CC BY
373
ИСТОРИЯ
Вестн. Ом. ун-та. 2009. № 3. С. 129-137.
УДК 930 Г.А. Мухина
Омский государственный университет им. Ф. М. Достоевского
«ПЕРСИДСКИЕ ПИСЬМА» МОНТЕСКЬЕ И ПРЕДСТАВЛЕНИЯ ОБ ИСТОРИИ
Характеризуются исторические взгляды Шарля Луи Монтескье, то как они проявились в начальный период его творчества. Именно эти «Письма» сделали ему имя литератора и мыслителя.
Ключевые слова: Европа, Франция, Персия, революция, свобода.
«Персидские письма» (1721) стали первым самым известным произведением Шарля Луи Секонда барона де Ла Бред, который наследовал титул барона де Монтескье после смерти своего дяди вместе с постом заместителя председателя парламента Бордо (высшей судебной палаты). К тому времени он был адвокатом, а затем советником этого парламента (после изучения права в Бордоском университете) и членом Бордоской академии. Он много занимался в огромной библиотеке замка, который достался его отцу от жены в качестве приданого.
Этот провинциал, «типичный гасконец»: независимый, самолюбивый, любознательный и расчетливый, еще не выезжавший в Париж, в 1721 г. в Амстердаме опубликовал анонимно свои «Персидские письма», ставшие литературной сенсацией, а запрет их цензурой (поскольку здесь звучала критика политической жизни Франции, Людовика XIV, его двора, католической церкви) только прибавил им популярности. Восточные мотивы были навеяны тогдашней модой на азиатскую экзотику, путешествия и эпистолярный жанр. Уже были известны в переводе Антуана Галлана арабские сказки «Тысяча и одна ночь», вояжи по Ближнему Востоку Ж. Тавернье и Ж. Шардена, книга итальянского автора Мараны «Турецкий шпион», в которой выражалось удивление мусульманина христианскими обычаями [1]. А Монтескье был «великий читатель»: читал все и был необыкновенно эрудированным
[2]. При всем этом главным предметом его забот были виноградники и он сам продавал урожай. Каждый день обходил свои земли и метерии, занимался сельскохозяйственными улучшениями, был тверд в защите своих феодальных и наследственных прав как крупный собственник и сельский сеньор. «Персидские письма» считают прежде всего романом эпистолярного жанра, утопией, фантастикой. Знаменитый французский поэт и эссеист Поль Валери в годы своей славы написал предисловие к изданию их 1926 г., в котором он выразил настоящее восхищение и любовь к создателю «Писем»: это «божественная», «необычайно смелая книга», рассчитанная «на умы изощренные», предлагающая «радости тончайшей мысли». В ней действует «система условностей», которая становится столь «смехотворной», «невыносимой», «почти
© Г.А. Мухина, 2009
неправдоподобной», что все кажется «маскарадом». «По остроумию и по доступности» в использовании этого средства нет ему равных: он способен вызвать «разлад, изумление, смех». Используя прием смешения разных миров: восточного и европейского, выхватывая сведения из одного мира и неожиданно погружая в другой, он добивается ощущения «безмерного абсурда» (в странности обычаев, курьезности законов, экзотике нравов). «Ничего более изящного литература не создавала». Кроме того, возникали вопросы: «Как можно быть персом?» «Как можно быть тем, чем ты есть?» [4]. Таково мнение литератора о художественном стиле писателя. Известно, как высоко почиталось во Франции искусство стиля.
А вот философская оценка этих «Писем»: знаток французского Просвещения и творчества Монтескье Симона Гойяр-Фабр вписывает их в контекст эпохи, философия которой была обращена к проблеме конкретного человека - в его реальном и повседневном существовании. Мир тогда для европейцев расширялся в пространстве и во времени: возрастал интерес к нравам других народов (турок, персов, китайцев, индейцев Америки). Интерес к универсальности удваивался вкусом к экзотизму, и лучшим примером этого был Монтескье. Восточный колер его «Писем» являлся необходимой маской для смелой критики французского общества и эпохи, а еще его вело любопытство к жителям далеких стран. В пристальном взгляде Монтескье она обнаруживает предзнаменование социологической науки [5].
Французский исследователь Просвещения Жан Дажан в разделе своей книги, посвященном историческому мышлению Монтескье, говорил, что уже в «Персидских письмах» была поставлена дилемма: рассуждать как моралисту или понимать как историку. А вывод самого Монтескье последовал такой: научный и материальный прогресс не сопровождается моральным. При этом Дажан подчеркивал, что просветитель не говорил об истории разума, которую писали просветители: она отступала перед всеобщей историей. Лишь в «Речи о мотивах, которые должны нас побуждать к наукам» (1725), произнесенной в Бордоской Академии, он отметил: прогресс знаний помогает в жизни
[6]. Однако это отступление перед историей в «Письмах» происходило в русле традиции XVII в., согласно которой история развертывалась как лента деградации, ибо вела к финальному разрушению и уничтожению. Навязчивая идея классического века заключалась в использовании человеческой конструкции: всеобщая революция приводит государство от рождения к смерти. Это было циклическое видение истории со своей динамикой изменений. Только в следующем веке появилась новая систематика представлений об историческом становлении, что определило переход от циклического видения к линейному прогрессу [7].
Страсть к истории у Монтескье возникла через чтение древних и современных авторов. В отличие от участников спора о том, какие из них предпочтительнее, не это заботило писателя. Он - компаративист, ему важно сопоставить все времена, чтобы найти в них прежде всего великие перемены (grands changements), благодаря которым так отличаются друг от друга столетия и до неузнаваемости преображается земля [8]. Изменение - вот одно из ключевых понятий в «Персидских письмах». Изменения даже в небесах как следствие всеобщего движения материи, не говоря уже о жизни людей, положение которых всегда отличалось неустойчивостью, а всеобщие катаклизмы не раз ставили род человеческий на край гибели. Возникал вопрос о причинах подобных бедствий. Моровые язвы. Потоп, что свел род человеческий к одной семье (CXIII). Так попадает под его прицел демографический фактор. По мнению автора, современное обезлюдение и упадок (в сравнении с древностью) есть «самая страшная катастрофа», что случалась когда-нибудь в мире, но ее порчи не заметили: она начиналась незаметно и совершалась в течение веков подобно изнурительной болезни, снедающей человека (С). Казалось, Монтескье мыслит глобальными категориями: род человеческий, планета, всемирный потоп, борьба моря и материка. Откуда они? Это и влияние священной истории, с ее преобладанием всемир-ности, целостности, и современного естествознания. В этот универсализм включается культурно-цивилизационный аспект. У него еще нет понятия «цивилизация», но есть наблюдения о влиянии религий (хри-
стианской, магометанской - мировых религий, которые, как известно, являются ядром соответствующих мировых цивилизаций) на нравы и на демографический аспект. Через сравнение древних и новых Монтескье отдает предпочтение религии римлян - «этих владык Вселенной», так как у них допускался развод и запрещалось многоженство, поддерживалось хозяйственное процветание, что было благом для роста населения. В этом магометане, с их сералями и хилыми детьми, христиане, с их запретом разводов, целе-батом и майоратом (ущемляющем равенство наследников) - действовали в ущерб потомству и потому проигрывали Риму (CXIV,CXV, CXVII). Кроме того, он делает различия между католиками протестантами в пользу последних. Католикам он сулит ослабление, в частности, из-за духовенства - этого «скопища скряг», большое богатство которых пребывает в параличе, в то время как протестантов ожидает усиление, обогащение, увеличение населения. Так, Монтескье показывает взаимосвязь между культурными различиями, демографическими показателями и экономическими успехами (CXVII). В этом уже закладывалась будущая амальгама факторов «Духа законов», его знаменитое открытие «общего духа» народа.
Конечно, современная наука настоящую демографическую катастрофу связывает с нисходящей кривой (1350-1450), когда Францию и Европу Столетней войны поразил экономический спад и двукратная убыль населения, но к 1600 г. численность его во Франции восстанавливается, а потом до 1750 г. происходит незначительный рост, после перешедший в подъем. За эти полтора века было пять крупных кризисов с голодом и эпидемиями, последний из которых (1709-1710) оставил «страшную память». Но даже изгнание протестантов и война за испанское наследство не нарушили относительного равновесия [9]. В итоге получается, что Монтескье явно преувеличивал масштабы бедствий, зато он обнаруживал связь между ростом населения, менталитетом и процветанием общества (CXIX, ^. И важно само обращение к демографии. В XVIII в. сложилась известная максима: могущество короля (государства) заключено в количестве подданных. А уж в ХХ в. демографический показатель стал оп-
ределяющей величиной, ватерлинией, ибо, по словам Пьера Шоню, «где нет людей, нет истории» [10]. Все это говорит о важности такого подхода для исследования общества. Он неплохо работал у Монтескье на материале колониализма. Отток населения в колонии он осуждал не только потому, что это ослабляло страну, но и влекло за собой варварское истребление покоренных народов Америки (на примере испанцев, португальцев). Монтескье-гуманист протестует против насильственной колониальной экспансии, он признает только полезность колоний как пунктов торговли (CXXI). Образцом в этом служила древняя Греция, которая создавала колонии столь же свободные, как и она сама.
Греция привлекала Монтескье прежде всего своим республиканизмом. Происхождение (Гоп^пе) республик зависело от разложения тирании, поскольку они формировались на обломках многих королевств. Именно с республикой связывался расцвет Греции - «единственной культурной страны среди варваров». Ее отличала любовь к свободе и потому она долго сохраняла свою независимость. Это была «страна счастья». Так и Римскую республику вместе с ее небывалым территориальным ростом он мог бы назвать «великим счастьем для мира», если бы здесь не было различий между римлянами и побежденными народами (CXXXI). Счастье -это высший критерий стандарта жизни в век Просвещения. Оно в гармонии души и тела, ума и сердца, в добродетелях, в среднем достатке, в неразрывной связи со свободой. Оно - многомерно и многовариантно [11]. Обсуждение проблемы счастья в то время не могло не затронуть Монтескье и включить его в лексикон «Персидских писем».
Вплоть до 1750 г. во Франции преобладала концепция простого и сельского счастья. Ее творцом был Франсуа де Са-линьяк де Ламотт-Фенелон (1651-1715). В «Путешествиях Телемака» (1699), согласно мифу о золотом веке, человек находит счастье в том, что посвящает себя сельскому хозяйству, т. е. производству «истинных благ», он останавливается на пол-пути между бедностью и роскошью, не довольствуясь необходимым и презирая избыток [12].
В «Персидские письма» Монтескье вводит апологию троглодитов со спокойным и
добродетельным счастьем. Этот пасторальный миф идеализирует сельскую жизнь и не случайно: Монтескье, будучи привязан к ценности земли и крестьянским реальностям, считал труд на земле единственно полезным для удовлетворения «истинных нужд людей». Но писатель признавал также значение торговли и ремесел - как говорится: «союз старого сеньориального порядка и торгового капитализма». По мнению А. Со-буля, этот просвещенный консерватор считал, что Государство обязано поддерживать здоровый образ жизни людей, отстаивать принцип на существование и помощь, а тем самым и некоторые требования «социального счастья», поскольку всегда индивидуальный интерес должен сочетаться с общим [13]. В притче о троглодитах представлен утопический идеал общества, общества счастливого, основанного на равенстве, согласии, добродетели, справедливости, довольстве, способности человека защитить себя. Моральные причины привели его к гибели - из-за эгоизма и вражды. Уцелели лишь те, кто избежал всеобщего морального одичания. С них и началось счастливое возрождение (XI, XII, XIII, XIV).
Если к античным республикам Монтескье в качестве меры использует термин «счастье», то к современным - он обращается к понятию «свобода». Из европейских республик им выделяются две страны: Голландия и Швейцария, которые вопреки неважным географическим условиям (в частности, плохим почвам) сумели добиться успехов в численности населения, мягкости управления, приобретении свободы, гражданского равенства, богатства (CXXII). Сама по себе республиканская форма - еще не фундамент благополучия. Главное, как ею распорядиться. Если Голландия - это страна, уважаемая в Европе, грозная в Азии, Швейцария
- «образец свободы», то Польша дурно пользуется своей свободой и правом избрания королей (CXXXVI).
Европа поражает воображение персидского путешественника Узбека своим разнообразием типов правления, среди них преобладают монархии, которые способны меняться и перерождаться (dёgё-пёгег) в республику или деспотию - из-за того, что трудно сохранить равновесие между народом и государем (CII). Так, возникает абрис будущей теории правлений «Духа законов» в ее триаде: республи-
ка-монархия-деспотия. Причем она рождается на историческом материале Европы и Персии. Именно Персия становится моделью деспотического правления и это вполне объяснимо. Если до конца XVII в. в ориенталистской культуре Европы доминировал интерес к Турции, то в начале XVIII в. усиливается внимание к Персии -вплоть до настоящей литературной моды [14]. В глазах Узбека Персия проигрывает европейской монархии: здесь короли, в отличие от султана, считаются с нравами и религией подданных, не могут произвольно лишать их жизни, а главное - призваны поддерживать равновесие между народом и государем (CII). Разнообразие монархий позволяет выделить самые могущественные государства - германского императора, французских королей, испанского, английского монарха - среди множества мелких и поставить вопрос: какое же правление самое совершенное (le plus parfait), самое соответствующее разуму (le plus conforme a la raison)? И дается ответ: то, которое достигает своих целей с наименьшими издержками и где управление наиболее соответствует нравам и склонностям (LXXX).
Это не просто вопрос теории, которая обращает внимание на связь общества и государства. Более всего это вопрос практический. Из всех современных монархий автор выделяет Англию, потому что здесь есть свобода, и она вышла «из огня раздоров и мятежей». Она зависит от реального соотношения сил: король-народ. В качестве основополагающего фактора Монтескье берет Английскую революцию, «когда народ оказался сильнее одного из королей», который начал войну против своих подданных и тем самым нанес оскорбление величеству, т. е. монархическому титулу, монархической власти (CXXXVI, C, CIV). Фактически Монтескье толкует гражданскую войну как нарушение и разрыв договора: когда государь не обеспечивает подданным счастливой жизни, англичане возвращаются к естественной свободе (liberte naturelle). Наконец, «всякая власть без ограничений у них не считается законной».
Можно утверждать, что британские сюжеты в «Персидских письмах» были навеяны историографической ситуацией рубежа XVII-XVIII вв. Славная революция, как известно, вызвала затянувшуюся полемику между «якобитами» (сторонниками
свергнутого Якова II) и «оранжистами» (адептами Вильгельма III Оранского, сменившего на английском престоле побежденного Стюарта). Информацию об этом давала «Gazette de France». Против «незаконной узурпации» трона Вильгельмом III Оранским выступили католические авторы: Боссюэ, Арно, Ле Нобль. Их противниками стали пасторы, журналисты в Голландии и протестанты из Франции. Это привело полемистов к обсуждению революции середины XVII в. Якобиты заклеймили ее как «дело плебса, прелюдию анархии, конец социального порядка». Оранжисты желали Славной революции для Франции, чтобы покончить с тиранией Людовика XIV и изгнанием гугенотов, но отрекались от другой революции, которая была чревата анархией или республикой кромвелевского типа.
Их усилия были направлены на то, чтобы отличить события 1688-1689 гг. от цареубийства 1649 г. и диктатуры Кромвеля. Но те и другие противопоставляли истории, открытой будущему, которое они отклоняли, историю регрессивную -т. е. возврат к прежним формам институции. Для оранжистов революция была законной, так как знаменовала возврат к порядку, который извратил Яков II. На одном и том же отказе от революции середины века, так и на более широком представлении об истории как разложении, адепты и противники Славной революции выдвигали два разных предпочтения: 1) разрыв с порядком, который поддерживался абсолютизмом, 2) движение, через которое преодолевалось отступление от скачка в сторону, которое абсолютизм так умело углублял. Протестанты отстаивали законность разрыва, ссылаясь на теорию власти (как это было в традиции крайних идеологов гражданских войн и либеральных теоретиков Фронды): суверенитет принадлежит народу, он - от Бога - и через расторжимый договор признавалось право народа на выбор формы правления, естественное право на счастье и свободу.
Циклическое представление об историческом становлении монархии могло предполагать и реставрацию якобитов в Англии, и оценивать революцию как уничтожение, и тогда можно было предвещать падение Оранского. Эта полемика потеряла смысл, когда Людовик XIV при-
знал законность восхождения на трон Оранского. Однако споры перекочевали в другие места: в театр и литературу. Трагедии обыгрывали тему тираноборчества народа. А в романе Фенелона «Путешествие Телемака» (1698) революция утверждалась как возврат к старому порядку, который разлагала тирания. В 1716 г. Фонтенель в Письме к Академии предлагал историкам искать ответ, какими путями шли народы от одной формы правления к другой, т. е. размышлять о законах исторического становления. [15].
Таким образом, «Персидские письма» соответствовали актуальной проблематике исторических поисков, словно откликаясь на академический заказ и упомянутую дискуссию. Однако Монтескье сказал в «Письмах» свое слово. Да, здесь тоже зазвучала тема революции, но не Славной, а Английской революции середины века. Именно ее он признает, потому что ее совершил народ - «повелитель морей», народ, не признающий покорность и повиновение (т. е. свободный!), «нетерпеливый», «мудрый», победивший короля
(CXXXV, CIV, C). В итоге этой победы в Англии осуществился переход от монархии к республике (о которой он благоразумно умалчивает!).
Зато проблему смены политического строя он смело решал на античных сюжетах. Греческая история позволяла ему обозначить возникновение республик как преодоление тирании, что сопровождалось их расцветом (CXXXI). Римская история предоставляла ему богатый материал по этому же вопросу. Его явно интересует эволюция политических форм. Могущество Римской республики оказалось не прочным, так как его подтачивало различие между гражданами и завоеванными народами, усиление правителей провинций и их обогащение. Персонально же ее сокрушил Цезарь, сумевший подчинить арбитражную власть. Империя же пала от натиска народов с севера, которые отличались свободой (у них через народные собрания осуществлялось участие в создании законов, смещались короли, власть которых была ограниченной). По наблюдениям Монтескье, варварские народы тоже менялись: они шли от свободы к несвободе: они утратили «эту хрупкую свободу, столь согласующуюся с разумом, че-
ловечностью, природой», подчинившись абсолютной власти» (CXXXI, CXXXVI).
Своеобразным итогом, подводящим черту рассуждениям о свободе, является внешне легкомысленно звучащий афоризм: «свобода создана, видимо, для народов Европы, а рабство - для народов Азии» (CXXXI). Хотя этот вывод был помещен в контекст рассуждений перса Ре-ди об античных республиках, он приобретал надвременной характер, он словно преодолевал время, чтобы иметь отношение к современности и тем самым выделить принципиальные отличия Европы и Востока через антиномию: свобода - несвобода. Монтескье очень нравятся антиномии, с их помощью он показывает различия между странами, народами, общественными структурами.
Эпистолярный жанр - настоящая находка для писателя. Закон жанра позволяет дробить историческую информацию, и тем отводить придирчивость цензора. Автор будто исчезает и всю ответственность за текст рассуждений несут дилетанты-вояжеры. Частная переписка допускает небрежность, легкость, необязательность. Взгляд путешественников
скользит по поверхности и не претендует на обстоятельность суждений, но за этой созерцательностью, наивностью, непринужденностью скрывается концентрированная мысль ироничного автора, глубокого ученого.
Его волнует публичный статус исто-рика-исследователя. В рассуждениях Узбека различаются два их варианта: один
- с благородством ума и прямотой сердца
- является объектом для преследования властей, другой - подлый - способный отказаться от своих убеждений ради жалкой пенсии, льстить страстям и обманывать потомков. Кроме того, он различает гуманитариев: философа и историка, между которыми царит непонимание. Философ смотрит свысока на историка (у которого голова набита фактами), а другой -на мыслителя как на фантазера (CXLV). Путешественники из Персии иронично отзываются об ученых и их сообществах: «трибуналом» именуют Академию наук, в Парижском университете «больше мудрецов и меньше всего мудрости» ^К). Корпоративный дух этих учреждений и их мелочность явно не устраивает Монтескье. Эталоном ученого представляется ему
«гражданин литературной республики»
(CXLII). Тем самым ставится вопрос о другом культурном пространстве, об объективности, ответственности и свободе исследователя. И конечно, об эрудиции его. Не случайно Монтескье «отправил» перса Рику в большую монастырскую библиотеку (в которую допускались «все желающие»!). Посещение хранилища позволяет, хотя бы бегло, познакомить читателя с представленными здесь отраслями знаний, выделить рубрику «по новой истории», которая включает книги о католической церкви, Римской империи, Германии, Франции, Испании, Англии, Голландии, Италии, Швейцарии, Польше. Затем дать краткий обзор усилиям национальных историков в понимании современного положения указанных стран, сказать об отличиях их форм правления, изменчивости их пути и достижениях. Этот краткий экскурс сосредоточивает внимание на Европе как едином мире несмотря на его разнообразие и особенности положения ее государств. Причем историк призван прославлять нацию (LXXXI). В «Письмах» поднимается и проблема метода. Когда речь идет о законодателях - людях в большинстве ограниченных, ибо эти «узкие умы» видят вещи по частям (par parties), писатель упрекает: им не достает гения охватить их в целом (vue generale) (CXXIX). Это пока только первое обращение Монтескье к категории «целого», что развернется потом в настоящую программу для исследования в «Духе законов».
Высокий статус ученого согласуется со статусом свободного человека. Эту проблему Монтескье исследует как компаративист, сопоставляя общественное положение европейцев с персами. Деспотическое правление унифицирует людей, страх - вот что заставляет подданных султана терять свое лицо. Как заключает перс Рика, «у нас все характеры одинаковы», поскольку такими их заставляют быть (LXIII). Тема о положении женщин звучит особенно пронзительно, и гарем предстает апофеозом несвободы. Бунт наложниц венчает роман. Это и протест самого автора, которому ненавистна покорность. К тому же, по мнению Н. А. Сигал, гарем у Монтескье - это деспотическое государство в миниатюре с его иерархией, инстинктом тирании и уродованием человека. Деспот плодит себе подобных, а это уже превращается в соци-
альное явление [16]. На примере Востока Монтескье показывает, что источником несправедливости и притеснений выступает само государство, которое не застраховано от недовольства и великих переворотов. Здесь они не подготовляются великими причинами, а достаточно и малейшего случая, часто неожиданного. В доказательство приводится история дворцовых переворотов в Турции, связанных с Османом II (LXXX). Так авторский детерминизм допускает и возможность событийной случайности.
Однако Монтескье не только враг деспотизма, но и абсолютизма. Каким представляется ему монархическое правление во Франции? Образ распадается на отдельные отрывочные упоминания, намеки, метафоры, пожелания. Не конкретизируя фазы эволюции королевской власти, он называет только факт ее образования, две смерти и возрождение, века прозябания, одним словом, она жила «подобно реке», которая способна менять русло, мелеть, уходить под землю, расширяться и увлекать за собой силой течения (CXXXV). То констатируется особое положение Франции, король которой «самый могущественный монарх Европы», то признается величие власти европейских монархов в целом (какой они ее сами хотят) (XXIV, СТ). То льется поток иронии: короли «подобны богам» и пока живут, их следует считать бессмертными (явный намек на титул: монарх Божьей милостью), французский король - «большой волшебник»: он может заставить подданных «мыслить так, как он хочет», внушить им излечение от болезней через прикосновение (CVII, XXIV). Видно, что Монтескье не признает сакральной природы этой власти.
Он упрекает королей за то, что они пренебрегают парламентами. В его глазах парламенты - «великие учреждения», образцы «публичной свободы», призванные быть «опорой монархии и основой всякой законной власти», способные без лести доносить королям печальную истину (XCII, CXL). Адепт парламентов, Монтескье хочет видеть в них достойных ограничителей абсолютизма. Его недовольство вызывает законодательство Франции: она отреклась от законов первых королей, принятых совместно с ассамблеями нации в пользу римских и папских установлений, то есть Франция управляется законами, написанными не для нее (^.
Здесь высказаны не только галликанские пристрастия автора, но и недопустимость использования чуждых правил. В этом заключался и патриотизм писателя, и убеждение ученого насчет соответствия законов национальным особенностям. Он небезразличен к моральному облику монарха. В письме перс Рика сообщает о двух испытаниях для короля: влияние фаворитки и духовника. Людовиком XIV управляли женщины, которые представляли «государство в государстве», «своего рода республику» (CVII). Такое замечание, несомненно, несет в себе антиабсолюти-стский смысл и протест против непредсказуемости поведения власти.
В «Письмах» Монтескье обращается к феномену чести. Это только подступы к будущему принципу монархии, каким он станет в «Духе законов». Пока же честь (Шоппеиг) - «священное сокровище нации», над которым не властен король. Ее носитель - дворянин шпаги, который может покинуть службу, если король покусился на его честь. Вместе с тем Узбек находит здесь и абсурд, потому что закон чести обязывает защищать ее, но отмщение за оскорбление карается по закону, отсюда - альтернатива: либо умереть, либо быть изгнанным обществом (ЬХХХК, ХС). Несмотря на иронию автору дорога эта привилегия дворянства, и не только потому, что она есть воплощение достоинства и свободы, но и как противовес абсолютизму.
А французы, какую оценку дает им писатель, с кем сравнивает, поднимает ли вопрос о самоидентификации? Он оперирует понятием «нация», для которой характерна страсть к славе, и которая никогда не бывает спутницей рабства и растет вместе со свободой (ЬХХХІХ, ХС). Глазами персов французы очень мобильны: парижане «бегут, спешат», они «упали бы в обморок... от мерного шага наших верблюдов». Или еще: «персы не отличаются живостью французов, у них нет духовной свободы и довольного вида во всех сословиях», им неведома дружба -отрада жизни. Азиаты всегда серьезны (в Турции можно встретить семьи, где «никто никогда не смеялся»). У французов важно «слыть умными», а «умные помешаны на том, чтобы писать книги». (ХХ^, ХХХІІ, LXVI). Главное же, они подверглись порче: внезапно в них «зародилась неумо-
лимая жажда богатства». Пытаются разбогатеть не честным трудом и изобретательностью, а путем разорения монарха, государства, сограждан (CXLVI). В общем, по замечаниям Узбека, этот великодушный, честный, душевный, добросовестный народ «быстро развратился» - от самого последнего до высокопоставленного подданного (CXLVI). Казалось бы, весьма сдержанный получился портрет нации.
Однако все познается в сравнении. Особенно, если привести мнение «одного француза» из письма Рики об испанском характере. Это сплошной негатив. Испанцы отличаются спесью. А те, что живут в Америке, хранят «честь и достоинство своей кожи» (белой кожи!). Это же осуждение расизма. Не поздоровилось испанскому дворянину: он является только «собственником огромной шпаги», только и «бренчит на гитаре», и не работает. Испанцы - «убежденные враги труда», они постоянно влюблены: «первые мастера на свете умирать от любовного томления». Открыв Новый Свет, они не знают своей страны, которая находится в настоящем запустении (LXXVIII). Они не преуспели и в колониях, более того - опустошили континент и истребили жителей (CXXI). Сопоставление двух соседних народов, при всей насмешливости и утрировании, дает фору французам, которые идут в ногу с жизнью - в отличие от отстающих испанцев.
Монтескье не может пройти мимо религиозного фактора. По мнению А. Жардена, «Персидские письма» выражают антиклерикализм, скептицизм автора к христианским и мусульманским учреждениям [17]. В них показана несовместимость христианского равенства с колониальным рабством, разрешив которое, христианские монархи забыли о предписаниях религии. И вообще христиане выглядят здесь нетвердыми как в вере, так и в неверии (LXXV). А что касается этического идеала: соблюдение законов, любовь к людям, уважение родителей, - то автор считает его общим для разных религий, как свойство общественной природы человека (XLVI).
Из важнейших человеческих ценностей Монтескье выделяет справедливость как вечное внутреннее начало в человеческом сердце. Этому чувству всегда противостоит корысть, собственная выгода, интерес, именно из несправедливости
люди извлекают собственное благополучие, потому справедливых людей очень мало (LXXXIII).
Рассуждая о ценности жизни (фрагмент письма Узбека о самоубийстве, который был подвергнут нападкам церковной критики), писатель поднимает вопрос о смысле человеческой жизни: «и как бы ни были мы ничтожны, мы хотим иметь какое-то значение во вселенной, играть в ней роль, и притом, немалую» (LXXVI).
Таким образом, мыслитель обращается прежде всего к современной ему истории, не забывая делать экскурсы в прошлое, которое так или иначе выходит на настоящее. К истории он относится как к хранилищу фактов, как к основанию для размышлений, чтобы придти к выводу об относительности истины: «То, что бывает в одно время истиной, то в другое - заблуждением» (LXXIII). Использование сравнительного метода, внимание к фазам значительных перемен в политической и социальной эволюции, многофакторности социокультурных отношений составляет тот арсенал средств как мыслителя, для которого исторические факты
- только основа для понимания сущности явлений. А ирония, смешливость, забавность, игра - лишь завеса, вуаль, скрывающая серьезность научной проблематики.
ЛИТЕРАТУРА
[1] Энциклопедия знаний. URL: http:/enciclo-
paedia.ru/clop/14/98904.html; Биографии Великих людей. URL: http://www.peoples.ru/science/ philosophy/Montesquieu/indexI.html/; Montesquieu. Lettres persanes. URL: http://www.sitema-gister com// persanes.htm
[2] Henriot Emile. Les Maitres de la Litterature Fran-
gaise.T.I-II. Ottava, 1957. T. I. P. 235.
[3] Jardin A. Histoire du liberalisme politique de crise
d'absolutisme a constitution de 1875. P., 1985. P. 22.
[4] Поль В. Об искусстве. М., 1993. С. 388-390.
[5] Goyard-Fabre S. La philosophie des Lumieres en
France. P., 1973. P. 194.
[6] Dagen J. L'histoire de l'esprit humain dans la pen-
see frangaise de Fontenelle a Condorcet. P., 1977. P. 205, 207.
[7] Histoire litteraire de la France. T. 1-10. Sous dir.
P. Abraham et R. Desne. P., 1974-1978. T. 6, part 2. P. 232.
[8] Montesquieu. Lettres persanes. URL: http://visua-
liseur.bnf.fr/ark:/12148/bpt6k1014737, lettre CXIII.
[9] Бродель Ф. Что такое Франция? Книга вторая:
Люди и вещи. М., 1994. Ч. 1. С. 139, 145, 153, 156, 157, 158.
[10] Там же. С. 12, 151.
[11] Mauzi R. L'idee du bonheur dans la literature et la pensee frangaise au XVIII -e siecle. These. P., 1960. P. 44-47, 109-112.
[12] Soboul A., Lemarchand G., Fogel M. Le siecle des Lumieres. T. I. P., 1977. P. 532.
[13] Ibid. P. 532, 594.
[14] Rolando Minuti. «Perse», Dictionnaire electro-nique Montesquieu [En ligne], mis a jour le :
14/02/2008. URL : http://dictionnaire monte-
squieu.ens-lsh.fr/index.php?id=418
[15] Histoire litteraire de la France. T. 6, part 2. P. 220-223.
[16] Сигал Н.А. «Персидские письма» как памятник просветительской философской мысли // Ученые записки ЛГУ. Серия филологических наук. № 212. Вып. 28. 1956. С. 61-62.
[17] Jardin A. Op. cit. P. 24-25.
