CC BY
204
УДК 882.09
UDC 882.09
В.Т. ЗАХАРОВА
доктор филологических наук, профессор, кафедра русской и зарубежной филологии, Нижегородский государственный педагогический университет имени К.Минина E-mail: victoriatz@rambler. ru
V.T. ZAKHAROVA
Doctor of Philology, Professor, Department of Russian and foreign philology, Kozma Minin Nizhny Novgorod State Pedagogical University E-mail: [email protected]
ДЕТСТВО КАК МЕТАФИЗИЧЕСКИЙ ВОЗРАСТ В ХУДОЖЕСТВЕННОМ ОСМЫСЛЕНИИ М. ГОРЬКОГО ПО ПОВЕСТИ ДЕТСТВО
CHILDHOOD AS METAPHYSICAL AGE IN M. GORKY'S ARTISTIC PERCEPTION BASED ON THE STORY CHILDHOOD
Целью данной статьи является исследование проблемы художественного осмысления детства как «метафизического возраста» в повести М. Горького «Детство». В результате выявлено, что эффект онтологической обобщенности в воссоздании детского мировосприятия достигается Горьким во многом благодаря активности внефабульных средств изобразительности, столь характерной для прозы неореализма.
Ключевые слова: метафизический возраст, детство, Горький, неореализм.
This article's purpose is the study of problem of artistic understanding of childhood as a «metaphysical age» in the story of M. Gorky «Childhood». The result of our research is a conclution that the effect of the ontological generality in the reconstruction of a child's worldview by Gorky is achieved largely through the activity outfabulny means of imagery, which is so characteristic for the prose of neo-realism.
Keywords: metaphysical age, childhood, Gorky, neo-realism.
Повесть М. Горького «Детство», с самого своего появления на необозримом горизонте мировой литературы не просто обратила на себя внимание, но получила, как известно, высокую оценку деятелей русской и мировой культуры, - об этом в горьковедении писалось неоднократно.
Как произведение классическое, а именно так сегодня воспринимается проза М. Горького, повесть обладает высоким уровнем онтологичности - обращением к вечным проблемам бытия, далеко выходя за рамки частного автобиографического повествования. И собственно название повести тоже апеллирует к такому ее восприятию.
Художественное осмысление детства как «метафизического возраста» в произведении М. Горького -такова задача нашего небольшого исследования. Это обозначение детства принадлежит В.В. Розанову.
Он замечал, к примеру: «... я имел безумную влюбленность в стариков и детей.
Это МЕТАФИЗИЧЕСКИЙ ВОЗРАСТ. Он полон интереса и значительности. Тут чувствуется "Ад" и "Небо"» [9, с.354].
Детство как эпоха в жизни человека часто понималось русскими философами, писателями. Так, известно, какое несогласие у молодого Л. Толстого вызвало намерение Н.А. Некрасова изменить название первой повести его автобиографической трилогии «Детство» на «Историю моего детства» [6, с.801]. Задумывая, роман
«Четыре эпохи развития» как тетралогию, а не трилогию, Толстой давал именно обобщенные названия периодам становления человека: «Детство», «Отрочество», «Юность». Неосуществленным, как известно, остался замысел повести «Молодость». Для Толстого важно было утвердить не столько типически-психологическое в обобщенном понятии «детство», сколько типически-философское, метафизическое. Задачу свою он выполнил блистательно: детство именно как определенная эпоха в развитии личности показано в необычайно живой конкретике, - Эйхенбаумом впервые было замечено, что действие в повести происходит в течение двух дней [6, с.803]. Позднее стало понятно, что при этом «совмещенные в одном психическом акте переживания... рождаются из материала прошлого (истории), действительности, воображения (будущего) и взятые в своей совокупности создают впечатление «эпохи» [6, с.803]
Полагаем, при всей разнице исходной жизненной ситуации детства у Толстого и у Горького, несомненное сходство видится именно в онтологически обобщенном, философски «приподнятом» над сюжетной конкретикой представлении о ранней поре человеческой жизни. Внутренне полемизируя с Толстым, Горький одновременно и наследовал его художественные традиции. О соотнесенности этих произведений двух авторов в горьковедении писалось с разных позиций. Полагаем методологически значимой в этом плане работу Г.В. Краснова [7].
© В.Т. Захарова © V.T. Zakharova
В огромном метатексте отечественной автобиографической прозы найдется немало примеров типологически сходного восприятия, - особенно в ХХ веке: в творчестве Ив. Бунина, И.С. Шмелева, Б.К. Зайцева и других. Это - классика двадцатого столетия, с присущей ей чертами нового художественного сознания -неореалистического, у истоков которого стоял именно Максим Горький.
Попытки осмысления новизны этих книг с подобной точки зрения были редки. Андре Жид писал в 1928 г., откликаясь на 60-летие Горького и выражая свое восхищение трилогией: «Какая-то дикая поэзия и безнадежный лиризм проникают все произведение и поднимают его над уровнем простого реализма, не выводя его в то же время из рамок действительности» [3, с.555]. В этой оценке по сути проницательно замечена с ранних лет свойственная Горькому устремленность к овладению реализмом чеховского типа - «одухотворенному реализму, возвышающемуся до символа», как он его называл. Полагаем, что следование по этому пути привело его в 1910 годы к созданию повести «Городок Окуров» цикла «По Руси» и автобиографических повестей, явивших собой великолепные образцы неореалистической русской прозы Серебряного века с ее восприятием черт символизма, импрессионизма и других типов художественного мышления [5].
Эффект онтологической обобщенности в воссоздании детского мировосприятия достигается Горьким во многом благодаря активности внефабульных средств изобразительности, столь характерной для прозы неореализма. Покажем это на примерах из текста.
Для этого прежде следует вернуться к определению Розанова. В нем антиномично выделены ад и небо. В аспекте его размышлений противопоставлены абсолютно несовместимые понятия. Небо здесь как ангельская чистота, которой ничто еще не угрожает. В хрестоматийном восприятии повести Горького в контексте «свинцовых мерзостей дикой русской жизни» этого неба можно и не увидеть. Но оно есть и теснейшим образом связано именно с образом старости. Конечно, здесь мы имеем в виду образ бабушки, которая является носительницей идеальных начал добра, бескорыстия.
О сопряженности в текстах Горького образов детей и стариков, об онтологической укрупненности этой темы в его творчестве нам уже доводилось писать [4]. Здесь обратим внимание на следующее. Дитя, ребенок, ангельская душа, которая близка к небу в его абсолютной чистоте, по определению, по своему Божественному предназначению всегда жадно ловит лучи добра и света, исходящие от мира. Так и у Горького: они прорываются сквозь «тесный, душный круг жутких впечатлений, в которых жил, да и по сей день живет русский человек» [2, с.20].
Вот, к примеру, восприятие мальчиком деда, когда он лежал больной после жестокой дедовой порки: «Говорил он и - быстро, как облако, рос предо мною, превращаясь из маленького, сухого старичка, в человека силы сказочной, - он один ведет против реки огромную,
серую баржу» [2, с.31]. И мальчик просил деда: «Не уходи!».
Очень показательно появление в его комнате Цыганка. Все дано в праздничных ярких тонах. «Самое яркое впечатление этих дней дал мне Цыганок, - признается Алеша» [2, с.32]. «Квадратный, широкогрудый, с огромной кудлатой головой, он явился под вечер, празднично одетый в золотистую шелковую рубаху, плисовые штаны и скрипучие сапоги гармоникой. Блестели его волосы, сверкали раскосые веселые глаза под густыми бровями и белые зубы под черной полоской молодых усов, горела рубаха, мягко отражая огонь неугасимой лампады» [2, с.32]. (Здесь и далее в цитатах курсив мой. - В.З.)
И чуть ниже, после того, как Цыганок рассказал, смеясь, о том, что он подставлял свою руку во время порки, а мальчик сказал ему, что очень любит его, Цыганок «незабвенно просто ответил: "Так ведь и я тебя очень люблю, - за то и боль принял, за любовь!.."» [2, с.33].
Обратим внимание, как в семантически насыщенном горьковском повествовании, которое можно адекватно осмыслить только с учетом его подтекстово-ассоциированной образности, - свидетельстве необычайно утонченной символики текста - возникает мотив любви как мотив отраженности любви Божественной, евангельской любви человека к человеку. Образ огня неугасимой лампады здесь - главный знаковый образ, образ-деталь, благодаря которому раскрывается полнота содержания.
Завершается же этот эпизод таким признанием маленького героя: «Я смотрел на его веселое лицо и вспоминал бабушкины сказки про Ивана-царевича, Иванушку-дурачка» [2, с.33]. Здесь, конечно, прозрачная аллюзия на так необходимый детскому сознанию образ доброго сказочного помощника. Для Алеши это было особенно чудесно: появление такого помощника в действительности, когда даже мать, которую он считал сильной, не смогла помочь ему.
В данном контексте необходимо обратить внимание на то, как соотносятся между собой в образной сфере произведения основные его мотивы и создают в тексте своеобразные «полисемантические поля», поля «сгущенной образности», кореллирующие между собой и выполняющие важнейшие функции. Приведенные обозначения принадлежат Д.Е. Максимову, оставившему в своих трудах глубокие наблюдения над своеобразием лиризма в прозе А. Блока: «Лиризм, развитый в прозе Блока и резко изменяющийся в ней по степени своей интенсивности...часто и даже чаще всего сосредоточивается в ее образах, образных скоплениях и сочетаниях» [8, с.311 ] (курсив автора). И далее: «Образность в статьях Блока служит «украшению речи» лишь в редких случаях, как бы уступая инерции. Образность является в блоковской прозе, так же, как и в его стихах, орудием познания действительности и созидания духовно-эстетических ценностей» [8, с.311 ]. (курсив мой. - В.З.).
Полагаем, такого рода был и художественный феномен М. Горького. Эти образы-искры, рождающие
10.00.00 ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ НАУКИ 10.00.00 PHILOLOGICAL SCIENCES
«образные скопления», «созвездия образов», в тексте Горького разбросаны щедрой рукой. Конечно, в первую очередь, это лейтмотивно повторяемое бабушкой слово «хорошо». Трудно переоценить значение мировосприятия такого человека, какой изображена Акулина Ивановна, для эпохи детства вообще, а, тем более, для такого, какое выпало на долю ее внука.
«Ты гляди, как хорошо-то! - ежеминутно говорит бабушка, переходя от борта к борту, и вся сияет, а глаза у нее радостно расширены» [2, с. 18]. Это самые первые страницы повести, ее лирически-мажорная интродукция. Примеров такого рода много. Вот праздники в доме: «...темные ее глаза, улыбаясь, изливали на всех греющий душу свет, и, обмахивая платком разгоревшееся лицо, она певуче говорила: "Господи, господи! Как хорошо все! Нет, вы глядите, как хорошо-то все!"» [2, с.42]. А завершает этот фрагмент текста фраза всеведующе-го повествователя, - из далека прожитых лет: «Это был крик ее сердца, лозунг всей жизни» [2, с.42]. И действительно, эти искры красоты, которые бабушка умела увидеть всюду в мире, она старалась сделать достоянием близких ей людей. Постоянен в ее речах императив: «Ты гляди, вы глядите.».
Бабушка - это человек, душа которого органически проникнута религиозностью, сама она - воплощение евангельского света добра, любви ко всем: и к ближним, и к дальним. Мастер называет ее святой, блаженной. Рассказывая Алеше никогда не надоедающие ему рассказы о Боге, рае, ангелах, она однажды кротко признается: «Бога видеть человеку не дано <...> А вот ангелов видела я; показываются они, когда душа чиста <...> Ой, Ленька, голуба-душа, хорошо все у бога и на небе, и на земле, так хорошо...» [2, с.53]. Эта чистота радости, радость чистоты души роднит старого человека и ребенка. Архетип младенца и мудрой старости близки друг другу. У Горького это тонко и органично связано с мотивом евангельской любви, идеалом святости, безгрешности.
И образ отраженного огонька лампадки в сцене с Цыганком, - тот центральный образ-искра, который все связывает в художественной образности текста, высвечивающий сквозь него главный концептуальный нерв произведения: силу любви-радости, любви-самопожертвования, любви-дара. Именно бабушка дарит внуку способность радоваться миру, любить его, понимать его Божественную сущность. Так, она указывает ему ночью в саду: «Новая звезда взошла, глянь-ко! Экая глазастая! Ох ты, небо-небушко, риза богова светлая.» [2, с.179]. И ребенок чутко ловит эти лучи люб-
ви, ощущая неведомое прежде, оказываясь способным многое прочувствовать, подобно бабушке: «Становится темнее, тише, но всюду невидимо протянуты чуткие струны, и каждый звук - запоет ли птица во сне, пробежит ли еж, или где-то тихо вспыхнет человеческий голос - все особенно, не по-дневному звучно, подчеркнутое любовно чуткой тишиной» [2, с.180].
О благодатной силе бабушкиной любви к миру говорят многие страницы книги, на которых - признания маленького героя: «.и все цвета, все звуки росою просачиваются в грудь, вызывая покойную радость, будя желание скорее встать, что-то делать и жить в дружбе со всем живым вокруг» [2, с.180].
Но вскоре Алеша, по его признанию, «одичал, стал нелюдим» [2, с.180]. Это означало, что детство кончилось, и наступила другая эпоха взросления - отрочество. Это уже «другая история», но то главное, что было заложено в детстве героя, несомненно, отзовется в его чуткой душе не только «свинцовыми мерзостями».
Стоит сказать, что в критике начала ХХ века светлая доминанта повести была замечена, - к примеру, В. Германовым: «Если слова о красоте, яркости и многодетности жизни, - писал он, - часто связаны в современной литературе с имморализмом, то совсем иначе они звучат у Горького в «Детстве» [1].
Корней Чуковский, который, споря с теми, кто, подобно Ф. Сологубу, увидел в повести «сплошной садизм», был уверен: «В том-то и чудо, что от этой страшной повести о страшном словно сияние идет, вся она воплощенное «радуйтесь», и, хотя в ней столько проклятий и ран, это - самая веселая, мажорно счастливая книга из всех за десятки лет <...> Горький еще никогда не писал такой воздушно-очаровательной повести. Это лучшее из всего, что им создано» [10].
Подводя итоги, заметим: затронутая нами здесь тема далеко не исчерпана высказанными суждениями, а требует дальнейшего осмысления. Однако проведенный анализ повести Горького «Детство» в аспекте неореалистического художественного сознания автора свидетельствует, что выведение повествования о частной судьбе ребенка на метафизический уровень представления о детстве было осуществлено на качественно новом по сравнению с классикой XIX века «поэтическом субстрате». Фактор активности внефабульной образности, подтекстово-ассоциативного слоя, особая, близкая к сюжетообразующей, роль лирического начала обусловили богатство семантики, возможность восприятия текста во всей многогранности его смыслов. И самый главный из них - любовь к миру и жизни.
Библиографический список
1. Германов В. Вечное в художественной литературе наших дней. Христианская мысль. 1916. №1. С.116.
2. Горький М. Детство. В кн.: Горький А.М. Полн. собр. соч. Худ. произв. В 25 т. Т.15. М.: Наука, 1972. С.7-211.
3. Жид Андре. Цит. по: Примечания. В кн: Горький М. Полн. собр. соч. Худ. произв. В 25 т. Т.15. М.: Наука, 1972.
4. См. об этом: Захарова В.Т. М. Горький - художник Серебряного века: монография. Н. Новгород: НГПу, 2008. 83с.
5. См. об этом: Захарова В.Т., Комышкова Т.П. Неореализм в русской прозе XX века: типология художественного сознания в аспекте исторической поэтики: учеб. пос. Н. Новгород: НГПУ, 2014. 235 с.
6. См. об этом: История русской литературы. Т.3. Расцвет реализма. В кн.: История русской литературы в 4-х т. Л.: Наука, 1982. 876 с.
7. См. об этом: Краснов Г.В. В спорах с Л.Н. Толстым и Достоевским. В кн.: Максим Горький и литературный искания ХХ столетия. Горьковские Чтения 2002. Мат. межд. научн. конф. Н.Новгород: ННГУ им. Н.И. Лобачевского, 2004. С.637-639.
8. Максимов Д.Е. Поэзия и проза Ал. Блока. Л.: Советский писатель, 1975. 526 с.
9. Розанов В.В. Опавшие листья. Короб второй. В кн.: Розанов В.В. Уединенное. М.: Политиздат, 1990. С.203-370.
10. Чуковский К. Утешеньишко людишкам. Речь, 1915, от 5 июля.
References
1. Hermanov V. Eternal in fiction today. Christian thought. 1916. №1. P.116.
2. Gorky M. Childhood. In: Gorky A.M. Full. cit. op. Hood. manuf. The 25 vol. V.15. M.: Nauka, 1972. Pp.7-211.
3. Gide Andre. Op. by: Notes. In: M. Gorky Full. cit. op. Hood. manuf. The 25 vol. V.15. M.: Nauka, 1972.
4. See: Zakharova V.T. Gorky - an artist of the Silver age: monograph. N. Novgorod: NSPU, 2008. 83 p.
5. See: Zakharova V.T., Komyshkova T.P. Neo-realism in Russian prose of the XX century: typology of artistic consciousness in the aspect of historical poetics: proc. pos. N. Novgorod: NSPU, 2014. 235 p.
6. See: History of Russian literature. Vol.3. The flowering of realism. In: History of Russian literature in the 4 v. L.: Science, 1982. 876 p.
7. See: Krasnov G.V. In disputes with L.N. Tolstoy and Dostoevsky. In: Maxim Gorky and literary quests of the twentieth century. Gorky Reading 2002 Materials of Int. scien. conf. Nizhny Novgorod: UNN them. N.I. Lobachevsky, 2004. Pp. 637-639.
8. Maksimov D.E. Poetry and prose Al. Blok. L.: The Soviet writer, 1975. 526 p.
9. Rozanov V.V. Fallen leaves. The box of the second. In: Rozanov V.V. Secluded. M.: Politizdat, 1990. Pp.203-370.
10. Chukovskii K. Uteshenishko little people. It 1915, dated 5 July.
