CC BY
132
ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЕ
Е. Н. Васильева
ПУТЕШЕСТВИЕ В ЛИТЕРАТУРНОМ НАСЛЕДИИ Ш.-Л. МОНТЕСКЬЕ
Эпиграфом к теме путешествия в литературе и культуре Просвещения могут быть слова французского писателя Жана Шаплена, который уже в XVII в. говорил: «Наша нация сменила вкус к литературе, и вместо романов... признание получили путешественники, одинаково пребывающие в почете и при дворе, и в народе»1.
Культура путешествия, уходящая корнями еще в Античность (если вспомнить хотя бы Гомеровского Улисса), имела долгий период расцвета в Европе Нового времени, начиная с XVI и вплоть до XIX вв. С момента первых географических открытий Европа, по словам Поля Азара, «была постоянно занята новыми открытиями и исследованием мира»2. Тогда, в XVI в., появляются и первые памятники литературы о путешествиях, которой предстоит в грядущем XVIII в. стать одним из ведущих жанров литературы.
Начинаясь с собственно рассказа о путешествии («recit de voyage»), этот жанр являл собой повествование о далеких неизведанных странах и их обычаях в изложении путешественников (наиболее известные из которых — Шарден, Тавернье, Тевено) и миссионеров (главным образом — иезуитов). Тогда уже выявилось и основное достоинство этого «удобного», по выражению Поля Азара, жанра — размытость границ. В одной из самых объемных и подробных библиографий жанра путешествия, составленной Жилем Буше де ла Ришардери и носящей название «Универсальная библиотека путешествий» (1808) приводится такая его характеристика: «“путешествия”, которые никогда раньше не были ни так многочисленны, ни так востребованы, обязаны своим успехом многообразию прочтений»3. В самом деле, этот жанр «удобен» именно потому, что охватывает одинаково и сочинения по географии или истории, и каталоги музейных коллекций, и истории из частной жизни: «Это могло быть громоздкое, нагруженное наукой сочинение; или психологическое исследование; или чистой воды роман; или все это вместе»4.
Выделяя XVIII в. как особый период в истории литературы о путешествиях, исследователи основываются не только на факте необыкновенного всплеска популярности этого жанра — более существенна в этом отношении качественная смена функции как самого путешествия, так и повествования о нем. Рене Помо (в книге «Космополитизм и европейское единство в XVIII веке») выделяет разные виды путешествия — в зависимости от его функции. Так, в традиции европейской аристократии XVIII столетия необходимой составляющей воспитания и образования стало так называемое педагогическое путешествие («voyage pedagogique») по странам старой Европы, которое обязательно предпринимали, в том числе, и все европейские монархи (кстати, кроме французских — отчасти потому, что именно Франция считалась центром Просвещения). Так, очень скоро для
© Е. Н. Васильева, 2008
философов, гуманистов и просто образованных людей, жаждущих, по словам Даниэля Роша, «все больше новой информации и пищи для размышлений над политикой и моралью», стала общим местом идея полезности путешествия. Как ничто другое, путешествие учит видеть, узнавать, сравнивать, думать. «Тот, кто отправился в путешествие с целью обучаться, — говорит Жан-Жак Руссо в своем «Эмиле» — возвращается лучше и мудрее, чем был прежде»5.
Между тем, у идеи пользы путешествий были свои противники в лице моралистов, в том числе Ла Брюйера и Лафонтена, которые вполне в духе Паскаля, говорившего, что «все несчастья человека от неумения сидеть в спокойствии в своей комнате»6, утверждали, что путешествие вредно. Оно не только не способно рассеять существующие предрассудки, но, напротив, даже способствует появлению новых. А для неподготовленного путешественника оно опасно вдвойне, ибо чужая религия, чужие обычаи и суеверия не могут не развратить молодого неопытного чееловека. Эта идея получит дальнейшее развитие у сентименталистов — появится жанр воображаемого путешествия (Ксавье де Местр, «Путешествие по моей комнате», 1790).
Наибольший интерес, особенно в связи с разговором о Монтескье, представляет такой вид путешествия, который Рене Помо назвал философским («voyage philosophique»). Философское путешествие, даже по сравнению с педагогическим, — это практика более высокого уровня. На данном уровне не накопление знания является конечной целью, но размышление о мире вообще. Путешествия, по словам самого Монтескье, «придают широту взглядов: человек вырывается из кольца предрассудков своей страны»7. Философы вроде Монтескье путешествуют, потому что уверены: разум мудреца способен просветиться лишь путем сравнения нравов разных народов.
По словам Жильбера Шинара, всякое повествование о путешествии, всякое изучение нравов чужого народа и есть не что иное, как сравнение. При этом путешествие, как реальное перемещение в пространстве, дает личное, опытное, знание. На необходимости его настаивал автор известного «Путешествия вокруг света» (1771) Луи Антуан де Бугенвиль, критиковавший философов, которые «сидя в полумраке в своем кабинете, размышляют, насколько хватает мысли, о мире и его обитателях, сами никогда их не наблюдавшие»8. В свою очередь, опытное знакомство с чужой культурой способствует пониманию того, что разность ее по отношению к родной культуре относительна. Относительность, или релятивизм, — это ключевое понятие в мысли Просвещения. Релятивизм не является абсолютным отказом от всякого критерия суждения, но отказом от всякого абсолютного критерия. Любое общество может показаться другим, даже диким — «каждый называет варварством все то, что ему непривычно»9. Но достаточно поместить предметы и явления в их привычный контекст, как всему находится свое объяснение.
В своей книге «Кризис европейского сознания» (который произошел, по мнению автора, на рубеже XVI—XVIII вв.), Поль Азар усматривает прямую связь между культурой путешествий и идеей релятивизма, столь характерной для эпохи Просвещения. «Классическое сознание, — говорит Азар, — любит стабильность, поэтому XVII век — это эпоха абсолютизма, строгой иерархии и единства. В свою очередь, абсолютизм, иерархия, единство — это все то, чего не выносит век XVIII, подменивший их, соответственно, понятиями свобода, равенство, разнообразие. Так, на смену идее стабильности приходит идея движения, а с нею — и “лихорадка путешествий”».
Шарль-Луи де Монтескье, больше известный как автор теории о трех формах правления и социологического трактата «О духе законов» (1748), бывший также президентом
парламента Бордо, крупным землевладельцем, крайне привязанным к своей земле, от «лихорадки путешествий» также не оказался в стороне. Его первый и самый известный роман — «Персидские письма» (1721) — повествует ни о чем ином, как о путешествии двух персов во Францию. Между тем, классические определения жанра этого сочинения исчерпываются понятиями восточного романа, романа о нравах, философского романа. Вопрос же о том, можно ли прочитывать «Персидские письма» как роман-путешествие, закономерен и спорен одновременно. Среди самих литературоведов существуют многочисленные мнения по поводу границ этого жанра, в том числе и прямо противоположные. Жильбер Шинар, например, трактует это понятие в расширительном смысле, распространяя его в равной мере на все сочинения, в которых предметом повествования выступает путешествие. Т ак, под единой жанровой этикеткой оказываются и непосредственно отчеты путешественников вроде «Путешествия в Персию и Индию» Жана Шардена, и романы вроде «Телемака» Фенелона или «Персидских писем» Монтескье. Клод Райшлер, напротив, настаивает на том, что такие жанры, как утопия, роман, воображаемое путешествие нельзя относить к так называемым «recits de voyage» уже потому, что ни для одного из этих типов повествования поводом не является собственно путешествие (реальное, совершенное самим автором перемещение в пространстве). Между тем, именно оно и должно составлять исходный мотив этого жанра литературы10.
Что же касается романа Монтескье, то он является в определенном смысле мистификацией: заявленные как перевод аутентичных писем персидских путешественников, «Персидские письма» в действительности являются порождением воображения автора, никогда прежде за пределами Франции не бывавшего. И в этом смысле более уместно говорить не столько о рассказе о путешествии, сколько о псевдопутешествии. При этом в действительности появление так называемых псевдопутешествий, одной из разновидностей воображаемых путешествий («voyage imaginaire»), вполне отвечало читательскому ожиданию: «публика не довольствовалась подлинными рассказами, которые не давали разгуляться воображению; она требовала вымышленных или необычных путешествий»11. Так, задолго до Монтескье, еще в середине XVII в., появляются произведения типа «Человек на луне» Фрэнсиса Годвина (1638) или «Путешествие на луну» Сирано де Бержерака (1657).
«Персидские письма» можно прочитывать на разных уровнях. Для героев (Узбека и его компаньона Рики), то есть на уровне внутреннего пространства текста, мотивом путешествия по Европе, в частности, по Франции, стал поиск новых знаний, и в этом смысле роман вполне соответствует тому, что Рене Помо назвал «voyage pedagogique»: «Я обучаюсь тайнам торгового дела, осведомляюсь о заботах монархов, об их способах правления; я не пренебрегаю даже суевериями европейцев, — говорит Рика. — Я старательно занимаюсь медициной, физикой, астрономией; изучаю искусства; наконец, я постепенно выбираюсь из тумана, который застилал мне глаза у меня на родине»12. Для самого Монтескье, который вместе со своими героями проделывает виртуальное путешествие по родной ему Франции, такое путешествие — не только способ взглянуть на другого, но и способ взглянуть на себя самого — глазами другого. И как следствие — убедиться если не в своей собственной странности, то, во всяком случае, в адекватности чужой культуры. По словам Клода Райшлера, в том и заключается ценность путешествия, что оно заставляет сменить точку зрения: оно открывает сознание путешественника для восприятия чего-то прочего, помимо него самого. Дистанцированный образ как родной, так и чужой культуры, сложившийся в ходе путешествия, призван дать объективную оценку обеим.
Что характерно, критический пересмотр и переоценка явлений своей культуры в практике романного жанра часто происходила именно за счет привлечения опыта Востока, как наиболее, согласно традиции, контрастной цивилизации по отношению к европейской. Этот прием заявил о себе в литературе задолго до появления «Персидских писем», и в этом смысле непосредственным предшественником Монтескье принято считать «Турецкого шпиона» Джованни Паоло Марана (1670). Более того, как и роман Монтескье, «Турецкий шпион» тоже написан в письмах. По словам Мари-Луиз Дюфренуа, этому приему «суждено было иметь редкий успех в эпистолярном романе»13.
Французский писатель Франсуа Десэн в книге «Новое путешествие в Италию», вышедшей в 1699 г., писал, что «обычай путешествовать сегодня стал настолько распространенным... что к человеку, который никогда не покидал своей страны, фактически теряется всякое уважение — настолько правда то, что путешествия формируют суждение и совершенствуют человека.»14. А если этот человек—Шарль-Луи Монтескье, «космополит по своему интеллектуальному призванию», по выражению Даниэля Роша, — очевидно, что воображаемое путешествие, совершенное им в «Персидских письмах», было лишь подготовительным этапом важного периода в его жизни и творчестве.
О возможной идее путешествия на Восток Монтескье ничего не известно, но путешествие по Европе, продолжавшееся с 172S по 1731 гг., стало результатом долго вынашивавшегося замысла. Монтескье покидает Францию по достижении почти сорокалетнего возраста, то есть уже будучи прославленным автором «Персидских писем» и нескольких других менее известных сочинений, уже являясь членом Академии Бордо, уже побывав президентом местного парламента и успев к тому моменту продать свою должность. Тем самым Монтескье поступает вопреки традиции, согласно которой идеальный путешественник — это молодой человек, лет двадцати, только что окончивший обучение таким образом, что путешествие было призвано завершить его образование.
Путь Монтескье мало отличался от того маршрута, которому считал необходимым следовать любой путешественник, ибо проходил по странам, составляющим в XVIII в. так называемый «grand tour»: Австрия, Италия, Германия, Голландия, Англия. Сделанные им в ходе путешествия записи были впервые опубликованы лишь в 1S94 г. Собранные издателями в книгу, получившую название «Путешествия», они никогда не были тем, чем были, например, «Мемуары» леди Монтэгю, пример образцового отчета о путешествии XVIII в., с точными датировками и подробными описаниями. Эти заметки — в стиле Монтескье, заявленном им ранее в «Персидских письмах»: как говорит Луи Деграв, с некоторой долей фантазии и спонтанности, но спонтанности «а ля Монтескье», то есть контролируемой. Дело в том, что, если попытаться провести границу внутри самого жанра путешествий, то обнаружится существенная разница между заметками и рассказом о путешествии. Клод Райшлер объясняет различие между ними пространственной и временной соотнесенностью с самим событием путешествия: в отличие от рассказа, который обычно бывает написан по следам путешествия, по прошествии некоторого времени, являясь, таким образом, результатом некоего отбора, заметки сиюминутны, ибо заносятся на бумагу непосредственно на месте и в самый момент путешествия. «Путешествия» Монтескье написаны именно в такой манере, и структурно они больше напоминают сделанные наспех путевые заметки, наброски, впечатления бесстрастного наблюдателя, нежели логически выстроенный последовательный текст. Так, например, открываются его «Заметки об Англии»: «Лондонские жители едят много мяса.». Следующий абзац начинается со слов: «Нет ничего ужаснее лондонских дорог.». И затем: «Молодые английские господа подразделяются на два типа.».
Этот эсссеистический характер его заметок, а также свойственная их автору «жадность нового и неведомого» заставляют некоторых исследователей проводить аналогии между «Путешествиями» Монтескье и таким же малоизвестным «Путевым журналом» другого именитого уроженца Бордо, Мишеля Монтеня. Впрочем, традиция говорить о некой преемственности творчества Монтеня и Монтескье на сегодняшний день не нова. И главным аргументом здесь выступает факт принадлежности их к одной интеллектуальной среде, каковой был Бордо начиная с XVI в. Отсюда — очевидная непрерывность традиции, связывающей автора «Опытов» с автором «Персидских писем», их интеллектуальное и духовное родство. Монтеня, отличавшегося слабым здоровьем, в его странствии по Европе сопровождал секретарь, который время от времени подключался к процессу письма, таким образом, что до сих пор четко не установлено, автором каких фрагментов является сам Монтень, а каких — его секретарь. Авторство же Монтескье неоспоримо, но - любопытный факт — к концу жизни писатель страдал близорукостью, причем в такой степени, что тоже уже не мог обходиться без помощи секретарей, сменившихся не единожды за несколько лет. По словам Луи Деграва, есть основания предполагать, что сохранившиеся заметки были переписаны секретарями Монтескье (первый раз — около 1749 г., второй — около 1753). В таком случае остается только догадываться, как выглядели эти заметки до вмешательства секретарей. Удивительным образом схожа и сама гносеологическая установка обоих писателей, а именно — интерес к качественно новому. Тем не менее, Монтень, при всем его нежелании описывать общеизвестные достопримечательности, так или иначе, систематически возвращается к самым тривиальным туристическим объектам. Точно так же и у Монтескье, книга которого полна цифр и сведений о событиях в области политики, торговли, промышленности, сельского хозяйства, «техническая точность этих данных контрастирует с банальностью туристических заметок»15. Отметим, наконец, и такой любопытный факт: в тот момент своего путешествия по Италии, когда Монтень оказывается в городе Лукка, который в силу определенных причин привлекает его больше других тосканских городов, он вдруг начинает писать по-итальянски, причем, по оценке исследователей, весьма грамотно и изящно. То, что Монтескье также владел итальянским языком, явствует из его личной переписки: в письме к Октавиану Гуаско от 2 декабря 1754 г. Монтескье сообщает о прочтении сделанного Гуаско итальянского перевода «духа законов» и отмечает при этом, что «недостаточно силен в итальянском языке». Тем не менее, так же, как и в «Путевом журнале» Монтеня, в «Путешествиях» есть фрагмент, в котором итальянский язык появляется наряду с французским, — и это так же фрагмент, посвященный городу Лукка.
Собственно, Италия была особым этапом странствия для обоих путешественников. Как уже было отмечено, культура путешествий XVIII в. четко обозначила приоритетные направления, но если мотивы и маршрут путешествия и могли варьироваться в зависимости от интересов путешественника, то искусство всегда оставалось единственно неизменной целью любого путешествия и поэтому непременно приводило путешественника в Италию. И хотя о себе писатель говорил: «Когда я путешествовал по чужим странам, я всякий раз привязывался к ним, как к своей родной»16, о своем путешествии в Италию Монтескье будет вспоминать с особой ностальгией до самой смерти: «Я провел там восемь самых счастливых месяцев в моей жизни, и это было время, когда я больше всего узнал»17.
Человеком, усилиями которого произошло посвящение Монтескье в мир искусства, был некий кавалер Гильдебранд Жакоб, сопровождавший писателя во все время его путешествия по Италии. «Именно ему я обязан представлением о том, что такое искусство
живописи», — признавал Монтескье в своем сочинении под названием <^рюИ^е», то есть «сборник избранных отрывков, записей, наблюдений». Дело в том, что <^рюь 1^е», вместе с другим сборником, носящим название «Мои мысли», содержат огромный, сопоставимый с самими «Путешествиями», материал, собранный во время странствий Монтескье по Европе. Сведения о посещенных им странах вошли в эти сборники наравне с размышлениями о политике или истории вообще и рассредоточены неравномерно и без всякой очевидной связности в пространстве сборников, которые тем самым напоминают организацию самих «Путешествий». Поэтому неслучайно исследователи говорят, что путевые заметки Монтескье, взятые отдельно, не способны создать более или менее полной картины проделанного им путешествия: сведения о нем рассеяны, по меньшей мере, по нескольким сочинениям.
Очевидно, что непосредственное знакомство с памятниками архитектуры и произведениями искусства произвело решающее воздействие на эстетический вкус Монтескье уже хотя бы потому, что открыло для него то самое новое и неизведанное, ради чего, собственно, и было предпринято это путешествие. «С тех пор как я в Италии, я открыл глаза на искусство, о котором прежде не имел ни малейшего представления. <.. .> Я злюсь на самого себя за то, что вплоть до 35-илетнего возраста я отказывал себе в удовольствии смотреть на красивую картину или красивый фасад. Я вернусь в Париж, ибо я его еще не видел»18. Эстетическое удовольствие, таким образом, было, по словам Жана Эрара, основной составляющей его «римского счастья»19. Монтескье, не довольствуясь тем, чтобы просто восхищаться искусством, пытается его понять и даже делает попытку самообразования в этой области. И надо признать, что он весьма в этом преуспел, если взять хотя бы тот фрагмент, в котором обстоятельно и с понимаем материала он рассуждает о новых школах живописи в Италии или о правилах работы со светотенью.
О Монтескье традиционно говорят как об убежденном англофиле и последовательном стороннике Английской конституции. Между тем, путешествие по Англии, продолжавшееся два года, то есть ровно столько же, сколько заняло путешествие по всем другим странам вместе взятым, и единодушно признаваемое исследователями самым важным этапом его паломничества и едва ли не одним из самых важных этапов его жизни вообще, изначально не входило в планы Монтескье. Любопытно и другое: об «английском периоде», при всей его значимости, исследователям известно лишь то немногое, что можно почерпнуть из нескольких страниц «Заметок об Англии», оставшихся после двухлетнего пребывания в этой стране. Роберт Шэкелтон, английский исследователь, занимавшийся архивами Монтескье, предполагает, что английские фрагменты были уничтожены позднее, в XIX в., потомками писателя. В отличие от «итальянского периода», прошедшего под знаком эстетического, пребывание в Англии имело принципиальное значение для политической мысли Монтескье. И дело не только в том, что все великие писатели Бордо, «не будучи политиками, страстно интересовались политикой»20. Помимо прочих целей, продиктованных его потребностью как художника и философа, Монтескье преследовал одну, которая была ему особенно дорога, а именно — войти в дипломатический мир. С тем большим удовольствием посещает он политические собрания, завязывает знакомства с политиками, а во время своего пребывания в Англии даже присутствует на заседаниях Парламента и входит в королевское окружение. Более того, он сближается с оппозицией, чем был весьма обеспокоен даже сам французский посол: «Поначалу разговор касался в основном его “Персидских писем”, — писал посол, — но королева, отметив, что он охотно говорит о самых разных вещах, незаметно подвела его к разговору о французском дворе и правительстве, и у меня есть основания предполагать. что он зашел слишком далеко в этих двух вопросах, гораздо
дальше, чем следовало бы, сравнивая одно с другим, чрезмерно восхваляя английскую власть и порицая нашу»21. Так или иначе, амбиции стать дипломатом Монтескье реализовать не удалось, о чем он впоследствии еще долго будет сожалеть.
Между тем, Монтескье удалось собрать огромный фактический материал о странах, по которым пролегал его путь. Спустя годы после возвращения из европейского путешествия, а именно в 1748 г., вышло в свет сочинение, которое сегодня считается вершиной его творчества — трактат «О духе законов». По его собственному признанию, это сочинение явилось результатом двадцатилетнего труда, из чего следует, что сам замысел его относится еще к 1728 г. — именно в тот год Монтескье отправился в свое путешествие по Европе, и именно путешествие по Европе дало ему все необходимое, чтобы книга получилась.
И хотя «Путешествиям» суждено было впоследствии стать самостоятельным произведением, очевидно, что прежде они составили основу для «Духа законов». Много из того, что есть в путешествиях, нашло свое отражение и в «Духе законов». Характерно в этом смысле замечание Сент-Бева: «Я бы предпочел законченный “Путевой журнал”, содержащий прямые наблюдения Монтескье, одному “Духу законов”»22.
I ZiarM. Quatre siecles d’echange litteraire franco-iranien. www.inst.at.
2Hazard P. La crise de la conscience europeenne. 1680-1715. www.ucaq.ca. P. 12.
3 Roche D. Humeurs vagabondes. De la circulation des hommes et de l’utilite des voyages. Paris, 2003. P. 22.
4Hazard P. La crise de la conscience europeenne. 1680-1715. www.ucaq.ca. P. 12.
5 Roche D. Humeurs vagabondes. De la circulation des hommes et de l’utilite des voyages. Paris, 2003. P. 57.
6 Roche D. Humeurs vagabondes. De la circulation des hommes et de l’utilite des voyages. Paris, 2003. P. 10.
7Montesquieu Ch.-L. Pensees. Le Spicilege. Paris, 1991. P. 46.
8 Chinard G. L’Amerique ou le reve exotique dans la litterature franjaise aux XVIIe et XVHIe siecles. Paris, 1934. P. 375-376.
9 Roche D. Humeurs vagabondes. De la circulation des hommes et de l’utilite des voyages. Paris, 2003. P. 60.
10 Reichler C. Pourquoi les pigeons voyagent. Remarques sur les fonctions du recit de voyage // Versants, revue suisse des litteratures romanes. № 50. 2005. P. 30.
II Chinard G. L’Amerique ou le reve exotique dans la litterature franjaise aux XVIIe et XVIIIe siecles. Paris, 1934. P. 190.
12Montesquieu Ch.-L. Pensees. Le Spicilege. Paris, 1991. P. 48.
13DufrenoyM.-L. L’Orient romanesque en France du XVIIIe siecle (1704-1789). Montreal, 1946. P. 153. 14Montesquieu Ch.-L. Pensees. Le Spicilege. Paris, 1991. P. 45.
15Montesquieu Ch.-L. Pensees. Le Spicilege. Paris, 1991. P. 45.
16Montesquieu Ch.-L. Pensees. Le Spicilege. Paris, 1991. P. 247.
11 Montesquieu Ch.-L. Pensees. Le Spicilege. Paris, 1991. P. 48.
18Montesquieu Ch.-L. Pensees. Le Spicilege. Paris, 1991. P. 47.
19Ehrard J. Montesquieu critique d’art. Paris, 1965. P. 15.
20 Entre Montaigne et Montesquieu. Les ecrivains bordelais et la vie intellectuelle a Bordeaux au XVIIe siecle // Bibliotheque municipale de Bordeaux. 1985. P. 10.
21 Montesquieu Ch.-L. Pensees. Le Spicilege. Paris, 1991. P. 55-56.
22Montesquieu Ch.-L. Voyages. Paris, 2003. P. 5.
