CC BY-NC-ND
38
Фольклорный текст: структура и интерпретация
В.А. Черванёва
«Рассуждающий» повествователь в мифологическом нарративе
В статье рассматривается позиция нарратора в мифологическом рассказе как субъекта сознания. Наличие рассуждений и мотивировок в речевой партии повествователя, отличающее мифологический текст от других фольклорных жанров, связано с особенностями ситуации бытования мифологической прозы и установкой на достоверность текста. Реальная модальность мифологического рассказа обусловливает функционирование текста в рамках актуального разговорно-речевого дискурса и действие в нем тенденций, свойственных разговорной речи. Одной из таких тенденций является доминирование говорящего как субъекта знаний, мнений, оценок, что находит отражение в субъектной организации мифологического текста.
Ключевые слова: мифологический текст, нарратив, субъект повествования, коммуникативная ситуация.
Даже беглый взгляд на мифологическую прозу позволяет заметить в этих текстах обилие всякого рода рассуждений, мотивировок, обоснований описываемых событий - текстовых фрагментов, в которых рассказчик выражает результаты осмысления причинно-следственных отношений и которые, как правило, носят следы традиционных, мифологических, представлений о мире.
Распространенность мотивировок в мифологических текстах, очевидно, находится в связи и в соответствии с этиологичностью и телеологичностью мифа и самого мифологического взгляда на мир1. Все это придает некоторый «объяснительный» характер всему мифологическому дискурсу, причем градус «объяснительно-сти» находится в зависимости от характера восприятия говорящим
© Черванёва В.А., 2017
своего собеседника - как равного ему по степени вовлеченности в традицию или как «профана», которому необходимо пояснять описываемые события и явления.
Эта особенность составляет значимое отличие мифологических рассказов от традиционных эпических жанров фольклора - сказок (ср. в связи с этим замечание В.Я. Проппа: «Есть основание думать, что сказке вообще не свойственны мотивировки, формулированные словами, и мотивировки вообще с большой долей вероятности могут считаться новообразованиями»2) и тем более от былинного эпоса со свойственным ему объективным характером изображения событий. Отмечаемая многими исследователями «объективность» народного эпоса создается, в частности, и отсутствием в речевой партии повествователя формы рассуждения при господстве композиционно-речевых форм описания и повествования, как это было установлено Е.Б. Артеменко: «"Нерассуждающий" повествователь - один из наиболее эффективных способов объективизации содержания былинного текста»3. С.Ю. Неклюдов сделал более широкое обобщение, указав, что для эпоса вообще нехарактерно изображение внутреннего мира героев, их мыслей и чувств4, тем более повествователь и его сознание не является объектом изображения в эпическом тексте.
В мифологических рассказах дело обстоит иначе - изложение событий осуществляется сквозь призму мнений и оценок рассказчика, и сама позиция нарратора получает в тексте развернутую репрезентацию, прежде всего личными местоимениями и грамматическими формами 1-го лица. Рассказчик является не только персонифицированным субъектом повествования, но и субъектом оценок, суждений, интерпретаций, а также часто и субъектом действия, выступая как персонаж в нарративах личного опыта. Приведем примеры (фрагменты с интерпретативным значением выделены курсивом; полужирным шрифтом отмечены слова, выполняющие роль вербального маркера нарратора)5.
(1)
Показалося [...] я то ли сидела, но, по-моему, я не спала ночью,
среди ночи вдруг топанье, ну, вот, как снарядихи в этих башмаках, как
будто много их забежало, слышу, што двери открылися и такое топа-ние, а я думаю: кто-то, наверно, пришел воровать, хоть бы не убили.
«Эй, вы што там?» Не слышно, штобы ушли - так удивлялась, к чему бы это, а после неделя не прошла - сижу там днем, слышу, заходит кто-то, а мне кажеца - Костя [внук] там в этой комнате. Я: «Кто там пришел, проходите». Слышу: выходит из этой, иза горочки женщина
смотрит на меня: день холодный - она без плата и [нрзб.] ни фуфайка, ничево. Я на ней смотрю: «Проходите, проходите», - а она на меня смотрит, а [у нее] лицо в морщинах, ростом с меня [нрзб.] Запало в голову: ну почему такой холодный день, она без плата, как будто ниоткуда не пришла. Она постояла, поглядела на меня, а я растерялась, дак надо было спросить, чиво она показалась мне, а я это ничево не спросила [нрзб.]. Наверно, мне смерть показалась (АЛФ РГГУ, инф. ФГП, Печниково-Олехово, 1997).
(2)
А вот... ищё уш я то, конешно, порядошная была уже [взрослая], потому што я запомнила: у нас вот папин-то отец, когда пас, он брал лесной отпуск, и... к нему тоже то приходила тут женщина одна, вот он этот отпуск и нарушил: она сходила к нему на поскотину, ак он это, пришол домой, ак он не помнит, как и домой пришол: у нево даже вся вот одежда была вся в лоскутки порвана. Такой уроган сходился на этом... в этом, в лесу, што вот так вот деревья-то к друк друшке вот так вот схлестали, ево чуть не захлестало, што это... вот нельзя было женщине ходить на поскотину. Воще ему женщины нельзя было... ну... прикасаца к женщине [смеется] (АЛФ РГГУ, инф. ФВМ, Лукино, 2001).
(3)
Мама расказывала, ещо бабушка была жива. У соседки закрыли корову. Она, грит, тоже пришла к этой женщине, [которая скотину открывала]. Она говорит: «Так, мол, сделай. Возьми яйцо, только сами не ходите, а возьмите попросите. И в таком-то месте найдёте живую, здоровую». А у ней муженек: «А! Ещо будем у ково-то просить!? Сами пойдем». Ну и нашли. Такая, как колода, дерево. И бут_о спецально у ней так запихано и шея свёрнута. Это лесной хозяин не полюбил, што неправильно сделано (АЛФ РГГУ, инф. РЛМ, Рягово-Лазаревская, 1998).
(4)
Если человек думает... вот мама моя рассказывала: она осталася с пятерыми - нас было пятеро на руках у нее. И она говорит, вот жала, жала, ну а день-то солнечный, видать, у нее уже солнечный удар получился, говорит: жала, жала, погляжу, а на том конце Андрей - это мой отец. Андрей, мол, грит, стоит и машет: «Иди сюда». [Она туда побежала, а там никого не было]. Плакала, так он ей и показался (АЛФ РГГУ, инф. КАМ, Труфаново-Кукли, 1998).
Повествовательное начало в мифологическом рассказе может быть представлено несколькими ступенями наррации - так, име-
ются тексты с одним первичным рассказчиком, с двумя - первичным и вторичным, с тремя - первичным, вторичным, третичным и т. д. В данном случае мы используем терминологию В. Шмида6, которую он применял для обозначения различных типов повествователей в художественном тексте (ср.: первичный нарратор - это повествователь обрамляющей истории, вторичный нарратор - повествователь вставной истории и т. д.). В устном мифологическом рассказе первичный нарратор - тот, от чьего лица ведется рассказ. Это повествователь, рассказывающий о событии, основываясь на собственных наблюдениях или на сообщении других лиц (в тексте его позиция вербализуется местоимениями и грамматическими формами 1-го лица - см. выше примеры 1-4). Вторичный нарра-тор - повествователь, чей рассказ о событии передается первичным нарратором (в примерах 3-4 это мама первичного нарратора). Таким образом, первичный повествователь всегда имеется в тексте, вторичный - только в тех текстах, где есть пересказ.
В связи с этим обращает на себя внимание одна, существенная на наш взгляд, особенность субъектной организации мифологического нарратива. Состоит она в том, что персонифицированный вторичный нарратор (тот, от кого первичный узнает о событии) практически никогда не проявляет себя в тексте как субъект сознания: он не рассуждает и не интерпретирует описываемые события. Вторичному нарратору несвойственна и функция ввода мифологической информации в форме поверья или мотивировки ритуальной инструкции - это также прерогатива нарратора первичного (см. примеры выше).
Эту особенность можно назвать скорее тенденцией, а не закономерностью, так как исключения все же встречаются, хотя и редко. Это происходит, когда первичный рассказчик цитирует вторичного нарратора и передает его интерпретацию события в форме прямой речи от 1-го лица или - гораздо реже - в форме косвенной речи. Ср.:
(5)
У нас тут на ферме, мы работали, женщина была, дак она фсё, мать ей присница, раскажит вот и: «мама присница, дак вот мне фсё вот што-то како-то вот нищастье после этово вот. Маюсь как буто я». <...> «Как только мама приснилась, так фсё, фот уже и жду, што што-то должно случица так, какая неприятность». И у ниё вот фсё время так вот збывалось. <...> Говорит, как она, как предупреждает миня (АЛФ РГГУ, инф. МЛИ, Лепша-Ступино, 2007).
(6)
У [моей сестры] девочцка-то когда погибла, фсё предвещало. Стучцало в доме, трещали углы, стены даже. Она [сестра] в детском саду работала, делала отчёт ночью тоже. И, говорит, это в стену прямо стучцало. Вся стена прямо встреснет. И углы трещали, и половицы скрипели, и страшно в доме вообще. А потом погибла Люда-то и перестало всё разом и стучцать, и трещать и фсё вообще. Ей [сестре] сон снился, што у нее из дома выпадают передняя стена, и видела окно и белую занавеску на окне. И видела, што у дома эта стена прямо выгнулась наружу. И она, говорит, проснулась, так мне мерзко было, но я подумала, што бабушка старая, бабушка наверно умрёт. А говорит, не дошло-то, што белая занавесь, выпадает стена из дома, значцит кто-то уходит, а белая занавесь - невиное, так вот дитя-то и было невиное. [У девочки] и почерк изменился перед смертью. И голос пропал в тот день, когда она погибла. Как они были обе дома с утра и обеим было как-то тяжело. И она [девочка], говорит, просила меня: «Мама, открой окно. Душно» - говорит. [нрзб.] И она прямо как пост соблюдала де-вочцка (АЛФ РГГУ, инф. БЛВ, Рягово-Лазаревская, 1998).
(7)
Тоже такой случай был - что я вот охотился - он охотник был, охотился, говорит, там на болоте тоже огонек расклал, говорит, сижу, ночью уж, говорит, на ночную охоту ходил, дак ночью сижу у огонька. Вдруг, говорит, такой вот тоже шум сделался, и, говорит, как у меня огонек так одной минуты всё раскидало, весь огонек и ни одной головешки даже нету. Так еще сам-то, говорит, я стал молитву, он говорит, стал молитву, а надо кричать: «Налево, налево», - надо, говорит, говорить: «Налево, налево». И он говорит, это, в сторону, я, говорит, вишь на евонной тропинкерасклал огонек. [Лесной как вихрь показывается?] Да, лесной, лесной, говорит (АЛФ РГГУ, инф. ПЗА, Лядины - Дьяково, 1997).
(8)
Пастух как-то с ним договаривается [с лесным]. Я вот слыхала, тут пастух был, он умер, давно, до войны еще умер. Вот надо было как-то два яйца в лес бросить, а он йих не так бросил, как-то надо было назад бросить ли как, вот он рассказывал: ну, я не так яйца бросил, мне мятку и дало в лесу - намял кто-то ево, пообижал (АЛФ РГГУ, инф. СОА, Бор-Давыдово, 1996).
Как правило, такие «цитатные» интерпретации не являются единственными, а сочетаются с оценочными суждениями первич-
ного нарратора (см. в примерах № 6, 8 - эти фрагменты выделены курсивом и подчеркиванием), да и вообще встречаются относительно редко. Так, в корпусе из 694 текстов вторичный персонифицированный нарратор в роли интерпретатора отмечен только в 17 примерах (при том, что всего в корпусе 217 текстов с вторичной ступенью наррации и 13 текстов с третичным нарратором).
Для выяснения вопроса о причинах описанного явления -экспансии первичного нарратора как субъекта интерпретаций -обратимся к исследованиям в области нарративной лингвистики, в частности к работам Е.В. Падучевой. Она установила, что язык нарратива отличается от разговорного прежде всего «коммуникативной ситуацией, в которой происходит передача сообщения от одного субъекта к другому»7. Разговорная речь реализуется в так называемой канонической речевой ситуации, для которой характерен непосредственный контакт говорящего с конкретно-референтным адресатом - пребывание говорящих в одно время в одном месте в зоне взаимной видимости8. Кроме того, Е.В. Падучева выделила еще одно, так называемое «нулевое», условие канонической ситуации - это совпадение мира текста (изображаемого) и мира ситуации его репрезентации. В ситуации нарратива не соблюдаются указанные условия каноничности, и это дало возможность исследовательнице дать емкую характеристику лингвистики нарратива как «лингвистики неполноценных коммуникативных ситуаций»9.
Заметим, что в ситуации бытования фольклорного текста имеется своя специфика. Фольклорный нарратив всегда воспроизводится в устной форме в условиях, когда говорящий и адресат находятся в одном времени и пространстве. Однако в сказках, былинах и других жанрах так называемого «классического» фольклора не наблюдается «нулевого» условия канонической речевой ситуации - тождества мира текста и мира коммуникативной ситуации, в которой этот текст произносится. Так, в сказочном тексте конструируется особый художественный мир, и говорящий и адресат сознают условность и вымышленность этого мира и его несовпадение с миром реальным. При этом «всезнающий» повествователь стоит за пределами сказочного мира и не проявляет себя на вербальном уровне (не считая стилистических обрамлений в виде присказок, всегда находящихся за пределами собственно сказочного нарратива).
Бытование же мифологической прозы происходит в условиях канонической коммуникативной ситуации, которая наблюдается здесь в чистом виде - благодаря устной форме экспликации и установке на достоверность текста. В мифологическом тексте нет «другой», художественной реальности, мир текста изображается
в реальной модальной рамке - это мир самих коммуникантов. И именно реальная модальность мифологического рассказа обусловливает включение говорящего в текст, функционирование текста в рамках актуального разговорно-речевого дискурса.
Очевидно, именно с каноническим характером ситуации бытования мифологических рассказов и связана доминирующая роль в них первичного повествователя в качестве субъекта суждений и интерпретаций. Поясним, что имеется в виду.
Благодаря исследованиям в сфере семантики и прагматики установлено, что в каноническом контексте подразумеваемым субъектом сознания, т. е. знания, мнения, оценки, интерпретации и номинации, является сам говорящий10. Таким образом, естественно, что в мифологическом тексте субъектом интерпретаций является тот субъект, от лица которого ведется повествование.
В повседневной разговорной речи, в ситуации экспликации разговорного нарратива, наблюдается сходное явление: именно говорящий, т. е. первичный нарратор, выступает субъектом суждений. М.В. Китайгородская и Н.Н. Розанова, описывая рассказ как один из ведущих жанров фатического общения, указали на существование двух типов текстов в зависимости от позиции говорящего по отношению к событийному содержанию нарратива - рассказ «о своем» и рассказ «о чужом»11. При этом в рассказах «о чужом», хотя предмет повествования и не совпадает с адресантом, говорящий всегда, о чем бы он ни рассказывал, «все пропускает через себя, обнаруживая даже в самом "объективном" повествовании свою позицию, систему оценок, мотиваций, свое восприятие окружающего мира»12. На этой основе исследователи делают более широкое обобщение, говоря, что «в условиях непринужденного непосредственного общения проявление личной позиции рассказчика является своего рода "нормой"»13. Отмеченная «нормативность» представляется нам следствием каноничности ситуации произнесения разговорного монолога, будь это нарратив личного опыта или же рассказ «о чужом».
Таким образом, фигура «рассуждающего» рассказчика в мифологическом нарративе является прямой проекцией и следствием субъектной организации текста, характерной для канонической речевой ситуации, - с говорящим как центром координат текста. Такая организация текста возникает на пересечении общеязыковых закономерностей и собственно фольклорных тенденций и, видимо, объясняется пограничным положением мифологической прозы - на стыке традиционной словесности и повседневной коммуникации.
Примечания
1 Об указанных особенностях мифологического мышления см.: Неклюдов С.Ю. Структура и функция мифа // Современная российская мифология / Сост. М.В. Ахметова. М.: РГГУ, 2005. С. 9-26.
2 Пропп В.Я. Морфология сказки. Л.: Academia, 1928. С. 84.
3 Артеменко Е.Б. К проблеме повествователя и его языковой репрезентации в фольклоре: На материале былинного эпоса // Филологические записки: Вестник литературоведения и языкознания. Вып. 11. Воронеж, 1998. С. 194.
4 Неклюдов С.Ю. Поэтика эпического повествования: пространство и время. М.: Форум, 2015. С. 168.
5 Основной эмпирической базой исследования является архив Лаборатории фольклористики РГГУ (АЛФ РГГУ) - материалом для изучения послужили записи мифологических рассказов, извлеченные из интервью (для анализа отобраны тексты с обязательным наличием повествовательного компонента -всего 694 нарративных фрагмента). Примеры из АЛФ РГГУ приводятся с указанием информанта, года и места записи, орфография источника сохраняется.
6 Шмид В. Нарратология. М.: Языки славянской культуры, 2003. С. 45.
7 Падучева Е.В. В.В. Виноградов и наука о языке художественной прозы // Известия РАН: Серия литературы и языка. Т. 54. № 3. 1995. С. 41.
8 Падучева Е.В. В.В. Виноградов и наука о языке... С. 43; Она же. Семантические исследования: Семантика времени и вида в русском языке. Семантика нарра-тива. М.: Языки славянской культуры, 1996. С. 259.
9 Падучева Е.В. В.В. Виноградов и наука о языке. С. 41.
10 Апресян Ю.Д. Интерпретационные глаголы: семантическая структура и свойства // Русский язык в научном освещении. 2004. № 1 (7). С. 5-22; Падучева Е.В. Высказывание и его соотнесенность с действительностью. М.: Наука, 1985. С. 141; Она же. Семантические исследования. С. 281; Она же. Эгоцентрические валентности и деконструкция говорящего // Вопросы языкознания. 2011. № 3. С. 9.
11 Китайгородская М.В., Розанова Н.Н. Речь москвичей: Коммуникативно-культурологический аспект. М.: Русские словари, 1999. С. 47-49.
12 Там же. С. 48.
13 Там же.
