CC BY
587
ВЕСТН. МОСК. УН-ТА. СЕР. 7. ФИЛОСОФИЯ. 2009. № 3
М.Ю. Минский*
МИКРОИСТОРИЧЕСКИЙ МЕТОД
И МАКРОИСТОРИЧЕСКИЙ ВЫВОД
Автор анализирует работу известного историка, профессора европейской истории в Принстонском университете «Раннее информационное общество: новости и СМИ в XVIII веке в Париже», демонстрирует необходимость пересмотра прежнего мнения относительно отношений СМИ и политики.
Ключевые слова: микроистория, макроистория, культурная антропология.
M. Yu. Minsky. Microhistorical method and macrohistorical conclusion
The author analyzes the work «An early information society: news and the media in eighteenth-century Paris» by Robert Darnton — known historian, professor of European history in Princeton University, demonstrates the necessity to change previous opinion in respect of relations between media and policy.
Key words: microhistory, macrohistory, cultural anthropology
Автором статьи «Раннее информационное общество: новости и СМИ в XVIII в. в Париже» является Роберт Дарнтон — известный американский историк, профессор европейской истории Принстон-ского университета. Российскому читателю он известен в большей степени благодаря переводу его книги «Великое кошачье побоище и другие эпизоды из истории французской культуры» [Р. Дарнтон, 2002]. Основной круг научных интересов Роберта Дарнтона — дореволюционная Франция XVIII в. Американского историка в первую очередь интересует система коммуникации. Дарнтон ищет ответы на вопросы: каким образом система коммуникации оформляет «реальность» и как она (реальность) изменяется под воздействием тех или иных сообщений, транслируемых коммуникационной сетью?
В своей вступительной статье к переводу я хотел бы остановиться на тех методологических предпосылках, на которых имплицитно основывает свое исследование американский историк. Большое влияние на методологическую составляющую его работы оказали несколько историографических направлений — прежде всего культурная антропология, «школа Анналов» и микроисто-
* Минский Марк Юрьевич — аспирант кафедры философии и методологии науки философского ф-та МГУ имени М.В. Ломоносова, тел.: 8-926-246-40-82; e-mail: [email protected].
рия. Под влиянием Клиффорда Гирца1, с которым они совместно вели семинар в 70-е гг. XX в. в Принстонском университете, Дарн-тон принимает исходную этнологическую установку о принципиальной «инаковости» другой культуры. О важности данного принципа для историков еще в 40-е гг. XX в. писал Люсьен Февр, предупреждая о своеобразном «грехе анахронизма» — склонности историка проецировать свои представления, мотивы, цели на представителей других эпох [Л. Февр, 1991]. В полной мере тезис о принципиальной «инаковости» другой эпохи раскрылся в исследованиях ментальности, характерных для «школы Анналов» 70—80-х гг., и в зародившейся в это же время микроистории.
Однако прежде чем анализировать методологическую составляющую в данной работе Дарнтона, необходимо вкратце остановиться на методологическом кризисе 70-х гг. прошлого века, который сопровождал рождение этих новых историографических направлений, оказавших столь значительное влияние на американского историка. Этот кризис был связан, с одной стороны, с закатом социальной истории последователей Фернана Броделя, а с другой — с появлением релятивистской версии постмодернистской историографии. Проблемы, спровоцировавшие кризис, концентрировались вокруг двух основных тем: во-первых, субъективного измерения истории и переживания опыта Другого; во-вторых, вопроса о возможности научного дискурса «об истории», поставленного ее постмодернистской версией.
Социальная история — течение, окрепнувшее в рамках «школы Анналов», — опиралась на идею структур большой длительности, выделение которых основано на вычленении серий повторяющихся событий, предложенную Фернаном Броделем. Другим источником были исследования американских авторов в области экономической истории, которые предложили «сциентизировать» историю с помощью математических методов. Так, американские историки и экономисты Роберт Фогел и Дуглас Норт подчеркивали, что
1 Американский антрополог, оказавший решающее влияние на развитие культурной антропологии в США во второй половине XX в. Развивая идеи понимающей социологии М. Вебера, связал идею культуры с идеей образа жизни и поведения, интерпретировав социальное действие как нечто, что изнутри принадлежит социальному актору и что должно быть изучено извне социальным теоретиком. Выдвинул семиотическую концепцию культуры, согласно которой культура — символическая сеть (network), принадлежащая семиотическому контексту; человек — существо, запутавшееся в паутине символических значений, которую он сам же и соткал. Познать ее можно не с помощью научных экспериментов и поиска объективных законов, а лишь на основе субъективной интерпретации. Понимание культуры, по Гирцу, невозможно без диалога. На основе личного опыта и интуиции антрополог пытается погрузиться в мир исследуемой культуры. Данная попытка будет тем успешнее, чем больше значений и символов ему удастся интерпретировать.
в экономической истории приемлемы только те стандарты, которые характерны для исследований в области экономики. В качестве примера можно рассмотреть работу Роберта Фогеля и Стэнли Энгермана «Время на кресте», опубликованную в 1974 г., которая была посвящена квантитативному анализу характера американского рабства накануне Гражданской войны 1861—1865 гг. Авторы на основании квантитативных методов доказывали, что рабство было продуктивной экономической системой, достигшей к началу Гражданской войны процветания. Труд рабов был производительнее труда фермеров или батраков, а уровень их жизни был даже выше уровня жизни рабочих или того уровня, которого достигали бывшие рабы после своего освобождения. Таким образом, авторы доказывали, что в основании отмены рабства лежали морально-этические соображения, а не экономические факторы.
Тогда многим казалось, что благодаря использованию статистически значимых массивов цифр историкам удастся обрести недостающую их трудам «научность» («математичность»). Социальная история должна была стать тем основанием, которое позволило бы избежать как пристрастности (субъективности) историков, так и «непрозрачности» исторического источника. История, основанная на массивах цифр, не может ошибаться в выделении структур большой длительности. Однако серьезные проблемы возникли с тем статусом, который должно получить выпадающее из серии свидетельство. Следует ли нам отбросить его как не играющее решительной роли? Но тогда где найти такое свидетельство, которое полностью укладывается в рамки квантифицированной истории2? «Отобрать в качестве объектов для познания только факты повторяющиеся и в силу этого поддающиеся сериализации, — значит заплатить по шкале познания слишком высокую цену. Во-первых — в хронологическом плане: история античности исключает подобный подход; история Средних веков часто делает его трудноосуществимым... Во-вторых — в плане тематическом: такие сферы, как история идей и политическая история по определению недоступны для исследований этого типа» [К. Гинзбург, 1996, с. 229]. Кроме того, сериализация пригодна прежде всего для периодов стабильности, для затянувшихся долгот, для longue duree (в терминологии Броделя), и в этом плане она опирается на особое ощущение времени, в котором, по сути, нет места для «революций». Кванти-
2 Фюре, например, предлагал пренебречь этими аномалиями, заявляя, что «га-пакс» (особенность, зафиксированная лишь в одном документе) не подлежит использованию в рамках серийной истории. Но, строго говоря, гапаксов в чистом виде не бывает. Всякий документ, даже самый аномальный, может быть помещен в некоторую серию. Более того, будучи адекватно проанализирован, он может пролить свет на более широкую серию документов. С этим связано введение понятия «исключительно нормального».
фицированная история не дает возможности увидеть динамику кризиса и становления, точки «разломов», революционных изменений. Для серийной истории имеют значение лишь конец одной серии и начало другой. Более того, потеря «человеческого измерения» в массивах цифр и серий социальной истории вновь поставила проблему ценности исторического знания. Что дает исследователю для понимания исследуемой эпохи серия данных о повторяющихся событиях (рождение и смерть, например)? По сути, историческая теория вернулась к обсуждению важности переживания исторического опыта другого Субъекта.
Еще одним основанием для появления новых направлений в историографии стал «постмодернистский вызов». Суть его ясно выражена во Введении к «Состоянию постмодерна» Жана-Франсуа Лиотара. Он пишет: «Упрощая до крайности, мы считаем постмодерном недоверие в отношении метарассказов» [Ж.-Ф. Лиотар, 1998, с. 4]. Под этим термином и его производными («метаповест-вование», «метаистория» и др.) понимаются «объяснительные системы, организующие буржуазное общество» и служащие для него средством самооправдания своего существования (религия, наука, история и т.д.). Таким образом, по Лиотару, постмодернизм является своеобразным вызовом объяснительным системам современного мира. Естественно, что история как одна из основных объяснительных систем подверглась его атаке в первую очередь. Главный вызов постмодернизма направлен против представления об исторической реальности как объективной данности, против самого вычленения Объекта исторического исследования, противопоставленного познающему Субъекту, поскольку в постмодернистской версии истории Объект конструируется языковой и дискурсивной практикой. Как следствие происходит «десакрализация» научного статуса истории, утрачивающей объективность и всеобщность. Историческая теория в этом плане — культурный акт, выбранная самим автором позиция, а метод — определенное «состояние интеллекта». Мы не можем пробиться к реальному представлению о прошлом, поскольку то, как историк прочтет текст, имеет большее отношение к самому читающему и совсем не связано с автором текста и его эпохой. Прошлое конструируется на основе текстов, написанных словами, не имеющими точных значений и точного соответствия вещам.
Первым «специальным» историческим исследованием, написанным в постмодернистском ключе, стала «Метаистория» Хейдена Уайта. Суть «постмодернистского вызова» в работе Уайта в самом общем виде состоит в следующем утверждении: история не является наукой. Мы не можем проверить достоверность исторического исследования каким-либо «научным» образом. 70
Подводя предварительный итог, можно отметить, что картина, сформировавшаяся к 70-м гг. XX в., характеризуется кризисом самых общих, фундаментальных оснований исторической науки и методологии из-за ряда таких проблем, как:
— взаимодействие факта и его интерпретации в историческом познании. Становится ясна проблематичность вычленения «голого» исторического факта, тем самым вводится зависимость исторического исследования от «внеисторических» («литературных», «дискурсивных» оснований);
— сомнения относительно статуса исторической реконструкции и самой возможности объективной истории;
— наличие этико-аксиологической составляющей целей исторической реконструкции. Даже если мы можем получить некую «объективную» статистическую версию истории, что дает нам это знание и каким образом оно соотносится с переживанием исторического опыта прошлых поколений? За поиском структур, серий, ментальности, дискурса теряется «человеческое измерение» истории.
В конечном итоге этот кризис и стал той основой, исходя из которой и отталкиваясь от которой выстраивались новое направление и новая методология исторических исследований, оказавшие значительное влияние на Дарнтона, — микроистория. Как историографическое направление микроистория изучает прошлую социальную реальность на основе микроаналитических подходов, сформировавшихся в современных социальных науках (прежде всего в социологии, социальной психологии, экономике и культурной антропологии), включая как выбор объектов исследования, так и соответствующие им методы (теоретический и эмпирический инструментарий). Данное направление делает выбор в пользу исследования микрообъектов: индивидов и их социальных связей, индивидуальных стратегий, отдельных территорий в течение небольшого промежутка времени. В методологическом плане микроистория принимает субъект-субъектное отношение к историческому исследованию, гносеологическую важность «исключительного нормального», отказ от поиска универсальных и всеобщих объяснительных стратегий, перенос фокуса исследования на индивидуальные формы восприятия социального мира, признание конструктивной составляющей в работе историка.
Социальная история, а особенно клиометрия конструировались как «история без человека». Это стало одной из «отправных точек наоборот» микроисторических исследований. По сути, микроисторики поставили пред собой задачу вернуть истории «человеческое измерение», при этом не потеряв историю как науку. Постоянно споря с гносеологическими выводами постмодернистской историографии, микроисторики признают «литературную состав-
ляющую» исторической науки. Но здесь весь вопрос в акцентах. Если для постмодернистов кроме этой составляющей в истории нет ничего, то для микроистории — это существенный аспект рассмотрения исторического факта. Кроме того, признание литературной составляющей вовсе не означает «неистинности» исторического повествования. Безусловно, историк должен принимать во внимание «литературные» основания своей работы, однако историческое исследование этим не ограничивается.
Целый ряд историков в Европе и Америке выдвинули схожие методологические принципы для обоснования своих микроисторических штудий3. Помимо признания диалогичности исторического познания для этих исследований характерен повышенный интерес к культуре «немотствующего большинства», тех, чей жизненный мир (а особенно его духовная составляющая) в рамках «традиционной» истории оставался без должного внимания. Во Введении к книге «Великое кошачье побоище и другие эпизоды из истории французской культуры» Дарнтон пишет: «Большинство склонно считать, что культурная история занимается исключительно высокой культурой, Культурой с большой буквы... история культуры с маленькой буквы. остается малоизвестной и полной неожиданностей» [Р. Дарнтон, 2002, с. 6]. Принципиальным для таких исследований, к которым можно отнести и данную работу Дарнтона, является не изменение объекта исследования (перемена макрообъекта на микрообъект, поскольку само такое разделение вряд ли правомерно), а «изучение объекта через микроскоп». Исследование строится таким образом, что «взгляд через микроскоп» позволяет пробиться к новому знанию об объекте. Познавая меньше, сужая охват исследований до отдельной деревни, определенной книги, конкретного человека или события, мы надеемся больше понять в интересующей нас эпохе. При этом историк не должен забывать об «историческом целом». Сверхзадача для историков, придерживающихся микроисторического подхода, — связать «осколки мозаики» в такое целое, которое доступно для понимания, т.е. включить микрообъект в более широкий исторический контекст. Дарнтон уверен, что, анализируя данные конкретных документов,
3 Микроистория в Европе и Америке сегодня является одним из наиболее влиятельных направлений. В Италии это группа историков, к которым относятся Карло Гинзбург, Джованни Леви, Эдоардо Гренди, Карло Пони, Симона Черутти. Во Франции микроисторические исследования развиваются некоторыми представителями «школы Анналов». Стоит отметить прежде всего Ле Руа Ладюри и Жака Ревеля. В Германии микроистория более известна как «Alltagsgeschichte» («история повседневности»). В России близким к методологической платформе микроистории можно считать группу историков, объединившихся вокруг Ю.Л. Бессмертного и издаваемого им с 1997 г. альманаха «Казус: индивидуальное и уникальное в истории».
историк может и должен переходить от текста к контексту и наоборот, пока не достигнет понимания того, как эта конкретная «микроистория» связана с «макроисторией» исследуемого периода.
Естественно, возникает вопрос: как выбрать конкретный объект микроисторического исследования и насколько он будет репрезентативен? Итальянские микроисторики, проблематизируя индивидуальное как способ выхода во всеобщее, ввели понятие «исключительно нормальное»4. Это соединение типичных черт в уникальном случае, при том что эти черты проявляются в наиболее заостренной и потому «ненормальной форме». Дарнтону близко данное решение. Он уверен, что лучше всего чужую культуру можно понять, если начать «с самых загадочных вещей»5, т.е. с того, что непонятно, по каким причинам ясным образом демонстрирует «инаковость» и, значит, дает ключ-шифр к пониманию исторического источника.
Однако возникает вопрос: как индивидуальные и «исключительно нормальные» формы восприятия мира, зафиксированные в микроисторическом исследовании, соотносятся со всеобщей картиной мира, мировоззрением или, пользуясь терминологией «школы Анналов», с ментальностью эпохи? Иначе говоря, как от текста перейти к контексту? Вполне возможно представить себе ситуацию, когда микроисследование уточняет существующие макропредставления об исследуемой эпохе. Насколько такое уточнение будет общезначимым и не является ли оно лишь исключением, всегда подтверждающим, но никогда не опровергающим правило? В чем же тогда заключается ценность такого исследования?
Проблема перехода с микро- на макроуровень осложняется еще и спором о первичности. С одной стороны, большинство исторических исследований, в том числе и работы Дарнтона, строятся на дополнительном введении общего макроисторического контекста. Он применяется как для создания своеобразного «эффекта реальности», так и для толкования исследуемого объекта (объект получает смысл за счет того, что оказывается вписанным в контекст). С другой стороны, введение макроконтекста в микроисследование должно подразумевать некоторую однородность на микроуровнях. В противоположность этому микроисторики отмечают разнообразие отчасти противоречивых и, во всяком случае, неоднозначных опытов и социальных представлений, посредством которых люди конструируют мир и свои действия. Так, например, Жак Ревель пишет: «Они (микроисторики) предлагают перевернуть наиболее
4 Термин ввел Э. Гренди.
5 См., например, интервью с Р. Дарнтоном «История, журналистика, антропология» [Р. Дарнтон, 2002, с. 358].
распространенный у историков подход, когда исследователь в своем анализе отталкивается от глобального контекста, полностью определяющего место текста и его интерпретацию, и начинать, напротив, с собирания воедино множества контекстов, которые необходимы как для идентификации текста, так и для понимания рассматриваемых поступков» [Ж Ревель, 1996, с. 117]. Проблема, однако, состоит в том, что для того чтобы микроисследование стало возможным, необходим макроисторический контекст, при этом, чтобы уточнить макроисторический контекст, необходимо микроисследование. Проблематизация «дополнительности» микро/макро-моделей хорошо видна в случае их противоречия. Так или иначе при всех возможных «реверансах» в сторону «дополнительности» историк оказывается перед выбором микро- или макроподхода, поскольку вполне возможна ситуация, когда микроисследование опровергает макротеорию. Микроисторики оказываются перед весьма незавидной альтернативой: либо признать возможность различных объяснений на различных уровнях исследования, либо некоторым «внешним» образом признать первичность одного из уровней. Дарнтон в своей работе демонстрирует пример того, как микроисторическая методология способна дать новые научные результаты, однако вместе с тем заметны и определенные теоретические проблемы данного подхода.
Проблематизируя «дополнительность» микро- и макроподходов, следует отметить, что указанное противоречие основано и на социальных различиях «исторических субъектов». Макроисторическая картина мира опирается на элитарную культуру эпохи («культуру победителей»), поскольку именно от нее остается наибольшее количество исторических источников. Микроистория с ее интересом к «низкой» культуре, к «исключительно нормальному» апеллирует к «немотствующему большинству». Решение, которое предлагает Дарнтон, возможно, состоит в том, чтобы, отказавшись от такого принципиального разделения, попытаться найти общие мыслительные ходы, характерные для исследуемой эпохи, поскольку и «интеллектуалы и простолюдины сталкивались с одними и теми же проблемами» [Р. Дарнтон, 2002, с. 10].
В начале статьи «Раннее информационное общество: новости и СМИ в XVIII веке в Париже» Дарнтон формулирует основную цель своей работы: на конкретном примере показать, как общество «конструирует свое чувство событий и просеивает информацию сквозь это "сито". Анализируя работу коммуникационной системы в конкретном времени и пространстве (при «Старом режиме»6), он задается вопросом: как можно узнать, что за новости наполняли
6 «Старым режимом» (от фр. Ancient regime) обычно именуется период абсолютистской монархии XVI—XVIII вв. — до Великой французской революции 1789 г.
Париж приблизительно в 1750 г.? Микроисследование Дарнтона действительно способно открыть новые горизонты в картине исторической реальности. Автор концентрирует внимание читателей на специфике распространения скандальных новостей о политике того времени. Он демонстрирует, как благодаря распространению в СМИ негативной информации о короле была разорвана моральная связь помазанника Божьего с его подданными. В широком смысле это означало, что развитие системы коммуникаций и негативное общественное мнение стали основой для морального, а потом и физического разрыва французов с монархией. Утрата королем своей Божественной природы означала делигитимацию и десакрализацию власти, что нашло «физическое» воплощение в отказе от старинного обычая «королевского прикосновения». Этот и ряд других микроисторических примеров дают Дарнтону основание сделать по сути макроисторический вывод: развитая коммуникационная система и негативное общественное мнение стали одной из важных причин падения монархии. Дарнтон пишет, что, рассказав, например, историю о Людовике и трех сестрах (любовницах короля), он не утверждает, что король внезапно потерял легитимность своей власти в 1744 г., хотя и уверен, что он нанес ей тогда огромный ущерб. Свою задачу Дарнтон видел в том, чтобы показать, как эта история поразила сознание парижан в середине XVIII в. Общество было подготовлено к радикальным изменениям nouvellistes de bouche, или newsmongers, — «рассказчиками сплетен», «хроникерами слухов», которые в рамках микроисторической методологии являют хороший пример «исключительно нормального». Nouvellistes наиболее радикально выражали многие мысли большинства простых людей. Исключительность (которую можно также назвать и маргинальностью) проявляется и в том, что большинство данных, которые использует автор, взяты из архивов полиции. Эти люди, находившиеся под неусыпным оком шпионов и соглядатаев, балансировали на стыке соблюдения «нормы», признанной обществом, и отклонения от нее, поэтому именно в этих примерах, по мнению Дарнтона, наиболее выпукло отразились изменения представлений о сущности королевской власти. Исключения высвечивают границы нормы.
Важно еще и то, что nouvellistes в свою очередь — суть «новой власти» (которую мы, пользуясь современной терминологией, могли бы назвать «четвертой»), только начинающей набирать силу в исследуемую эпоху. Возникает конфликт властных интересов: «физической» власти короля и правительства и «коммуникационной» власти nouvellistes. В истории всегда есть свои «победители» и свои «побежденные», но для историка, уверен Дарнтон, их голоса равноправны, поскольку выражают различные варианты стратегий
поведения в рамках того или иного общества, исследование маргинальных по своему политическому положению групп позволяет нам по-новому взглянуть на хорошо известные вещи. Революционная ситуация, уверен Дарнтон, в конечном итоге многим обязана тому резко негативному мнению, которое сложилось у большинства народа (по крайней мере в столице) по отношению к правительству и королю, который из посредника между народом и Богом превратился в главного виновника любых несчастий, происходящих в стране. Король, теряя моральную связь с народом, затем теряет и свою голову. Но произошло ли это благодаря nouvellistes? Уж больно велик сегодня соблазн радикально обвинить во всем СМИ того времени — король-де потерял власть благодаря их действию. Иначе говоря, вопрос состоит в том, что важнее — факты или способы их распространения и «просеивания» (интерпретации). Ведь история знала не менее «противоречивых» с моральной точки зрения королей, однако правление далеко не каждого их них заканчивалось революцией.
Вывод, который напрашивается сам собой, состоит в том, что решающую роль играет не сам факт развращенности двора, а наличие развитой системы коммуникации и соответствующего общественного отношения к этому («сита», сквозь которое проходит информация). Дарнтон утверждает, что было бы глубоко наивным полагать, что именно мы создали информационное общество во второй половине XX в., поскольку «каждая эпоха была эпохой информации в своем собственном смысле». Это означает, что каждая эпоха пропускает информацию через то или иное «сито», благодаря чему мы оперируем вовсе не фактами, а сообщениями о фактах (нарративами, повествованиями). Однако Дарнтон далек от постмодернистской мысли превратить историю в особый вид литературы. Он неоднократно указывает на то, что признание нарративной составляющей в работе историка вовсе не означает отказа от возможности установления достоверного исторического факта, поскольку историк не творит «ex nihilo» («из ничего»). Он работает с материалами исследуемой эпохи. Так, Дарнтон, отвергая возможные упреки в «чересчур разыгравшейся фантазии» в истории о «трех сестрах», указывает читателям несколько книг, в которых в иносказательной форме рассказывается о любовных похождениях короля.
В заключение хотелось бы остановиться на тех выводах, к которым приходит Дарнтон в конце своей статьи. Он демонстрирует, насколько сложная система коммуникации существовала в Париже в XVIII в. С одной стороны, это доказывает, что история коммуникации может быть отнесена в сколь угодно далекое время, вся разница будет в том, какие виды СМИ играют наибольшую роль. 76
С другой стороны, развитая система коммуникации означает, что любое важное событие становилось новостью, распространяемой посредством существующих СМИ. Так что любой историк должен отдавать себе отчет в том, что информация о событии трансформировалась в «новость» под воздействием существующего информационного «сита» — тех представлений, мнений, позиций и т.д., которые уже существовали в ту эпоху. С этой точки зрения, исследование коммуникации может дать немало для осознания обществом своего собственного опыта. «Человек коммуницирующий» использует существующие «шаблоны», которые позволяют ему упорядочить поступающую информацию. Так было во Франции XVIII в., уверен Дарнтон, так остается и сегодня.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
1. Гинзбург К. Микроистория. М., 1996.
2. Дарнтон Р. Великое кошачье побоище и другие эпизоды из истории французской культуры / Пер. с англ. Т. Доброницкой. С. Кулланды // Новое литературное обозрение. М., 2002.
3. Лиотар Ж.-Ф. Состояние постмодерна / Пер. с фр. Н.А. Шматко. СПб., 1998.
4. Ревель Ж. Микроисторический анализ и конструирование социального. Одиссей: человек в истории. М., 1996.
5. Февр Л. Бои за историю. М., 1991.
Роберт Дарнтон*
РАННЕЕ ИНФОРМАЦИОННОЕ ОБЩЕСТВО:
НОВОСТИ И СМИ В XVIII ВЕКЕ В ПАРИЖЕ**
На пороге 2000 г. может создаться впечатление, что путь в третье тысячелетие лежит через Силиконовую долину. Мы уже вступили в информационною эру, и будущее, кажется, будут определять
* Роберт Дарнтон (р. 10 мая 1939 е) — известный американский историк, профессор европейской истории Принстонского университета, ведущий эксперт по французской истории XVIII в. Получил степень доктора философских наук по истории в Оксфорде в 1964 г. С 1968 г. работает в Принстонском университете. В 1999 г. Дарнтон был избран Президентом Американской исторической ассоциации, в 2007 г назначен профессором университета Карла Пфорцхаймера (Carl H. Pforzheimer university) и директором Библиотеки Гарвардского университета. За свою работу по изучению истории Франции награжден Орденом Почетного Легиона. На русский язык переведена только одна из его работ — «Великое кошачье побоище и другие эпизоды из истории французской культуры» (М., 2002).
** Перевод выполнен по изданию: Darnton R. An early information society: news and the media in eighteenth-century Paris // The American Historical Review. Febr. 2000. N 1. Vol. 105, или: http://historycooperative.org/jornals/ahr105.1/ah000001.html
