CC BY
58
УДК 82:801
ПУТЬ ДУХОВНОГО ВОЗРАСТАНИЯ АВТОБИОГРАФИЧЕСКОГО ГЕРОЯ В ПОВЕСТИ Г.Д. ГРЕБЕНЩИКОВА «ЕГОРКИНА ЖИЗНЬ»1
© Татьяна Анатольевна Полякова
Елецкий государственный университет им. И.А. Бунина, г. Елец, Россия, кандидат филологических наук, доцент кафедры русской классической литературы и теоретического литературоведения, докторант кафедры историко-культурного наследия,
e-mail: tpolyakova1@yandex.ru
Целью данного исследования является рассмотрение автобиографического мифа в повести Г.Д. Гребенщикова «Егоркина жизнь», в которой писатель воплощает антропологическую модель «человека преодолевающего». Реальные события в повести художественно трансформируются, приобретая мифологическую глубину и обобщенность. В произведении актуализируется пасхальный архетип, выражающий идею «духовного преображения», «возрастания» главного героя.
Ключевые слова: философия; мифопоэтика; архетип; пасхальность; христианство.
«Егоркина жизнь» создается Г.Д. Гребенщиковым в последние годы жизни (повесть впервые была опубликована в 1966 г. в Славянской типографии, ранее принадлежавшей писателю) и является, по существу, итоговым произведением, в котором он воспроизводит сюжетную модель собственного детства и отрочества, получающую у автора онтологический статус.
По сути, перед читателем развертывается автобиографический миф, рассматриваемый автором как схема собственной судьбы, схема полнокровная, зримо-пластичная, постоянно соотносимая со всеми событиями начала жизни, получающая многообразные трансформации в художественном творчестве. Это не только реально-событийная канва художественного мира, мифологически опосредованная. Это, что самое главное, рассказ о жизни души писателя, о ее «вырастании», мужании, взрослении. Читая Гребенщикова, начинаешь понимать правоту Льва Толстого, отметившего, «что бы ни изображал худож-
1 Исследование выполнено при финансовой поддержке РГНФ, проект № 10-04-73405 а/Ц.
ник: святых, разбойников, царей, лакеев, -мы ищем и видим только душу самого художника» [1].
Сопрягая субстанциональную, вечную правду о человеке, писатель стремится выразить метафизическую правду мира в религиозно-христианском ракурсе, обращаясь к категориям значительно более широкого плана, чем конкретная историко-социальная реальность. Здесь опробывается, а вернее уточняется, особая антропологическая модель человека - человек преодолевающий, здесь раскрывается «божественная ценность человеческой судьбы».
Заявляя, что на свете «зла нет, есть лишь несовершенство» [2], Гребенщиков утверждает онтологичность добра, его изначаль-ность, его конечную победу над злом. Все это демонстрирует Егоркина жизнь.
Безусловно, в повести писатель целиком во власти биографического времени, но в осмыслении своей судьбы он сначала делает биографическое время «художественным», а затем и символическим.
Событийное время повести «Егоркина жизнь» начинается с описания того особенного утра, «когда она [мать Егорки, Елена], в Егорьев День [6 мая (23 апреля ст. ст.)], впервые понесла Егорку в церковь для причастия» [3]. Причастие - самый сакральный момент в жизни человека, совпадающий с преображением, просветлением. Именно с этого таинственного события начинается сознательная жизнь мальчика. Событие не случайно совпадает с весной, временем актуализации пасхального архетипа, символизирующего вечную победу жизни над смертью, добра над злом, онтологическую победу. Для двухлетне -го Егорки эта весна - время счастья и ожидания чудес, это «радость полная и острая, щекочущая зрение (курсив наш. - Т. П.), потому что она была первая, неведомая, неосмысленная радость... так радуется все, что ничего не знает» [3], это «яркий, радующийся, почему-то как бы стыдящий свет тихого, весеннего утра, тот самый свет, который для одних -первое прозрение, а для других - погибельное ослепление» [3]. Весеннее утро, промелькнувшее, как сон, не прошло для героя бесследно. «Этот сон уж не могли затмить никакие затмения позднейших дней и лет, ни голод, ни обиды, ни слезы детские» [3].
Это утро для Егорки - самый таинственный момент его жизни: он увидел «впервые небо, но не наверху, а внизу, под ногами матери» [3, с. 15], которая в это время «переходила по доскам и камешкам через весеннюю лужу» [3, с. 15]. Так же, как и в мифологии, вода здесь выступает как стихия, связывающая вертикальные противоположности - небо и землю: «Мать с младенцем шла как будто между синими небесами, ни к одному не прикасаясь. Небеса эти были очень далеки одно от другого: верхнее - высоко-высоко, нижнее глубоко-глубоко» [3, с. 15]. Вся картина символична: мать, несущая своего ребенка в Божий храм, словно плывет между землей и небом, поэтому и грешная земля несет в себе отблеск горнего мира. Ребенок даже не подозревал, что небо отражается в весенней луже, делая «лужу такою же лазурною, такою же бездонною, как небо» [3, с. 15]. «Из всех стихий вода является наиболее подходящим посредником между. воздухом и землей» [4]. Здесь мы наблюдаем один из спектров символических значений воды как водной глубины - символа всего неизве-
данного, непонятного и опасного: преодолевая весеннюю лужу, мать «пошатнулась на шаткой доске», и тогда Егорка увидел, «как все нижнее голубое небо сморщилось и обнажило на дне лужи песок и грязь» [3, с. 15].
Одновременно архетипический символ водной стихии «олицетворяет собой двусторонний поток творения и уничтожения» [4]: сначала ребенок наблюдает в луже лазурное, бездонное небо, а через мгновение картина иная - песок и грязь. Мифологический мотив воды, связанный с вечным обновлением мира, возникает тогда, когда герой оказывается в особой ситуации, когда он поднимается на новую ступень своего душевного взросления. «Как хорошо, что это так случилось! Как хорошо, что она [мать] вскрикнула и что он заглянул в ее глаза. Он увидел и навсегда запомнил, что в глазах матери была твердыня безопасности и одна ласка, одна незыблемая любовь... (курсив наш. - Т. П.)» [3, с. 15]. Архетип матери в повести Гребенщикова «Егоркина жизнь» обнаруживает глубинные корни: он связан не только с миром детства, в котором мать для Егорки все, но и с миром самопознания. «Могла провалиться или уйти из-под ног земля, могло упасть небо, но в улыбке материнских глаз - полная сохранность, и руки матери, прижавшие к груди ребенка, не могут его выронить.» [3, с. 15]. Художественная интуиция Гребенщикова обращена к таким функционально значимым деталям, как материнские глаза и руки, неслучайно. В мифопоэтике глаза - «символ древнего знания» [5], глаза - проводники в духовный мир. Примечательно, что руки в мифологии - знак могущества и силы. Эти символы понятийно неисчерпаемы.
Первые проблески сознания к герою приходят через созерцание природы. Сидя на руках матери, «увидел Егорка небо, не в звездах... а в весенней луже» [3, с. 333]. Примечательно, что в народном сознании «небо - терем божий» [6], который мальчик «увидел таким, каким должно быть или оказалось Царствие Божие на земле, ни больше, ни меньше» [3, с. 333]. Отдавая предпочтение глаголу «увидел» (ср.: смотрел, глядел; видел, зрел), Гребенщиков чрезвычайно точен: «смотрят разумом, а видят сердцем и душой» [5, с. 232]. Даже колокольный звон запомнился герою «не слухом, но глазами: он был голубой, как небо, золотой, как солнце, радост-
ный, как улыбка матери, и веселый, как зеленая молодая травка» [3, с. 16]. «Не память, но Егоркины глаза запомнили» [3] все то, что освещалось солнцем. Характерно, что в истории символов «глаза - врата души» [5, с. 232].
«Нельзя все описать и перечислить, что увидели в тот первый день глаза. Но все это было раз и навсегда собрано в одно большое, радостное слово - Весна.» [3, с. 16]. Весна и мать в повести выступают в едином синтетическом символе, семантическая структура которого обращена к свету и любви. Так, «еще бессознательно, взял он от нее [матери] плодотворную любовь и мудрость простоты» [3, с. 333].
Календарная весна в произведении актуализирует архетипичный мотив, совмещающий в своей структуре возвращение природы к свету, к жизни и символизирующий вечность бытия: «тогда впервые и на всю жизнь, в улыбке матери, запомнилась и утвердилась вера в вечность жизни, как в бессмертие» [3, с. 15]: «Начало весны, эта благодатная пора восстания природы от зимней смерти, совпадает с христианским праздником Воскресения Христова; а потому в народе существует убеждение, что на Светлой неделе (курсив наш. - Т. П.) отворяется рай и открытые двери его делаются доступными для всех усопших в эти святые дни: умереть на «велик день» почитается за особенную милость божию, ибо отошедшая душа непременно наследует Царство Небесное» [6, с. 553].
Для гребенщиковского дискурса характерно слияние сакрального и бытового. Наиболее ярким выразителем этого мироощущения является мать Егорки. Автор отмечает, что никто в селе к себе в дом не пускал нищих, и «всегда таких почему-то посылали в Митриеву избу» [3, с. 199]. В такие житейские моменты Митрий, глава семейства, сначала был возмущен: «ребят своих-де негде положить, ни постлать, ни одеться, а они <.> всяких Лазарей насылают.» [3, с. 199]; но, когда старичок оказывался уже в избе, у главы семейства не поднималась рука «вытолкнуть на мороз дрожавшего. нищего» [3, с. 199]. Однажды накануне Великого Поста на появление в избе такого «странного дедушки» жена кротко заметит мужу: «Скажешь тоже: Лазарь. Лазари-то всякие бывают. Под видом таких-то, может ангела
Господь для испытания людям посылает.» [3, с. 199]. Пророческими оказались слова матери: «По-настоящему Егорка захворал с первой недели Великого Поста, даже с самого утра Чистого Понедельника, значит на завтра после Прощеного Дня» [3, с. 198]. Для Елены вся ее жизнь - проявление божественного промысла, ибо кто с Богом, у того «случайностей нет». Неслучайно и сравнение убогого Лазаря с ангелом. Ангел - посланник Божий, поэтому нельзя избежать роковой черты. «Св. Августин говорил, что „каждая видимая вещь в этом мире охраняется ангелом”» [5, с. 53]. Заметим, что «в Писании видимые ангелы воспринимались как мужчины» [5, с. 54], «как вестники Бога, ангелы Ветхого Завета являются без крыльев» [5, с. 54], «Новый Завет также свидетельствует о божественной активности ангелов в мире» [5, с. 55].
Гребенщиков оказался внимателен и к выбору имени собственного для «странного дедушки» - имени, которое звучит из уст Митрия: «всяких Лазарей насылают». Интересна и показательна сама семантика имени Лазаря, «персонажа евангельской притчи и фольклорных текстов» [7], обозначающая «бог помог» [7]. Но главное здесь, конечно, новозаветная история о воскрешении Спасителем четырехдневного Лазаря, являющая собой великое чудо.
Болезнь маленького Егорки - начало мифологических испытаний, своеобразная инициация героя, его «переход в число взрослых» [7, т. 1, с. 543]. Примечательно, что страшную болезнь мальчик переживает в семилетнем возрасте. Во-первых, числа в мифологической культуре имеют сложную символику. «Число семь - символическое во многих мифологических системах» [7, т. 1, с. 425]. Во-вторых, в мифопоэтических системах числа - «элементы особого числового кода, с помощью которого описываются мир, человек и сама система метаописания» [7, т. 2, с. 629], при этом нечетные числа в основном «выступают как выражение мужского, светлого, доброго принципа. Четные числа выражают женский, темный или злой аспект» [5, с. 694]. В-третьих, в архаическом сознании, как правило, жизнь человека делилась на семилетние циклы: «До семи лет длился возраст, когда ребенок обретал разум, затем до 14 лет он уже мог работать, в 21 год наступало совершеннолетие.» [4, с. 277].
Полгода болел Егорка, «даже мать. не скрывала своего равнодушия к судьбе» сына и «говорила о нем с приходившим к ней соседками, как о покойнике: <. > Не пьет, не ест: - чем жив - удивление, да и только» [3, с. 202].
Но Егорка - не просто ребенок, это мифологический герой, с которым судьба говорит на языке бессознательного, раскрывая в сновидческом хронотопе тайну жизни: «. только опять увидел, будто сон, Егорка: брат Микола раздел его силой. а мать и сестренка наготовили на полу кипяток в большой лоханке и еще бросают в него горячие камни.» [3, с. 200] Это типичный мифологический момент преображения героя, который так характерен для русской сказки (ср.: «Жар-птица и Василиса-Царевна» - русская народная сказка, в которой стрелец-молодец, по приказу царя два раза окунувшись в кипящую воду, преображается в прекрасного молодца). Обращение к магической силе воды и имплицитно огня типично для мифологии многих народов. С древних времен сила пламени, огня, как и воды, признается спасительной, целебной при любых болезнях, рождающей выздоровление. В славянской ми-фопоэтике «увидать нечаянно огонь ночью (для Егорки все действия матери, брата и сестры происходят будто бы во сне) признается. за добрую примету: больному предвещает выздоровление, а здоровому - счастье» [6, с. 477]. Между жизнью и смертью очень тонкий переход, герой погружается в инобытие, но это, к счастью, не конец, а начало: «.утонули его взгляд и память в пару, которым была наполнена изба и все опять пропало надолго из памяти и из глаз (курсив наш. - Т. П.)» [3, с. 200], а затем и долгожданное его исцеление: «захотелось Егорке на пашню, так сладко захотелось, что закружилась голова и заплакалось от радости» [3, с. 200]. Пашня здесь - земля, жизнь, опора, т. е. целый комплекс символов преображения. Мальчика неслучайно тянет к земле; он, как древнегреческий герой Антей, будет в родной земле черпать витальную силу.
На всю жизнь Егорка запомнил, «что сперва отпахались, а потом Пасха пришла. Это очень важно потому, что после Пасхи было опять явление: старик сидел возле кровати, тот самый старик, который был чистенький, хотя и весь в заплатках, что-то мас-
терил. и соблазнял Егорку небывалой в жизни историей.» [3, с. 201] Старик, сложный, полисемантический архетипический образ, символизирует здесь судьбу мальчика: он уходит, возвращается и вновь исчезает бесследно, потому что Егоркина судьба определена. И Егорка найдет этому собственное объяснение: «А может, в самом деле, это был ангел, поманивший в чистые дубравы, позвавший в далекие пути - как знать?» [3, с. 201].
Мир в автобиографической повести «Егоркина жизнь» представлен в духовном единстве и самовозрастании главного героя -это зеркало его самосознания: «Егорка. взглянет на небо - там облака плывут, на них, наверное, мягко будет лежать, если он умрет. Там, с ангелами, должно быть хорошо. Все, кто умрет, все там, и никто еще не возвращался на землю. Значит, там лучше. .соседки говорят, что Богу нужны самые кроткие, самые хорошие. Хороший ли Егорка - вот главная была его тревога» [3, с. 202]. Ребенок учится размышлять о себе, обращаясь к божественным законам, догадываясь о быстротечности жизни и о ее красоте.
Завораживает описание «пригрезившейся» герою природы, которая полна божественного откровения. Это поистине воплощение необыкновенного, но тем не менее реального и зримого. Сам герой-повествователь любуется проявлением жизни: «Так поманило Егорку на речные берега, а зеленые прутики впервые стали для него чем-то особенно-несбыточным, далеким, дорогим. И луга пригрезелись, зеленые, далекие, с цветами и птичьим пением, и. стали ему грезиться такими милыми, как будто все в них заключалось: счастье и сама жизнь» [3, с. 201].
Приметы пространства осмысливаются и измеряются временем: днем голубизна неба «глубока и загадочна» [3, с. 202], а «вечером. на небе открывалось столько светлых и таких далеких и слегка мигающих глаз. настоящих ангелов!» [3, с. 202].
Егорка еще еле держался на ногах, но отец вывозит его в поле вместе со всей семьей в первый день жатвы, где мальчик впервые в своей жизни видит «полоску пшеницы, как никогда еще не видел: она волною черного золота переливалась и кланялась ему и отцу его, и матери, и брату, и сестренкам, и лошадям, которых Микола только что распряг и уже путал на соседней лужайке. В
этот именно короткий промежуток времени случилось то, что стало для Егорки вечностью (курсив наш. - Т. П.). Так это было на всю жизнь незабываемо» [3, с. 205].
Мать срезала серпом «несколько высоких, сочных розовых медунок» и подарила их Егорке. «От цветов пахло медом и прохладою невысохшей росы и еще чем-то, что трудно объяснить, но что помнится всегда весною, когда поднимаешь к лицу ветку цветущей черемухи» [3, с. 205]. Дар матери запомнился на всю жизнь, ибо стал той отправной точкой, от которой протянулись многочисленные нити судьбоносного вопрошания главного героя: кто создал эту красоту и полноту мира? Именно в этот момент «открылся Бог Егорке во всем Своем сиянии, во всей Своей беспредельности и светозарной красоте» [3, с. 206]. И здесь особенно отчетливо подчеркивается автором вертикальный вектор возникшей картины мира: безграничное,
сияющее небо над головой, освещающее родную землю с божественно прекрасными цветами: «Не умея осмыслить своего чувства, Егорка впервые, как бы в молитве поднял радостный свой взгляд наверх, поверх полоски хлеба, через соседний косогор за ручьем и увидел на голубом небе белое облако» [3, с. 206], «оно медленно проносилось, как длинная белая птица (курсив наш. - Т. П.), раскинув широко свои прямые, с перьями в завитках, крылья, свободное и счастливое в своей недостижимости. Никто и никак не поймает, не удержит его - вот это смутно и безотчетно, но мягко и навсегда прикоснулось к еле бьющемуся Егоркиному сердечку и осталось в нем навсегда» [3, с. 206].
В библейской традиции светлое облако означает присутствие Бога, белое облако выступает как один из символов Второго пришествия: «Он [Христос] придет в облаках. Он придет подобно тому, как облако появляется на небе» [5, с. 483]. «В тибетской традиции “путь белых облаков” (курсив наш. -
Т. П.) - однозначный символ духовного развития и совершенства» [5, с. 483].
«Непонятная тайна» открылась маленькому Егорке, и «так все было вокруг весело и радостно» [3, с. 207], что он закрыл глаза, чтобы «вместить все, что они видели. надо было что-то закрепить. запомнить» [3, с. 206]. Автору и автобиографическому герою удалось вместить и понять всю глубину божественного замысла о земле и людях, ее населяющих.
Однако весна, являясь сквозным архети-пическим символом, обозначает не только созидающее начало, радость, счастье, но и испытание, преодоление. Весна и Пасха становятся ключевыми эпизодами в сюжете произведения, обладающими глубинной ар-хетипичной символикой, выражающей главную идею творчества Гребенщикова - идею «духовного возрастания» человека, «человека, преодолевающего» все трудности, все испытания, чтобы встретиться с Богом.
1. Толстой Л.Н. Предисловие к сочинениям Ги де Мопассана // Лев Николаевич Толстой. Полное собрание сочинений: в 90 т. М., 1951. Т. 30. С. 19.
2. Гребенщиков Г. Летопись Тарухана. Из дневника Георгия Гребенщикова (1924) // Вестник Ариаварты. 2003. № 1-2. С. 31.
3. Гребенщиков Г.Д. Егоркина жизнь. Автобиографическая повесть. Southbury, Connecticut, 1966. С. 14.
4. Баешко Л. С., Гордиенко А.Н. Большая энциклопедия символов / под ред. О.В. Перзашке-вича. М., 2009. С. 153.
5. Иллюстрированная энциклопедия символов / сост. А. Егазаров. М., 2007. С. 226.
6. Афанасьев А.Н. Славянская мифология. М.; СПб., 2008. С. 79.
7. Мифы народов мира. Энциклопедия: в 2 т. / гл. ред. С.А. Токарев. М., 1982. Т. 2. С. 34.
Поступила в редакцию 6.08.2010 г.
UDC 82:801
WAY OF SPIRITUAL RISE OF AUTOBIOGRAPHIC HERO IN STORY “EGORKA’S LIFE” BY G.D. GRE-BENSHSCIKOV
Tatyana Anatolyevna Polyakova, Elets State University named after I.A. Bunin, Elets, Russia, Candidate of Philology, Associate Professor of Russian Classic Literature and Theory of Literary Criticism Department, Candidate for doctoral degree of Historical and Cultural Heritage Department, e-mail: tpolyakova1@yandex.ru
The aim of this research is review of autobiographic myth in story “Egorka’s life” by G.D. Grebenshscikov in which the author shows the anthropological model of “overcoming human”. The real events in the story are transformed receiving the mythological depth and generalization. In the story the Easter archetype, expressing the idea of “spiritual transformation”. “Rise” of main hero, is actualized.
Key words: philosophy; myth-poetics; archetype; easterness; Christianity.
