research Papers)
7. Bondi S.M. Rozhdenie realizma v tvorchestve A.S. Pushkina [The Birth of Realism in the Works of Alexander Pushkin]. Bondi S.M. O Pushkine. Stat'i i issledovaniya [About Pushkin. Articles and Studies]. Moscow, 1978, pp. 5-168. (In Russian).
8. Taborisskaya E.M. "Bessonnitsy" v russkoy lirike (K probleme tematichesk-ogo zhanroida) ["Insomnia" in Russian Lyrics (To the Problem of Thematic Genre)]. Studia metrica et poetica. Pamyati P.A. Rudneva [Studia metrica et poetica. Memory P.A. Rudnev]. Saint-Petersburg, 1999, pp. 224-235. (In Russian).
9. Yukhnova I.S. Liricheskaya situatsiya "smert' poeta" v tvorchestve N.P. Ogareva [Lyrical Situation "Death of the Poet" in the Works of N.P. Ogarev]. N.P. Ogarev: is-toriko-kul'turnoe izmerenie tvorcheskoy lichnosti [N.P. Ogarev: The Historical-cultural Dimension of the Creative Personality]. Saransk, 2013, pp. 98-101. (In Russian).
10. Yukhnova I.S. Syuzhet o kupal'shchitse v russkoy lirike [The Plot of the Bather in Russian Lyrics]. Experimenta lucifera [Experimenta lucifera]. Vol. 2. Nizhniy Novgorod, 2005, pp. 119-122. (In Russian).
11. Zholkovskiy A.K. Intertekstual'noe potomstvo "Ya vas lyubil." Pushkina [Intertextual Offspring of Pushkin's "I loved you..."]. Zholkovskiy A.K. Izbrannye stat'i o russkoy poezii: invarianty, struktury, strategii, interteksty [Selected Articles on Russian Poetry: Invariants, Structures, Strategies, Intertexts]. Moscow, 2005, pp. 46-59. (In Russian).
(Monographs)
12. Gershenzon M.O. Mudrost'Pushkina [The Wisdom of Pushkin]. Tomsk, 1997. (In Russian).
13. Nepomnyashchiy V.S. "Da vedayut potomki pravoslavnykh". Pushkin. Ros-siya. My ["Let the descendants of the Orthodox know". Pushkin. Russia. We]. Moscow, 2001. (In Russian).
Юхнова Ирина Сергеевна, Национальный исследовательский Нижегородский государственный университет им. Н.И. Лобачевского.
Доктор филологических наук, доцент, профессор кафедры русской литературы. Научные интересы: творчество А.С. Пушкина, М.Ю. Лермонтова, русская литература XIX в., поэтика диалога, коммуникативная проблематика в литературе, художественные интерпретации русской классики.
E-mail: [email protected]
Yuhnova Irina S., N.I. Lobachevsky State University of Nizhny Novgorod.
Doctor of Philology, Associate Professor, professor at the Department of Russian Literature. Research area: Pushkin's art, M.Yu. Lermontov, Russian literature of the 19th century, poetics of dialogue, communicative problems in literature, artistic interpretations of Russian classics.
E-mail: [email protected]
