CC BY
340
ЕАЛИСТИЧЕСКАЯ СИМВОЛИКА АЛЕКСАНДРА БЛОКА
УДК 008(091):821.161.1 Н. И. Неженец
Московский государственный институт культуры
Статья посвящена философско-эстетическим особенностям поэтического наследия Александра Блока. Несмотря на наличие большого количества работ, посвящённых его жизни и творчеству, многие концептуальные вопросы, связанные с поэзией Блока, до настоящего времени не получили должного рассмотрения. В статье большое внимание уделяется сочетанию реалистического и символического начал в произведениях поэта. Детально рассматривается воплощение в творчестве Блока идей русской философской мысли, основополагающие для его поэзии образы и сюжеты, в частности широко известная Прекрасная Дама, анализируются в культурфилософском контексте. Значительное место в статье отведено размышлениям о социальной проблематике в творчестве Блока. В связи с этим автор подробно останавливается на стихах из цикла «Родина», а также на особенностях восприятия поэтом революционных событий, воплощённом в знаменитой поэме «Двенадцать».
Ключевые слова-, поэзия, реализм, символизм, философия, эстетика.
The article is devoted to the philosophical and aesthetic features of the poetic heritage of Alexander Blok. Despite the existence of a large number of works devoted to his life and work, many conceptual issues related to Blok's poetry have not received due consideration so far. The article focuses on the combination of realistic and symbolic principles in the poet's works. The embodiment of the ideas of Russian philosophical thought in the work of Blok is considered in detail, images and scenes underlying his poetry, in particular the well-known Beautiful Lady, are analyzed in the cultural and philosophical context. A considerable place in the article is devoted to reflections on the social problems in Blok's work. In this regard, the author dwells in detail on the verses from the cycle "Homeland", as well as on the features of the poet's perception of revolutionary events, embodied in the famous poem "The Twelve".
Keywords-, poetry, realism, symbolism, philosophy, aesthetics.
НЕЖЕНЕЦ НИКОЛАЙ ИВАНОВИЧ - доктор философских наук, профессор кафедры литературы факультета медиакоммуникаций и аудиовизуальных искусств Московского государственного института культуры
NEZHENETS NIKOLAY IVANOVICH - Full Doctor of Philology, Professor of the Department of literature, Faculty of media and audiovisual arts, Moscow State Institute of Culture
N.I. Nezhenets
Moscow State Institute of Culture, Ministry of Culture of the Russian Federation (Minkultiry), Bibliotechnaya str., 7, 141406, Khimki city, Moscow region, Russian Federation
THE REALISTIC SYMBOLISM OF ALEXANDER BLOK
e-mail: klit@mguki.ru © Неженец Н. И., 2017
Для цитирования: Неженец Н. И. Реалистическая символика Александра Блока // Вестник Московского государственного университета культуры и искусств. 2017. № 4 (78). С. 88-101.
В поэтическом явлении Александра Блока почти сразу почувствовали дарование «необычайно крупное, стихийно-художественное [6, с. 95]». В самом сочетании избранных им слов, в непререкаемой точности и звучности их, какая складывалась в его стихах, вещала полная неотразимой гармонии и музыки душа большой поэзии. А между тем его долгое время называли «поэтом масок»; и он действительно легко переходил в своей мысли от прекрасного и возвышенного к обыденному, от страстного к умиротворённому, почти не задумываясь о существе самого сюжетного действа. Но поэту никак не давалось определённо высказываться. По сути, ни одна лирическая песня не допевалась им до конца: зазвенит струна и тотчас смолкнет, задрожит в звуке другая — и также беззвучно стихнет. Песни уносили земную душу певца в бездонное Небо, и порою случалось, что чувство меры в его задушевном напеве уступало неточной ноте, оттесняющей красоту магического слова. Однако Блок ясно понимал, что его песни нужны людям, но ещё и полю, ещё и лесу и лугу, и чудилось, будто всё окрестное страстно требовало, чтобы юный певец неизбывно пел миру «высокие гимны о том, как ясны зори, как стройны сосны, как вольна душа» («Над озером»).
Поэт изначально обладал изощрённым образным слухом. Казалось, он слышал, как растёт на земле трава, и какие шорохи возбуждает в небе «полёт горних ангелов», и о чём шепчут прибрежные волны, скрывающие в себе «рыб морских
подводный ход». При этом стих Блока не отстранялся от будничной реальности; но его лирический бытовизм нередко обретал самые невероятные, условные очертания, так что обыденная домашняя обстановка непринуждённо сдвигалась к последним граням мистического действа.
На первых порах, однако, Блок доверчиво присматривался к поэтике В. С. Соловьёва [3, с. 38]. В частности, его порывистое желание зримо воспроизвести образ Мировой Души совпадало с пристрастием к нему последнего, который, заметим, начинал своё творчество с идеи воплощения на земле теократии. Мысль о Богочеловеческом начале закрадывалась и в блоковские стихи о Прекрасной Даме:
Верю в Солнце Завета, Вижу зори вдали, Жду вселенского света От весенней земли [1, с. 68].
Впрочем, увлечение молодого поэта идеей Мировой Души было недолгим и несколько поверхностным, так что он вскоре начал колебаться в своей привязанности к её явлению: «Но страшно мне: изменишь облик Ты — и дерзкое возбудишь подозренье». И весь первый симво-лико-романтический период в творчестве Блока связывался с раскрытием таинства высшего, небесного (и земного тоже). Кстати, эпиграф из поэзии Владимира Соловьёва венчал его книгу «Стихов о Прекрасной Даме» (1902):
Ты непорочна, как снег за горами, Ты многодумна, как зимняя ночь,
Вся ты в лучах, как полярное пламя,
Тёмного хаоса светлая дочь!
[1, с. 122]
В соловьёвском свете Блок старался придать своему стиху по-детски неподдельный, дерзкий смысл и утончённую метафоричность. Его песни о Прекрасной Даме были так целомудренно чисты и музыкальны, в них ощущалось столько воистину неведомой, надземной святости, что чудилось, будто они сотворены сиянием зари, шелестом травы, шуршанием приречного тростника, а душа самого поэта подвергалась нерукотворному ваянию, как если бы и впрямь оживлялась световыми токами божественного дыхания:
Терем высок, и заря замерла,
Красная тайна у входа легла.
Кто поджигал на заре терема,
Что воздвигала царевна сама?
Каждый конёк на узорной резьбе
Красное пламя бросает тебе.
Купол стремится в лазурную высь,
Синие окна румянцем зажглись.
[1, с. 128]
Завораживала сама лирическая стихия в символизме Александра Блока. Его ранние стихи слагались в неопределённо-личном свете: кто-то ходит, кто-то бежит, кто-то зовёт... Кто действует — не было сказано; порою и вовсе вместо конкретного лирического героя указывалось нечто туманное:
Прискакали дикой степью
На вспенённом скакуне.[1, с. 78].
Прискакали, а кто именно — неизвестно. Действующего лица как такового не было; оно не то чтобы было скрыто;
оно было опущено, его не было совсем. Поэт старался мыслить одними глагольными формами:
Блеснуло в глазах, метнулось в мечте,
Прильнула к дрожащему сердцу
[1, с. 79].
Действующее лицо должны были придумывать сами читатели. Это придавало поэтическому сказанию некую «сумрачную неясность» [6, с. 42], в чём, казалось, и состояла тогда образная задача автора — затуманить собственную речь. Только таким смутным и неотчётливым языком он мог говорить о своей тайне, что на долгие годы сделалось его лирической темой.
Язык Блока словно создавался для выражения некоего поэтического таинства. Не случайно само слово «таинственный», прилагаясь ко многим вещам и явлениям, играло очень важную образно-смысловую роль в таких стихах поэта: таинственная заря, таинственный сумрак, таинственное дело.
И «тайной тайн» была у Блока таинственная Дама, которой он посвятил свою первую книгу стихов и которую величал в ней вечной Весной, вечной Женой, вечной Надеждой, недостижимой, непостижимой. Было не ясно, кто она и где она; говорилось только, что она таинственна, и казалось, если её лишить этой таинственности, она тотчас исчезнет, перестанет существовать. Образ её постоянно зыбился, двоился, рассеивался, так что трудно было определиться, кто она изначально — то ли звезда, то ли женщина, то ли скала, озарённая солнцем [6, с. 69]. Но ясно выделялись в стихах Блока два образных слова — свет и тьма. Они приводились чуть ли не в каждом стихо-
творении, так что «Стихи о Прекрасной Даме» (1901-1902), в сущности, были стихами о свете и тьме.
Пусть светит месяц — ночь темна.
Ступлю вперёд — навстречу мрак,
Ступлю назад — слепая мгла [1, с. 31].
И немеркнущим огнём, источающим свет в его ночи, была та единственная, кого он называл Лучезарная. Всё, что было в природе огневого и огненного, связывалось с её образами, а всё, что было не она, сумрачно сгущалось, становилось тьмою. И к звукам поэт прислушивался только к таким, которые говорили о Ней; все другие звуки казались ему навязчивым шумом, мешающим слушать Её. Лучезарная Дева была светом и звуком мира.
Кругом о злате и о хлебе
Народы шумные кричат [1, с. 108].
Народы всегда жаждут и требуют злата и хлеба; но поэту было мало дела до их крикливого шума. В то время он относился к людям не то что отчуждённо, но с явной прохладой и недоверием. Блок так и называл свою поэтическую Деву — «святая», и терпеливо ждал её, и упорно надеялся, что она придёт к нему, сблизится с ним и соединится. Стихи о Прекрасной Даме сделались удивительной повестью страстных ожиданий, сомнений, предчувствий и гаданий:
Не замечу ль по былинкам
Потаённого следа?.. [1, с. 116]
Только о ней, о своей таинственной он мог переживать и петь — изо дня в день, в течение шести лет, с 1898 по 1904 год, посвятив избранной теме ни много
ни мало, а 687 стихотворений. В итоге составилось целостное лирическое сказание, образно повествующее о том, как пылкий подросток столь восторженно влюбился в юную соседку, что создал из неё Лучезарную Деву, а весь окружающий её деревенский пейзаж преобразил в неземную обитель. С ним случилось, в сущности, то же самое, что произошло некогда у Данте с Беатриче, дочерью соседа Портинари.
Поэтика Блока была исполнена тайны, под сводами которой виделась сущность искусства ещё молодым романтикам Иены и в опоре на которую так непосредственно отстранялось всё земное во имя неземной благодати. Поэт лирическими средствами постигал «откровение бесконечного в конечном [4, с. 218]».
Однако Блок недолго сохранял в себе завораживающее лирическое состояние. Его безотчётная привязанность к Прекрасной Даме оказалась преходящей; среди «девственных горних селений», среди «белых звуков» и «белых сказочных забвений» он вдруг стал замечать несветлые полосы «пламенных теней».
В лирике Блока появились мотивы «небывалых раздумий» и небывалых исканий, из которых вскоре составилась книга «Перекрёстки» и которые венчались уже другим эпиграфом из поэзии Владимира Соловьёва: «Не миновать двойственной сей грани». Поэт теперь больше говорил о «снегах», «непогоде» мира сущего, чем о «лучах свободы» в жизни запредельной.
Все лучи моей свободы
Заалели там.
Здесь снега и непогоды
Окружили храм [1, с. 56].
В стихах в качестве персонажей стали появляться улицы, переулки и, конечно, те, кто ходит по ним — рабочие фабрик, женщины-блудницы. Певец мог воскликнуть: «Уводи, переулок, в дымно-сизый туман», где:
На башне колокольной
В гулкий пляс и медный зык
Кажет колокол раздольный
Окровавленный язык [1, с. 180].
В «Перекрёстках» высветилась предельно заземлённая образно-лирическая струя, исполненная явных скептических кривляний и кощунственного отношения поэта к миру и к себе в мире:
Я был весь в пёстрых лоскутьях,
Белый, красный, в безобразной
маске.
Хохотал и кривлялся на распутьях,
И рассказывал шуточные сказки
[1, с. 250].
Лёгкая ирония, впервые проскользнувшая в структуру стихов о Прекрасной Даме, жёстко предстала впоследствии в произведениях «Нечаянная радость» и «Балаганчик», где на её основе обозначились первые образные очертания двойника поэта:
О, разделите! Вы видите сами: Те же глаза, хоть различен наряд. Старый — он тупо глумится над вами, Юный — он нежно вам преданный брат.
[1, с. 233]
Собственно, лирическая пьеса «Балаганчик» была написана глумившимся двойником автора. Поэт-мистик, каким он представал в «Стихах о Прекрасной Даме», теперь иронически высмеивал ми-
стику, так что его «лучезарное» видение, прежде соотнесённое с образным явлением Мировой Души, обращалось отныне в некую «картонную» невесту, упавшую «ничком на землю» и ставшую предметом бытовой ненужности. Образ чарующей Дамы безлико-бездушно стирался. Из таких стихов постепенно сложилась другая поэма, которую автор назвал «Снежная маска» и которую увенчал новым, неровным и надрывным возгласом: «Возврати мне, маска, душу!» Но она в ответ только опустошала её, увлекая сердечную к граням небытия:
Вот меня из жизни вывели Снежным серебром стези... И в какой иной обители Мне влачиться суждено, Если сердце просит гибели, Тайно просится на дно?
[1, с. 203].
Но затем в поэзии Блока произошли невиданные перемены. Поэт словно впервые посмотрел на самого себя и нашёл на своём лице уничижительные изменения: он увидел себя нищим, бродягой, посетителем ночных ресторанов. Слово «кабак» стало возникать в его поэтической речи так часто, как прежде приводилось слово «храм»; в стихах появились «ржавые трясины», чахлые «болотные кочки», болотные впадины, болотная стоячая вода. И во всём этом не ощущалось художественной ясности, не было той пушкинской мудрости, о которой грезил молодой поэт и которая придёт к нему много позднее. Небо певца «упало в болото»; в его речи запестрела лексика, отягощённая зловещей образностью «хаоса», «земной заботы», «неизбывной нужды», «голодного Лиха». Её появление было тематиче-
ски неизбежно: у Блока рождалась новая смысловая привязанность — столичный Петербург. В стихах о Снежной Деве он так писал о нём:
И город мой железно-серый, Где ветер, дождь, и зыбь, и мгла, С какой-то непонятной верой Она, как царство, приняла. Она узнала зыбь и дымы, Огни, и мраки, и дома — Весь город мой непостижимый, Непостижимая сама [1, с. 72].
Расплывчато представленную Прекрасную Даму теперь вытеснило некое другое полубожество, более конкретное и ясное — Незнакомка-красавица. Оно будто снизошло с небес на землю и, представ в виде беззастенчивой блудницы, дерзко захотело вдруг «не молитв, но вина и объятий»:
По вечерам над ресторанами Горячий воздух дик и глух, И правит окриками пьяными Весенний и тлетворный дух.
[1, с. 44]
Отстранившись от своей Лучезарной, Блок словно впервые узнал, что на свете есть иные, отнюдь не лучезарные, но земные женщины. В его стихах неуклонно стал появляться образ свободной жрицы: «пляшут огненные бёдра проститутки площадной»; «Женщина-блудница от ложа пьяного желанья». Кажется, только теперь поэт прозренчески понял, что в городе живут не только он и его небесная Дева, но и другие люди. Эта истина открылась ему ещё в ноябре 1903 года, когда он написал стихотворение «Фабрика». Правда, живой человек тогда предстал перед ним только со спины:
Мы миновали все ворота, И в каждом видели окне, Как тяжело лежит работа На каждой согнутой спине [1, с. 56].
В творчестве Блока наступила пора «певучего взора», «снежной маски». Во всей этой изощрённой знаковости, где, по традиции, правда требовала себе красоты, но не соединялась с нею, ощущалась явная отстранённость певца от мирской жизни. Стихи о карлике, одиноко сидевшем за ширмой, близко, пор-третно-психологически передавали внутреннее состояние самого поэта. После революционного всплеска 1905 года он вместе с другими творцами символизма «принялся раздвигать ширмы дремотно сгустившейся жизни».
В тайник души проникла плесень. Но надо плакать, петь, идти, Чтоб в рай моих заморских песен Открылись торные пути [1, с. 180].
Последовавшие затем годы с неровным творческим успехом нередко омрачали поэта, подводя его к полной душевной пустоте и бессилию. Прекрасная Дама ушла из его поэзии, и мир её сделался бессодержательным и тусклым: «ты отошла, и я в пустыне»; «жизнь пуста, безумна и бездонна»; «жизнь пустынна, бездомна, бездонна.»
И Блок отчуждённо рассмеялся. Это был иронический смех одиночества над утраченной любовью и верой, которым он смеялся ещё в пьесе «Балаганчик». Но тогда смех был весел и беззаботен, и в нём завораживающе вскипали отвага и дерзость «лирической молодости». Теперь смех сделался жёстким и горьким, обречённо испепеляющим всякую веру
и ценность жизни: «Что совесть, правда, жизнь? Какая это малость! Ну, разве не смешно?» Русская поэзия и впрямь впервые наполнилась звуками безутешного, горестного смеха:
Что делать? Изуверившись в счастье,
От смеха мы сходим с ума.
И, пьяные, с улицы смотрим,
Как рушатся наши дома [1, с. 98].
О своём печальном смехе поэт тогда же, в 1908 году, написал статью «Ирония», ставшую своеобразным толкованием его художнического состояния и творчества в целом. Ирония представлялась как зловещая болезнь, которая проявляется в безутешном и изнурительном смехе.
Такой смех представлялся не чем иным, как предчувствием скорого конца, так что Блок на протяжении ряда лет стал убеждать себя в том, что его в литературном мире больше не существует:
Сердце — крашеный мертвец;
И когда настал конец,
Он нашёл весьма банальной
Смерть души своей печальной.
[1, с. 200]
В «Снежной маске» у Блока что-то, несомненно, отзвучало, отсеребрилось, оборвалось. Завершался период его сим-волико-романтического творчества, и стихи, что рождались позднее, не открывали собой ничего нового, кроме явного художнического недомогания. И тем не менее именно в эту пору в ослабленную творческим недугом жизнь поэта приходит ощущение свежей весны. Он встретил её настороженно и сурово, как нежданную гостью, очень рано и даже ненужно явившуюся. Весна показалась ему серой,
неумытой, почти развратной и вполне достойной поэтической отчуждённости:
Зачем непрошенной вошла,
Куда и солнце не входило?.. [1, с. 85]
Но «отсеребрилась» и отпела и «рано» пришедшая весна. Тогда поэту захотелось тишины, которую некогда искал для себя и которую находил среди «широких дубрав» незабвенный гений Пушкина. После «Стихов о Прекрасной Даме» у Блока стали безжизненно закрываться глаза; но теперь при мысли об образах, «звучащих (светлой) тишиною» его «вещие зеницы отверзлись», и он узрел внутренним оком то, что прежде от него было им самим сокрыто.
Лишь озеро молчит, влача туманы, Но ласково на нём отражены И я, и все союзники мои — Ночь белая, и Бог, и твердь сосны.
[1, с. 250]
В спокойных и строгих стихах Блока рождались «Вольные мысли». В них поэт неуклонно восходил на те вершины драматического лиризма, где его душе суждено было сблизиться со «светлой печалью» зрелого Пушкина. Блок отнюдь не собирался подражать староклассическому певцу; но его поэтическая мысль обретала отныне ту исконно образную значимость и в ней ощущалось то же неподражаемо крепкое авторское величие, которым основательно дышали вещие стихотворения Пушкина, настоенные на царственной тишине и царственном одиночестве гениального творца: «Ты — царь, живи один!.. »
«Вольные мысли» Блока явно сближались с пушкинскими стихами последних лет своей естественной простотой,
прозрачной ясностью, рассудительной мудростью. Магически чарующими казались эти стихотворения, навеянные глубокой умиротворённостью после столь холодной, «снежной вьюжности» и бурных всплесков «метели».
По «белым» стихам Блока можно судить о его настоящем художническом даровании. Поэт мог опять заговорить о смерти, но на этот раз не о собственной, а о чужой, постигшей неосторожного жокея, который:
Всю жизнь скакал с одной упорной
мыслью,
Чтоб первым доскакать. И на скаку
Перед препятствием запнулась
лошадь.
Уж силой ног не удержать седла,
И утлые взмахнулись стремена,
И полетел, отброшенный толчком,
Ударился затылком о родную
Весеннюю, приветливую землю.
И в этот миг в мозгу прошли все
мысли,
Единственные, нужные. Прошли
и умерли,
И умерли глаза. [1, с. 302]
Отзвуки пушкинского голоса слышатся и в другом стихотворении — «Над озером», романтически пафосном и строгом, где поэт попробовал завязать разговор с самим собою в кругу персонажей из мира природы. И ему это художественно удаётся на языке «высокого песенного лада», исполненного сердечной чистоты и простодушия:
И кто посмотрит снизу на меня,
Тот испугается — такой я
неподвижный,
В широкой шляпе, средь ночных
могил,
Скрестивший руки, стройный и
влюблённый в мир. Но некому взглянуть. Внизу идут Влюблённые друг в друга.
Нет им дела
До озера, которое внизу, И до меня, который наверху. Им нужны человеческие вздохи, Мне нужны вздохи сосен и воды. А озеру-красавице — ей нужно, Чтоб я, никем невидимый, запел Высокий гимн о том, как ясны зори, Как стройны сосны, как вольна душа.
[1, с. 360]
Повествование завершается «чутким молчанием» озера, в котором безмерное таинство воды естественно перемешалось с неизбывной ясностью земли и неба.
Этически-образно, созвучно с изложенным мировидение поэта в стихотворении «В северном море». Здесь воссоздана незамысловатая зарисовка пляжного берега, где беззаботно веселятся молодые модницы и юноши, а поэту видится другая, воистину тютчевская картина, составленная из драматического смешения земного и небесного:
...Руки
Одна заря закинула к другой, И сёстры двух небес прядут один То розовый, то голубой туман. И в море утопающая туча В предсмертном гневе мечет из очей То красные, то синие огни.
[1, с. 308]
В стихах молодого певца с непреклонной страстью оживала его душа, «молитвенная и полная», свято воспринимающая просторы земли и неба.
Воздействие Пушкина было явным, хотя и недолгим. Когда все поэтические привязанности Блока были утрачены, и ему оставалось, в самом деле, разве что умереть, он будто из этой близко подступившей к нему художнической погибели неожиданно воскресил в себе новое образное обожание. Блок почувствовал тогда, что есть на свете такая святыня, которая словно сотворена из мирских бед и погибели и которая тем и жизненно свята, что «вся она есть боль и тоска [6, с. 85]», и что только она могла бы стать его новой, неизбывной творческой опорой. Земной святыней поэта стала Русь-Россия-Родина.
Прежде «милая» поэта была либо святая, либо падшая, либо судьба, либо смерть. Но теперь в её облике одновременно сошлись святое и падшее, судьба и смерть, потому что всё это символически определяло образное содержание Лучезарной Девы — России. Отныне весь свой душевный лиризм и божественную святость певец связывал только с этой своей художественной привязанностью, которую он тотчас объявил своей новой Женою:
О Русь моя! Жена моя! До боли Нам ясен долгий путь. Наш путь — стрелой татарской древней
воли
Пронзил нам грудь.
Наш путь — степной, наш путь —
в тоске безбрежной, В твоей тоске, о Русь! И даже мглы — ночной и зарубежной — Я не боюсь [1, с. 398].
В творчестве Блока навсегда утверждалась тема Родины. Прежде у Блока Родиной была Лучезарная Дева, или
Прекрасная Дама. Ей одной он трепетно поклонялся, к ней пылко были обращены все его юношеские надежды, все страсти и устремления, все боли и переживания; с нею одною он связывал своё воскресение как поэта. Она служила ему неиссякаемым истоком его образно-символических излияний; каждая его поэтическая мысль искала единения с нею, Лучезарной.
Но величие Прекрасной Дамы поэт почувствовал по-настоящему, кажется, только теперь. Раньше он изливал своё сердце стихийно, «в беспамятстве юношеских мучений [2, с. 226]», часто глубоко забываясь и забывая обо всём на свете. Теперь романтическое опьянение стало ослабевать; он неожиданно пришёл в себя и тотчас будто впервые увидел жизнь, а в ней узрел ту образную высоту, на которую в прежнюю пору его так высоко и заботливо-нежно возносила в творческих исканиях она, Лучезарная.
Блок создавал мир неведомый и величественный, состоящий из одних чистых грёз и метонимических смещений. Он возводил себе изумительное по богатству и душевной страсти образное царство. Но тогда он не подозревал об истинных размерах и эстетической содержательности своей поэтической державы. Границы её и настоящая духовно-художественная ценность чётко обозначились теперь, когда, собственно, прежней державы не стало.
Ты отошла, и я в пустыне К песку горячему приник. Но слова гордого отныне Не может вымолвить язык. О том, что было, не жалея, Твою я понял высоту:
Да, ты — родная Галилея Мне, невоскресшему Христу. И пусть другой тебя ласкает, Пусть множит дикую молву; Сын Человеческий не знает, Где преклонить ему главу [1, с. 88].
По сути, первым подступом к теме Руси-Родины в поэзии Блока явилась его портретно-психологическая зарисовка «Незнакомка» (1906). Лирическая героиня этого произведения словно вышла из поэтики Достоевского. Это — сошедшая с его страниц Соня Мармеладова, зарабатывавшая на жизнь случайными связями свои жалкие «целковые», которые потом непременно будут похищены её безнравственным отцом и употреблены им на очередное нетрезвое «сидение» в таверне. Но Соня преимущественно «работала» на улице, тогда как Незнакомке у Блока выпала иная, более цивилизованная «миссия» — стать посетительницей роскошных ночных ресторанов. Всё сюжетное действие в стихотворении и сведено к явлению красавицы в этой небезгрешной русской обители, снизошедшей до пустой увеселительной праздности и развлекательной торговли женской красотою. Блок приводит свою героиню в пышущее роскошью вечернее заведение, куда разве что захаживают в изысканных одеждах обеспеченные и беспечные, «испытанные остряки» и где определено поражать посетителей своими «туманными шелками» и несравненным женским обаянием ей, блоковской Незнакомке.
И каждый вечер в час назначенный (Иль это только снится мне?) Девичий стан, шелками схваченный, В туманном движется окне. И медленно, пройдя меж пьяными,
Всегда без спутников, одна, Дыша духами и туманами, Она садится у окна. И веют древними поверьями Её упругие шелка, И шляпка с траурными перьями, И в кольцах узкая рука [1, с. 63].
В цикле стихов о Родине, который создавался на протяжении более десяти лет (1906—1918), Блок попытался лирическим способом воспроизвести вековечные вехи народно-бытовой жизни и истории России. Они получили разножанровое представление в виде «говорящей» природной сценки («Дым, от костра струёю сизой.»), характерной бытовой зарисовки («Осенний день»), в жанровой форме обобщённо осмысленного, философического эссе («Там неба осветлённый край.»). В них опорная образная деталь, портретно-психологически охватывающая заглавный смысл в сюжетном строе стиха, раскрывала весь облик будничной повседневности и исторической эпохи в целом. Русь характеризовалась редеющим «под топором» лесом, и осенними журавлями, с криком плывущими в седом, поднебесном тумане, и растерзанной колёсами поезда женщиной в железнодорожном рву.
Так, осенний день в одноимённом стихотворении венчается звоном и плачем журавлиной стаи, сострадательно связавшей своё «горевание» с явлением «низких, нищих деревень», которых на Руси «не счесть, не смерить оком» и «потемневший день» которых (в этом общем горевании) может продлиться разве что зыбким, неярким светом костра «в лугу далёком». В другом стихотворении, заглавие которого также созвучно с на-
чальной строкою, пластичные штрихи из мира природы и жизни людской сведены в единое сюжетное действие метонимической знаковостью, воссоздающей всеохватывающий пространственно-бытовой образ Руси-России:
Там неба осветлённый край Средь дымных пятен, Там разговор гусиных стай Так внятен.
Свободен, весел и силён, В дали любимой Я слышу непомерный звон Неуследимый.
Там осень сумрачным пером Широко реет,
Там старый лес под топором Редеет [1, с. 228].
Символико-метонимический способ организации текста из типовых, образно-смысловых мелочей использован поэтом и при воссоздании национально-психологической атмосферы русской жизни и человека в ней. Русский у Блока непробудно грешит, и бесстыдно лукавит, и в Божий храм наведывается с хмельной головою, а затем заваливается «на перины пуховые», чтобы «в тяжёлом сне» забыться от всех своих бедовых слабостей и недугов.
Однако повествование неожиданно заканчивается аккордом приемлемости сущего. Достоевский говорил: «Бога я принимаю; я мира Его не приемлю». Блок, который подпитывал свою поэзию его идеями и одновременно возражал им, принимал в своём сердце и Бога, и Его мир со всей его нескладной и горевой русскостью:
Но и такой, моя Россия, Ты всех краёв дороже мне. («Грешить бесстыдно, непробудно.»)
[1, с. 240]
Блоковская мысль, пытаясь схватить событийные всплески в истории Руси и схватывая их, нерасторжимо связывала в себе единой причинно-следственной связью одну эпоху с другою, давно прошедшее с современным. В стихотворениях «Куликовского» цикла Лучезарную Деву сначала вытеснила красавица княгиня, поджидавшая из степного похода своего любимого мужа («В густой траве пропадёшь с головой.»). Затем поэт и его подруга условно-образно перенесены на бранное поле, где в жестокой битве уже тогда, в толще былого, решалась их теперешняя судьба и судьба родной земли:
В ночь, когда Мамай залёг с ордою
Степи и мосты,
В тёмном поле были мы с тобою, —
Разве знала Ты?
Перед Доном, тёмным и зловещим,
Средь ночных полей,
Слышал я Твой голос сердцем вещим
В криках лебедей. [1, с. 253]
В других стихах цикла чарующий образ милой смешался с русской природой, попеременно закрепляясь то в образе вольной реки, то в смутных очертаниях рассыпанных в поле грустных стогов, то в виде степной кобылицы, стремительно скачущей по ковыльной степи и никогда не выходящей из вечного всемирского боя.
Река раскинулась, течёт, грустит
лениво
И моет берега.
Над скудной глиной жёлтого обрыва
В степи грустят стога. [1, с. 260].
О чём они грустят? И откуда явилась эта болевая грусть у чуткой осенней природы?.. Она возникла разве что в незапамятные времена монгольского нашествия, и с той поры неизбывная грусть-тоска разлилась по всей Руси, всосалась, навсегда въелась в живую плоть русской души, в её жизнетворимый дух и путь. Почти всегда битва с недругами завершалась русской победой, но сражение не заканчивалось вовсе, ибо жизнь и судьба Руси-России — это несмолкаемый, «вечный бой», так что:
. Покой нам только снится
Сквозь кровь и пыль.
Летит, летит степная кобылица
И мнёт ковыль. [1, с. 250]
«Степная кобылица» Руси-России несётся вскачь по бескрайним и бранным просторам истории — от поля к полю, из боя в бой: «Вздыхает конская грива, за ветром взывают мечи.» И всюду она, милая, Лучезарная, перевоплотившись в вещи и явления природы, свято сохраняла в себе исконные черты русской души и русского сознания: «Явись, моё дивное диво, быть светлым меня научи.»
В стихотворении «Россия» образ «милой» неуклонно ширится, раздвигается, срастаясь с образом самой державы. Блок изобразил Россию народную, крестьянскую; она представлена буднично, наглядно-зримо, в сонме историко-быто-вых событий и происшествий. Это — Русь нищая, обездоленная, Россия серых изб, ветровых песен, «разбойной (женской) красы»; это Россия долгих степных до-
рог, дремучих лесов, тоскливых острожных и ямщицких песен.
В просторы безбрежья вписан со своими думами и переживаниями и сам поэт. Он образно выхватывает из жизненной стихии России всё знаково-осязаемое, вещное, обволакивая его пленительно-горестным величием, отчего лирическая драма мирской истории становится живописно-пластичной и художественно значимой.
Россия, нищая Россия, Мне избы серые твои, Твои мне песни ветровые — Как слезы первые любви!
Тебя жалеть я не умею И крест свой бережно несу. Какому хочешь чародею Отдай разбойную красу!
Пускай заманит и обманет, — Не пропадёшь, не сгинешь ты. И лишь забота затуманит Твои прекрасные черты.
Ну что ж! Одной заботой боле — Одной слезой река шумней, А ты всё та же — лес да поле, Да плат узорный до бровей.
[1, с. 270]
Ещё драматичнее предстала Русь-Россия в другом стихотворении — «Коршун», где поэт «перебирает» характерные составляющие русской жизни. Она так и складывалась — из войн, мирских мятежей и пожарищ; и всё это длилось из года в год, из века в век:
Идут века, шумит война, Встаёт мятеж, горят деревни.
[1, с. 68]
В двух следующих стихах драматический портрет Руси-России психологизируется и подаётся на утончённых гранях образной двойственности: Россия — это громадина-держава и Россия — как живое существо с явно выраженным судьбоносно-прорусским женским началом, с нерастраченным славянским обаянием:
А ты всё та ж, моя страна, В красе заплаканной и древней.
[1, с. 68]
Заключительное двустишье, составленное в форме риторического обращения к истории и её русской судьбе, органично сближает в едином потоке русской жизни два оксюморонно исключающих друг друга образа — вечное го-ревание матери и постоянное кружение над бранным полем коршуна, ненасытно жаждущего себе пищи. В итоге сложился поэтически ёмкий, из шести строк, портрет, символически передавший всю тра-гико-драматическую историю России.
Идут века, шумит война, Встаёт мятеж, горят деревни, А ты всё та ж, моя страна, В красе заплаканной и древней. — Доколе матери тужить? Доколе коршуну кружить? [1, с. 68].
Свет мира человеческого, его истории, совмещённый с идеей Бога, запечатлелся у Блока в поэме «Двенадцать». Идея Христа перестала «греть» сознание красногвардейцев, воспылавших идеей собственно человеческой, огненно-революционной. Но они не могут выйти из сферы божественной; человек отстранился от Бога, но Бог не отстранился от человека. Он по-прежнему идёт впереди
человеческого «стада», освещая его земной путь и пытаясь в свете своём оберегать и спасать его. У Блока свет божественный перемешался с собственно человеческим. И в этом смешении идеи Бога и идеи мирской происходят события, не утратившие истинного историко-траги-ческого смысла.
Блок, во многом ориентировавшийся на Достоевского, пошёл дальше него в идее столкновения человека с Богом. Достоевский, стараясь разрешить самую важную проблему для оправдания человечества, выдвинул формулу: «если Бога нет, то всё дозволено». Человек у Достоевского доходит в своём решении до крайности: даже тогда, когда он соглашается, что Бог есть, он продолжает жить по собственной воле и по собственной воле совершает свою революцию. Но Достоевский не решается тронуть Бога; он просто выпроваживает его из жизни мирской. Великий Инквизитор, почти разучившийся говорить с людьми, объявляет Христу: «Зачем ты пришёл нам мешать? Мы и без тебя научились жить в мире. Ступай и больше не приходи . не приходи вовсе ... никогда, никогда!» «Апостолы» же Блока свободно палят из винтовки и в человека, и в Спасителя; в свете русского трагизма они защищают собственную идею жизни, которая им представляется выше человека и выше Бога.
Человек у Блока утратил свою идентичность в Боге; он перестал видеть в себе своё различение с Ним, когда стреляет в Христа словно в недруга революции. И Бог принимает эту идею: Он не отстраняется и не уходит из передних рядов человеческого движения. Христос остался в человеческой истории и повёл людей по
свободно начертанному ими пути, на котором, как сказано в «Откровении» Иоанна, всё должно быть ново: «и земля, и звёзды, и жизнь мирская».
В поэме «Двенадцать» Блок предсказательно приблизился к мысли, которую затем продолжила (уже без него) другая поэзия и другая история. Символисты пошли искать в России Бога, а обрели
саму Россию в качестве Бога. И она предстала им в таком трагическом свете, в каком никогда и никому не являлась прежде, и, явившись в этом свете тогда, на исходе 10-х годов ХХ века, Россия-Русь так и осталась в состоянии своего русского трагизма в продолжение всего мятежного столетия, пока революции и войны не надломили её основание.
Примечания
1. Блок А. А. Избранные произведения / [вступ. статья, с. 3-32, и примеч., с. 545-583, В. Орлова]. Ленинград : Лениздат, 1970. 614 с.
2. Гофман М. Л. Книга о русских поэтах последнего десятилетия. Санкт-Петербург, 1907. 411 с.
3. Минц 3. Г. Блок и русский символизм. Книга 1. Санкт-Петербург : Искусство-СПб, 1999. 726 с.
4. Пуанкаре А. Избранные труды : в 3 томах : [перевод] / под ред. акад. Н. Н. Боголюбова (гл. ред.) и [др.] ; [коммент. В. И. Арнольда и В. М. Алексеева]. Москва : Наука, 1971. Том 1. 470 с.
5. Пяст В. А. Встречи. Москва : Федерация, 1929. 300 с.
6. Чуковский К. И. Александр Блок как человек и поэт : введение в поэзию Блока. Москва : Русский путь, 2010. 184 с.
References
1. Blok A. A. Izbrannyye proizvedeniya [Selected Works]. Leningrad, 1970. 614 p.
2. Gofman M. L. Kniga o russkikh poetakh poslednego desyatiletiya [A book about Russian poets of the last decade]. St. Petersburg, 1907. 411 p.
3. Mints Z. G. Blok i russkiy simvolizm. Kniga 1 [Block and Russian Symbolism. Book 1]. St. Petersburg, Art Publishing House, 1999. 726 p.
4. Puankare A. [Poincare A.] Izbrannyye trudy. V 3 tomakh, tom 1. Redaktor N. N. Bogolyubov [Selected Works. In 3 volumes, vol. 1. Editor N. N. Bogolyubov]. Moscow, Akademizdatcenter "Nauka" RAS, 1971. 470 p.
5. Pyast V. A. Vstrechi [Meetings]. Moscow, 1929. 300 p.
6. Chukovsky K. I. Aleksandr Blok kak chelovek i poet: vvedeniye v poeziyu Bloka [Alexander Block as a man and a poet: an introduction to Blok's poetry]. Moscow, Publishing house "Russian Way", 2010. 184 p.
