CC BY
7Историко-философский ежегодник 2022. Т. 37. С. 497-502 УДК 1(091)
History of Philosophy Yearbook 2022, vol. 37, pp. 497-502 DOI: https://doi.ors/10.21146/0134-8655-2022-37-497-502
Борис Гройс. Введение в антифилософию.
Перевод А. Фоменко, М. Маликовой, А.Н. Писарева. М.: Ad Marginem, 2021.
Для цитирования: Регев, Йоэль. Рецензия на книгу Введение в антифилософию, Борис Гройс. Историко-философский ежегодник 37 (2022): 497-502.
For citation: Regev, Yoel. Review of Einführung in die Anti-Philosophie, by Boris Groys. History of Philosophy Yearbook / Istoriko-filosofskii ezhe-godnik 37 (2022): 497-502. (In Russian)
Поступила в редакцию / Received: 20.06.22 Принята к публикации / Accepted: 30.06.22
Книга Бориса Гройса содержит 11 текстов, написанных в промежутке, охватывающем практически 30 лет (самый ранний датирован 1984, самый поздний - 2013). Все эти тексты (по большей части написанные в оригинале по-немецки) были впервые собраны вместе в немецком издании 2009 г., затем изданы по-английски и, наконец, в 2021, по-русски. Посвящены они авторам, на первый взгляд, достаточно далеко отстоящим друг от друга как тематически, так и стилистически: от Серена Кьекегора и Рихарда Вагнера до Александра Кожева, Маршалла Маклюэна и даже Михаила Булгакова.
Мотив, оправдывающий совместное существование этих текстов и объединяющий их, вынесен в заглавие. Речь идет об антифилософии. Гройс сразу же уточняет, что понятие это употребляется им не в том смысле, в каком его используют
© Регев Йоэль, 2022
@JSUÈm
Лакан и Бадью, и что моделью для его образования послужил термин Ганса Рихтера «антиискусство» (с. 6). Более подробно разъяснить смысл этого термина призваны два предисловия -к оригинальному немецкому и к английскому изданию. Однако предисловия эти, на первый взгляд, противоречат друг другу. И противоречие это связано с Гуссерлем и феноменологической редукцией.
В англоязычном предисловии Гуссерль служит архетипи-ческим примером философского хюбриса: феноменологическая редукция интерпретиуется Гройсом как «своего рода се-кулярная метанойя» - отказ от своей частной и партикулярной позиции для обретения универсальной точки зрения. Такой метанойе, доступной лишь «исключительным», «героическим» и «высшим личностям» (с. 7), и противопоставляется позиция антифилософа. Ее отличительной чертой является демократичность и общедоступность: антифилософ остается в рамках повседневного, но, в отличие от культуролога, предполагающего, что преодолеть границы партикулярного вообще невозможно, он приписывает потенциал универсальности повседневным и обыденным практикам. Универсальное находится не вверху, а как бы сбоку.
В этом отношении антифилософия оказывается философией редимейда: все необходимое для преодоления патологической самозамкнутости уже готово, уже присутствует. Камень, отвергнутый строителями (героями метафизического самоотречения), становится главой угла. Необходимо лишь стряхнуть сор, поскоблить, протереть - и обнаружится, что страх, самообман, скука, самое близкое и самое обыденное, уже выводит нас на связь с универсальным. Антифилософия, как можно предположить, и будет описанием практик, связанных с такого рода стряхиванием и протиранием.
Немецкоязычное введение представляет несколько иную картину. Здесь антифилософия противопоставляется позиции классического философа, выступающего в роли придирчивого покупателя на рынке истин. Антифилософ не занимается критикой - он отдает приказы. Призывая не объяснять мир, а тем или иным способом изменить его, он освобождает истину от товарной формы. «Писатель может лишь иметь успех, мы же хотим
результатов» (с. 128): эта фраза из интервью Кожева, цитируемая Гройсом в связи с философией Рабочего Юнгера, представляет из себя резюме подобным образом понимаемой антифилософии.
Важно, однако, что позиция самого Гройса по отношению к героям его очерков не предполагает никакого «приказывания». При этом она также и не является возвращением к классической модели критики, осматривающей предлагаемые образцы истин и находящей в каждом из них изъяны (хотя без подобного указания на изъяны дело не обходится: практически каждому из рассматриваемых авторов предъявляется упрек в том, что он, при всех своих призывах к обращению внимания на парти-кулярность, оказывается недостаточно внимательным к собственной партикулярности. Наиболее показателен в этом отношении очерк о Шестове: сводя любую философскую систему к травматичному личному опыту, он упорно умалчивает о собственном опыте такого рода). Свою позицию Гройс описывает как «благожелательную описательную» (17). И тут неожиданно вновь появляется Гуссерль: однако из антигероя он превращается в пример для подражания. Именно его редукция, позволяющая отрешиться от своих жизненных интересов, позволяет занять мысленную дистанцию по отношению к любому приказу и инструкции и свободно экспериментировать с их выполнением.
Можно было бы, конечно, сказать, что никакого противоречия здесь нет: ведь и в английском предисловии, в конечном итоге, речь шла не о полном исключении метанойи, но о ее демократизации. Однако представляется все же, что главным в этой демократизации было именно исключение того самого элемента «отрешения» от собственной позиции, который неожиданно оказывается центральным в немецком предисловии. Более интересным - и более соответствующим центральным темам самой книги - является другое объяснение. И оно же раскрывает третий, возможно, наиболее фундаментальный, смысл термина «антифилософия».
То, от чего ты всеми силами стремишься бежать, все равно тебя настигнет, причем настигнет в своего рода возвратном и круговом движении: тот, к кому ты шел, надеясь избавиться от своей ноши, окажется давно уже ушедшим за этой ношей к тебе. Этот лейтмотив не заявляется и не рефлексируется в качестве
ведущего, и тем не менее с поразительной настойчивостью он повторяется по отношению ко многим ключевым героям и темам книги. Философия, претендующая на производство новых истин, побеждает теологию, основанную на воспроизведении истины, но вынуждена вернуться к ней и признать ее победу, поскольку вся современность оказывается эпохой воспроизведения: таков центральный мотив главы о Беньямине. Еврей, пытающийся отказаться от своего еврейства и стать европейцем, обнаруживает, что сам европеец в глубинной своей сути является иудеем: таков главный тезис очерка о Теодоре Лессин-ге. Художник, пытающийся принести в жертву свою главенствующую роль в тотальном произведении искусства, терпит крах, поскольку его главенство и индивидуальность оказываются еще в большей степени утвержденными: так описывается судьба, общая для Вагнера, Ги Дебора, Деррида и Фуко (отличие Вагнера от Дебора при этом заключается в том, что он не относится к смерти автора как к свершившемуся факту, а не прекращает ее инсценировать, превращая таким образом крах собственного замысла в его успех, так как замысел изначально и заключался в том, чтобы потерпеть крах). Наконец, «пытаясь посредством эмиграции на Запад убежать от животности русской жизни, русский философ неизбежно совершает полный круг и приходит к пост-модернистской животности -следуя самой логике развития западной культуры» (с. 148-49).
Эссе о Кожеве и Владимире Соловьёве, из которого взята последняя цитата, - один из центральных и наиболее интересных фрагментов всей книги. Гройс убедительно показывает, что истоки кожевского чтения Гегеля следует искать в философии Владимира Соловьёва (особенно любопытно прослеживание истока кожевской интерпретации диалектики раба и господина в соловьёском «Смысле любви»). Кульминацией этого параллелизма становится тема повторения. Кожев в своем отношении к Гегелю как к абсолютному и завершенному знанию, которое остается лишь повторять, повторяет жест Соловьёва в его отношении к византийству. Подобно тому, как абсолютная истина, согласно Соловьёву, была реализована византийским христианством, и вся суть русской культуры заключается в том, чтобы воспроизводить это уже-готовое, так и абсолютное
знание осуществлено в Феноменологии Духа, а вся суть философии Кожева заключается в том, чтобы Феноменологию Духа воспроизводить.
Не производить истины, а повторять, причем повторять само повторение - похоже, это и является главным отличительным признаком антифилософии (сама тема повторения навязчиво повторяется на всем протяжении книги - «бедный», «усеченный» дискурс Шестова, бесконечно возвращающегося к одним и тем же цитатам, примерам и вопросам; культура тотальной воспроизводимости у Беньямина, серийность и репродуцируе-мость как носители бессмертия у Юнгера). Именно такое понимание позволяет объединить два предшествующих определения антифилософии. Антифилософия - это искусство иметь дело с навязывающим себя в его непосредственной данности. Именно поэтому она обращается к совершенно обыденному, упорствующему в своей обыденности, и в этом упорстве и находит единственно возможную универсальность. И именно поэтому она не перебирает мнения, а отдает приказания: сама сила ее императивности заключена в настаивании повторяющегося и навязывающего себя.
Однако отчего эта захваченность уже совершившимся носит ярко выраженный меланхолический характер (сам Гройс в связи с философией Кожева говорит о «посткоитальной депрессии» - которая одновременно является «постреволюционной» и «постфилософской») (с. 143)? Казалось бы, ответ очевиден: от осознания того факта, что все уже сделано, все всегда уже готово и куда бы ты ни шел, тебе не уйти от уже-готового, не могут не опуститься руки. Через подобную меланхолию, возможно, действительно надо пройти - для того, чтобы полностью и бескомпромиссно зафиксировать тот факт, что мы всегда уже находимся на некотором уклоне и все попытки этому уклону противостоять приведут лишь к тому, что мы еще сильнее ему поддадимся, пусть даже и вернувшись с другой стороны. Однако следует ли внутри этой меланхолии задерживаться?
Мы всегда имеем дело с тем, что уже приготовлено, -и не можем проникнуть на кухню, где все эти блюда готовятся. Любая такая попытка приведет лишь к тому, что мы все равно обнаружим, что опоздали и повара только что ушли (и это
потому, что повара пребывают в полной уверенности, что повара вовсе не они, а мы, и они пошли посмотреть на нас, чтобы узнать рецепты). Антифилософия - это осознание того, что все наше знание - это процесс хождения в гости к тому, кого нет дома, потому что он ушел в гости к тебе. Однако помимо иллюзорного знания о кухне и рецептах может существовать и другое. Это знание о том, как переместиться с одной траектории бесконечного хождения на другую, как переменить орбиту и как сделать так, чтобы одно «уже готовое» оказалось другим, приготовленным лучше: как каждый раз оказываться в лучшем из возможных миров.
Однако что в данном контексте может означать «лучшее»? И как изменяется уклон? Как мы оказываемся там, где мы и без того все время были? Как вспомнить то, чего мы никогда не забывали? Как иметь дело с вечно повторяющимся и при этом различным? Это, собственно, и есть вопросы, всегда занимавшие философию. Это то знание, о котором она мечтала. Абсолютная же мудрость конца истории заключается в способности мечту об этом знании осуществить - и сделать так, чтобы оказалось, что мы, философы, всегда им обладали.
Йоэль Регев,
Европейский университет в Санкт-Петербурге 191187, ул. Гагаринская, д. 6а, Санкт-Петербург, Россия
уое1 .regev@gmail.com
