CC BY
203
УДК 008: 168.522
Г. В. Ковалевский **
РЕЛИГИОЗНЫЕ ВЗГЛЯДЫ П. И. ЧАЙКОВСКОГО
В КОНТЕКСТЕ КУЛЬТУРЫ ЕГО ВРЕМЕНИ: К ИСТОРИИ НЕСОСТОЯВШЕГОСЯ ДИАЛОГА **
Статья посвящена религиозным воззрениям П. И. Чайковского и их эволюции на протяжении его творческого пути. Рассматривается его отношение к вере и к христианской религии, а также его эстетические взгляды. В статье публикуется известное письмо Чайковского 1882 г. церковному иерарху, ректору Киевской духовной академии М. И. Лузину в связи со взглядами композитора на сам строй и дух православной службы.
Ключевые слова: Чайковский, музыка, искусство, религия.
G. V. Kovalevskii
RELIGIOUS VIEWS OF PIETER TCHAIKOVSKY IN A CONTEXT OF CULTURE OF HIS TIME: TO A HISTORY OF FAILED DIALOGUE
An article is devoted to religious beliefs of Pieter Tchaikovsky and their evolution in the course of his artistic work. It considers his attitude to the faith and to Christianity, and also his aesthetic views. Well-known letter by Tchaikovsky to a church hierarch, rector of Kyiv Spiritual Academy Michail Luzin is published in this article — in relation to composer's views on the very style and spirit of Orthodox service.
Keywords: Tchaikovsky, music, art, religion.
Осень 1882 г. Петр Ильич Чайковский по традиции провел на Украине в гостях у сестры Александры Ильиничны и ее мужа Льва Васильевича Давыдова, в их семейном имении Каменка. Композитор любил приезжать в это место, расположенное примерно в 200 километрах к югу от Киева, встречая там самый радушный прием и находясь в столь важной для него атмосфере
* Ковалевский Георгий Викторович, кандидат искусствоведения, научный сотрудник, Российский институт истории искусств; geokov@gmail.com
** Публикация подготовлена в рамках поддержанного РГНФ научного проекта № 16-04-00493.
220
Вестник Русской христианской гуманитарной академии. 2017. Том 18. Выпуск 1
семейного уюта. Впервые он посетил Каменку в 1865 г. («Никогда в жизни не проводил более приятного лета» [3, с. 36]), а последний визит совершил в январе 1893 г., уже после кончины любимой сестры.
Проживая в Каменке, в столь милой для него «русской глуши», Чайковский регулярно выезжал в Киев по разным делам. 25 сентября он отправился в губернскую столицу, чтобы получить в банке деньги, присланные ему Надеждой Филаретовной фон Мекк, а также чтобы присмотреть за гимназистами Львом и Григорием Давыдовыми, племянниками своего зятя, вызванного Александрой Ильиничной в Одессу, где она проходила лечение. Во время своего короткого пребывания в губернской столице в воскресенье 26 сентября, в день памяти Иоанна Богослова композитор присутствовал на литургии в Киево-Братском Богоявленском монастыре, в стенах которого была расположена Киевская духовная академия. Чайковский регулярно посещал богослужения Православной церкви, свидетельством чему являются его многочисленные дневниковые записи, однако этот визит вызвал у него особенную реакцию. 1 октября 1882 г. он пишет своему брату Модесту, что «на днях послал огромное, на трех листах письмо — кому бы ты думал? Епископу Михаилу, ректору Киевской академии» [12, с. 238]. Далее объясняется причина этого обращения:
Я уже в прошлом году хотел это сделать, но не хватило выдержки, а нынче написал. Письмо имеет целью разъяснить ему, до чего неприличен обычай петь какие-то омерзительные концерты вместо причастного стиха. В последний раз, быв в Братском монастыре, я столь же был тронут и потрясен красотой этой службы, ни с чем не сравнимой, как возмущен пением вообще (все концертное, вычурно исполненное) и концертом в особенности [12, с. 238].
Епископ Михаил (в миру Матвей Иванович Лузин, 1830-1887), кому адресовал свое послание Чайковский, — один из ярких духовных писателей и богословов своего времени, видный российский библеист, занимавший пост ректора Киевской духовной академии с 1877 по 1883 г. Оригинал письма не сохранился, первая его публикация состоялась только в 1940 г. в историческом журнале «Красный архив» по копии, найденной в Государственном архиве феодально-крепостнической эпохи (современный РГАДА) (см. [2]). Письмо действительно большое по своему объему, оно примечательно как подчеркнуто публицистическим стилем, так и перечнем важных для Чайковского проблем:
Ваше Преосвященство!
Прошу Вас, Ваше Преосвященство, великодушно простить дерзновение, с которым решаюсь обратиться к Вам письменно, но настоятельная душевная потребность излить на бумагу прискорбные чувствования, уже не в первый раз причиняемые мне обстоятельством, близко Вас касающимся, принуждают меня именно Вам высказать то, что в первую минуту мне хотелось изложить в форме газетной статьи. Последнее намерение, по зрелом размышлении, я, однако, оставил, во-первых, потому, что вряд ли в массе читающей публики я встретил бы сочувствие, да если бы и встретил, никакой бы от этого пользы не произошло, а во-вторых, потому, что мне всего менее хотелось бы хоть малейшим образом огорчить Вас или кого бы то ни было публичным порицанием того грустного, периодически повторяющегося факта, о котором сейчас и поведу речь.
Я не живу в Киеве, но раза два или три в год бываю там проездом, каждый раз при этом я стараюсь попасть в Киев в воскресенье утром, дабы быть в Братском монастыре у поздней обедни и присутствовать при умилительно прекрасном служении Вами литургии. Каждый раз, как мне это удается, я в начале обедни глубоко бываю потрясен неизреченным благолепием архиерейского служения вообще, и Вашего в особенности. Но каждый раз чувства святого восторга понемножку охлаждаются, и, наконец, я выхожу из церкви, не дождавшись раскрытия царских врат после причастного стиха, разочарованный, смущенный, негодующий.
Причиною тому не что иное, как пение хора Братского монастыря. Вас, вероятно, удивит, Ваше Преосвященство, что пение это, славящееся в Киеве как необыкновенно прекрасное, меня раздражает, огорчает, даже ужасает. Но дело в том, что в качестве русского музыканта, пытавшегося потрудиться для русского церковного пения и довольно много об этом предмете размышлявшего, я, к несчастью, в требованиях своих от богослужения, стою, смею сказать, выше уровня общественного понимания и, во всяком случае, диаметрально расхожусь со вкусами не только православной публики, но и большинства духовенства. Не входя в исторические подробности, вкратце скажу лишь, что, вследствие рокового стечения обстоятельств, у нас с конца прошлого века установился приторно-слащавый стиль итальянской школы музыки XVIII века, не удовлетворяющий, по моему мнению, вообще условиям церковного стиля, но в особенности не сродный духу и строю нашего православного богослужения. Это тем более прискорбно, что до нас дошли коренные напевы древнерусской церкви, носящие в себе все элементы не только общей музыкальной красоты, но и совершенно самобытного церковно-музыкального искусства. Дабы во всей полноте объяснить Вашему Преосвященству мой взгляд на крайне жалкое состояние нашей церковной музыки, пришлось бы войти в бездну технических подробностей, которые бы только утомили Вас. Итак, скажу лишь, что и как музыкант, и как православный христианин, я никогда не могу быть вполне удовлетворен хоровым пением в церквах наших, как бы хорошо ни были подобраны голоса, как бы ни искусен был регент, управляющий хором. Но что делать! Истории не переделаешь, и я поневоле мирюсь с установившимся стилем церковной музыки, даже до того, что не погнушался взять на себя редакцию нового издания сочинений Бортнянского, этого все-таки даровитого виновника столь ложного, на чуждой почве построенного, направления, по коему пошло близко принимаемое мною к сердцу дело, повторяю, я мирюсь, — но лишь до известных границ. Есть явления столь странные, столь ненормальные, что нельзя не возмущаться.
Скрепя сердце выслушал в минувшее воскресенье (26 сентября) то странное мазуркообразное, до тошноты манерное, тройное «Господи, помилуй», которое хор Братского монастыре пел во время сугубой ектении; с несколько большим нетерпением отнесся я к «Милость мира» и дальнейшему последованию богослужебного пения вплоть до «Тебе поем» (музыка неизвестного мне автора); когда спели «Достойно есть» я был несколько утешен, так как песносложение его носит на себе признаки древнего напева, и, во всяком случае, и сочинено, и спето без вычур, просто, как подобает храмовому пению...
Но когда закрылись царские врата, и певчие поспешно, на один аккорд, пропели «Хвалите Господа с небес», как бы слагая с себя тяжкую обузу хвалить Господа, ввиду своего долга угостить публику концертной музыкой, и стали, собравшись с силами, исполнять бездарно-пошло сочиненный, преисполненный неприличных для храма вокальных фокусов, построенный на чужой лад, длинный, бессмысленный, безобразный концерт, я чувствовал прилив
негодования, которое, чем дальше пели, тем больше росло. То гаркнет диким ревущим рыканием бас-соло, то завизжит одинокий дискант, то прозвучит обрывок фразы из какого-то итальянского трепака, то неестественно сладко раздастся оперный любовный мотив в самой грубой, голой, плоской гармонизации, то весь хор замрет на преувеличенно тонком пианиссимо, то заревет, завизжит во всю глотку...
О, Господи, и когда же, в какую минуту происходит эта музыкальная оргия? Как раз в то время, когда совершается главный акт всего священнодействия, когда Ваше Преосвященство и сослужители Ваши приобщаетесь Тела и Крови Христовой. Еще если бы они, по крайней мере, ограничились исполнением концертов Бортнянского. Эти последние тоже нерусские, в них тоже вошли совершенно светские, даже сценические оперные приемы, но в них все же соблюдено приличие, да, наконец, они написаны во всяком случае даровитым и одушевленным искренним религиозным чувством музыкантом, а некоторые из них (например «Скажи ми, Господи, кончину мою») положительно прекрасны. Но то, что мне пришлось слышать в последнее воскресенье, столь же кощунственно-неприлично, сколь ничтожно и жалко в музыкальном отношении.
Зачем я все это пишу Вашему Преосвященству? Затем, что хочется высказаться и притом именно Вам, архипастырю, к кому, даже не имея счастья быть Вам лично известным, питаю сердечно-теплое чувство любви и уважения, затем, что смутная надежда хоть сколько-нибудь содействовать искоренению проникшего в наше богослужебное пение зла ободряет меня, и я дерзаю ласкать себя мыслью, что, может быть, обращу Ваше пастырское внимание на безотрадность явления, смысл которого вследствие привычки до сих пор ускользал от Вас. Во всяком случае от всей души прошу простить мне дерзновение мое. Ничто, кроме приверженности к родной Церкви и родному искусству, не руководило пером моим.
В заключение, чтобы еще яснее показать Вашему Преосвященству до какой степени неприличен обычай угощать публику концертами, прибавлю следующее.
Когда я выходил из храма Божия, гонимый оттуда оскорбившими слух и дух мой музыкальными шутками, ловко исполненными хором Братского монастыря, вместе со мной суетливо выходила из церкви и целая толпа людей, судя по внешности, образованных, принадлежащих к высшим сословиям. Но уходили они по совсем другим соображениям. Из слов их я понял, что это были господа, пришедшие в церковь не для молитвы, а для потехи. Они были довольны концертом и очень хвалили певчих и регента. Видно было, что только ради концерта они и пришли, и как только кончился он, — их потянуло из церкви. Они именно публика — не молиться они приходили, а для того, чтобы весело провести полчаса времени. Неужели Православная Церковь должна служить, между прочим, и целям пустого времяпрепровождения для пустых людей? [2, с. 246-248].
Прежде всего надо отметить непритворное, искреннее уважение к адресату. Объясняя причину своего личного обращения, Чайковский подчеркивает, что он хотел бы указать на существующие в церкви проблемы лично руководству, не давая повода к публичным общим насмешкам. Главная мысль, которую композитор пытается донести церковному иерарху: искусство, равно как и религия, имеет мощнейшие воздействие, и невнимание к музыкально-эстетической составляющей прямым образом вредит Православию, усиливая в кругу про-
свещенной интеллигенции лишь его негативный образ. К 1881 г. Чайковский уже имел опыт столкновения с церковной бюрократией. После выхода из печати его «Литургии Святого Иоанна Златоуста» ор. 41 последовал скандал. Согласно законам того времени за состояние церковной музыки в стране отвечала прежде всего Императорская певческая капелла Санкт-Петербурга, которую с 1861 по 1883 г. возглавлял Николай Бахметьев. Написанная в 1878 г. и изданная Юр-генсоном в январе 1879 г. «Литургия» вызвала гневное возмущение Бахметьева, обратившегося в марте этого же года к московскому обер-полицмейстеру с требованием конфискации напечатанных экземпляров (вплоть до их последующего сожжения) и привлечении издателя к ответственности. Вследствие судебной тяжбы дело Юргенсоном было выиграно, однако музыка Чайковского была официально запрещена к исполнению во время служб и могла быть звучать только в концертной практике. (Подробности скандала, связанного с изданием «Литургии», описал Степан Смоленский в Русской музыкальной газете (см. [8]).) Запрет был снят только после кончины композитора, и почти три десятилетия в московском в храме Вознесения у Никитских ворот и в Троицком соборе Александро-Невской лавры в день памяти Чайковского (25 октября) звучала его «Литургия». Неоднозначная реакция на по сути первый серьезный в русской музыке опыт создания полной авторской литургии не остановила желание Чайковского еще раз попробовать свои силы в церковной музыке. В 1881 г. во время пребывания в Каменке он сочиняет «Всенощное бдение», перед этим попросив Юргенсона прислать ему необходимую литературу:
1) Мне хочется попытаться написать Всенощную, и для этого я нуждаюсь в полном тексте ее; прикажи узнать, нет ли в продаже такой книги, подобно тому, как есть, напр[имер], Краткое изложение литургии для мирян, и если есть, то пришли мне. У меня имеется книга, где есть утреня и вечерня, но это не то; мне нужна именно всенощная со всеми эктениями и со всем, что поется.
2) Я начал изучать обиход, но, дабы [иметь] о нем полное понятие, я нуждаюсь в книге Разумовского (История церковной музыки) и поэтому прошу мне оную прислать. Заранее за все это благодарю [11, с. 102].
Особое расположение Чайковского к старинному церковному пению в то время, когда интерес к древним напевам стал только появляться в науке и музыкальной практике, согласно вышеприведенным цитатам — очевидно. Однако насколько его эстетические принципы согласовывались с внутренними убеждениями?
Первый публикатор письма Чайковского к Лузину Е. Бортникова во вступительной статье в соответствии с духом времени отметила, что «письмо это чрезвычайно ярко рисует нам Чайковского, как композитора-реалиста, для которого всегда является правдивым выражением мыслей и чувств человека, и которому чужды формально и порою бездарно комбинированные мелодии, претендующих на создание глубоких настроений» [2, с. 244]. Сам Петр Ильич в переписке с Надеждой фон Мекк высказался насчет «реализма» вполне конкретно:
Реализм предполагает непременно известную узость ума, способность удовлетворять очень легко и дешево жажду познать истину. Искусство и особенно музыку реалист ставит ни во что, ибо оно служит ответом на такой запрос, кото-
рого в его узкой натуре не заключается. Вот отчего мне кажется, Вы ошибаетесь, стараясь поставить себя под знамя реализма [14, с. 100].
В этом же письме Чайковский пытается объяснить выразившей свои сомнения по поводу религии Надежде Филаретовне печальную участь скептиков:
В том-то и заключается трагизм человека, склонного к скептицизму, что, порвавши связь с традиционными верованиями и ища, чем заменить религию, он тщетно кидается от одной философской теории к другой, мечтая найти в ней ту непобедимую силу в борьбе с жизнью, которою вооружены люди верующие. Что ни говорите, а верить, т. е. верить не вследствие рутины и недостатка рассуждающей способности, а верить разумно, сумевши примирить все недоразумения и противоречия, внушаемые критическим процессом ума, есть величайшее счастье. Умный и в то же время верующий искренно человек (а ведь таких очень много) обладает такой броней, против которой совершенно бессильны всякие удары судьбы» [14, с. 99].
Впрочем, сразу после этих строк композитор признается, что сам он подобной веры еще не имеет: «Ваши сомнения так же сильны, как и мои, мы одинаково с Вами плывем по безбрежному морю скептицизма, ища пристани, и не находя ее» [14, с. 100].
В следующем письме Чайковский подробно указывает на то, что его конкретно смущает в учении церкви:
Догмат о воздаянии в особенности мне кажется чудовищно несправедливым и неразумным. Я, как и Вы, пришел к убеждению, что если есть будущая жизнь, то разве только в смысле неисчезаемости материи и еще в пантеистическом смысле вечности природы, в которой я составляю одно из микроскопических явлений. Словом, я не могу понять личного бессмертия. Да и как мы можем себе представить вечную, загробную жизнь вечным наслаждением? Но для того, чтобы было наслаждение и блаженство, необходимо, чтобы была и противоположность его — вечная мука. Последнюю я отрицаю совершенно. Наконец, я даже не знаю, следует ли желать загробной жизни, ибо жизнь имеет только тогда прелесть, когда состоит из чередования радостей и горя, из борьбы добра со злом, из света и тени, словом, из разнообразия в единстве. Как же представить себе вечную жизнь в виде нескончаемого блаженства? По нашим земным понятиям, ведь и блаженство, если оно ничем и никогда не смущается, должно, в конце концов, надоесть. Таким образом, в результате всех моих рассуждений, я пришел к убеждению, что вечной жизни нет. Но убеждение — одно, а чувство и инстинкт — другое [14, с. 102].
Искреннее чувство вынуждает Чайковского все больше погружаться в вопросы веры, и спустя три с небольшим года в переписке с фон Мекк он фиксирует процесс личных религиозных исканий уже следующим образом:
В голове темно, — да иначе и быть не может ввиду таких неразрешимых для слабого ума вопросов, как смерть, цель и смысл жизни, бесконечность или конечность ее; — но зато в душу мою все больше и больше проникает свет веры. <...> Я чувствую, что начинаю уметь любить Бога, чего прежде я не умел. Сомнения еще посещают меня: я все еще пытаюсь иногда своим слабым и жалким умом постигнуть непостижимое — но все громче и громче
начинает доходить до меня голос Божественной правды. Я уже часто нахожу неизъяснимое наслаждение в том, что пред неисповедимою, но несомненною для меня премудростью Божьею; я часто со слезами молюсь Ему (где Он, кто Он? — я прошу его простить меня и вразумить меня, а главное, мне сладко говорить ему: Господи, да будет воля Твоя, ибо я знаю, что воля Его святая. <...> Мне хочется верить, что есть будущая жизнь. Когда хотение обратится в факт, — тогда я буду счастлив, насколько счастье на земле возможно [15, с. 523-524].
Можно заметить, что столь важный вопрос «будущей жизни» продолжает волновать Чайковского и является главной причиной его сомнений. Наконец в 1884 г., комментируя «Исповедь» Льва Толстого, Чайковский пишет следующие строки:
Ежечасно и ежеминутно благодарю Бога за то, что Он дал мне веру в Него. При моем малодушии и способности от ничтожного толчка падать духом до стремления к небытию — что бы я был, если б не верил в Бога и не предавался воле Его? [13, с. 336].
Примерно в это же время композитор приступает к систематическому чтению Библии, экземпляр Священного писания в русском переводе 1878 г. издания с собственноручными пометами Чайковского хранится в ВМОМК им. М. И. Глинки, в нем проставлено 75 дат, с 1885 по 1892 г. Краткий обзор оставленных в Библии замечаний дает в своей статье Ольга Захарова [4]. В частности исследовательница отмечает:
Многочисленные пометы в Библии говорят прежде всего о процессе роста нравственно-этических представлений Чайковского. Красной нитью проходит в них мысль о различии идеалов Ветхого и Нового Заветов. Вопросительные знаки, часто тройные, на полях Ветхого Завета свидетельствуют о каком-то сопротивлении в восприятии некоторых фрагментов его текста [4, с. 23].
Отдельные строки особым образом выделяются Петром Ильичом:
Например, в Евангелии от Матфея композитор подчеркнул строки § 14 главы 19 — «Но Иисус сказал: пустите детей и не препятствуйте им приходить ко Мне, ибо таковых есть Царство Небесное» — и сделал к ним примечание: «Это и еще "Приидите ко Мне вси труждающиеся" и т. д. больше всего умиляют меня в Евангелии». В то же время он поставил «????» против § 23 главы 2 Четвертой книги Царств, в котором говорится о жестокой божьей каре — растерзании сорока двух детей за то, что они насмехались над Елисеем. Также против § 31 главы 12 Второй книги Царств, повествующего о страшной мести Давида, выставлены «???!!!!!!». В связи с горькими строками псалма № 54 (в книге Петра Ильича — № 55), говорящими о поношении Богом человека, Чайковский пишет: «Быть может поэтично, но что же тут умилительного? Разве это Христова любовь к человеку?» А множение дней, обещанное праведнику в § 11 главы 9 Притч Соломона, вызывает у него риторический вопрос: «Это ли нужно христианину???» [4, с. 23].
Резюмируя свои впечатления от чтения Библии, в Дневнике 1886 г. Чайковский пишет:
Какая бесконечно глубокая бездна между Старым и Новым Заветом. Читаю псалмы Давида и не понимаю, почему их во-1-х, так высоко ставят в художественном отношении и, во-2-х, каким образом они могут иметь что-нибудь общее с Евангелием. Давид вполне от мира сего. Весь род человеческий он делит на 2 неравные части: в одной нечестивцы (сюда относится громадное большинство), в другой праведники, и во главе их он ставит самого себя. На нечестивцев он призывает в каждом псалме Божью кару, на праведников — мзду; но и кара и мзда земные. Грешники будут истреблены; праведники будут пользоваться всеми благами земной жизни. Как все это не похоже на Христа, который молился за врагов, а ближним обещал не земные блага, а царство небесное. Какая бесконечная поэзия и до слез доводящее чувство любви и жалости к людям в словах: «Приидите ко Мне вси труждающиеся и обремененнии!». Все псалмы Давида ничто в сравнении с этими простыми словами [10, с. 197].
Критически относясь к Псалтири, Чайковский никак не отметил Псалмы, в которых говорится о величии Бога и Его беспредельности. Тем интереснее увидеть параллели именно с такими стихами в детском, пусть еще наивном, творчестве Петра Ильича. Благодаря гувернантке семьи Чайковских Фанни Дюрбах до нас дошли детские тетради, в которых будущий композитор оставил стихи на французском языке, проникнутые религиозно-мистическим переживанием. Брат Чайковского и его первый биограф Модест Ильич при публикации в собственном переводе на русский этих детских творений, словно извиняясь, пишет, что «все эти произведения совершенно бездарны. Не говоря уже о том, что в них нет никакого подобия настоящих стихов, но даже рассматриваемые как проза они не дают ни одной фразы, ни одного сравнения, ни одного образа, отмеченного печатью настоящего поэтического дара» [9, с. 31]. Модест оказался слишком категоричен, не указав, что стихотворение юного Чайковского «Вселенная» (l'Univers) повторяет мотивы известного 103-го псалма.
Вечный наш Бог! ты сделал все это.
Дитя! Смотри на эти растения столь красивые.
Эти розы, эти вероники, они так красивы,
Блестящее солнце освещает весь мир,
Это существо создало его.
Луна, звезды освещают нашу ночь.
Без Тебя хлеб не мог бы расти,
Волны этих красивых вод...
Мы бы умерли без них.
Моря, которых притяжение так велико.
Речки их окружают.
Мать, питайте! Питайте ваших детей.
Бог создал их.
Боже могучий тебе поклоняются! [9, с. 33].
Чайковский довольно много читал на протяжение всей своей жизни, посмертная опись имущества насчитывает 1239 изданий, в том числе 774 книги, касающиеся самых разных областей человеческого знания, от «Собирателя грибов» до серьезной философской литературы. В довольно богатой библиотеке композитора отсутствовала святоотческая и богословская литература,
зато были довольно популярные в то время книги французского писателя Эрнеста Ренана «Жизнь Иисуса», «Апостолы», «История израильского народа», «Новые очерки по истории религии». Чайковский не оставил подробных комментариев по поводу Ренана, однако довольно много высказывался о Льве Николаевиче Толстом, которого ставил среди писателей необычайно высоко. Толстого и Ренана объединял общий критический подход к Евангелию, — оба они отрицали божественность Иисуса Христа и Его воскресение из мертвых, оба делали акцент на нравственной проповеди.
Одним из самых серьезных критиков Ренана оказался епископ Михаил Лузин, киевский адресат Чайковского, блестяще защитивший в 1864 г. докторскую диссертацию на тему «О Евангелиях и Евангельской истории, по поводу книги Ренана "Жизнь Иисуса"». В 1870 г. созданная на основе диссертации книга была издана в Москве [5], однако навряд ли композитор держал это издание в руках. В своей работе Михаил Лузин подверг серьезному анализу книгу Ренана. Ученый-богослов резко выступил против начавшихся распространяться в истории и философии позитивистских взглядов на Священную историю:
Нельзя скрывать того факта, что идеи, теории и воззрения, в них раскрываемые, смутно бродят и в нашем обществе, особенно в некоторых слоях его, и книга Ренана, кажется нам, потому нашла себе в нем некоторое сочувствие, что в ней оно увидело выражение, и притом завлекательное, этих смутно бродящих в его сознании идей, теорий и воззрений, — выражение, соответствующее времени [5, с. 3].
В своей полемике с либеральными и материалистическими взглядами церковные иерархи почти не уделяли место искусству, сосредотачиваясь больше на философских проблемах. Искусство выходило из периферии, когда уже начала впрямую задевать интересы государства и церкви, и в основном это касалось, конечно, литературы.
Ни Чайковский, ни Лузин не дожили до знаменитого противостояния между Львом Толстым и Иоанном Кронштадским, ставшим выражением все более увеличивающейся пропасти между интеллигенцией и духовенством. (Истоки и стадии конфликта между Толстым и Иоанном Кроншатдским подробно рассматривает в своей книге «Святой против Льва» Павел Басинский [1]). В «Дневниках» П. И. Чайковского достаточно часто упоминается Лев Толстой и лишь однажды — Иоанн Кронштадский, причем в одном ряду с карточной игрой и чтением Библии: «За ужином Саша (А. И. Давыдова, сестра композитора. — Г К.) рассказывала про священника о. Ивана, совершающего теперь чудеса в Петербурге. Винт впятером: мне не везло, и я злился ужасно. Читал сейчас 1-ю книгу Царств» [10, с. 16]. Интересно, что в вышедшей из печати буквально сразу после кончины Петра Ильича книге отца Иоанна «Моя жизнь во Христе» пастырь в отношении музыки приводит ровно ту же мысль, которую композитор пытался донести до ректора Киевской академии:
Не обольщайся мелодическими звуками инструмента или голоса, а по впечатлению их на душу или по словам узнай, каков дух их; если звуки навевают
на душу твою чувства тихие, целомудренные, святые, — слушай и питай ими душу твою; если же через них вливаются в душу твою страсти, — оставь слушать, брось и тело и дух музыки [6, с. 20].
Чайковский не получил ответ на свое письмо М. И. Лузину, и навряд ли мог его получить. Диалог, который теоретически мог состояться между крупнейшим композитором и видным церковным чиновником и богословом, не получился, да и сложно представить себе какие-либо конструктивные отношения представителей все более отдалявшихся друг от друга лагерей. Описывая в дневнике свои впечатления от личной встречи с Львом Николаевичем Толстым, Чайковский признается в своих ожиданиях увидеть скорее святого «сердцеведа», нежели писателя, и выражает последующее небольшое разочарование:
Когда я познакомился с Л. Н. Толстым, меня охватил страх и чувство неловкости перед ним. Мне казалось, что этот величайший сердцевед одним взглядом проникнет во все тайники души моей. Перед ним, казалось мне, уже нельзя с успехом скрывать всю дрянь, имеющуюся на дне души, и выставлять лишь казовую сторону. Если он добр (а таким он должен быть и есть, конечно), думал я, — то он деликатно, нежно, как врач, изучающий рану и знающий все наболевшие места, будет избегать задеваний и раздражения их, но тем самым даст мне почувствовать, что для него ничего не скрыто; если он не особенно жалостлив, — он прямо ткнет пальцем в центр боли. И того и другого я ужасно боялся. Но ни того ни другого не было. Глубочайший сердцевед в писаниях, — оказался в своем обращении с людьми простой, цельной, искренней натурой, весьма мало обнаружившей того всеведения, коего я боялся. Он не избегал задеваний, но и не причинял намеренной боли. Видно было, что он совсем не видел во мне объекта для своих исследований, — а просто ему хотелось поболтать о музыке, которою в том время он интересовался. Между прочим, он любил отрицать Бетховена и прямо выражал сомнение в гениальности его. Это уж черта, совсем несвойственная великим людям; доводить до своего непонимания всеми признанного гения — свойство ограниченности людей [10, с. 198].
Также Петр Ильич как чуткий художник почувствовал возникшую у Толстого тенденцию, отчасти приведшую впоследствии к его прямому конфликту с церковью:
Теперь он комментирует тексты, заявляет исключительную монополию на понимание вопросов веры и этики (что ли); но от всего его теперешнего писательства веет холодом; ощущаешь страх и смутно чувствуешь, что и он человек. то есть существо, в сфере вопросов о нашем назначении, о смысле бытия, о Боге и религии, стольже безумно самонадеянное и вместе с тем столь-же ничтожное, сколь и какое-нибудь эфемерное насекомое, являющееся в теплый июльский полдень и к вечеру уже кончившее свое существование.
Прежний Толстой был полубог, — теперешний — жрец. А ведь жрецы суть учители, по взятой на себя роли, а не в силу призвания. И все-таки не решусь положить осуждение на его новую деятельность. Кто его знает? Может быть, так и нужно, и я просто не способен понять и оценить как следует величайшего из всех художественных гениев, перешедшего от поприща романиста к проповедничеству [10, с. 198].
Сам же Чайковский предпочитал публично абстрагироваться от философских диспутов, и его основной религией до конца дней оставалось искусство, на которое он даже переносит свои религиозные представления:
Итак, каков для меня Бетховен? Я преклоняюсь перед величием некоторых его произведений, — но я не люблю Бетховена. Мое отношение к нему напоминает мне то, что в детстве я испытывал насчет Бога Саваофа. Я питал (да и теперь чувства мои не изменились) к Нему чувство удивления, но вместе и страха. Он создал небо и землю. Он и меня создал, — и все-таки я хоть и пресмыкаюсь перед Ним, — но любви нет. Христос, напротив, возбуждает именно и исключительно чувство любви. Хотя Он был Бог, но в то же время и человек. Он страдал, как и мы. Мы жалеем Его, мы любим в Нем его идеальные человеческие стороны. И если Бетховен в моем сердце занимает место, аналогичное с Богом Саваофом, то Моцарта я люблю как Христа музыкального. Кстати, ведь он жил почти столько же, сколько и Христос. Я думаю, что нет ничего святотатственного в этом уподоблении. Моцарт был существо столь ангельски, детски-чистое; музыка его так полна недоступно божественной красоты, — что если кого можно назвать рядом с Христом, то это его [10, с. 200].
Среди каменских знакомых Петра Ильича был священник Александр Тар-навич, чьим дочерям композитор помог поступить в консерваторию. На Рождество 1880 г. композитор подарил ему печатный экземпляр своей «Литургии Иоанна Златоуста». Перед тем как приступить к сочинению «Всенощного бдения» Чайковский обратился к отцу Александру с просьбой прислать ему перечень неизменяемых песнопений, и в письме от 21 июня 1881 г. тот предоставил ему требуемый список, оказав тем самым огромную услугу композитору, недостаточно разбиравшемуся в тонкостях церковного устава. К сожалению, подобно многим сельским батюшкам Тарнавич был склонен «к страсти алкогольной». «За вольнодумство и пьянство Тарнавича лишили прихода. Петру Ильичу этот отец Александр нравился своей простотой и откровенностью, и как защитник всех "труждающихся и обремененных" он тут же вступился за него. Из уважения к известному композитору священника оставили на месте, но чувства благодарности не послужили исправлению главного порока, и потом отца Александра все-таки куда-то убрали» [7, с. 106-107]. Следы его теряются после 1910 г.
И все-же, благодаря гениальной одаренности и интуиции Чайковского, в создаваемой им музыке прорастают те самые зерна, взошедшие в душе юного мальчика в провинциальном городке Воткинске, вдалеке от образованных столиц. Его последние крупные сценические произведения — балет «Щелкунчик» и опера «Иоланта» — проникнуты совершенно особым духом, детской верой в чудеса и непоколебимой уверенностью в торжестве света. Прозрение главной героини в финале «Иоланты» — это прежде всего духовный акт, свидетельством чему служит заключительный хор, в котором Чайковский возвращается к тематике своих детских стихов:
Прими хвалу рабов смиренных!
Во прахе мы перед Тобой!
Слава Тебе, Творец всесильный!
Осанна в вышних! Осанна в вышних!
Ты света истины сиянье, Слава, слава Тебе, Господь всемогущий!
Ты света истины сиянье, Слава, слава, Господь Вседержитель, Творец всемогущий!
Хвала Тебе! Хвала Тебе!
Можно упомянуть о еще одном историческом совпадении: в тот самый день 26 сентября 1882 г., когда Чайковский в Киеве слушал столь возмутивший его хор, в Москве в семье профессора Московского университета, филолога и искусствоведа Ивана Владимировича Цветаева родилась дочь Марина, которой было суждено войти в ряд величайших русских поэтов XX в. и продолжить в искусстве дальше извечный диалог между верой и сомнением.
ЛИТЕРАТУРА
1. Басинский П. Святой против Льва. — М.: АСТ, 2013.
2. Бортникова Е. Из переписки П. И. Чайковского // Красный архив. — 1940. — Т. 3 (100). — С. 244-254.
3. Дни и годы П. И. Чайковского / сост. Э. Зайденшнур; ред. В. Яковлев. — М.; Л.: Музгиз, 1940.
4. Захарова О. Чайковский читает Библию // Наше наследие. — 1990. — № 2. — С. 22-24
5. Лузин М. О Евангелиях и Евангельской истории, по поводу книги Ренана «Жизнь Иисуса». Опыт обзора и разбора так называемой отрицательной критики Евангелия и Евангельской истории Архимандрита Михаила. — М., 1870.
6. Моя жизнь во Христе. Извлечение из дневника И. И. Сергиева. — СПб., 1893.
7. Никитин Б. Чайковский. Старое и новое. — М.: Знание, 1990.
8. Смоленский С. В. О «Литургии» op. 41 соч. Чайковского. (Из литературно-юридических воспоминаний) // Русская музыкальная газета. — 1903. — № 42. — С. 991-998. — № 43. — С. 1009-1023.
9. Чайковский М. И. Из семейных воспоминаний // П. И. Чайковский. Альманах. — Вып. 1 / сост. П. Е. Вайдман и Г. И. Белонович. — М.: ИИФ «Мир и культура», 1995. — С. 31.
10. Чайковский П. И. Дневники. — М.: Наш дом — LAge d'Homme; Екатеринбург: У-Фактория, 2000.
11. Чайковский П. И. Полн. собр. соч.. Литературные произведения и переписка. — М.: Музыка, 1966. — Т. X.
12. Чайковский П. И. Полн. собр. соч.. Литературные произведения и переписка. — М.: Музыка, 1966. — Т. XI.
13. Чайковский П. И. Полн. собр. соч.. Литературные произведения и переписка. — М.: Музыка, 1970. — Т. XII.
14. Чайковский П. И. — Н. Ф. фон Мекк. Переписка: в 4 т. / сост. П. Е. Вайдман. — Челябинск: Music Production International, 2007. — Т. 1: 1876-1877.
15. Чайковский П. И. — Н.Ф. фон Мекк. Переписка: в 4 т. / сост. П. Е. Вайдман. — Челябинск: Music Production International, 2010. — Т. 3: 1879-1881.
