CC BY
149
УДК 82-32 ББК Ш5(2Рос)
Ладохина Наталья Александровна
аспирант
кафедра истории русской литературы ХХ века МГУ им. М.В. Ломоносова г.Москва Ladokhina Natalia Alexandrovna Post-graduate Chair of the Russian Literature History of XX Century Moscow State University named after M.V. Lomonosov
Moscow
Путь в сказку. Метафизические искания советского человека в рассказе Т.Н. Толстой «Сомнамбула в тумане»
The Way to Fairytale. Metaphysical Searching of a Soviet Person in the Short Story “Sleepwalker in a Fog” by Tatyana Tolstaya
В статье анализируется метафизическая проблематика рассказа «Сомнамбула в тумане», в котором воссозданы разнонаправленные духовные искания советского человека, утратившего аксиологические ориентиры. Выявляется и глубинный мифосемантический подтекст данного произведения
— обращение к весьма острой и болезненной теме общенациональной вины и забвения.
The present article deals with metaphysical subject matter of “Sleepwalker in a Fog”, which recreates the multidirectional spiritual searching of a Soviet person, who has lost the genuine axiological guidelines. The article also reveals underlying theme of the short story — the appeal to critical and painful theme of nation-wide fault and oblivion.
Ключевые слова: Татьяна Толстая, метафизика, мифосемантика, аксиология, Блок, Булгаков
Key words: Tatyana Tolstaya, metaphysics, semantics of myth, axiology, Alexander Blok, Mikhail Bulgakov.
В этом рассказе внимание автора сосредоточено на сложном комплексе проблем, связанных с мировосприятием людей, живших в позднесоветскую эпоху. Как известно, советское атеистическое воспитание было «тотальным», но, тем не менее, Татьяна Толстая показывает в рассказе «Сомнамбула в тумане», что даже и носитель атеистического сознания может оказаться погруженным в те или иные метафизические проблемы. Дело в том, что официальная советская культура того времени основывалась на марксистской материалистической мифологии1. В противовес этому в людях пробуждалась
1 В данной статье миф интерпретируется в соответствии с концепцией А.Ф. Лосева, изложенной, в частности, в его монографии «Диалектика мифа» [6].
потребность в иного рода мифах, предполагающих соприкосновение с метафизической стороной бытия. Как справедливо замечает К.Н. Анкудинов, «рациональный до предела советский человек не имел иммунитета против иррационального, он не ведал о том, что такое — иррациональность. Это стало причиной массовой и катастрофической иррационализации его мышления» [1, с. 140]. Поэтому далеко не случайно, что рассказ «Сомнамбула в тумане», изображающий хаотически разнонаправленные и сугубо иррациональные духовные искания, отличается сложностью и неоднозначностью, которые, в свою очередь, усложняют задачу восприятия этого текста как единого целого.
Рассказ начинается словами: «Земную жизнь пройдя до середины, Денисов задумался» [8, с. 397]. Как известно, почти этот же текст является началом «Комедии» Данте. В классическом переводе М.Л. Лозинского, деда Т.Н. Толстой, они звучат так: «Земную жизнь пройдя до половины <...>» (Ад. 1: 1). Автобиографический герой Данте в середине своей жизни приобретает уникальный мистический опыт, и очевидно, что эта реминисценция указывает на метафизический характер основной проблематики данного рассказа. И действительно, его герой, Денисов, мечтает о бессмертии, о вечной славе, а главное: «<...> поглядывал Денисов на карту полушарий и не одобрял расположения континентов. <...> Парочку морей бы еще в Сибирь. Африку можно бы ниже» [8, с. 397]. Эти странные мечтания свидетельствуют о том, что Денисовым овладела абсурдная и в то же самое время авангардистски-свое-вольная жажда радикальным образом переустроить мир. Можно сказать и о том, герою близка «теургическая» мифология в антропоцентрическом духе. Именно человек, а не Бог оказывается в его понимании «истинным творцом».
Так проходят будни героя рассказа, и вдруг Денисову снится странный сон: он купил хлеба, и после этого ему встречаются трое — мужчина, женщина и старик. Они «увидели хлеб и как-то дернулись <...> и тут же сдержались. И женщина говорит: <...> “А вы не дадите нам?..” Он смотрит и вдруг видит: да это блокадники. Они голодные. Глаза у них очень странные. И он сразу понимает: ага, они блокадники, значит, и я блокадник. Значит, есть нечего. И он говорит: “Ну-у, я не знаю. Мне самому надо <...>”. А они молчат и смотрят
прямо в глаза. И женщина дрожит» [8, с. 402-403]. Тогда Денисов даёт этим людям маленькие кусочки одного бублика и быстро уходит прочь.
Герой рассказа, которого тут же начинает мучить совесть, интуитивно чувствует мистическую природу этого сновидения. И неожиданно Денисов понимает, что женщина из сна очень похожа на его покойную родственницу: «Тетя Рита была молодая <...>, волосы светлые, прозрачные. <.> А потом она исчезла, и мать велела Денисову никогда больше о ней не спрашивать. Забыть. Денисов послушался и забыл. А пудреницу, которая от нее осталась <. >, он променял во дворе на перочинный ножик, и мать побила его, и плакала ночью
— он слышал» [8, с. 406].
Очевидно, что внезапное исчезновение тети Риты и требование забыть о ней не может быть объяснено ничем иным, кроме ареста. И тогда становится ясно, что люди, которых видел во сне герой рассказа, — это вовсе не блокадники, а зэки. Возможно, умершие от голода. И забытые. А бублики, которые пожалел им дать главный герой рассказа, — это «звенья распавшейся цепи» [8, с. 403] между жертвами советской тоталитарной системы и
воспитанными ею «простыми советскими людьми», теми, кто, подобно Денисову, вычеркнул этих «ненужных существ» из собственной памяти. При этом герой отчетливо чувствует, что они вовсе не плод его воображения, что он общался с умершими. Возникает лейтмотивный образ дверей между миром живых и миром мертвых. Но теперь «все двери заперты, время приоткрылось и захлопнулось <...>» [8, с. 403], «ворота закрыты, и замки заржавели, и выброшен ключ, и умер сторож, и никто не пришел назад» [8, с. 415]. Слова «никто не пришел назад» указывают на важнейший смысловой пласт произведения, заставляя читателя внимательно вслушаться в текст рассказа и обнаружить в нем скрытые аллюзии и реминисценции, отсылающие нас к стихотворению А.А. Блока «Девушка пела в церковном хоре.» (1905). Так, например, в ряду напоминаний о блоковских «кораблях, ушедших в море» [2, с. 79] находится образ полубезумного капитана дальнего плавания, делавшего из бумаги «сотни <...> корабликов <...>» [8, с. 425] и время от времени пускавшего их плавать в своей квартире. Однако еще до того как «вежливые
санитары уводили рыдающего капитана» [8, с. 425], в очередной раз залившего квартиру Денисова, герою рассказа постоянно чудилось, что несчастный капитан «оплакивает утонувших, погибших, забытых, преданных, ненужных <...>» [8, с. 414]. На самом же деле, бесчисленное множество
репрессированных — это и есть те «погибшие», «забытые» и «преданные». В их числе оказалась и когда-то веселая и беспечная тетя Рита, которая, как хорошо помнит Денисов, «вертелась перед зеркалом, примеряла кушак и пела. <...> Просто пела!» [8, с. 406]. Этот женский образ может ассоциироваться с героиней стихотворения Блока, поющей в церковном хоре. Во время пения девушки
<.> всем казалось, что радость будет,
Что в тихой заводи все корабли,
Что на чужбине усталые люди Светлую жизнь себе обрели [2, с.79].
Эти надежды на радость окажутся тщетными, как для героев Блока, так и для поющей перед зеркалом тети Риты, — все они пока не знают, какие ужасы ожидают их в будущем. Потому что «никто не придет назад» [2, с. 79].
Помимо этого, здесь можно обнаружить скрытую связь и с другим стихотворением Блока — «Передвечернею порою...» (1906):
<. >
«Сестра, откуда в дождь и холод Идешь с печальною толпой,
Кого бичами выгнал голод В могилы жизни кочевой?»
<. >
И там, в канавах придорожных,
Я, содрогаясь, разглядел Черты мучений невозможных И корчи ослабевших тел [2, с. 189].
Как и лирический герой этого стихотворения Блока, Денисов, перед которым слегка «приоткрылись» тайны метафизического мира, увидел тех, кто
измучен голодом, пережил невыносимые мучения и обречен на бесконечные скитания...
Погруженный в страшноватые мысли, вызванные сновидением, Денисов, ищет поддержки у своей невесты Лоры, но та очень занята: у нее проблемы со здоровьем папы — как позже выясняется, он страдает сомнамбулизмом то есть ходит во сне, — и героиня решает прибегнуть к средствам нетрадиционной медицины, точнее говоря, к оккультизму. Однако отцу Лоры после визита к экстрасенсу «стало только хуже» [8, с. 421]. Автор описывает «духовные поиски» Лоры, с нескрываемой иронией, таково же отношение к ее увлечениям и у Денисова: «Глупая женщина, она тоже бредет наугад, вытянув руки, обшаривая выступы и расселины, спотыкаясь в тумане <...>» [8, с. 411]. Получается, что, кроме отца Лоры «сомнамбулизмом» (в переносном смысле) страдает, в каком-то смысле, и она сама, да и Денисов тоже. Здесь актуализируется заглавие рассказа — «Сомнамбула в тумане»: каждый из героев по-своему «болен», каждый одержим «чем-то своим» и пытается найти какую-то неведомую «истину». Лора погружена в оккультные искания, Денисов мучительно мечтает о том, чтобы изменить мироустройство, а капитан находится во власти маниакального желания управлять целой флотилией.
Постепенно скрытое безумие нарастает: Лора, побывав на встрече выпускников, рассказывает Денисову о своем однокласснике Макове, погибшем в горах, и в сознании Денисова рождается новая идея: добиться того, чтобы этот «забытый герой» [8, с. 421] был увековечен Так рождается новый фантом: «Где-то там, в горах, вечным сном спит Маков <. >, поднявшийся выше всех людей и оставшийся там навсегда» [8, с. 419]. Образ Макова, которого герой сделал объектом поклонения, начинает приобретать жутковатые черты: Денисову видится, как Маков лежит «в высоте <...>, скалясь в небо нестареющими зубами» [8, с. 425]. Впрочем, создав культ «великого» Макова, Денисов хочет прославиться и сам: он наконец-то нашел способ войти в историю! Впрочем, для успокоения собственной совести герой находит иную мотивацию: «Не предавай забытых, забытые стучатся в наши сны, вымаливают подаяние, воют ночами» [8, с. 421]. Здесь-то, с точки зрения Татьяны Толстой,
для которой тема общенациональной вины является весьма болезненной, и заключается ложь и подмена: герой рассказа хочет в духе официозной советской мифологии прославить случайно погибшего в горах человека: главное при этом ни в коем случае не касаться по-настоящему опасных тем и даже не вспоминать ни о тете Рите, ни о других жертвах советского режима. Ведь когда Денисов пробуждается от своего странного, мистического сна, он догадывается, что приснившиеся ему люди — никакие не блокадники: «При чем тут блокада, хотел бы я знать? Блокада к тому времени давно уж кончилась [8, с. 406]. Про мужчину из сна герой думает: «<...> как он, должно быть, не хотел умирать <. >. Визгу, наверно, было!» [8, с. 407], но трудно себе представить, чтобы обессилевший от голода человек в блокадном городе нашел силы для какого бы то ни было предсмертного «визга». Более того, Денисов отчетливо понимает, что это была именно насильственная смерть: «Я, что ли, убивал?» [8, с. 407]. И далеко не случайно, что, когда герой думает о тете Рите, в его сознании возникает «железный запах крови» [8, с. 425]. Но Денисов сознательно не желает об этом думать: слишком опасно. Таким оказывается его этический, а следовательно, и духовный выбор: «Нет! Ничего не хочу знать! Я ничем не мог помочь, я был маленький!» [8, с. 425].
Денисов, не желающий думать о тех, кто действительно «стучатся в наши сны» и «воют ночами», тем не менее, внушает себе, что он «посланец забытых» [8, с. 424], и поэтому отправляется к родственникам погибшего Макова: «Он хочет знать об их сыне все. <...> Музей <...>. Стенды. Детские вещи. <...> Увековечение памяти. Ежегодные Маковские чтения. Помечтаем: пик Макова <...>» [8, с. 424]. Однако мать погибшего Макова, слушая об этих абсурдных проектах, понимает, что перед ними человек, которого можно попытаться использовать. для добывания дефицитного шкафа «Сильвия».
Помочь в сооружении «мебельного памятника» Макову может только влиятельный советский чиновник Бахтияров, и, чтобы с ним встретиться, Денисов оказывается в кафе «Лесная сказка»: «<.> и он шагнул, и пересек черту <.>» [8, с. 428]. Здесь актуализируется инвариантный мифологический мотив черты, разделяющей земной и потусторонний миры. Перед героем
предстают спутники Бахтиярова: «<.> страшнее всех вон тот вертлявый хохотун, развинченный петрушка, и галстучек его сиреневый, и жабий рот, и шерсть на голове <.>» [8, с. 430-431]. Эти же люди образуют страшноватый хор: «Гости грянули; сиреневый вертун <.> дирижировал вилкой, у красавицы из мертвых глаз струились слезы <.>» [8, с. 431]. Образ хора, поющего под руководством демонической силы, очевидно, отсылает нас к роману М.А. Булгакова «Мастер и Маргарита», в частности к эпизоду, в котором сотрудники Комиссии зрелищ «славно грянули» [3, с. 188] песню «Славное море, священный Байкал.», а образ красавицы с «мертвыми глазами» в окружении Бахтиярова заставляет вспомнить о Гелле из свиты Воланда. Инфернальный характер происходящего подчеркивается снова и снова, в частности Денисов видит, как «кто-то в сиреневом галстучке, щуплый, собачистый, быстро вертится вокруг Хозяина, непрерывно его обожая» [8, с. 427-428]. Разумеется, слово «Хозяин» указывает на Бахтиярова, но, написанное с прописной, оно приобретает и несколько иной смысл. Как известно, люди из окружения Сталина неофициально между собой называли его «Хозяином», причем среди крупных советских чиновников в 1970-е годы считалось хорошим тоном «подражать» легендарному советскому вождю. Интересно, что про Бахтиярова нельзя было сказать «сколько ему было лет — шестьдесят или двести <.>» [8, с. 428] — возможно, потому что у него попросту нет возраста. Здесь тоже можно увидеть скрытую параллель с «Мастером и Маргаритой»: тот, у кого нет возраста и чью свиту составляют бесы, вполне может быть соотнесен с булгаковским Воландом, в образе которого, как известно, также присутствуют «сталинские черты» . Получается, что Денисов в кафе «Лесная сказка» на символическом уровне очутился в преисподней.
Вместе с тем онтологический статус происходящего неоднозначен. С одной стороны, здесь изображены все же не черти, а беснующиеся советские обыватели, а с другой — перед нами адекватное изображение их духовного
Так, например, М. О. Чудакова, в частности, показывает, что в черновой редакции романа «Мастер и Маргарита» (1929-1940), например в разговоре Воланда с Мастером, решающем судьбу последнего, присутствуют фразы, в которых «нельзя не увидеть <.> отзвук <.> реплик Сталина в телефонном разговоре 1930 г.» [3, с. 407].
состояния, поскольку бесовское начало глубоко проникло в этих людей, стало их неотъемлемой частью. Не случайно герой, наклонившись, видит под столом «серебряные хвосты и лакированные копытца <.>» [8, с. 432]. Понятно, что перед ним шлейфы (или пояса) платьев и женские каблуки, но эти метафоры складываются в мифосемантическую систему, последовательно указывающую не «демоническую духовную ориентацию» изображаемых существ3. Там же, под столом, Денисов засыпает странным сном, не выпив перед этим ни капли спиртного, а, проснувшись, он понимает, что «петух пропел, Бахтияров и ведьмаки его сгинули <.>» [8, с. 433]. Это тоже отсылает к роману Булгакова, в частности к эпизоду, в котором крик петуха спасает директора театра Варьете Римского от вампиров — Геллы и Варенухи.
Денисов звонит Лоре, однако все, что он ей говорит, та понимает буквально: «Что значит заперли? В какой сказке?» [8, с. 434]. Эти слова звучат абсурдно, но они как нельзя лучше соответствуют истине, потому что Денисов, как и другие герои этого рассказа, оказывается добровольно «заперт» в своей «персональной сказке», подчиняя свою жизнь некой фальшивой мифологии. Нечто похожее мы видим в «маленькой трилогии» А.П. Чехова («О любви», «Крыжовник», «Человек в футляре») и в его рассказе «Ионыч» (все — 1898), герои этих произведений сами подчиняют свою жизнь какой-либо разрушительной для их жизни «программе», заключают ее в некий метафорический «футляр». Чехов пишет «о ложных представлениях, овладевающих людьми и определяющих их судьбы» [5, с. 388]. То же самое происходит и с героями Толстой: Денисов, одержимый советско-антропоцентрической мифологией, в конце концов оказывается в тупике, а Лору к жизненному кризису приводит оккультно-языческая мифология. Однако если у героини эта темная мистическая стихия не вызывает ни малейшего отторжения,
3 Похожий механизм «перенесения» бесовских черт на людей, сделавших в своей жизни соответствующий духовный выбор, присутствует и в рассказе Толстой «Лимпопо»: рассказчица говорит о тех, кто согласился играть предписанную советскими властями «бесовскую» роль и органично сжился со своим «костюмом»: «<.> прилаживали рога и хвосты у осколков зеркал, натягивали перчатки с когтями, и теперь уже не отодрать бутафорскую, мертвую шерсть» [Толстая, 2005, с. 76-77]. Те, кто в течение длительного времени «всего лишь» изображали «бесов», постепенно и в самом деле «стали» ими.
то ее отец реагирует на происходящее совершенно по-иному: во время очередного «сеанса», который проводит деревенская знахарка, он вырывается и убегает. Лора в отчаянии: «<.> он очнется где-нибудь в лесу, он заблудится, он замерзнет, он умрет <.>» [8, с. 435], и скорее всего, она окажется права. На метафорическом уровне на это намекает, например, такая деталь текста, как «одинокая могилка» [8, с. 401] рабочего стола ее отца. Весьма важно и то, что в пространстве, куда Денисов хотел бы поселить тетю Риту и других явившихся ему во сне зэков, герой с самого начала почему-то видит и отца Лоры [8, с. 408]. Судя по всему, для него такой побег действительно должен закончится смертью. Но авторское отношение к этому бегству из мира живых почему-то лишено пессимизма: «Он знал, он все время знал дорогу! Встрепенулись забытые, тени подняли головы <.>» [8, с. 435]. Получается, что отец Лоры устремляется туда, где его с нетерпением ждут, — к забытым, к тем, кто по-настоящему достоин памяти и уважения. В отличие от поклоняющегося псевдогерою Макову и самому себе Денисова, отец Лоры хотел быть именно среди них и неосознанно искал к ним дорогу.
Таким образом, можно сказать, что духовные поиски героев, изображенные в рассказе «Сомнамбула в тумане», разнонаправленны и приводят как в квазиинфернальную «Сказку», где оказался «заперт» Денисов, так и в совершенно иное духовное пространство, в котором обитают забытые. Мир «Сказки», куда Денисова привело забвение памяти о невинно убиенных, подмененной трусливым и нелепым культом случайно погибшего Макова, грязен, страшен и убог. А мир забытых, хотя он и наполнен тоской, по-настоящему светел и чист. Именно в нем и должен оказаться отец Лоры — невинно пострадавший человек, далекий и от «духовных исканий» своей дочери, и от честолюбивых амбиций Денисова. Отец Лоры «видит то, что не видят зрячие <.>, знает то, что они забыли <.>» [8, с. 435].
Таким парадоксальным образом в рассказе Татьяны Толстой воссоздана картина метафизических исканий человека позднесоветской эпохи — потерявшего религиозные ориентиры, духовно заблудшего, но с отчаянием тоскующего по отвергнутому им же самим свету.
Библиографический список
1. Анкудинов, К.Н. Напролом [Текст]/ К.Н.Анкудинов// Новый мир. - 2005. - № 2. -С.137-152.
2. Блок, А.А. Собр.соч. [Текст]: в 8 т./ А.А.Блок.- М.; Л., - 1960.- Т. 2. - 341 с.
3. Булгаков, М.А. Собр. соч. [Текст]: в 5 т. - М., 1992. - Т. 5. - 516 с.
4. Данте, Алигьери. Божественная комедия. [Текст]/ Алигьери Данте.- М., 1968. -
211 с.
5. Катаев, В.Б. Чехов [Текст]/ В.Б.Катаев// Русские писатели: Биобиблиогр. словарь: в 2 т. - М., 1990. - Т. 2. - 611 с.
6. Лосев, А.Ф. Диалектика мифа; Дополнение к «Диалектике Мифа» [Текст] / А.Ф.Лосев - М., 2001. - 559 с.
7. Толстая, Т.Н. Не кысь. [Текст]/ Т.Н.Толстая. - М., 2005. - 606 с.
8. Толстая, Т.Н. Река Оккервиль: Рассказы. [Текст]/ Т.Н.Толстая..- М., 2002. - 462,
[1] с.
Bibliography
1. Ankudinov, K.N. Bald-Headed [Text] / K.N.Ankudinov // Novy Mir. - 2005. - № 2. -P. 137-152.
2. Blok, A.A. Collected Works [Text]: In 8 Vol. / A.A.Blok. - Moscow; Leningrad, 1960. -Vol. 2. - 341 p.
3. Bulgakov, M.A. Collected Works [Text]: In 5 Vol. / M.A. Bulgakov. - Moscow, 1992. -Vol. 5. - 516 p.
4. Dante, Alighieri. Divine Comedy [Text]/ Alighieri Dante. - Moscow, 1968. - 211 р.
5. Kataev, V.B. Tchekhov // Russian Writers: Bio-bibliography Dictionary [Text]: In 2 Vol. / V.B. Kataev. - Moscow, 1992. - Vol. 2. - 611 p.
6. Losev, A.F. Myth Dialectics; Addition to «Myth Dialectics» [Text] / A.F.Losev. -Moscow, 2001. - 559 р.
7. Tolstaya, T.N. No Slynx [Ne kys’] [Text] / T.N. Tolstaya. - Moscow, 1992. - 606 p.
8. Tolstaya, T.N. The Okkervil River: Short Stories [Text] / T.N. Tolstaya. - Moscow, 2002. - 462, [1] p.
