CC BY
62
12. Шмидт В. Указ. соч. С. 150.
13. Тюпа В. И. Указ. соч. С. 306.
14. Там же. С. 306.
15. Шмидт В. Указ. соч. С. 13.
16. Тюпа В. И. Указ. соч. С. 306.
17. Сочинения: Степан Аникин, Степан Кондуруш-кин, Аполлон Коринфский, Александр Завалишин: конец XIX - начало XX в. / сост. С. А. Богданова. Саранск, 2006. С. 388.
18. Там же. С. 390.
19. Мельничук О. А. Повествование от первого лица: Интерпретация текста. М., 2002. С. 92.
20. Сочинения: Степан Аникин.... С. 394.
21. Рымарь Н. Т., Скобелев В. П. Теория автора и проблема художественной деятельности. Воронеж, 1994. С. 103-104.
22. Там же. С. 106.
УДК 882
Л. А. Сабирова РАССКАЗЧИК В ПРОЗЕ Л. Н. ЛУНЦА
В развитии русской литературы 1920-х гг. большое значение имела сказовая форма повествования. Ее актуализация в творчестве Л. Н. Лунца связана как с характером эпохи, так и с творческой индивидуальностью художника. Статья посвящена осмыслению специфики функционирования сказовой маски автора в рассказах писателя.
Narrative forms had a great importance in the development of Russian literature of the 1920s. Their actualization in Lunts's short stories is connected with the character of the epoch and the author's creative individuality. This article is devoted to studying the specificity of the author's mask in Lunts's works.
Ключевые слова: сказ, сказовый рассказчик, герой-рассказчик, автор.
Keywords: narration, narrator, hero-narrator, author.
Малая проза 1920-х гг. организована преимущественно такими субъектами речи и сознания, которые лишь изредка встречались в литературе предшествующей эпохи. Отражая социальные сдвиги, порожденные войной и революцией, писатели широко использовали язык вышедших на историческую авансцену маргинальных социальных групп [1]. Этот язык был лучшим свидетельством о его носителях, поэтому писатели воспроизводили социально и культурно «чужое» традиционному литературному повествованию слово. Внимание к нему проявил и Лев Лунц. Исследователи творчества писателя утверждали, что он «предвосхитил стилистические опыты, которые станут характерными для советской прозы чуть позднее» [2]. Внимание к процессам,
© Сабирова Л. А., 2010 90
происходящим в современном языке, заставляет Л. Лунца особым образом выстраивать субъектную организацию своей прозы. Обратимся к описанию рассказчика - одной из субъектных форм, которой организованы тексты произведений «Исходящая № 37», «Верная жена» и «Обольститель». Рассказчик в прозе Л. Лунца сказовый, это, как правило, человек «массы». Для того чтобы приступить к его характеристике, определим, что такое сказ.
Авторское слово в сказовом повествовании отсутствует или служит небольшой рамкой. Сказ -это имитация спонтанной устной речи. Эту черту сказа, как главную, отмечали первые исследователи сказа - Б. М. Эйхенбаум [3], Ю. Н. Тынянов [4]. Но В. В. Виноградов [5] и М. М. Бахтин [6] приходят к заключению, что главное в сказе все же не установка на устную речь, а «работа» автора «чужим словом», чужим сознанием. Современные исследователи В. Шмидт [7], Е. Г. Мущенко, В. П. Скобелев, Л. Е. Кройчик [8], синтезируя эти подходы к изучению сказа, рассматривают сказ как «двуголосое» повествование от лица персонажа-рассказчика, построенное на «чужом слове», соотнесенном со словом авторским, ориентированное на слушателя. «Рассказчик в сказе не только субъект речи, но и объект речи» [9]. Традиционно выделяются два типа сказа: «орнаментальный» (представлен гаммой сменяющих друг друга голосов и масок) и «характерный» (выполняет функцию авторской маски) [10]. В повествовании сказового типа исследователи выделяют разные виды рассказчика. Например, рассказчик, не являющийся героем, не принимает участия в событиях, а лишь повествует о них, однако предстает частью художественного мира: является предметом изображения. Он, как правило, наделен именем, биографией, а главное - его рассказ характеризует не только персонажей и события, о которых он повествует, но и его самого [11]. А вот герой-рассказчик ведет повествование от своего имени и является в то же время одним из персонажей произведения. Все происходящее преломляется через его сознание, он рассказывает о себе и о других, передает свои и чужие и высказывания, делится своими впечатлениями и оценками.
Если в XIX в. сказовое повествование для Достоевского, Некрасова, Лескова и других писателей было яркой возможностью изобразить человека из народа, и делалось это с сочувствием к герою, то в XX в. писатели прибегают к сатирическому, комическому или пародийно-ироническому сказу, исследуя мещанское сознание обывателя и «новую» действительность, породившую уродливый быт и паразитическое сознание [12]. В таком сказе персонаж, сам того не подозревая, разоблачает себя - при ощущае-
мой нами, но словесно не выраженной авторской иронии и полном сочувствии персонажа к самому себе [13].
Нам интересна такая разновидность сказа, как «письменный сказ» [14], которым оформлен рассказ М. Зощенко «Честный гражданин», написанный в форме доноса [15]. «Письменный сказ» встречается и в прозе Л. Лунца. Обратим внимание на его специфику.
Рассказ «Верная жена» написан в эпистолярном жанре, состоит из трех писем женщины, адресованных подруге. В первом письме она старается представить себя образованной дамой и верной женой. Слово обращено к читательнице и рассчитано на ее впечатление. Рассказчица излагает цель своего послания: «Пишу Вам, чтобы рассказать, до чего может дойти преданность женщины» [16]. Сделанная самооценка совпадает с названием рассказа - «Верная жена». Но далее высказывания героини настораживают читателя: «Вы видели Сергея? Нет? Это совсем новый Сергей» (C. 51). Следующее высказывание характеризует героиню как кокетливое ветреное создание: «Ну, хорошо, ну, конечно, он моложе меня, но всего на два года. Вы ведь знаете: я никогда не скрывала своих лет» (C. 51). Дальнейшее содержание письма: («двадцать лет назад такие платья носили, у меня самой тогда было желтенькое очень хорошенькое платьице...») свидетельствует о том, что героиня далеко не молода, это опытная в спекулятивных делах дама: «А я в золоте так немножечко понимаю - в Варшаве приходилось» (C. 51). У читателя появляются основания не доверять героине. С одной стороны, в тексте содержатся преувеличенные уверения в верности: «. но я - чтоб изменила Сержу!», с другой стороны, - явное доказательство измены - «.хозяин "Казино" тут в нашем доме помогает мне, а даром, знаете, ничего не делается» (C. 51). Рассказчица оправдывает свое поведение: «.жить ведь чем-нибудь надо» (C. 51). Комизм ситуации основывается на смысловом несоответствии фраз субъекта речи. Уверения рассказчицы в том, что она испытывает нужду, ложны: «Оделась я попроще. Старенький каракулевый сак, муфта скунсовая. Вы еще не видели ее, моя милая, это обновочка.» (C. 51). Героиня-рассказчица плутует не от нужды, она просто «вольный художник» и не желает работать. Верная жена проявляет повадки мошенницы, привыкшей жить за счет мужчин: «.это обновочка, мне ее подарил на прошлой неделе один финн, интересный мужчина» (C. 51).
Автор писем владеет французским языком. Но неуместное употребление иноязычных слов, особенно в тех случаях, когда французские выражения дублируются по-русски, создает комический эффект: «.матрос, un matelot, очень хоро-
шенький, волосы, знаете, русые, рост приятный...» (C. 52). Верная жена использует иностранные слова, надеясь продемонстрировать высокий социальный статус, символом которого является умение говорить по-французски. Подобный прием в отечественной литературе традиционно, вслед за Грибоедовым, называется «смесь французского с нижегородским». Истинная сущность рассказчицы раскрывается ближе к концу письма, когда в речи героини начинают неожиданно появляться низкие слова: «Бог мой, моя дорогая, если б Вы видели, как сложена эта баба» (C. 51). Иронический эффект достигается с помощью смешения стилей. Ирония имеет двойную направленность. Она не только приземляет носителя эклектичной речи, но и показывает прозаическую банальность поступков героини.
Судя по речи, рассказчица знает литературный язык, имеет представление о системе понятий общества, обо всей, стоящей за ней культурной парадигме. Зная, что любовь для читательницы ее письма - самое сокровенное чувство, которое оправдывает любой проступок, она пытается сыграть роль влюбленной женщины или кокетливого ветреного создания. Но она, сама того не сознавая, «выскакивает» из задуманной роли, рассказчицу разоблачает ее собственное слово. Плутовское сознание Верной жены определило цель ее существования в мире - это жажда наживы и легкой жизни. Смешение стилей в ее речи свидетельствует о том, что культурные формы используются ею лишь в утилитарной функции, служат прикрытием плутовских целей.
Во втором и третьем письме героиня предстает человеком, свободно и давно владеющим воровским арго: «я эту музыку ce langage, знаю -un tout petit peu, так приходилось в Вологде» (C. 52). Она на равных общается с мошенниками, собственным словом раскрывая свою сущность: «.будьте любезны, гоните мне мои бабки.» (C. 52). Рассказчица оправдывает свое поведение тем, что заботится о любимом: «.А все из-за любви, из-за маленького беленького Сержа» (C. 52). Героиня не теряет присутствие духа в любой сложной обстановке, новые планы быстро зреют в ее голове: «.сцыкали вас, так и сидите спокойно, а не то в хай поведу.» (C. 52), «Зовите вашего казака Петруху, а не то каплюжников крикну» (C. 52). А выгодные «романы и романчики» героини назревают, как и ее планы, по мере необходимости: «.я сегодня вечером зайду к одному комиссару.» (C. 51), «.я теперь с этим негодяем (Сергеем), evec ce petit faquin, больше не живу. Я теперь с тем казаком ихним.» (C. 53). Последняя фраза рассказа как бы возвращает читателя к началу: «Дорогая моя! Как я люблю его» (C. 53). Так рассказчица говорила о Сергее, теперь так же говорит и об атамане Петрухе. Дан-
ный ситуативный повтор, подчеркнутый словом рассказчицы, говорит о том, что эта любовная история Верной жены далеко не последняя.
Рассказчица вкрапляет в ткань своего повествования слово вторичных речевых субъектов при помощи косвенной речи. Например, атаман шайки рыночных мошенников: «И рассказал мне, моя дорогая, что у него целая шайка, une troupe, на всех рынках, зовутся пушкари. Две пары в день спускают, а на третьей садятся. Тогда деньги назад отдают, чтоб огласки не было...» (C. 53) Но речь этих персонажей, принадлежащих миру рыночных мошенников, не индивидуализирована и отличается лишь тем, что в ней множество жаргонизмов и слов воровского языка. Благодаря слову этих персонажей открывается панорама мелкопреступного мира того времени. Введение чужого слова в монолог рассказчицы свидетельствует о единстве ее сознания и сознаний вторичных субъектов речи.
Таким образом, в эпистолярной форме передается рассказ мошенницы о её приключениях. Представ вначале благовоспитанной дамой, говорящей литературным языком, демонстрирующей знание французского, она пытается сыграть роль легкомысленной особы. Но вскоре читатель понимает, что перед ним опытная мошенница. Изображая влюбленную женщину, героиня пускается в различные авантюры, живет за счет обманутых ею мужчин. Она создала себе программу действий, прекрасно понимая, «как надо» поступать, чтобы выжить и «хорошо выжить». Слово передает индивидуальность героини-рассказчицы: благодаря переплетению стилей в речи раскрывается ее сущность.
«В литературном процессе 20-х гг. XX столетия доминировала возникшая в начале века тенденция к синтезу, художественному, внутривидовому и внутрилитературному. Мир по-прежнему смотрелся в разбитое на тысячи осколков зеркало человеческого сознания и стремился к обретению новой целостности своего отражения. Литература по-своему откликнулась на это требование созданием множества сборников и циклов, стремящихся стать эпосом и романом, и романов, балансирующих на грани цикла» [17]. Циклы существовали не только как строительный материал для романов, но и обладали собственными формальными и содержательными возможностями, обеспечивающими им независимое и равноправное существование в литературе [18]. Творчество Льва Лунца целиком вплетается в сложный узор литературного процесса 20-х гг. Рассказ «Обольститель», который предшествовал в печати рассказу «Верная жена», явился как бы первой его частью. «Сходство тональности и наличие некоторых общих деталей позволяет считать этот рассказ и рассказ «Верная жена» частя-
ми своеобразной дилогии» [19]. «Романом в письмах» или производным от него правомерно назвать и рассказы «Верная жена» и «Обольститель» [20]. Но во втором случае перед читателем не полное письмо, а лишь его отрывок: отсутствуют формальные черты эпистолярного этикета. То, что перед нами одна из историй Верной жены, подтверждает и ироничное отношение автора к героине, ее образу жизни, и стиль речи рассказчицы, и повторяющиеся образы: «Этот Сергей был офицер, и я его очень любила...» (С. 38). Как и в рассказе «Верная жена», автор создает социальный портрет человека, ставшего субъектом речи. Основным носителем речи является героиня-рассказчица, ее точка зрения на мир главная, а слово прапорщика, которое введено в повествование героиней, вторично, оно лишь помогает иллюстрировать Верной жене смену событий.
«Интерес к первым раненым (иногда переходящий в восторженный энтузиазм) отмечен авторами мемуаров, посвященных мировой войне 1914-1918 годов» [21], он и лег в основу восторженного влечения рассказчицы к раненому прапорщику. Рассказчица неоднократно повторяет: «Было это в самом начале войны» (С. 38). Обольстителем, по словам рассказчицы, оказывается «.молоденький прапорщик, красивый -настоящий ангелочек, тоненький, черненький -настоящий чертенок. И по бокам костыли и вместо ноги деревяшка» (С. 38). Образ соблазнителя в рассказе далек от традиционного, он лишь «смотрит на меня умоляющими глазами». В роли обольстителя, судя по речи, выступает сама рассказчица. Выдавая себя за кокетливое ветреное создание: «Я справляла свой медовый месяц с Сергеем. Вы думаете моряк, тот, долговязый? Нет, это был другой, то есть даже третий, Сергей.» (С. 38), желая для себя новых острых ощущений: «.и Сергей ничего не знает, и новые ощущения.» (С. 38), прикрываясь модными «патриотическим» чувствами: «И по бокам костыли и вместо ноги деревяшка. А было дело, моя дорогая, в начале войны, и все это было ново» (С. 38), ведет себя как опытный обольститель: «Я и стала водить по муфте: напишите, мол, записочку. Он пишет, а я носовой платок уронила. Он его поднял и с листком подал...<...> Назавтра позвонила я ему по телефону, вызвала.» (С. 38). Рассказчица продумала наступательную тактику обольщения, из которой ясно, что перед читателем не наивная дамочка, а коварная авантюристка. Сознание плутовки подчинено определенной цели: и развлечься с молоденьким прапорщиком, и остаться «верной женой» для очередного Сергея. Когда же новый «романчик» надоедает героине-рассказчице, она «играет в обманутую, разочарованную женщину»: «И что вы думаете? Прихожу на второе свидание, и вдруг смотрю:
мой безногий уже с палочкой...<...>... Какое разочарование, моя милая.» (С. 38). Обвиняя в коварстве всю «мужскую породу»: «.мы, женщины - ангелы верности и преданности. Но мужчины.» (С. 38), выдавая себя за гневную обличительницу и поборницу нравственности: «Но разве какая-нибудь женщина дойдет до такой подлости и снимет свои ноги, чтобы соблазнить мужчину? Да никогда в жизни» (С. 39). Слово рассказчицы отражает ее мещанское, плутовское сознание. В результате меняются традиционные для литературы роли персонажей, их расстановка и содержательная наполненность. Субкультура подменяет культуру. Автором создается образ героя-плута, который говорит одно, делает другое, а думает третье. Слово подобной «фигуры» «нельзя понимать буквально, они не есть то, чем они являются.<.> Это лицедеи жизни, их бытие совпадает с их ролью, и вне этой роли они вообще не существуют. <.> .они могут пользоваться любым жизненным положением лишь как маской» [22].
В качестве основного признака эпистолярного жанра этих рассказов назовем мнимую диа-логичность. Нет ни одного ответа собеседницы, хотя диалогичность, несомненно, присутствует в речи рассказчицы: «Вы думаете, моряк, тот, долговязый? Нет. Это был другой, то есть даже третий, Сергей.» (С. 38); «И что же вы думаете?» (С. 38). Этот прием делает текст рассказов экспрессивным. За вопросами проступает активная, деятельная натура автора писем. Рассказчица сама способна строить сюжет своей жизни и, следовательно, сюжет письменного документа. Это тип авантюристки, традиционный для европейского романа приключения. Но как выродился роман и превратился в осколочный текст писем, так и сознание героя-плута контаминирова-ло с бытовым, мещанским сознанием. Плутовской тип героя проявляется не на перекрестках мировых путей, не «.протекает под открытым небом, в движениях по земле, в военных походах и путешествиях.» [23], действие «сосредоточилось в комнатных пространствах приватно-семейной жизни» [24], в коммунальной квартире, на базаре, в трамвае. Он внутренне измельчал, но по функции остался тем же - человеком, способным выжить в любых идеологиях.
Совсем другой тип рассказчика представлен в рассказе «Исходящая № 37». Теперь автор выбирает для себя «языковую маску» [25] бюрократа. В основе сюжета лежит история чиновника, который с помощью гипноза мечтает превратить людей в бумагу, чтобы удобнее было манипулировать ими. Как «настоящий коммунист» он проводит опыт на себе. Посредством самовнушения превращает себя в деловую бумагу «Исходящая № 37». Словосочетание подразумевает наимено-
вание документа. Подзаголовок «Дневник Заведующего канцелярией» уточняет жанровое определение текста. Из делового документа он превращается в текст исповедального характера. Личный документ становится свидетельством «бюрократизации» сознания. Личный дневник превращается в официально-деловую бумагу, похожую на подробный рапорт о воплощении идеи превращения «несознательного элемента в высшую материю» (С. 23), с целью создания единого бумажного пространства. Дневник превращается из личного документа в торжественный рапорт государственной системе: «Мощным, идейным, бумажным войском мы завоюем весь мир.<.> Все люди -равны, иными словами, все люди бумажки. Идеал человечества достигнут. Светлое будущее ждет трудящихся в космическом масштабе. Весь мир -единая бумажная Республика» (С. 28). Судя по особенности письменной речи человека, ведущего дневниковые записи, можно сказать о его принадлежности к определенной социальной группе людей, занимающихся делопроизводством. Речь человека, превратившего себя в «Исходящую 37», официально-деловая. В ней проявлены:
а) точность, как в законодательных текстах: «.в его действиях рассматриваю попытку подорвать престиж означенной партии в глазах означенного элемента.» (С. 23) Такими повторами оформляются целые предложения и даже части текста, в которых описываются будни Политпросвета или личная жизнь героя. Это смешение стилей сигнализирует о деформации личностного сознания;
б) стандартизированность, неличный характер: речь героя по своему характеру - нетворческая, лишена индивидуальности, характеризует рассказчика лишь как социальную единицу. Отсюда изобилие канцеляризмов и официально-деловых штампов: «спешу отметить», «дабы удостовериться»;
в) стереотипность построения текста. Строй речи чиновника: сложные предложения, обилие деепричастных оборотов и причастий, - выдает в рассказчике человека, много лет ведущего делопроизводство: «спешу отметить, что, вставши поутру» (С. 21), «.явившись без дела» (С. 21). Почти каждый отрывок текста типичен, как одинаково оформленные докладные: «2-го января 1921 г. Сегодня в двадцать минут третьего.», (С. 21) «3-го января. Ночью. Сегодняшний день я считаю великим днем.» (С. 21). Средство связи предложений в тексте - слова деловых бумаг: «Сегодняшний день я считаю великим днем, ибо сегодня меня осенила мысль.» (С. 21). Оформление речи чиновника выполнено при помощи вводных слов, обеспечивающих очередность мысли: «Во-первых, этим облегчается.», «Следовательно, надо перестроить его на новых началах.». Выводы оформляются, как в официальных отчетах: «Итак, великое свершилось.»;
г) предписывающий характер речи выражается в использовании инфинитивов: «.разрешить экономический кризис, зажечь всемирную революцию .». Для усиления категоричности используются стилистически окрашенные наречные слова: «Немедленно изложил», «собрание единогласно предложило».
Признаки официально-делового стиля содержатся в лексике. Широко употребляются стандартные обороты речи, клише («горячая речь», «текущий момент»), специальная терминология («бумажное делопроизводство», «система регистраторов»). В морфологии - употребляются глаголы совершенного вида, как в протоколах собраний: «немедленно изложил», «я обнаружил», «я прочел». Встречаются отыменные предлоги и союзы: «согласно соответствующих распоряжений», «в течение часа», употребляются отглагольные существительные («прибеганье к помощи гипнотизма», «принялся за составление»). Все имена собственные, как в деловых бумагах, подаются лишь через фамилии, независимо от отношения к их носителям рассказчика: клубный инструктор Баринов, машинистка Адашина, член Коммунистической партии тов. Балдасов). В синтаксисе - осложненные предложения: «Возвращаясь к нити моего рассуждения, спешу отметить» (С. 24).
Как высокопоставленный чиновник Исходящая в курсе всех событий государства, он - слушатель публичных выступлений и участник собраний, поэтому преклоняется перед «горячей речью» Начальника, да и собственные его записи очень близки к монологу публичного оратора. Дневниковые записи строятся подобно публицистическому тексту: выдвинута важная общественная проблема - перестройка работы Политпросвета на новых началах, - затем анализируются и оцениваются возможные пути ее решения (применение гипноза), делаются обобщения (польза данного открытия для решения множества государственных проблем) и выводы (создание «единой бумажной Республики»). Говоря о публицистических особенностях лексики дневниковых записей чиновника, необходимо отметить широкое использование общественно-политической лексики, идиом как примет времени: «сознательный элемент», «Азбука Коммунизма», «цитаты из Маркса и Энгельса», «базис коммунистического строительства». Целью публицистической речи является убеждение, которое невозможно без эмоционального воздействия на читателя, отсюда в речи чиновника эмоциональные риторические обращения: «О, серп и молот! Последняя моя мысль о вас!» (С. 26). Оформление делового и публицистического стиля Исходящей в виде дневниковых записей не случайно. Его слово обращено к «благодарным потомкам», пред-
ставителям того же бюрократического сознания. По его представлениям, государство и даже мир будут подобны департаменту: «Весь мир - единая бумажная Республика». Мысль бюрократа передана словом личного документа, так как окрашена личным чувством: «наше дорогое Отечество», «наша молодая Коммуна» (С. 28). Стиль речи чиновника эклетичен: «бумага высшая материя», «похолодел по нижеследующей причине».
Чиновник из рассказа Л. Лунца относится к своей службе с уважением. В произведении род деятельности героя заявлен изначально подзаголовком «Заведующий канцелярией». Чиновник хорошо знает свое дело: «.обнаружил непорядок у журналистки, заключающийся в том, что бумаги распределены у ней по 43, а не по 42 регистраторам» (С. 21). Заметим, что Исходящая не просто придирается к подчиненной, а искренне огорчен всеми происходящими непорядками в его ведомстве: «весь день прошел у меня в неприятностях» (С. 21), так как, придя в канцелярию в 10 часов, заведующий был первым, все остальные служащие опаздывали. Чиновник - приверженец порядка в канцелярии, в бумагах, в мыслях. Письменное оформление его речевого мышления - образец последовательности: «Во-первых, бумага - материя тонкая. <.. > Во-вторых, бумага - материя, легко поддающаяся подсчету.» (С. 24). И если Акакий Акакиевич Н. В. Гоголя -статский чиновник 9-го класса, не имеющий права на приобретение личного дворянства, то герой Лунца - Заведующий канцелярией, считающий себя человеком порядочным, а главное - надежным партийцем: «Начальник Политпросвета вызвал нас, ответственных работников» (С. 24). В департаменте, где служил Башмачкин, ему не оказывали никакого уважения. Заведующий канцелярией в рассказе Лунца не нуждается в проявлении уважения, он и так уважаем, поскольку «член Коммунистической партии», оказавшей ему доверие и назначившей его на высокий пост. Баш-мачкин задавлен бюрократической системой. Исходящая, прослужив «20 лет делопроизводителем в Сенате», после революции смог не просто приспособиться, но и проникнуться идеями правящей партии, стать неотъемлемой частью системы. Чиновники нередко зло шутили над Башмачкиным, но единственное, что мог сделать Акакий Акакиевич, неспособный на протест, -говорить только: «Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?». Исходящая не позволит шутить над собой, он быстро напишет рапорт Начальнику, это мы видим на примере спора с Бариновым: «Я ответил ему, что он не имеет права оскорблять меня, потому что я честный пролетарский работник. На это он ответил мне, чтоб я пошел к черту. <.> Тогда я отошел к своему столу и начал писать рапорт Начальнику» (С. 22).
Исходящая по-настоящему счастлив и начинает замечать мир вокруг себя, лишь добившись своей цели: превратившись в бумагу: «.за окном чирикают пташки. Великое свершилось! Чувствую, что на мне что-то написано.» (С. 27) Но даже в состоянии бумажного существования, добившись своей цели, он остается Заведующим канцелярией: «я решил обратиться назад в человеческий образ. Как вдруг меня осенила ужасная мысль. Именно: если я превращусь в человека, исчезнет отпуск Исходящей № 37. Подобного непорядка я, как Заведующий канцелярией, не мог допустить» (С. 28). Не меняется ни стиль речи, ни образ мысли чиновника.
Одним из свойств характера Исходящей является скрытность: он никому не рассказывает о «гениальных» идеях, родившихся в его сознании, но в то же время ведет своеобразную «летопись» своего свершения, мечтая прославить свое «имя в памяти пролетарских потомков». Герой не лишен амбиций. Кроме того, можно отметить некоторую ограниченность чиновника, несмотря на «космический» размах его устремлений: «...хотя я, как коммунист, и стою на платформе женского равноправия, но полагаю, что женщина есть материя более низкая, чем мужчина, и должна быть обращена в бумагу худшего качества» (С. 25). На жену Исходящая смотрит, как Заведующий канцелярией на своих служащих. Сфера личной жизни и служебной деятельности неразделимы. Исходящая не только не поверяет жене своих помыслов, но и считает ее помехой в достижении своих целей: «На пути моем оказалось неожиданное фундаментальное препятствие. Именно: для превращения требуется три или четыре часа полной тишины, жена же моя, будучи низшей материей, больше трех или четырех часов молчать не может» (С. 25-26). Живые отношения героя с окружающими все более овеществляются. Овеществляются мысли. Герой уже давно перестал быть человеком, он давно превратился в бумагу, просто не знает этого. Исходящей бумага подменяет мироздание. Ведя дневник, чиновник начинает общаться лишь с бумагой и только ей доверять свои тайны и помыслы, через ее посредство он обращается к потомкам. Жанровое определение, лежащее в подзаголовке рассказа, готовит нас к восприятию душевной исповеди. Но Исходящая описывает свое открытие, омертвляющее мир. Совершается подмена творческого акта. Автор дневника лишается де-миургической функции.
Л. Лунц сделал возможным субъектно (через речь) выявить мировосприятие чиновника-бюрократа. Рассказ написан в форме дневниковых записей, письменная речь фиксирует поток сознания субъекта речи, его умозаключения, которые благодаря речевому оформлению становятся ко-
мичными. Рассказчик создает стилистические образования из сочетания слов разных стилей: «жена мешала мне, будучи и в объятьях сна, ибо храпела» (C. 26), «исполнял все возложенные на него задания, как-то: совал в рот палку.» (C. 23). Эти пространные синтаксические конструкции приводят фразу к необычному разрешению ситуации: «.можно превратить человека в корову и разрешить этим молочный кризис» (C. 23).
В конце рассказа гипербола перерастает в гротеск: чиновник ради процветания бюрократизма, в котором он видит воплощение законности и порядка, сам превращается в бумагу, фантасмагорически завершая свой жизненный путь.
Повествование в рассказах Л. Лунца ведется в сказовой манере. Писатель использует пародийный, иронический сказ. Своеобразие рассказчиков, которым он передает речь, состоит в том, что, независимо от их социальной роли (мошенница и государственный служащий), они однотипно выражают процессы, происходящие в то время в жизни языка. Смешение стилей отражает определенные сдвиги в их сознании: бюрократ мечтает превратить себя и людей в бумагу, а мошенница - удержаться в роли светской дамы и ветреной кокетки. Их сознание, приспосабливаясь к поведенческим шаблонам, опошляет все, к чему «прикасается», и это проявляется в смешении стилей. Через стилистическую недиффе-ренцированность речи раскрывается истинная сущность рассказчиков. Изображая их «речевую позу» [26], автор сосредоточен не столько на показе разнообразия социальных типов эпохи (что было одной из задач сказовой прозы 1920-х гг.), сколько на свидетельстве необратимости и тотальности упадка культуры, которую пытается создать новый субъект творчества и послереволюционной истории.
Примечания
1. Хосе Ортега-и-Гассет в книге «Восстание масс» писал, что «цивилизация XIX века автоматически создала тип человека массы. <...> Массы внезапно стали видны, <...> теперь они вышли на авансцену, к самой рампе, на места главных действующих лиц». Автор утверждает: «Масса - это средний, заурядный человек. Таким образом, то, что раньше воспринималось как количество, теперь предстает перед нами как качество. Человек массы считает себя совершенным, он никогда не сомневается в своем совершенстве, его вера в себя поистине подобна райской вере». Ортега-и-Гас-сет X. Восстание масс. М.: АСТ, 2003. С. 121-388.
2. Лемминг Е. В. Комментарии // Лунц Л. «Обезьяны идут!»: собр. произведений. СПб.: ООО «Инап-ресс», 2003. С. 393.
3. Эйхенбаум Б. М. Иллюзия сказа // Эйхенбаум Б. М. Сквозь литературу: сб. ст. Л., 1924. С. 152-156.
4. Тынянов Ю. Н. Поэтика. Теория литературы. Кино. М., 1977. С. 118-119, 160.
5. Виноградов В. В. О языке художественной прозы. М., 1980. С. 42-55.
6. Бахтин М. М. Проблемы поэтики Достоевского. М.: Худож. лит., 1972. С. 222-320.
7. Шмидт В. Нарратология. М., 2003. С. 105-107.
8. Мущенко Е. Г., Скобелев В. П., Кройчик Л. Е. Поэтика сказа. Воронеж, 1978. С. 13-20.
9. Корман Б. О. Итоги и перспективы изучения проблемы автора // Страницы истории русской литературы. М., 1971. С. 34.
10. Каргашин И. А. Сказ в русской литературе. Вопросы теории и истории. Калуга, 1996. С. 47-48.
11. Орлова Е. И. Образ автора в литературном произведении. М., 2008. С. 15.
12. Там же. С. 14.
13. Там же. С. 13.
14. Там же. С. 15.
15. Там же.
16. Лунц Л. Н. «Обезьяны идут!»: собр. произведений. СПб.: ООО «Инапресс», 2003. С. 50. Далее цитаты по этому изданию приводятся в круглых скобках с указанием номеров страниц.
17. Красовская С. И. В творческой лаборатории А. Платонова 1920-х годов: цикл ранних рассказов «Записи потомка» // Вестник ВГУ. 2005. № 2. С. 57.
18. Там же.
19. Лемминг Е. В. Указ. соч. С. 394.
20. Там же. С. 398.
21. Там же.
22. Бахтин М. М. Вопросы литературы и эстетики. Исследования разных лет. М.: Худож. лит., 1975. С. 309.
23. Там же. С. 316.
24. Там же.
25. Жолковский А. К. Михаил Зощенко: Поэтика недоверия. М.: «Языки русской культуры», 1999. С. 213.
26. Тынянов Ю. Н. Поэтика. История литературы. Кино // О пародии. М.: Наука, 1977. С. 310.
УДК 821.51=511.142
Е. В. Косинцева
АНИМАЛИСТИЧЕСКИЕ ТРАДИЦИИ В ПРОЗЕ Е. Д. АЙПИНА
В данной работе сделана попытка рассмотреть отражение анималистических традиций в прозе одного из ведущих хантыйских писателей Е. Д. Ай-пина. Прозаик создал точные образы животных, раскрыл их характер и повадки в рассказах «Медвежье горе», «Бездомная собака», романе «Божья Матерь в кровавых снегах».
This article deals with the reflections of animalistic traditions in the prose of one of the leading Khanty writers, E. D. Aipin. He created exact images of animals, revealed their character and habits in such stories as "Bear's Grief", "Stray Dog", and in the novel "The Divine Mother in the Bloody Snow".
Ключевые слова: Е. Д. Айпин, хантыйская литература, анималистическая традиция.
Keywords: E. D. Aipin, Khanty literature, animalistic tradition.
© Косинцева E. В., 2010 96
Анималистический жанр литературоведческой энциклопедией терминов и понятий «<.> определяется как жанр, основанный на изображении животных» [1]. Большой толковый словарь под редакцией С. А. Кузнецова анималистический жанр трактует как «изображение животных <.>. Этот жанр сочетает в себе естественнонаучное и художественное начала. Здесь важны наблюдательность и точность, чтобы верно передать облик и повадки животного» [2].
В хантыйской литературе, которая ведет свою историю с 30-х гг. XX в., исследователи выделяют повесть Р. П. Ругина «Ланги» как яркий образец развития анималистической традиции в северной прозе. Вместе с тем, опираясь на сло-варно-энциклопедическое понимание анималистического жанра, можно увидеть жанровые признаки анималистической прозы и в рассказах Е. Д. Айпина «Медвежье горе», «Бездомная собака», и в романе «Божья матерь в кровавых снегах».
Изображение животного и раскрытие трагедии зверя видим в рассказе Е. Д. Айпина «Медвежье горе», созданном писателем в 1972 г. Повествование ведется от лица «лучшего медвежатника рода» деда Ефрема. Трагедия, свидетелем которой стал герой в юности, не забыта. Явственно помнит герой и свои ощущения, свое внутреннее состояние от несчастья, которому стал невольным очевидцем: «А у меня аж сердце упало. И ноги пропали, будто убежали куда. Словно окаменел я, а шелохнуться не могу. Только глаза мои все видят да ум все это укладывает в память. <.> Моему разуму и телу совсем плохо стало» [3].
Охотничий привал, ночной костер располагают к рассказыванию былей, и дед Ефрем вспоминает историю, которая глубоко отпечаталась в его памяти. Здесь автором четко озвучивается мысль, которая вводит градационную параллель в мир животного и в мир человека: «Медведь, как и человек, бывает разный.» [4]. Главным действующим лицом становится медведица, точнее, медвежья семья (медведица и два медвежонка). Айпин, используя олицетворения и сравнения, создает живой образ медведицы-матери: «Подхожу я к пескам, гляжу - медведица! Да не одна, а с маленькими деточками. За корягой притаилась. <.> Мать цап за шкирку медвежат, трясет и шипит, словно что-то внушает несмышленышам. Затем оставила их и крадется к поляне, где олени лежат. Медвежата присели, чернеют, как обгорелые пеньки. Только звездочки сверкают черными ягодками. Забавные такие! Видно, не поймут, почему мать не берет их с собой. Поерзали немного и не выдержали - когда мать скрылась в кустах, пошли следом. Но тут под лапкой медвежонка треснул сучок. Мать в тот же миг вернулась. Грозно оскалилась, но не за-
