CC BY
70
С другой стороны, развитая система коммуникации означает, что любое важное событие становилось новостью, распространяемой посредством существующих СМИ. Так что любой историк должен отдавать себе отчет в том, что информация о событии трансформировалась в «новость» под воздействием существующего информационного «сита» — тех представлений, мнений, позиций и т.д., которые уже существовали в ту эпоху. С этой точки зрения, исследование коммуникации может дать немало для осознания обществом своего собственного опыта. «Человек коммуницирующий» использует существующие «шаблоны», которые позволяют ему упорядочить поступающую информацию. Так было во Франции XVIII в., уверен Дарнтон, так остается и сегодня.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
1. Гинзбург К. Микроистория. М., 1996.
2. Дарнтон Р. Великое кошачье побоище и другие эпизоды из истории французской культуры / Пер. с англ. Т. Доброницкой. С. Кулланды // Новое литературное обозрение. М., 2002.
3. Лиотар Ж.-Ф. Состояние постмодерна / Пер. с фр. Н.А. Шматко. СПб., 1998.
4. Ревель Ж. Микроисторический анализ и конструирование социального. Одиссей: человек в истории. М., 1996.
5. Февр Л. Бои за историю. М., 1991.
Роберт Дарнтон*
РАННЕЕ ИНФОРМАЦИОННОЕ ОБЩЕСТВО:
НОВОСТИ И СМИ В XVIII ВЕКЕ В ПАРИЖЕ**
На пороге 2000 г. может создаться впечатление, что путь в третье тысячелетие лежит через Силиконовую долину. Мы уже вступили в информационною эру, и будущее, кажется, будут определять
* Роберт Дарнтон (р. 10 мая 1939 е) — известный американский историк, профессор европейской истории Принстонского университета, ведущий эксперт по французской истории XVIII в. Получил степень доктора философских наук по истории в Оксфорде в 1964 г. С 1968 г. работает в Принстонском университете. В 1999 г. Дарнтон был избран Президентом Американской исторической ассоциации, в 2007 г назначен профессором университета Карла Пфорцхаймера (Carl H. Pforzheimer university) и директором Библиотеки Гарвардского университета. За свою работу по изучению истории Франции награжден Орденом Почетного Легиона. На русский язык переведена только одна из его работ — «Великое кошачье побоище и другие эпизоды из истории французской культуры» (М., 2002).
** Перевод выполнен по изданию: Darnton R. An early information society: news and the media in eighteenth-century Paris // The American Historical Review. Febr. 2000. N 1. Vol. 105, или: http://historycooperative.org/jornals/ahr105.1/ah000001.html
средства массовой информации. Потому-то многие и уверены, что способы коммуникации как движущие силы современного мира меняют способы производства. Я хотел бы оспорить это утверждение. Какой бы ни была его ценность как попытки предсказать будущее нашей цивилизации, это утверждение совершенно неверно с точки зрения исторической науки, поскольку выражает специфическое чувство разрыва с прошлым. Каждая эпоха была эпохой информации, каждая — в своем собственном смысле, а коммуникационные системы всегда «оформляли» события.
Эта мысль может показаться подозрительно похожей на рассуждение здравого смысла, но, приложив некоторые усилия, можно найти иную, новую перспективу рассмотрения прошлого. В качестве отправной точки я хотел бы поставить вопрос о сегодняшних СМИ: что же такое новости? Большинство людей, вероятно, ответят, что новости — это то, что мы читаем в газетах, видим по телевизору или слышим по радио. Вероятно, можно согласиться и с тем, что новости — это не то, что случилось, а, скорее, история о том, что случилось (курсив мой. — М.М.). Новость — это нарратив, передаваемый посредством специальных видов СМИ. Эта линия рассуждения в конечном итоге приведет нас к невероятно сложной литературной теории и Всемирной паутине. Но обращенная в прошлое, она может прояснить некоторые весьма важные моменты.
В этой работе я предлагаю самый общий подход к проблеме того, как общества конструируют свое чувство событий и просеивают информацию сквозь это «сито». Это и есть то, что можно назвать историей коммуникаций. В принципе этот род истории может вызвать переоценку любого периода в прошлом для каждого общества, развивающего свои собственные пути поиска и сбора информации. С этой точки зрения, независимо от того, используются или нет такие концепты, как «новости» и СМИ, исследование коммуникации может дать немало для осознания обществом своего собственного опыта. Примеров тому множество, но здесь я хочу исследовать коммуникационную систему в ее работе в конкретном времени и пространстве — при «старом режиме» во Франции. И задаться вопросом: как можно узнать, что за новости наполняли Париж около 1750 года?Уверен, что это невозможно через чтение газет того времени, поскольку бумаги с новостями на ней (т.е. так, как мы получаем новости об общественных событиях и значимых персонах сегодня) тогда просто не существовало. Правительство запрещало такие бумаги.
Чтобы понять, что же происходило на самом деле, «взберемся» на Краковское дерево. Это был высокий каштан в самом сердце
Парижа, в саду Пале-Рояль1. Как мощный магнит это дерево привлекало nouvellistes de bouche, или «хроникеров, рассказчиков сплетен», которые передавали информацию о текущих событиях из уст в уста. Они стремились узнать из любых частных источников (писем, рассказов болтливой прислуги, историй, подслушанных в передних Версаля), что же реально происходит в коридорах власти. И люди у власти в свою очередь относились к ним вполне серьезно, поскольку правительство действительно беспокоилось о том, что же скажут парижане.
Иностранные дипломаты будто бы даже засылали агентов к подножию Краковского дерева, чтобы узнать последние новости или создать свои собственные «варианты» новостей. Существовало и еще несколько других «нервных центров» распространения bruits publics — «общественного шума». Насколько известно, к ним относились специальные скамьи в Тюильри и Люксембургском саду, неформальное место встречи всех рассказчиков возле Нового моста (Pont Neuf), а также кафе, получившие известность за свободные речи, которые там произносились, и бульвары, где последние новости выкрикивали или распевали под шарманку уличные торговцы. Чтобы узнать эти новости, достаточно было просто встать на улице и слушать.
Но обычные слухи не удовлетворяли информационный голод парижан. Они нуждались в том, чтобы, «просеяв» публичный шум, узнать то, что произошло на самом деле. Иногда они, удовлетворившись количеством информации, критиковали ее, совместно встречаясь и объединяясь в группы, такие, как, например, знаменитый салон госпожи Дубле (M.-A.L. Doublet), называемый иначе «приход». Он состоял из 29 «прихожан», многие из которых имели тесные связи с парламентом или двором Франции, и каждый из них был уж очень охоч до новостей. Раз в неделю они собирались в особняке госпожи Дубле. Входя в салон, они находили два больших журнала на письменном столе рядом с дверью. Один из них включал новости, имеющие репутацию надежных и проверенных, другой — сплетни и слухи. Вместе «прихожане» составляли повестку дня дискуссий по поводу новостей, которые добывал слуга госпожи Дубле. Он, пожалуй, может быть назван первым «репортером» в истории Франции. Каждое утро этот слуга ходил от дома к дому, спрашивая от имени своей госпожи: «Что нового»? Каждый день он первым вносил в журнал новости, «прихожане» читали их, добавляя любую другую информацию, которую они узнали,
1 Оно, вероятно, приобрело свое имя благодаря жарким спорам, которые происходили вокруг войны за польское наследство (1733—1735), хотя также это название может означать и слухи, «рассказываемые» у этого дерева (craquer — фр. «рассказывать сомнительные истории»).
и после общего «контрольного» просмотра новости переписывались и рассылались избранным друзьям салона. У одного из них — Ж.Ж. Боска дю Бюше, графа д'Аржанталя, был лакей по имени Жиль, который организовал еще один центр по переписыванию новостей. Тогда же он начал зарабатывать деньги, продавая копии. Провинциальные читатели с удовольствием платили шесть ливров в месяц, чтобы быть в курсе последних вестей из Парижа. Другие копиисты основывали собственное копировальное производство; они в свою очередь порождали другие центры торговли информацией, так что к 1750 г. серии однотипных изданий информационного бюллетеня госпожи Дубле разлетались как вокруг самого Парижа, так и по окраинам страны. Эта копировальная деятельность (фактор распространения, проявившийся намного позднее Гутенберга и намного раньше ксерокса) превратилась в небольшую индустрию: служба новостей снабжала читателей рукописными листками, или nouvelles à la main. Эти примеры показывают, что новости циркулировали посредством нескольких медийных каналов и различными способами: устно, в рукописном и печатном вариантах. Но в любом случае они оставались вне закона. Поэтому мы должны учитывать и политическое давление.
Конечно, какая-то информация достигала читающей публики посредством официальных журналов и газет, но она не предполагала сведений о внутренней «политической кухне» или даже вообще о политике, за исключением форм официальной информации о придворной жизни. Все напечатанное должно было быть проверено причудливой и разветвленной бюрократической системой, включающей около 200 цензоров. Их решения приводились в исполнение специальным отделом полиции — инспекторами книжной торговли. Когда французские революционеры вспомнили прошлую историю прессы, они ничего не увидели до 1789 г. Поэтому Пьер Мануэль из «Газетт де Франс» позже писал: «Люди, которые хотят быть в курсе событий, не могут быть удовлетворены "Газетт де Франс". Почему их должно заботить, исполнил ли король свой ритуал омовения ног, т.е. заботить тех самых бедных представителей народа, чьи ноги всегда грязные. Или отметила ли королева Пасху в компании с графом д'Артуа. Или соизволил ли кардинал принять посвящение в книге, которую он никогда не читал... Люди хотят знать все то, что действительно происходит при дворе, а именно почему и для кого кардинал де Роган начал свою интригу с жемчужным ожерельем. И если это действительно правда, что графиня Диана назначает генералов армии, а графиня Юлия — епископов, то сколько же тогда медалей св. Людовика выделил военный министр для распределения подарков на Новый год»?
Эти замечания, явно написанные в состоянии нервного возбуждения представителем новой свободной прессы, гиперболизируют подобострастность и раболепство официальной журналистики периода «старого режима». Множество периодических изданий по-прежнему существовали, многие из них печатались как во Франции, так и за ее пределами, и они подчас предоставляли информацию о политических событиях, особенно в период относительно либерального правления Людовика XVI (1774—1792). Но если следовала какая-либо рискованная критика правительства, они могли быть легко закрыты полицией. Не только посредством проверки книжного магазина и ареста уличных торговцев, что, впрочем, случались часто, но просто исключением газеты из доставки почтой... Таким образом, официальные газеты хотя и существовали, но в них было слишком мало реальных новостей, и читающая публика не слишком им верила...
Одним словом, СМИ тогда были далеки от полной свободы, заметна даже их некоторая недоразвитость по сравнению со СМИ в Голландии, Англии и Германии. Первая французская ежедневная газета «Le journal de Paris» появилась только в 1777 г. Первая немецкая газета начала выходить почти на век раньше, в Лейпциге, в 1660 г. Однако солидная читающая публика уже существовала во Франции с XVII в., и она весьма расширилась в XVIII в., особенно в городах и в северной части Франции, где около половины всего взрослого мужского населения умело читать к 1789 г. Публика интересовалась общественными событиями и осознавала себя как новую силу в политике — как то, что сейчас называется общественным мнением, даже несмотря на отсутствие права голоса в управлении государством.
Итак, базовое противоречие между общественностью с ее информационным голодом — с одной стороны, и абсолютистским государством — с другой, уже существовало. Чтобы понять, как это противоречие дошло до своего логического финала, нам следует более внимательно рассмотреть информационные каналы, посредством которых передавались новости.
Нам кажется естественным представлять их по контрасту со всепроникающими СМИ сегодняшнего образца. Мы легко можем представить себе «старый режим» как простой, тихий, свободный от СМИ «мир-который-мы-потеряли»: общество без телефонов, телевизоров, электронной почты, Интернета — общество покоя. На самом деле это был вовсе не простой мир. Он был просто другим. В этом мире существовала своя коммуникационная сеть, состоящая из СМИ и жанров, которые сегодня забыты — забыты настолько, что даже их названия уже неизвестны и не могут быть переведены с французского языка: mauvais propos, bruit public,
6 ВМУ, философия, № 3 81
on-dit, pasquinade, pont-neuf, canard, feuille volante, factum, libelle, chronique scandaleuse. Существовало множество способов коммуникации, и они пересекались и перекрывались настолько интенсивно, что мы с большим трудом можем представить себе их функционирование. Рассмотреть процесс передачи информации лучше всего на конкретном примере. Вот цитата из «Анекдотов о графине Дюбарри» (Anecdotes sur Mme. la comtesse du Barry), главного книжного бестселлера в канун Французской революции: «Найденный в рукописи бюллетеня, который так часто вел нас при сборе материалов по нашей истории, анекдот (о мадам Дюбарри) иллюстрирует расхожее представление о ее влиянии на короля. Датировано 20 марта 1773 г.: "Сообщение, тщательно распространяемое некоторыми придворными, доказывает, что мадам Дюбарри не потеряла расположение и дружбу короля, как ошибочно полагают некоторые. Его Величество предпочитает сам варить свой кофе, и это невинное развлечение помогает ему немного отдохнуть от тяжелого груза забот по управлению государством. Несколько дней назад кофейник начал выкипать, пока Его Величество был отвлечен другими вещами" . " Эй, Франция, — позвала прекрасная (фаворитка, — посмотри, твой кофе убегает". Мы говорили, что "Франция" — обращение, используемое этой дамой во время близости в королевских покоях... Эта деталь никогда ранее не выходила за пределы этих покоев, но теперь стала известна благодаря испорченности придворных».
Анекдот сам по себе в общем-то тривиальный, но он иллюстрирует тот способ, каким новости распространялись по различным каналам, достигая в конце концов широкой публики. В этом примере распространение новости имеет четыре фазы:
— первая фаза: сначала новость — это mauvais propos — «внутренняя сплетня двора»;
— вторая фаза: новость превращается в bruit public — «общеизвестные слухи», а в нашем тексте используется такое сильное выражение, как «общественное мнение»;
— третья фаза: новость становиться nouvelles à la main, или «черновиком (рукописью) новостных листков», которые имеют хождение в провинции, например листок госпожи Дубле;
— четвертая фаза: новость напечатана в libelle, или в «памфлете», «пасквиле», в данном случае — в бестселлере, который издавался множество раз и читался повсеместно.
Книга «Анекдоты о графине Дюбарри» — непристойная биография хозяйки королевского двора — собиралась великим nouvelliste века Матье Франсуа де Меробером. Он объезжал весь Париж, коллекционируя любопытные факты и записывая их на обрывках бумаг, которыми он набивал карманы и накладные рукава. Когда Меробер, бывало, приходил в кафе, он вытаскивал одну из своих 82
бумаг и «потчевал» кампанию этим лакомством или обменивал ее на другую новость от другого такого же коллекционера новостей. Биография мадам Дюбарри, написанная Меробером, — это альбом газетных вырезок, в котором разрозненные новости выстраивались в повествование, которое вело героиню от ее сомнительного происхождения (дочери кухарки и странствующего монаха) к звездной роли в парижском борделе и в конечном итоге — в постель самого короля.
Меробер, не колеблясь, высказывал свое собственное политическое мнение, когда рассказывал свои истории, и его мнение было чрезвычайно враждебно Версалю. В конце концов, в 1749 г. полиция отправила его в Бастилию.
Случай Меробера и десяток других подобных историй иллюстрируют тот очевидный момент, который, видимо, в силу его очевидности так и не был никем замечен ранее: СМИ при «старом режиме» были чрезвычайно перемешаны и перепутаны между собой. Они представляли собой целый спектр взаимопроникающих сообщений, сказанных, написанных, напечатанных, нарисованных или спетых. Самое сложное для историков при изучении этого «коктейля» — изолировать и проанализировать саму устную коммуникацию, ведь слова обычно растворялись в воздухе. Но, несмотря на эту их летучесть, современники воспринимали устную коммуникацию более чем серьезно. Вот, например, описание современником путешествия новости из «уст в уста». Обычно подлый придворный сочиняет эти скандалы (истории о королевских оргиях), придавая им форму рифмующихся куплетов, и через посредничество лакеев он распространяет их в общественных местах. Затем эти истории достигают ремесленников, которые передают их обратно дворянам, а те в свою очередь, не теряя ни минуты, отправляют их обратно в царские покои в Версале и лицемерно нашептывают друг другу: «Ты читал это? Нет? Вот, посмотри. Это те новости, которые рассказывают простолюдины в Париже...»
В восемнадцатом столетии в Париже наиболее эффективно функционировали два способа коммуникации — сплетни и песни.
Сначала сплетни. Бумаги Бастилии полны случаев, похожих на случай Меробера: людей арестовывали за клевету на государственных деятелей и особенно за клевету на короля. Направленность общественного мнения, кончено, смещена, поскольку полиция не арестовывала людей, которые говорили о Версале благоприятно; также исказить основное направление общественного мнения может и другой основной источник данной работы — сообщения шпионов, которые по большей части концентрировались на мятеже. Однако в те времена шпионы передавали случайные мнения обо всех действиях обычных парижан, и в течение ранних лет
господства Людовика XV общественное мнение, казалось, было благоприятным для монархии. В 1729 г., когда королева должна была родить, в кафе это встретили с ликованием: «Действительно, каждый восхищен, потому что все они надеются на наследника престола... Каждый молится об этом», — сообщает донесение одного из шпионов. 4 сентября королева действительно произвела на свет дофина, и парижане, кажется, обезумели от радости...
Двадцать лет спустя ситуация изменилась кардинально: в магазине Гожу — мастера по изготовлению париков — этот человек [Жюль Алексис Бернард] в присутствии господина Даземара, бывшего чиновника, читал вслух книгу о короле, в которой говорилось, что Его Величество управляет неосведомленными и некомпетентными министрами и что он заключил позорный и постыдный мир (соглашение относительно Аахена2), по которому французы бросили все захваченные ими крепости, что король этим делом с тремя сестрами шокирует людей и что все эти неудачи падут на его голову, если он не изменит свое поведение; кроме того, он говорил, что Его Величество презирает королеву и является неверным супругом, а также то, что он не исповедовался перед причастием на Пасху, все это навлечет на него и королевство божественную немилость, и Франция будет наказана бедствиями и несчастиями, и что герцог Ришелье — сутенер, который уничтожит мадам де Помпадур или будет уничтожен ею. Он обещал показывать месье Даземару эту ужасную книгу под названием «Три сестры».
Что же произошло между этими двумя датами: 1729 и 1749 г.?
Произошло, конечно, многое, например, обострение религиозных споров с янсенистами, непрекращающаяся борьба между парламентами и короной, одна большая война, несколько серьезных неурожаев и введение ряда непопулярных налогов. Но я хотел бы подчеркнуть другой факт: была разорвана моральная связь короля с его подданными.
Я расскажу вам одну историю. Назовем ее «Три сестры»: Когда-то жил один дворянин — маркиз де Несле, у которого было три дочери, одна лучше другой, но они были не только красивые, но и готовые к сексуальным приключениям и жаждущие их. Но это деликатный момент, и поэтому я изменю их имена и перенесу действие этой истории в Африку.
Итак, когда-то в одном африканском королевстве Цифрания молодой монарх Зеокинизул3 присмотрел одну леди при своем
2 Имеется в виду Второй Аахенский мир (1748), окончивший войну за австрийское наследство, по которому за участниками (Англия, Нидерланды, Австрия, Франция) были признаны те пределы, которые страны имели до войны.
3 Во французском оригинале также есть игра смыслов в неточной анаграмме Zeekenzul — Louis Quinze, которую невозможно передать по-русски.
дворе (если вы хотите расшифровать эти имена, то Цифрания/ Франция, Зеокинизул/Людовик). Король был робок, его не интересовало ничего, кроме секса, но и здесь он также был робок. Но первая из сестер — Ймаи (старшая сестра мадам де Майи) преодолела его неопытность и утянула-таки его в кровать. Перед этим она долго тренировалось в этом деле с первым королевским министром, муллой (прелатом) по имени Лефлер (Флери), который использовал ее для упрочения своего влияния на короля. Но вскоре вторая сестра — мадам де Лентимивель (Вентимиль) решила сыграть в ту же самую игру и преуспела в этом еще лучше, в основном стараниями еще более безнравственного учителя Шерилье (герцога де Ришелье). Однако она умерла сразу после рождения ребенка. После этого король взял под свою опеку третью сестру — миссис де Леонтула (ёе Ьепейои1а—Ьа Тоигпе11е, позже герцогиня Шато-ру), наиболее красивую и амбициозную из всех трех. Она также приняла советы от злобного Шерилье и настолько покорила короля, что вскоре уже правила всем королевством. Ослепленный страстью, Зеокинизул даже взял ее с собой на войну, куда он отправился, чтобы остановить вторжение германцев. Его подданные ворчали, говоря, что король-де должен оставлять своих любовниц дома, когда идет сражаться. Действительно, попытка заниматься войной параллельно с любовью подорвала здоровье Зеокинизула. Он заболел и был при смерти. Болезнь была настолько серьезна, что доктора уже умыли руки, а священники готовили его к последнему причастию (соборованию). Все шло к тому, что король должен был умереть неисповедовавшимся, поскольку де Леонтула и Шерилье боялись допускать кого-либо постороннего к королевской постели. В конце концов, один из священников все-таки попал в королевские покои. Он предупредил короля об опасности вечного проклятия. В качестве платы за покаяние и последнюю исповедь он потребовал, чтобы король отослал свою фаворитку. Правление Леонтулы закончилось, король получил причастие, и — о чудо — он выздоровел. Его подданные ликовали. Его враги отступали. Он вернулся во дворец... и начал думать о ее возвращении. Священники настойчиво напоминали о геенне огненной. Но Леонтула была страшно красива... И король позвал ее обратно. А затем она быстро и неожиданно умерла. Все, истории конец.
В чем мораль? Для парижан XVIII в. это означало, что король должен быть наказан Богом и все французы понесут кару, как и предсказывал Жюль Бернард в своем разговоре о «трех сестрах» (см. выше).
Для историков этот рассказ может быть косвенным признаком разрыва моральных связей, которые соединяли короля с его подданными. После смерти мадам де Шатору 8 декабря 1744 г. Людо-
вик никогда больше не появлялся в Париже, кроме нескольких случаев, когда он принимал участие в необходимых и неизбежных церемониях. В 1750 г. по его приказанию была построена дорога вокруг города, таким образом он мог путешествовать из Версаля в Компьен, не заезжая в Париж. Он также перестал прикасаться к больным, которых он принимал в Большой галерее в Лувре с целью вылечить их от королевской болезни — скарлатины. Обычай ритуального прикосновения перестал существовать, или, по крайней мере, это было начало конца «roi-mage» — сакрального чуда короля, известного нам по работам Марка Блока4. В середине века Людовик XV потерял связь со своими подданными, а также силу своего королевского прикосновения.
Возможно, мои выводы могут показаться чересчур драматичными. Десакрализация, или делигитимация, власти была многогранным процессом, который не случился мгновенно, вернее было бы сказать, что он был значительно растянут во времени. Рассказав эту историю о любви Людовика, я не утверждаю, что он внезапно потерял легитимность своей власти в 1744 г., хотя и уверен, что тогда он нанес ей огромный ущерб. Моя задача состояла в том, чтобы показать, как эта история поразила сознание парижан в середине XVIII в.
Современному читателю эта история про трех сестер может показаться неубедительной смесью фольклора и мыльной оперы. Но для парижан XVIII в. она служила точным отражением последних событий: Людовик XV избежал смерти в Метце в августе 1744 г., мадам де Шатору была обесчещена, состоялся главный праздник за весь период королевского правления и был пережит всеобщий ужас в связи с королевским решением вернуть фаворитку обратно. История воплотила пророчества в жизнь. Людовик XV совместил адюльтер с инцестом, поскольку внебрачная связь с сестрами рассматривалась в XVIII в. как инцест. Потому и понятно сообщение шпиона, предупреждавшего полицию о всеобщем возмущении связью короля с мадам де Шатору в 1744 г.: коммерсанты, отставные чиновники, простые люди — все они были недовольны, жаловались на немощное правительство и предрекали, что война будет иметь разрушительные последствия. Духовенство, особенно янсе-нисты, придерживались того же мнения и даже выражали его вслух: все зло, которое вскоре может обрушиться на королевство, происходит от грехов, инцеста и отсутствия всякой религиозности у короля. Они ссылались на то место из Писания, которое было применимо к тем обстоятельствам. Правительство должно было обратить внимание на эту группу людей. Они опасны.
4 Дарнтон ссылается на работу Марка Блока «Короли-чудотворцы» (М., 1998).
Парижане были уверены, что такой грех должен быть наказан небесами и что будет наказан не только король, но и все королевство. Став помазанником Божьим с момента помазания в Клюни в кафедральном соборе в Реймсе, Людовик XV получил сакральную власть. Он мог исцелять больных скарлатиной, просто прикоснувшись к ним. После его коронации в 1772 г. он прикоснулся более чем к 2000 человек и продолжал лечить прикосновением все последующие 17 лет, исцеляя особенно много подданных после принятия причастия на Пасху. В порядке проверки этой чудесной силы король был вынужден очиститься от своих грехов, признав свою вину и причастившись. Но его духовник не позволял ему подойти к причастию, пока он не покинет свою фаворитку, а он отказывался это сделать до 1738 г., когда он начал проявлять свою привязанность к мадам де Майи. С этого момента Людовик никогда больше не причащался и никогда не прикасался к больным. Кризис в Мет-це оживил надежды на то, что он вновь может обрести свои духовные возможности, но это решение, смерть мадам де Шатору и успешное правление фавориток, продолженное мадам де Помпадур в 1745 г., означали конец эффективного посредничества Людовика между его народом и разгневанным Господом Богом. Именно к такому выводу пришел Бернард, когда рассказывал о «Трех сестрах» в магазинчике париков в Париже.
Здесь я должен остановиться, чтобы ответить на возможные возражения. Вы могли бы заключить, что полицейские донесения вполне ясно демонстрируют страх общества перед лицом возможного Божественного возмездия за грехи короля, но вы также можете оспорить то, что моя версия «Трех сестер» не обязательно совпадает с историей, рассказываемой в 1740-х гг. самими парижанами. Возможно, в рамках постмодернистской вседозволенности я просто выдумал ее. Но я этого не делал. Как и многие из вас, я не сторонник этой распространенной тенденции — смешивать вымысел с фактами, и я не могу согласиться с теми, кто позволяет себе вольности со свидетельствами на том лишь основании, что история с неизбежностью получает свою долю нарративного вымысла. Поэтому-то я озадачился поисками книги, озаглавленной «Les trois soeurs». Они не были успешными, но зато я нашел четыре других книги, изданных между 1745 и 1750 г., которые рассказывают историю любовных приключений Людовика. Они все romans à clef, или рассказы, в которых исторические герои прячутся за вымышленными персонажами. История могла бы быть разыграна в Африке (любовь Зеокинизула, короля Цифрании, 1747 г.), в Азии, в вымышленной стране или на каком-то экзотическом острове. Но все они прочитывались как комментарии к текущим событиям и все они осуждали короля. История «Трех сестер», как я вам ее расска-
зал, — это правдивый синопсис «Любви короля Зеокинизула», и она следует за повествовательными линиями всех остальных книг.
Значение этих произведений для их читателей может быть установлено достаточно точно, поскольку они все имеют ключи, позволяющие расшифровать содержание. Продираясь сквозь текст с ключом в руках, вы читаете на разных уровнях и читаете между строк. Изощренная литература такого сорта может показаться достаточно далекой от простой болтовни в кафе, но в 1750 г. этот «публичный шум» освещал те же самые темы: бесчестье короля, незначительную роль короля при его фаворитках, манипуляции королем подлых придворных при помощи его фавориток. Примеров тому множество.
Совпадение тем «общественного шума» (mauvais propos) и скандальных бестселлеров (libelles) не должны вас удивлять, поскольку «говорение» и «чтение» о частной жизни и публичной деятельности были друг от друга неотделимы. Это были публичные чтения о скандалах, которые очень тесно соприкасались с бунтарскими разговорами, например в магазине по изготовлению париков. Более того, «публичный шум» давал пищу для производства текстов. Вот наиболее примечательный пример того, как разговор превращается в текст « Tanastès, roman à clef» о короле и трех сестрах, написанный Мари-Мадлен Жозеф Бонафон, двадцативосьмилетней горничной из Версаля. Полиция не могла поверить в то, что женская домашняя прислуга может сочинить такое произведение. Найдя текст у нее, полиция заключила ее в Бастилию, где подвергла ее перекрестному допросу. Полиция оказалась перед лицом загадки: женщина-прислуга как автор — возможно ли это? Они постоянно возвращались к этому в своих вопросах.
— Действительно ли вы, Мари-Мадлен Бонафон, пишете книги? — спрашивали они.
— Да, — отвечала она, назвав одну из них. Начало другой ее повести было озаглавлено «Барон де XXX», также она написала несколько стихотворений и три неопубликованные пьесы. Полиция, сбитая с толку, продолжила расспросы. Ее спросили, что подвигло ее к написанию текстов? Не советовал ли ей кто-то из близких, как составить и что написать в книге, или не подогревал ли ее интерес к такого рода творчеству? Она отвечала, что ей никто ничего не советовал и не помогал, что с того момента, как она прочла значительное количество книг, она решила написать что-то сама, поскольку думала, что сможет заработать немного денег сочинительством. Написала ли она книгу, основываясь на своем собственном воображении? Не давал ли ей кто-либо какие-либо письменные материалы для работы? Кто это был? Она отвечала, что никто не давал ей никаких сведений, что она сочинила свою книгу сама, что 88
фактам она придала очертания по своему собственному соображению. Соглашаясь, однако, что ей помогало то, что она слушала, что говорили люди публично о тех событиях, которые произошли во время и после королевской болезни, и она попыталась извлечь из этих сведений пользу для своей книги.
Затем все снова начинало идти по кругу. Книга и особенно ключ, который был напечатан и продавался отдельно, усилили «общественное возмущение». От (рас)сказанного к написанному, а затем опять к сказанному: процесс развивался двусторонним образом, аккумулируя силу и распространяясь все шире. За ним достаточно сложно следить, имея в виду то небольшое количество ясных сведений об устном обмене информацией, который имел место 250 лет назад. Но сведений сохранилось достаточно, чтобы утверждать, что к 1750 г. разговоры в городе были обращены против короля.
Другим очень важным способом распространения новостей были песни. Парижане обычно сочиняли стихи о текущих событиях и распевали их на какой-нибудь популярный мотив — такой, как, например, «Мальбрук в поход собрался». Песни использовались как мнемоническая техника. В обществе, где большинство было неграмотным, они являлись мощным средством передачи сообщений, тем средством, которое в Париже в XVIII в. функционировало более эффективно, чем коммерческие джинглы (ролики на ТВ и радио) в современной Америке. Парижане всех мастей — от утонченных салонных львов до простых подмастерьев имели общий репертуар мелодий, и каждый, кто был хоть немного остроумен, мог импровизированно положить куплеты или использовать обычную французскую балладу, которая складывалась из восьми слоговых строчек с внутренней рифмой, и мелодию, которая у всех вертелась в голове. Как замечает Людовик Себастьян Мерьсе, ни одно событие не обходилось без тех или иных форм популярных песен непочтительного содержания.
Некоторые песни были рождены при дворе, но затем достигали простых людей. Мастеровые сочиняли песни и пели их на работе, добавляя новые стихи к старым мелодиям при каждом удобном случае. Париж был наполнен песнями. Действительно, сущность французского строя может быть описана как «абсолютная монархия, ограниченная песнями». В таком окружении легко запоминающиеся и привязчивые песни распространялись подобно пожару. Он рос и ширился с неизбежностью, поскольку мелодии приобретали новые стихи и содержание в процессе устной передачи, и каждый мог участвовать в этой игре, добавляя новые строфы к старой песне. Новые версии небрежно набрасывались на кусочках бумаги и предлагались (или продавались) в кафе, так же, как стихи
и анекдоты, распространяемые nouvellistes (охотниками до новостей). Когда полиция хватала кого-нибудь, чтобы упечь в Бастилию, полицейские обычно конфисковывали большое количество материалов — это крошечные кусочки бумаги, покрытые корявыми строчками и носимые с гордостью до тех пор, пока не наступал фатальный момент — полицейская проверка с командой: «Вывернуть карманы». Один из характерных примеров — история песни о «белых цветах» мадам Помпадур5. На автора была устроена настоящая облава. В конце концов, в итоге в Бастилии оказались 14 «поставщиков поэзии» (отсюда название — «Дело четырнадцати»). Но полиция так и не нашла автора самого текста. На самом деле текст, возможно, не имел автора вовсе, не потому что автор умер, как утверждают Ролан Барт и Мишель Фуко, а потому, что люди прибавляли и убирали строфы и перефразировали текст так, как им больше нравилось. Это было своего рода коллективное творчество, и первичный вариант частично изменялся. Появилось так много различных интерпретаций, что взятые вместе они создавали некое поле поэтических импульсов, передающихся от одного к другому и наполняющих атмосферу mauvais propos крамольными мнениями — какофонией антиправительственных стихов, положенных на общий ритм.
Схожим образом осуществлялся и процесс создания литературных антиправительственных произведений. Если вы проследуете через весь корпус скандальных бестселлеров, то легко обнаружите те же самые эпизоды и даже фразы, рассеянные повсюду. Авторы привлекали общие источники и использовали целые пассажи из других текстов так же свободно, как если бы они продавали «записки» с новостями в кафе. Это вовсе не было плагиатом в современном смысле, поскольку этот термин в принципе с трудом может быть применен к запрещенной (андеграундной) литературе, и книги, так же как и песни, вряд ли имели индивидуальных авторов. Это был род ничем не ограниченной межсмысловой структуры.
Несмотря на свою барочную цветистость, эти тексты могут быть сведены к нескольким лейтмотивам, которые прослеживаются через всю их совокупность: двор все глубже падает в бездну развращенности, министры как всегда обманывают короля, король как обычно не в состоянии исполнить свой долг главы королевства, властью в государстве все больше злоупотребляют придворные, а простые люди как обычно платят за все, ощущая все большую несправедливость: повышение налогов, рост бедствий и недовольства
5 В этой песенке описывается, казалось бы, безобидный эпизод из жизни двора: мадам Помпадур пришла в покои с букетом белых гиацинтов и подарила их своим трем компаньонам. Но «белые цветы» в то время также означали и венерические болезни, так что второй смысл песни — более чем крамольный.
и все большее бессилие перед лицом произвола всесильного правительства. Некоторые новости были, конечно, отдельными историями, замкнутыми на самих себя. Но в то же время они вписывались в структуру нарратива многих книг, а сами книги в свою очередь вписывались в метанарратив, имеющий отношение ко всему корпусу такого рода коммуникаций: политика была бесконечной серией вариаций на одну и ту же тему упадка государства и роста беззакония.
По правде говоря, я не знаю, как читали эти книги, но не будет чересчур смелым утверждать общее качество их «прочтения»: это деятельность, которая включает в себя получение смыслов посредством отнесения отдельных знаков к общей структуре (фрейму). Простые люди обычно находят смысл в быстродвижущемся, постоянно меняющемся беспорядочном мире вокруг них, рассказывая, слушая или читая истории. Среднестатистический читатель во Франции XVIII в. осознавал смысл политических событий через включение новостей в нарративные структуры (фреймы), провозглашенные литературой памфлетов. И они укреплялись в своей интерпретации, когда получали сообщения из других коммуникационных каналов — сплетен, стихов, песен, напечатанных текстов, шуток и всех остальных.
Я достиг финала моих рассуждений, но я вполне осознаю, что не все из них доказал. Чтобы вернуться к поставленным в начале статьи вопросам, придется продвинуться еще дальше в глубь истории. Корпус обличительной литературы 1770-х и 1780-х гг. вырос из старой традиции, которая ведет свое происхождение от гугенотской пропаганды против Людовика XIV, из мятежных прокламаций против Мазарини, а также из памфлетов времен Религиозных войн и еще ранее — из искусства распространения слухов и сплетен, развитого в эпоху Возрождения. От политических памфлетов Пьетро Аретино6 эта традиции двигалась вперед, изменялась и росла, пока не достигла наивысшего расцвета во влиянии обличений Людовика XV и Людовика XVI. Эта традиция обеспечила необходимую структуру для восприятия публикой событий кризиса 1787—1788 гг., который и разрушил «старый режим». Это еще один вывод, который можно утвердить исходя их этих рассуждений. Но для того чтобы объяснить, как это произошло, я вынужден был бы написать целую книгу, демонстрирующую, как кризис разрастался день за днем во всех СМИ того времени.
6 Пьетро Аретино (Ие1хо ЛгеИпо) (1492—1556), итальянский писатель эпохи Возрождения. Известен своими комедиями, сатирами и памфлетами. Автор комедий «Кузнец» (пародия на сам комедийный жанр), «Лицемер» (прообраз мольеровско-го «Тартюфа»), «Философ» (гротескное изображение гуманистической учености).
Таким образом, это статья скорее приводит примеры, позволяющие сделать этот общий вывод. Но я, надеюсь, сумел достаточным образом продемонстрировать необходимость пересмотра прежнего мнения относительно отношений СМИ и политики, даже в отношении политики сегодня. Хотя я и скептически отношусь к попытке истории «преподать урок» настоящему, однако все же уверен, что Париж времен Людовика XV может дать нам, например, новую перспективу в рассмотрении Вашингтона времен Билла Клинтона7. Как на самом деле большинство американцев ориентируются в беспорядочных и противоречивых сообщениях СМИ 2000 г.? Боюсь, вовсе не посредством анализа, но с помощью различных вариантов политического фольклора, который представляет собой рассказывание историй о частной жизни политических деятелей. Так же и французы рассматривали информацию через призму скандалов вокруг королевского двора. Как можем мы исследовать эти феномены? Безусловно, вовсе не с помощью чтения ежедневной прессы, но через перечитывание истории ранней информационной эры, когда королевские секреты были впервые выставлены на всеобщее обозрение под сенью краковского дерева. Уже тогда СМИ создали настолько мощную и разветвленную систему коммуникации, что она в конечном итоге была одним из решающих моментов в крушении «старого режима».
Перевод и примечания М.Ю. Минского
7 Дарнтон имеет в виду скандал, разгоревшийся вокруг заявлений Моники Ле-вински, публично обвинившей президента США Билла Клинтона в сексуальных
домогательствах.
