CC BY
47
Вестник Челябинского государственного университета. 2014. № 10 (339). Филология. Искусствоведение. Вып. 90. С. 98-101.
Л. В. Попова
РЕЛИГИОЗНАЯ КОННОТАЦИЯ КОНЦЕПТА «ПРЕСТУПЛЕНИЕ»
В РУССКОМ ЮРИДИЧЕСКОМ ЯЗЫКОВОМ СОЗНАНИИ XVII ВЕКА
Исследуется роль религиозно-маркированной лексики в законодательной речи XVII в. Выявлена связь концепта «преступление» с национально-культурным концептом «грех». Религиозно-правовой синкретизм рассмотрен как устойчивая этноментальная характеристика правосознания.
Ключевые слова: концепт «преступление», концепт «грех», религиозная коннотация, религиозно-правовой синкретизм, русское правосознание, языковое сознание законодателя.
Представители разных научных отраслей (философии, права, филологии) обратили внимание на уникальную сложность русского правосознания, в частности на унаследованную от славянских предков органичную связь права с моралью и религией. Согласно точке зрения И. А. Ильина, право и закон в русской менталь-ности должны соединиться с верой и совестью, через веру и совесть должны быть обоснованы и одобрены: «<...> надо объять их своим религиозным и нравственным взором <...>» [3. С. 579-580]. По мнению В. В. Иванова и В. Н. Топорова, специфика славянской правовой традиции заключается в архаичной нерасчлененности понятий права, справедливости и закона, которые имеют божественное происхождение [2. С. 234-235]. В правоведении возрастает интерес к историко-культурному направлению, получены интересные результаты при исследовании древнерусского правосознания, основанного на синкретичном комплексе «протонорм», включающем моральные, религиозные, правовые и другие регулятивы (см. [6]).
Правоведы осознают необходимость собственно лингвистического изучения истории языка права, и это, по нашему мнению, целесообразно не только для «адекватного проникновения в культуру и правовое мышление средневековья» [6. С. 16-17], но и для исследования дальнейшего генезиса русского правосознания. Поскольку речь отражает особенности языковой личности, с помощью анализа созданных этой личностью текстов можно реконструировать понятийно-ценностную картину мира данного субъекта или, как в нашем случае, профессиональной группы субъектов - юристов. Подчеркнем: языковое сознание русских законодателей следует рассматривать именно в рамках этнолингвокультурной общности. Такой подход способствует пониманию
логики развития собственно юридического сознания в парадигме русской культуры.
С точки зрения историков права, древние нормы права неразрывно связаны с религиозными воззрениями, поскольку в течение длительного периода существовал синкретичный комплекс «протонорм» [6. С. 91, 93]. Разделение регулятивных норм в обществе на правовые, моральные, религиозные и другие «вполне осуществилось только в Новое время» [6. С. 128], т. е. к XVII в. Так, авторы отмечают активное использование в тексте «Уложения» 1649 г. «религиозной символики», подразумевая, очевидно, соответствующие языковые единицы. Ученые констатируют условность религиозно окрашенной формы юридического текста при его семантической объективности, связанной с прагматической направленностью юридического мышления в «Уложении» [6. С. 166-168]. По нашему мнению, данное явление имело этноментальную обусловленность: принадлежность языкового сознания законодателя к русскому этноязыковому коллективу естественным образом приводила к трансляции традиционных ментальных установок через речевые произведения. Предполагаем, что вводимая в профессиональный текст религиозно-маркированная лексика выполняла в нем более серьезную роль. Помимо своей формы, данные языковые единицы обладали глубоким содержанием, которое даже в законодательном тексте при объективной потребности обозначения правовых реалий неизбежно способствовало формированию особой, синкретичной семантики профессиональных слов и выражений. Семантическая многослойность не могла не влиять на понимание содержания правового текста адресатами, а значит, и на их правовое сознание. Раскроем сущность описанного явления на примере анализа лексики тематической группы «преступление».
Для номинации противоправного поведения в «Уложении» используется религиозно-маркированная лексика, входящая в лексико-семантическое поле «грех» и в номинативное поле концепта «грех». Из ядерных единиц грех, грешный, грешить, грешник в юридическом тексте функционирует только лексема грех: «А будетъ отецъ, или мать сына, или дочь убiеть до смерти: и ихъ за то посадити въ тюрьму на годь, а отсидэ вь вь тюрьм^ годь, приходити имь кь церкви Божш, и у церкви Божш обьяв-ляти тоть свой гр^хъ вс^мь людемь вь слухь, а смеряю отца и матери за сына и за дочь не казнити» [10. С. 154]. Убийство ребенка, совершенное родителями, оценивается с точки зрения религиозных и юридических норм. Исходное лексическое значение 'нарушеше, преступлеше закона бож1я; д^ло противное которой нибудь изь заповедей божшхь' [7. С. 394] обьединяется с производным значением 'проступок' [7. С. 395], на основе которых развивается профессиональное значение 'преступление, нарушение юридической нормы', которое в словарях отчетливо не отражено.
Лексема 'грех' в юридическом тексте XI в. (Устав Ярослава Владимировича) использовалась для номинации одного из двух базовых понятий: грех - религиозно-нравственное преступление, нарушение божественного закона через деяния или помыслы, нравственная несправедливость; преступление - нарушение закона человеческого, противообщественное деяние (это понятие соотносится с «обидой» в «Русской Правде») [5. С. 222]. Если в Уставе XI в. понятия греха и преступления сознательно разграничивались, то в «Уложении» XVII в. мы наблюдаем их диффузию и интеграцию. Лексема грех используется как вариантное наименование убийства (ср.: смертное убийство) - уголовного преступления, которое в то же время оценивалось как нарушение религиозной нормы. Тип коммуникативной ситуации (описание санкции за уголовное преступление) с собственно профессиональной точки зрения не требует апелляции к религиозной норме, однако ссылка на нее происходит, что свидетельствует о тесной связи религиозного и юридического закона в языковом сознании законодателя. Данный феномен можно назвать сакрализацией правовой нормы, нарушение которой является не только антиобщественным, но и антирелигиозным поступком.
Наряду с лексемой грех в «Уложении» встречается субстантивированное прилагательное
неправедный, которое можно соотнести с центральной зоной номинативного поля концепта «грех»: «<...> а своимь вымысломь вь судныхь д^ллхь по дружба и по недружбе ничего не прибавляти, ни убавляти, и ни вь чемь другу не дружити, и недругу не мстити, и никому ни вь чемь ни для чего не норовити, д^лати всяюя Государевы д^ла, не стыдяся лица сильныхь, и избавляти обидящаго оть руки неправеднаго» [10. С. 17]. Лексема праведный в отношении к человеку имела значение 'свято живущш', производное наречие праведно - 'свято, согласно сь закономь, безгрешно' (речь о Божьем законе) и 'по правде, соответственно правде, точно' [8. С. 1044]. В соответствии с антонимическими отношениями неправедный в первую очередь понималось как 'грешащий, нарушающий религиозные нормы' (в упомянутом словаре отдельно не толкуется) и являлось синонимом к грешник 'преступникь, нарушитель божiя закона' [7. С. 397]. В юридическом тексте на основе религиозной семантики формируется профессиональное значение 'преступник, нарушитель юридической нормы'. Оно зафиксировано и в современном словаре по исторической лексикологии: 'тот, кто творит беззаконие; несправедливый, нечестный человек' (в качестве иллюстрации приведена та же цитата из «Уложения»), хотя при толковании термин преступник не используется [9. С. 240]. Этим же значением обладали функционирующие в «Уложении» термины вор, злодей, лихой человек, ослушник. Они могли полностью удовлетворить собственно профессиональную коммуникативную потребность - обозначение незаконопослушного субьекта, но в процитированном фрагменте профессиональное языковое сознание отдает предпочтение лексеме неправедный, в семантике которой мы вновь видим отражение обязательной связи религиозного и юридического закона.
Интересным считаем такой факт: в юридическом тексте появление номинации неправедный по отношению к преступнику в дальнейшем изложении побуждает использовать, хотя и фрагментарно, выражение православные христиане по отношению к законопослушным людям, что еще раз подтверждает концептуальную значимость греховности и праведности при осмыслении преступления и законопослушности. «32. А которые розбойники и тати дойдуть до пытки: и техь розбойниковь и татей пытать и вь те дни, хотя будеть вь которой день по которомь Государе и память будеть,
100
Л. В. Попова
или хотя и праздникъ будетъ, потому, что роз-бойники и тати и въ праздники православныхъ Христ1янъ бьютъ, и мучатъ, и огнемъ жгутъ, и до смерти побиваютъ» [10. С. 141].
Более сложной по форме, но семантически идентичной лексеме неправедный является номинация забыватель закона христианского, в основе которой лежит глагольный оборот забывать закон христианский, то есть 'грешить': «4. А будетъ кто сынъ, или дочь, не помня закона Хрю^анскаго, учнетъ отцу, или матери грубыя р^чи говорити, или отца и матерь съ дерзости рукою зашибетъ, и въ томъ на нихъ отецъ, или мать учнутъ бити челомъ: и такихъ забывателей закона Хр1ст1анскаго за отца и матерь бити кнутомъ» [10. С. 154]. Кроме того, в «Уложении» функционируют глагольные конструкции преступить закон Божий, забыть страх Божий и христианский закон, не помнить закона христианского (в форме деепричастных оборотов), совмещающие религиозное и юридическое значение: «170. А будетъ которая обчая ссылка по посуломъ, или по чему нибудь преступивъ законъ Божт, солжетъ и оговорить кого не по вин^...» [10. С. 43]; «25. А будетъ кто мужескаго полу, или женскаго, забывъ страхъ Божт и Христианский законъ, учнутъ д^лати свады женками и давками на блудное д^ло, а сыщется про то допряма: и имъ за такое беззаконное и скверное д^ло учинити жестокое наказаше, бити кнутомъ» [10. С. 156]. Несмотря на эксплицитную вербализацию концепта «грех» как представления о нарушении религиозной нормы (закона), в приведенных контекстах религиозно-маркированные номинации получают вторичное значение 'нарушение юридической нормы (закона)' и отражают концепт «преступление». Наибольшая степень близости религиозной и юридической семантики наблюдается в конструкции преступить закон Божий, которая по сравнению с конструкцией забыть закон христианский более адаптирована к профессиональной коммуникации (ср. ряд терминов: преступить, преступление, преступник).
Оценивая соотношение концептов «преступление» и «грех», нужно учитывать, что последний входит в число ключевых концептов русской языковой картины мира. Национальная специфика концепта «грех» заключается в многомерности концептуальной структуры - наличии в ней социального, этического, религиозного компонентов [1; 4]. Если традиционными сферами функционирования данного
концепта являются неофициальные отношения, то его проявление в юридической коммуникации придает ей национальную специфику. Для русского народа представление о грехе связано прежде всего с нарушением закона Божьего; внутренняя форма слова грех - «жжение (совести); то, что жжет» - содержит в себе идею духовно-нравственных страданий [1]. В христианском сознании грех - отрицательный поступок, наносящий вред не только окружающим, но и самому грешнику, разрушающий его душу [4]. На основании вышеизложенного можно сделать вывод о том, что для русского правосознания, в том числе профессионального, важной представляется не только внешняя сторона преступления, но и его внутренняя сторона - душевное состояние преступника.
Таким образом, мнение историков права о четком разграничении в XVII в. правовых и религиозных норм полностью не подтверждается результатами лингвистического анализа. Полученные данные свидетельствуют об устойчивости такой этноментальной характеристики правосознания, как религиозно-правовой синкретизм. Представление о связи религиозных и юридических норм в языковом сознании законодателя как члена русского этноязыкового коллектива обусловливает возможность выражения юридического концепта «преступление» с помощью лексики, относящейся к номинативному полю концепта «грех». Вследствие этого концепт «преступление» приобретает религиозную коннотацию и не может быть назван профессионально-объективным. Религиозная маркированность юридического текста не имела условный характер, как полагают историки права, а способствовала выражению национального правосознания и организации национально-ориентированной системы права, одним из критериев справедливости которого было соответствие религиозным устоям.
Список литературы
1. Бушакова, М. Н. Лексико-семантические и православно-культурные параметры концепта «Грех» в русском языке : дис. ... канд. филол. наук. Краснодар, 2010.
2. Иванов, В. В. О языке древнего славянского права (к анализу нескольких ключевых терминов) / В. В. Иванов, В. Н. Топоров // Славянское языкознание. VIII Международный съезд славистов, Загреб-Любляна, сент. 1978 г. : доклады советской делегации. М., 1978.
3. Ильин, И. А. Собр. соч. : в 10 т. Т. 6, кн. 2. М., 1996.
4. Козина, Н. О. Лингвокультурологический анализ русского концепта «грех»: на материале лексических, фразеологических и паремиче-ских единиц : дис. ... канд. филол. наук. Иваново, 2003.
5. Ключевский, В. О. Русская история : полн. курс лекций : в 3 кн. Кн. I. М., 1997.
6. Рогов, В. А. Древнерусская правовая терминология в отношении к теории права (очерки IX - середины XVII вв.) / В. А. Рогов, В. В. Рогов. М., 2006.
7. Словарь Академш Россшской. Ч. II. Оть Г до З. СПб., 1790.
8. Словарь Академш Россшской. Ч. IV. Оть М до Р. СПб., 1793.
9. Словарь русского языка XI-XVII вв. Вып. 18 (Потка - Преначальный) / РАН, Ин-т рус. яз., гл. ред. Г. А. Богатова. М., 1992.
10. Уложеше. 1649 // Полное собрате зако-новь Россшской Имперш, повелешем Государя Императора Николая Павловича составленное. Собрате Первое. Сь 1649 по 12 Декабря 1825 года. Т. I, № 1. СПб., 1830.
