CC BY
38
УДК 94(4) «1492/1914»
ФАДЕЕВА Т.М.* Рецензия на кн.: THE BALKANS AS EUROPE, 1821-1914 / Snyder T., Younger K. (eds.). - Rochester ; N.Y. : Univ. of Rochester Press, 2018. - 171 p., ills. DOI: 10.31249/rhist/2021.02.07
Ключевые слова: Балканские страны; их место в истории Европы; отсталость или приоритеты; Османская империя; Габсбургская монархия; модель национального государства
Keywords: Balkans; backwardness or priority; Europe; Ottoman Empire; Habsburg monarchy; national state model
Для цитирования: Фадеева Т.М. [Рец.] // Социальные и гуманитарные науки. Отечественная и зарубежная литература. Сер. 5 : История. -М. : ИНИОН РАН, 2021. - № 2. - С. 146-161. Рец. на кн.: The Balkans as Europe, 1821-1914 / Snyder T., Younger K. (eds.). - Rochester ; N.Y. : Univ. of Rochester Press, 2018. - 171 p., ills. - DOI: 10.31249/rhist/2021.02.07
В последние несколько десятилетий балканские историки, стремясь выйти за ограничения традиционного национального нарратива, рассматривают регион в транснациональном и глобальном контексте. Такова цель рецензируемого сборника, выполненного группой исследователей Института наук о человеке (Institute of Human Sciences или Institut fur die Wissenschaften vom Menschen) г. Вены.
Книга издана под редакцией Тимоти Снайдера, профессора истории Йельского ун-та, и Катерины Янгер, исследователя Института наук о человеке в Вене. Она состоит из введения (Тимоти Снайдер) и шести глав-эссе. Как заявил во введении Т. Снайдер,
* Фадеева Татьяна Михайловна - кандидат исторических наук, ведущий научный сотрудник Института научной информации по общественным наукам (ИНИОН) РАН (Москва, Россия). E-mail: fadeewatatjana@yandex.ru
авторы, желая избежать повторений на тему «балканской отсталости» и «маргинальности» (буквально и образно), решили радикально поменять точку зрения и показать, что Балканы не только не «плелись в хвосте» европейской истории, но, напротив, «предвосхищали многие аспекты развития Европы на десятилетия ранее и позднее 1900 г. (с. 3).
Возражая против ассоциаций Балкан с отсталостью, Снайдер утверждает, что есть основания рассматривать регион и составляющие его государства как предшественников некоторых важных процессов в Западной Европе, в частности становления национального государства. Отставание в плане индустриализации не препятствовало тому, что общественно-политические деятели Балкан сознавали и даже предвосхищали более важные политические тренды. «Хотя честь быть первым национальным государством обычно признается за Францией, пожалуй, более справедливо считать первыми настоящими национальными государствами Сербию и Грецию, - полагает автор. - Политические идеи ранних балканских мыслителей-государственников, особенно сербов, не растворились в просвещенном империализме наполеоновского толка. Национальные государства, возникшие на Балканах в 1820-е годы, были моделью для Европы и, следовательно, для мира, в частности потому, что они обладали внутренней приспособляемостью (адаптивностью) и плюралистичностью. Например, сербы выдвигали сербские идеи не как единственно правильные для Европы и мира, но скорее как пример, которому могли бы последовать и другие. Греческая модель ассоциировала национальную революцию с романтизмом и классицизмом, и европейцы, поддерживавшие греков против Османской империи, могли считать, что принимают участие во всеобщем проекте освобождения. Эти первые объединения на Балканах предшествовали объединениям Италии и Германии почти на полвека» (с. 9). Отсюда, по мнению автора введения, следует вывод, согласно которому историк, изучающий становление национального государства, должен начать с Балкан и лишь затем проследить отклики на их опыт на ЗападеИтальянское объеди-
1 О растущей роли национальных движений в распаде Османской, Габсбургской, а также Российской империй см.: Имперский поворот в изучении истории России: Современная историография : сб. обзоров и рефератов. - М. : ИНИОН РАН, 2019.
нение, подобно греческому, было смесью индивидуального и коллективного, это было освобождением нации, достойным подражания. Германское объединение больше напоминало сербское, оно сводилось к требованиям власти и народа, но не к универсальным принципам. Позднее, в 1920-е годы, балканская модель государственности нашла применение во всей Восточной Европе как результат урегулирований после Первой мировой войны. Национальные революции на Балканах не предваряли выводы, какая нация созрела для государственности, но они давали модель, узнаваемую в другом, неевропейском раскладе, как антиимпериалистическую и антиколониальную. Интеграция Балканских национальных государств, как процесс, начавшийся в раннем XIX в., повлек дезинтеграцию Османской империи.
Модель национального государства как следствия антиколониальной и антиимпериалистической борьбы перекликается с концепцией британского историка А. Санборна, согласно которой Первую мировую войну, приведшую к краху империй в Европе, следует рассматривать как войну за европейскую деколонизацию. «Факт деколонизации в Восточной и Юго-Восточной Европе был одним из наиболее ощутимых и значительных последствий конфликта... Деколонизация была наиболее существенным аспектом войны от ее начала до конца, хотя она по-прежнему игнорируется большинством исследователей. Она проливает новый свет на убийство в Сараево и на июльский кризис 1914 г.» [2, р. 3]. Далее Санборн обращает внимание на то, что в контексте деколонизации заслуживает внимательного изучения факт, что Вильсон заимствовал лозунг самоопределения наций из восточно-европейского окружения. Тем временем внимание было сосредоточено на войне и на соперничестве великих держав, нежели на событиях на Балканах, где развивался кризис. Причины войн многочисленны, а великие войны разражаются из-за целого конгломерата конфликтов, вспыхивающих одновременно. «Один из этих конфликтов в ходе войны затрагивал существование имперского контроля как такового, отнюдь не того, какая из империй будет осуществлять контроль» [2, р. 4], - полагает Санборн. В объяснении причин Великой войны гораздо важнее опираться на модель колонизации и деколонизации, нежели на вопросы соперничества великих имперских держав. Именно эта модель поможет увидеть события войны
в новом свете, поставив в центре внимания «феномен подъема национализма» в Восточной Европе.
В частности, изучение Габсбургской империи до и в течение войны постоянно дает примеры общественно-политической активности различных этнических групп, из чего делался вывод, что многоэтничная империя почти всегда находится на грани распада и что ее невозможно удержать как современное государство. Война усилила эти стремления к независимости, и когда империям -участницам войны стало грозить поражение, национальные группы стали чаще пускать в ход требование самоопределения, дабы получить политическое признание в Париже.
Однако модель национального освобождения не помогает объяснить, веско замечает Санборн, почему конфликт продолжается и после обретения той или иной страной национальной независимости. В самом деле, по выходе из Первой мировой войны многие новые государства оказались многонациональными, как это видно даже из их названий - Чехо-Словакия, Королевство сербов, хорватов и словенцев, а Польша, например, вопреки своему имени, также являлась многонациональным государством, особенно в межвоенный период.
Причину того, что исследователи Великой войны уделяли так мало внимания процессу деколонизации, Санборн видит в следующем. В отличие от Азии и Африки, где данная модель применяется к событиям, происходившим до и после Второй мировой войны, в обеих Америках и в Европе антиимпериалистические движения за независимость происходили много раньше. Можно поставить вопрос: не являются ли революции и восстания конца ХУШ - начала XIX в. в Америках и подъем новых государств в канун Первой мировой войны в Европе опередившими свое время движениями за деколонизацию?
Катализатор деколонизации исходил с Балкан, где империалистическое соперничество достигло критической стадии. Во всяком случае, только внимательное изучение исторических событий на Балканах может объяснить, почему война началась в 1914 г., а не раньше или позднее. В 1903 г. успех сербских националистов и восстание против османской власти в Македонии изменили политический ландшафт, продемонстрировав силу антигабсбургских и антиосманских настроений, с одной стороны. С другой стороны,
успех Австро-Венгрии, которая аннексировала Боснию, рассердило Сербию и Россию, которая традиционно позиционировала себя как защитницу славянских народов на Балканах. Сербия увидела в этом посягательство на свою мечту о Великой Сербии, которая включала бы Боснию, Македонию и Албанию (в то время входившие в состав Османской империи). Молодые балканские государства развернули антиколонизационную деятельность. Они образовали Балканскую лигу в составе Сербии, Болгарии, Черногории и Греции, выступившую против Османской империи. Россия, давно желавшая такого союза для противовеса Австро-Венгрии, уделила значительную дипломатическую поддержку Балканской лиге, но при этом рекомендовала ей придерживаться строго оборонительного характера. Однако лидеры Сербии и Болгарии вскоре настояли на «наступательном характере» их союза. Коллапс Османской власти в Европе казался неминуемым. Это грозило поколебать равновесие на континенте и обеспокоило великие державы.
Объединение Германии и Италии в 3-й четверти XIX в. ослабило Габсбургскую монархию. Отношения между Османской империей и национальными движениями Снайдер предлагает рассматривать в терминах глобальной истории, как отношения колониализма и антиколониализма. Балканские государства выступили против Османской империи с требованиями, распространившимися с начала XX в.: аутентичность местной культуры, экономические возможности суверенитета, потребность в глобальном признании в качестве равного суверена. Первая мировая война была антиимпериалистической, и логика, приведшая к краху континентальных империй, продолжилась впоследствии. Тем самым, заключает автор, как бы подтверждая тему, заявленную в заглавии, «балканская история выявляет и разрушает искусственные барьеры между Европой и остальным миром, или между Севером и Югом, что характерно для сегодняшних дискуссий о постколониализме и глобальной истории в целом» (с. 2).
Шесть работ, представленных в рецензируемой книге, обращены не к феномену «балканской отсталости», а к постановке проблемы национального единства, предвосхищающего его значение для Европы в целом, «дающего возможность увидеть европейскую историю не как соперничество между нациями и империями, но как область проектов интеграции и дезинтеграции - разумеется,
интеграция в одной перспективе означает дезинтеграцию с другой» (с. 3).
В исторический момент, когда будущее нынешнего европейского проекта интеграции подвергнуто сомнению, урок Балкан уместен. Распад обширного, прочного экономического единства, в том числе империй, во имя недостигнутого суверенитета может стать путем как в будущее, так и в прошлое.
В XX в. широко признавалась идея, согласно которой многонациональные империи пострадали от вызова со стороны национальных движений внутри и за пределами своих территорий, будучи затем вынуждены уступить власть национальному государству. Недавние исследования поставили под сомнение эту идею, указав на активное участие имперских элит в процессах национального строительства в основных областях их империй. В сборнике «Национализация империй» один из участников Ан-дреа Комлози отмечает, что на протяжении XIX и начала XX в. национальное строительство уже не рассматривалось как вызов и возможная опасность для этих империй, но как часть их стратегии выживания. В качестве примера А. Комлози приводит установку на «многоэтническое династическое понимание государственности в Австрии (Цислейтания) и национально однородную идеологию в Венгрии (Транслейтания). Он приводит эмпирические данные для двух моделей государственного строительства - этнического плюрализма в Австрии и национальной гомогенизации в Венгрии, которые взаимно усиливали друг друга и были встроены в отношения великих держав в Европе» [1, р. 369-370].
Во 2-й половине XIX в. Балканские страны стали вполне независимыми национальными государствами. Стремясь упрочить свой суверенитет, эти страны придерживались не столько традиционных стратегий государствообразования, сколько альтернативного видения, коренившегося в милитаризме или в создании национальной экономики. В условиях ослабления Османской империи, когда более мощные державы использовали ее территории для ведения различного рода неформальной дипломатии, отношения между идентичностью и геополитикой также менялись. Результатом, как показывают авторы, стал феномен, который распространился на всю Европу в 1920-1930-е годы: ползучая замена идей
религии и этничности идеей государственной принадлежности или субъектности.
Доминик Кирхнер, автор главы «Балканские инициативы по созданию Европы: Два случая из истории Далмации середины XIX в.» (с. 11-30), рассматривает деятельность двух местных интеллектуалов - Луиджи Серральи и Ивана Стипчевича. Далмация середины XIX в. была одной из наименее развитых провинций Габсбургской империи, со смешанным этнически и конфессионально населением. Серральи и Стипчевич выступали за экономическую модернизацию и благосостояние своей родины в рамках империи. С этой целью местная интеллигенция использовала доступные каналы новостей и идей, пропагандируя адаптацию европейских колониальных практик к местным нуждам (с. 12-19). Так, Л. Серральи предлагал провинциальной торговой палате вести взаимовыгодную экономическую политику с Австрией, следуя примеру французской колонии Алжира. Отмечается, что Алжир в далматинских газетах изображался не как «колония Франции», а как «новая Франция» или «новая Европа», и к аналогичному статусу своей страны в рамках Габсбургской империи стремились далматинцы.
Другой проект модернизации выдвигал Иван Стипчевич, бизнесмен, журналист, лингвист. В 1848 г. он опубликовал свой проект «Панграфия» - исследование с универсальной системой перевода, направленной на преодоление «многоязычия» Габсбургской империи, тормозившего ее административную и экономическую интеграцию (с. 19). Революционные волнения 1848-1849 гг., произошедшие вскоре после публикации работы Стипчевича, и последующие политические события способствовали другим индивидуальным национальным проектам по развитию общей, пан-имперской культурной сферы. Система Стипчевича не была применена, пишет автор, однако «его видение общего панъевропейского культурного пространства, дающего возможность народам разных национальностей принимать участие в экономике, управлении и торговле на равных, оказало определенное влияние на последующее развитие» (с. 24).
Дессислава Лилова, автор главы «Отечество как Terra Incognita: География и национальная идентичность Болгарии, 1830-1870-е годы» (с. 31-53), показывает, что «одной из характерных особенностей Болгарии XIX в. являлась ключевая роль географии
как орудия формирования национальной идентичности» (с. 31). География занимала выдающееся место в преподавании, особенно в светской системе: первый учебник был опубликован в 1835 г., а в 1878 г. их было уже 38, не считая переизданий. Болгарское национальное движение проявилось относительно позднее и должно было противостоять соперничающим национальным проектам, опирающимся на более развитые исторические требования контроля над территориями и группами населения. Вплоть до конца эры Османского правления его усилия были сосредоточены на эмансипации от мощного влияния греческих национализма и культуры. Болгарская территориальная идентичность строилась в соперничестве с предполагаемой географией греческого национализма. Специфический аспект болгарской истории автор видит в отсутствии автохтонных предков. Население Болгарии, славяне и болгары, эмигрировали на Балканы из отдаленных мест, и это обстоятельство приобрело особую остроту из-за греков, претендовавших на то, что они обитают на балканских землях чуть ли не со времен Гомера (с. 34).
Поэтому болгарская интеллигенция и политики сосредоточились на географии и демографии как аргументах в национальных спорах (с. 35). В сочетании с относительно медленным накоплением географических данных эти высокие ожидания от географии в XIX в. способствовали тому, что многие болгарские интеллектуалы воспринимали свою землю как terra incognita, нуждающуюся в исследованиях. «Приоритет географии над историей стал аргументом в защите страны не только от империалистов из Европы, но и от соседей, в частности греков. Однако вся эта кампания разворачивалась за письменным столом: болгарские интеллектуалы хотя и призывали к путешествиям по terra incognita своей собственной страны, сами в такие путешествия не спешили.
Румяна Прешленова, автор главы «Освобождение в прогрессе: болгарский национализм и политическая экономия в балканской перспективе, 1878-1912» (с. 54-77), рассматривает взаимосвязь между понятием освобождения и отношением к экономике в Болгарии конца XIX в. Концепция «освобождение в прогрессе» подразумевает, что восстановление Болгарского государства как результат взаимосвязи болгарского движения за национальное освобождение, Русско-турецких войн 1877-1878 гг. и решений ев-
ропейских великих держав на Берлинском конгрессе 1878 г. были продолжительным процессом, нелинейным и нелегким. Болгарские борцы за освобождение поначалу считали, что вместе с устранением Османской власти уйдет и отсталость. Берлинский договор 1878 г. признал автономию Болгарии, но в географических границах, не удовлетворявших интеллигенцию, и без признания формального суверенитета, что означало бы полный разрыв с османским прошлым. В результате, как показывает Прешленова, «дебаты о национальной экономике стали идентичны дебатам о достижении полного суверенитета» (с. 56). Тогда существовал высокий национальный консенсус в пользу милитаризма, и крупные отчисления в национальном бюджете в пользу армии считались вкладом в будущее приращение земель. Тем временем болгарские политики работали по устранению того, что они считали архаическими ограничениями торговой политики, навязанной в Берлине. В 1908 г. Болгария стала независимой. Вера в милитаризм, однако, сохранялась. Болгария присоединилась к Греции, Македонии и Сербии, создав Балканскую Лигу в канун первой Балканской войны в 1912 г. против Османской империи, ради присоединения новых земель. Вплоть до Первой мировой войны Болгария, как и другие Балканские страны, была слишком поглощена стремлением обрести полную независимость от Османской империи. «Члены Балканской Лиги - Болгария, Сербия, Черногория и Греция - все они боролись не за собственную независимость, уже обеспеченную, - как подчеркивает британский историк Санборн, - а за устранение империй в регионе и за экспансию своих собственных амбиций на Македонию, Боснию и Албанию. Балканская лига боролась не просто против Османов или Габсбургов, но против империи как таковой, отличаясь при этом крайне высоким уровнем внешнего и внутреннего насилия» [2, р. 245].
Для них XIX век оставался периодом ирредентизма, в то время как другие страны использовали это время для ускоренного экономического роста. Озабоченность элиты неисполненными национальными задачами - будь то освобождение, объединение земель - поглотила значительную долю социальной энергии и ресурсов, которые могли быть отданы экономическому прогрессу (с. 73).
Урф Бруннбауэр, автор главы «Эмигранты и страны происхождения: Политика эмиграции в Юго-Восточной Европе до Пер-
вой мировой войны» (с. 78-109), показывает взаимосвязь между массовой эмиграцией в конце XIX в. и реакцией государств, которые могли рассматривать ее как угрозу своему суверенитету. Однако, как показывает Бруннбауэр, страны реагировали на эмиграцию из Юго-Восточной Европы в Северную Америку по-разному. В это время Австро-Венгрия являлась самым важным и крупным государством региона. После 1867 г., когда конституционный компромисс, известный как Ausgleich (соглашение) разделил власть между двумя половинами государства - Транслейтанией (Венгрия) и Цислейтанией (Австрия), это была двойная монархия, в которой почти все проблемы внутренней политики решались отдельно в Вене и в Будапеште. Обе части двойной монархии распространялись на Балканы. В целом, Цислейтания управлялась не как национальное государство, а скорее как либеральная империя на стадии демократизации, где национальные вопросы должны были решаться путем уступок центра. Возможно, по этой причине общим подходом к эмиграции была политика «открытых дверей». Королевство Венгрия, напротив, управлялось как национальное государство венгров, которые на данной территории составляли множество, но не большинство. Поэтому венгры проводили политику ограничения эмиграции, хотя в количественном отношении это не было заметно. Однако, отмечает автор статьи, «покидали Венгрию в основном представители славянских меньшинств. Случайно или намеренно, эмиграция сделала Венгрию более венгерской» (с. 81).
Что касается Сербии, которую автор называет классическим примером национального государства, то здесь власти способствовали тому, чтобы в страну прибывало больше людей, нежели покидало ее. Это было логично для страны, державшей значительное число людей под ружьем. В 1880-1890-х годах в Сербию прибыло около 50 тыс. лиц, среди них немало славян из Австро-Венгрии. Так, даже в мирный период, когда преобладала трансатлантическая миграция, значительная часть смешанного населения, особенно славян, иммигрировало в Сербию.
В Греции, напротив, власти считали греков глобальной нацией и поэтому не рассматривали эмиграцию как потерю. Сама концепция этничности, считает Бруннбауэр, развивалась как взгляд на скопление соотечественников в отдаленных местах, осо-
бенно в США. Если государство стремится поддерживать культурные, политические и финансовые отношения с эмигрантами, оно должно идентифицировать «свой» народ, проживающий в ином сообществе. «Каждая юго-восточная европейская страна до 1914 г. сознавала себя неполной, и предъявляла естественные притязания на отдаленные территории по причине этнического состава их населения» (с. 100). Эмиграция способствовала глобализации Юго-Восточной Европы. Она интегрировала региональные общества в глобальный трудовой рынок и мотивировала правительства расширять свою сферу действия (с. 99).
Холли Кейз, автор главы «Тихая революция: Консулы и международная система в XIX веке» (с. 110-138) посвятил статью исследованию особой роли, которую играли консульства в Юго-Восточной Европе в последние десятилетия XIX в. В ходе XIX в. принцип государственного суверенитета, положенный в основу Вестфальской системы 1648 г., пишет автор статьи, «начал видоизменяться, и многие европейские государства стали медленно «поворачиваться изнутри наружу», иначе говоря, выводить социальные институты за пределы собственных границ вопреки Вестфальским установкам. Неожиданными исполнителями этой трансформации стали консулы, посылаемые в Османскую империю и в наследовавшие ей государства. Их деятельность показала пределы власти великих держав и облегчила вхождение малых государств в международную систему как сил, с которыми нельзя не считаться» (с. 110).
Кейз обращает внимание на то, что взаимное признание суверенитетов среди христианских европейских народов не распространялось на Османскую империю. «Это означало, что христианские державы воспринимали османскую границу как проницаемую мембрану, сквозь которую элементы их собственного суверенитета могут проникать, устанавливаться и действовать» (с. 126). Консульская деятельность в Юго-Восточной Европе показывает масштаб действий государства «изнутри наружу», или как институты социальной политики действуют, пересекая границы. «Следует отметить параллель между активностью Сербии, Болгарии и Греции в Османской Македонии и одновременными усилиями германских националистов в Австрии, особенно в землях Богемии и Словении - по расширению языковых границ» (там же). Подобная
же корреляция наблюдалась между деятельностью французских, австрийских, американских и других иностранных консульств в Юго-Восточной Европе и активизацией националистических движений в последней.
Территория Османской империи предоставляла арену, где действовало большое число дипломатов низшего звена - консулы других государств за рубежом. Эти консулы имели полномочия давать гражданство, т.е. могли создавать целые группы лиц на османской территории под защитой иностранного государства. Так, в 1808 г. 120 тыс. греков Османской империи находились под протекцией Российской империи. Трансформируя Османское общество таким способом, консулы создавали основания для дальнейших интервенций в османскую территорию, вплоть до войны. Другими словами, то, что Кейз называет «революцией консулов», явилось началом европейской практики, ставшей известной в более поздний период, такой как защита угнетаемых этнических меньшинств. Балканские национальные государства и сами могут рассматриваться как результат этой «революции консулов» (с. 136). Они обычно создавались при поддержке той или иной христианской державы, отчасти потому, что лидеры в Лондоне, С.Петербурге, позднее в Берлине считали, что такие государства поддержат порядок и что распадом Османской империи надо управлять во избежание крупных конфликтов.
Пол Ньюмэн посвящает главу «Ложная корона: гражданские и военные отношения в ходе «золотого века» 1903-1914» (с. 139-160) периоду так называемого «золотого века» сербской истории. Тогда победы в балканских войнах считались кульминацией политико-военных успехов Сербии, моментом единства и эйфории, в ходе которого сербы успешно расширили конституционно-демократические свободы своего государства. В этой интерпретации австро-венгерское нападение 1914 г. на Сербию выглядело как внезапный насильственный удар, прервавший развитие сербской истории. Автор статьи предлагает иную трактовку указанного периода 1903-1914 гг., подчеркивая его милитаристские истоки. «Убийству престолонаследника Франца Фердинанда в 1914 г., ставшему причиной дипломатического кризиса, предшествовало другое цареубийство - Александра Обреновича в 1903 г. Это цареубийство и переворот внесли во внутреннюю политику
Сербии мощный милитаристский фактор, логическим завершением которого стало убийство наследника Габсбургов в 1914 г.» (с. 140). Одна и та же милитаристская клика участвовала в цареубийствах 1903 и 1914 гг. - группа офицеров под неформальным руководством начальника разведывательного отдела Генерального штаба Сербии Драгутина Димитриевича, по кличке «Апис», известного также как глава южнославянской тайной националистической организации «Объединение или смерть» или «Черная рука».
Поэтому рассмотрение этого периода и особенно отношений между гражданскими лидерами страны и определенными милитаристскими группами - участниками цареубийств 1903 и 1914 гг. -автор статьи считает важным для углубленного изучения истоков Первой мировой войны. «Золотой век 1903-1914 гг. не был временем единства и общих целей среди правителей Сербии: напротив, его изучение обнаруживает глубокие расколы в стране» (с. 53).
Обращаясь к истокам милитаризма в Сербии, автор отмечает, что сербское государство в ходе своего существования неизменно держало высокий процент людей под ружьем. В Первую Балканскую войну Сербия послала на поля сражений 400 тыс. солдат. Сербы были активными участниками «консульской революции», в ходе которой они использовали и стимулировали национальные вопросы с целью провоцировать соседей и создавать условия для войны. Балканские войны трактуются в сербской национальной памяти как эпоха побед, национального единства и т.д. Однако именно в это время разгорелись споры между гражданскими и военными за власть над вновь присоединенными территориями. Соперничество достигло такой остроты, что на карту, считает Ньюмэн, был поставлен вопрос об управлении не только вновь присоединенными территориями, но и самим сербским государством (с. 151). «Черная рука» тесно сотрудничала с сербско-боснийской организацией «Млада Босна», которая выступала за присоединение Боснии и Герцеговины к Сербии. Среди приверженцев «Млада Босна» был и Гаврило Принцип. В атмосфере антигабсбургских покушений в борьбе за объединение Боснии с Сербией Гаврило Принцип застрелил австрийского наследника престола. «Офицеры, связанные с "Черной рукой", вооружили Принципа и его группу, а также устроили его переход через границу из Сербии в Боснию» (с. 152).
Внутреннюю логику событий, сложившуюся в умах сербских и боснийских радикалов, выстраивает Санборн, в свою очередь трактуя ее в рамках выдвинутой им концепции деколонизации. Балканские войны 1912 и 1913 гг., пишет он, «устранившие Османский фактор из политического уравнения Балканского полуострова» (с. 1 7), обозначили реальный старт интенсивной фазы восточно-европейской деколонизации, которая произошла в период Великой войны. Однако они только разогрели стремление славян освободиться от власти Австро-Венгрии. Для этого требовалась сильная поддержка России. Большинство сербских лидеров признавало, что армия нуждается в отдыхе и в мирной передышке, дабы упрочить свои завоевания. Даже Центральный исполнительный комитет радикальной националистической группировки «Черная рука», узнав заранее о тайной операции по убийству Франца Фердинанда, спонсируемой её же членами, попытался устранить этот план. Как отметил Иоахим Ремак, члены Комитета не были особенно брезгливы, многие из них были среди цареубийц 1903 г., и все они считали, что цель - Великая Сербия - оправдывала насилие. И всё же, столкнувшись с этим наглым планом убийства австрийского наследника престола, они протрезвели. На самом деле Пашич был настолько встревожен перспективой спровоцировать Австрию, что, узнав, что молодые люди, вооруженные бомбами и пистолетами (в том числе Гаврило Принцип), были тайно переправлены через границу, он поручил своим подчиненным остановить их и предотвратить дальнейшее проникновение банд в Боснию накануне визита эрцгерцога.
Но лидеры «Черной руки», как и лидер сербского правительства, не хотели ни предать своих товарищей, ни сообщить того, что им было известно, предупредив австрийцев, не в последнюю очередь потому, считает Санборн, что «у них не хватило духу встать на сторону имперской власти, а не молодых националистических радикалов». Все, что мог сделать Центральный комитет -это приказать вдохновителю заговора, полковнику Драгутину Ди-митриевичу, связаться со своими подчиненными и отозвать их. Он этого не сделал.
15/28 июня 1914 г. Принцип застрелил австрийского наследника и его жену в боснийской столице Сараево, это убийство, по мысли сербских радикалов, должно было положить начало Треть-
ей Балканской войне, а развязало Первую мировую войну. Убийство Франца Фердинанда было не просто предлогом для уже неизбежной войны соперничающих империалистических держав. Но сам повод к войне - это также пример несогласованных действий небольшой группы безжалостных политических заговорщиков. Как показано выше, заговор сербской элиты был далек от продуманного плана освобождения страны. Но это означало, что июльский кризис начался с террористического акта, совершенного заговорщиком, связанным с активнейшим борцом за деколонизацию - Сербией - во имя Великой Сербии. Реакция многих важных действующих лиц, в частности кайзера Вильгельма, была скорее эмоциональной - убийство было «актом варварства», и Сербию просто надо было наказать.
Радикальные сербы не считали этот акт варварским. Напротив, они приветствовали его как акт хладнокровного, самоотверженного мученичества и видели в нем разумный и продуктивный пример того, что сегодня можно было бы назвать асимметричной войной угнетенных против имперской машины, которая располагала гораздо большими ресурсами, чем они. В России чувства по поводу убийства были смешанными (часто в одном и том же человеке), но в Германии и Австрии ужас перед убийством помогал тем, кто стремился к войне. Рассуждения о «зверском убийстве» дошли до самого Гаврило Принципа, который на протяжении всего допроса и суда утверждал, что убийство Франца Фердинанда было законным политическим актом. Когда ему указали на то, что он, не ограничившись этим убийством, застрелил жену эрцгерцога Софи, он ответил, что это был случайный выстрел.
Война сама по себе не была неотвратимой, размышляет Сан-борн, но она стала неизбежной, превратившись в войну «за цивилизацию», в которой борьба со «зверством» врага сыграет важную роль. Не менее важно и то, что радикальный акт Принципа обнажил определенную связь между соперничеством империй и антиколониальной активностью в тот момент, когда оба они несли чрезвычайно взрывной потенциал. К июню 1914 г. процесс деколонизации на Балканах перешел в зрелую фазу. Нападение Австрии на Сербию в июле 1914 г. не только интернационализировало конфликт между этими двумя государствами, но и позволило
процессу деколонизации выйти за пределы имперского вызова, охватив Восточную Европу в целом.
В разгар Первой мировой войны в 1917 г. руководитель «Черной руки» Апис был осужден за измену родине и казнен, а его группа разгромлена. Однако милитаристская клика в разных видах продолжала существовать в Сербии и после «золотого века» ее истории. В то же время, подчеркивает Ньюмен, в конце Первой мировой войны идея самоопределения получила широкое распространение: от Вудро Вильсона и держав Антанты, - до немцев и Владимира Ленина. Действительно, выдвинутый социал-демократами лозунг «самоопределения наций», успешно использованный большевиками для укрепления их власти в России в 1917 г., подчеркивает Санборн, «обрел свою собственную жизнь не только в России, но и за ее пределами. Лидеры Антанты использовали его в своих речах в 1918 г., и немцы настаивали на его применении в ходе переговоров в Брест-Литовске. Последние укрепили данный принцип и сделали его необходимым условием Версальских переговоров и послевоенного порядка» [2, p. 247].
В этом смысле балканская модель, как полагает и Ньюмэн, содействовала появлению нового мирового порядка.
В целом на протяжении рецензируемого сборника просматривается настойчивое желание авторов привлечь внимание к особенностям становления национальной государственности Балканских стран как неотъемлемых от истории Европы. Во многом это продиктовано гордостью за древнюю историю этих земель, еще и доныне хранящих значительные памятники греческой и римской цивилизации, византийские церкви и османские мечети, воспоминания о героической борьбе за независимость. Отсюда несколько преувеличенное стремление интерпретировать определенные аспекты исторического развития Балкан как особый вклад в историю Европы.
Список литературы
1. Komlosy A. Imperial Cohesion, Nation-Building and Regional Integration in the Habsburg Monarchy, 18Q4-1918 // Nationalizing empires / Berger St., Miller A. (eds.). - Budapest : CEU (Central European University) press, 2Q15. - P. 369-427.
2. Sanborn J.A. Imperial Apocalypse. The Great War and the destruction of the Russian empire. - Oxford : Oxford univ. press, 2Q15. - XII, 287 p.
