CC BY
47
- расширению содержательного спектра форм контроля (благодаря возможности проведения атрибутивной викторины на определение стилевой, жанровой принадлежности произведений).
Таким образом, программа по современной музыке отвечает насущной потребности истори-ко-музыковедческого образования в ссузе в качественной культуросообразной подготовке будущих работников культуры, в развитии профессионального мышления музыканта.
УДК 130.2
А. А. Касков
«ПУСТАЯ СТРАНИЦА» РУССКОЙ КУЛЬТУРЫ: ТОТАЛИТАРИЗМ
И ТВОРЧЕСКАЯ ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ В КОНТЕКСТЕ ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНОЙ ИСТОРИИ И. БЕРЛИНА
Данная статья посвящена анализу видения британским философом И. Берлином (1909-1997) положения творческой интеллигенции в СССР в 19301950-х гг., изложенного в эссе «Молчание в русской культуре».
This article is devoted to the analysis of the vision of British philosopher I. Berlin (1909-1997) the situation of the creative intelligentsia in USSR in 1930-1950-s, which is fixed in the essay «The Silence in Russian Culture».
Ключевые слова: И. Берлин, творческая интеллигенция, тоталитаризм, «Молчание в русской культуре», Сталин, террор, общественные процессы.
Keywords: I. Berlin, creative intelligentsia, totalitarianism, "The Silence in Russian culture", Stalin, terror, social processes.
В нашей первой статье, посвященной культурологическому анализу эссе британского мыслителя Исайи Берлина (1909-1997) «Молчание в русской культуре» (1957) [1], мы сосредоточили внимание на интерпретации автором идейных истоков тоталитаризма, получившего развитие в Советском Союзе во второй трети XX в. Эти истоки Берлин справедливо находил в образе мышления российской леворадикальной интеллигенции XIX в.
Развивая тему, в том же эссе Берлин ведет речь о деятельности советской творческой интеллигенции в период сталинского тоталитари-зима.
Основной предпосылкой, из которой исходит Берлин и с которой трудно не согласиться, стала мысль о том, что российская леворадикальная интеллигенция рубежа XIX-XX вв. верила в «су-
© Касков А. А., 2010
ществование одной-единственной истинной цели, служению которой нужно посвятить всю свою жизнь, одного-единственного метода, позволяющего эту цель обнаружить, и лишь избранного круга людей, способных открыть и объяснить истину» [2]. Марксизм оказался учением, абсолютно отвечающим представлениям российских леворадикалов: «опираясь на "научно обоснованную" модель истории, марксизм претендовал на открытие истинной цели жизни. Проповедуемые им нравственные и политические ценности преподносились как объективные...» [3]. Именно поэтому дальнейшие вопросы касались поиска не нравственных или политических, а технических решений. В этой концепции Берлин видит истоки сталинской характеристики писателей как «инженеров человеческих душ».
Добился он этого, по мнению Берлина, следующими шагами. Во-первых, Сталин объявил победу одной идеологической школы над всеми другими, в результате чего интеллигенции предписывалось не анализировать, не интерпретировать, не распространять марксистское учение, а упрощать его согласно официально принятой точке зрения. Во-вторых, Сталин применил свое «открытие», так называемую искусственную диалектику - метод управления обществом, чередующий периоды тотального террора и послаблений в некоторых далеких от политики областях знаний. Каждый из таких периодов оканчивался поиском виновных: в одном случае карали переусердствовавших, в другом - не почувствовавших ограниченности послаблений.
Главная цель сталинского «открытия» заключалась, по теории Берлина, в постоянном поддержании в гражданах революционного энтузиазма (волюнтаристского настроя). Впервые теорию об «открытии» Сталина Берлин (под псевдонимом О. Атис) изложил в своем эссе «Генералиссимус Сталин и искусство властвовать» (1952) [4].
Побочным результатом применения означенного метода явилось отвлечение интеллектуальной элиты от решения собственно творческих задач: люди слишком много сил и времени уделяли отслеживанию сталинского курса, боясь быть дезориентированными, а вследствие этого репрессированными.
Итогом воздействия вышеуказанных факторов на интеллигенцию и стала, согласно Берлину, «пустая страница» в истории русской культуры: «Если не брать в расчет естественные науки, не будет преувеличением сказать, что между 1932 г. и, скажем, 1945 или даже 1955-м в России едва ли появилась оригинальная концепция или публицистическое произведение высокого уровня. То же касается и искусства; за эти годы в России не было опубликовано художест-
венного произведения, которое заслуживало бы внимания само по себе - как эстетический феномен, а не документ эпохи или иллюстрация практиковавшегося тогда художественного метода» [5].
Политику Сталина в отношении интеллигенции Берлин объясняет его личными качествами: «полуграмотный представитель угнетенного национального меньшинства, познавший чувство унижения, исполненный ненависти ко всем, кто был умнее его, Сталин особенно ненавидел тех товарищей по партии, которые были наделены ораторским даром и любили теоретические дискуссии» [6].
Таким образом, Берлин выстраивает сталино-центричную концепцию влияния террора на российскую культуру, справедливую, по нашему мнению, лишь отчасти, ибо очевидно, что Берлин переоценивает роль Сталина и недооценивает роль объективных общественных процессов.
Традиция объяснять террор 1929-1953 гг. исключительно личностными характеристиками Сталина и его инициативой - явление довольно распространенное; на это указывают Л. Лапкин и В. Пантин в статье «Что такое сталинизм?», осуждая такой подход как неконструктивный [7].
В то же время сталиноцентризм интеллектуальных построений Берлина нельзя считать исключительно частью более широких тенденций, ибо здесь, на наш взгляд, отчетливо проявилось собственно авторское пренебрежение социологическими и материальными факторами, на наличие которого указывает Дж. Краудер [8]. Тем более в череде аналогичных сталиноцентричных построений всегда находились прозорливые исключения.
Так, еще в 1936 г. Г. П. Федотов в статье «Ста-линократия» хотя и признавал, что не большевики, а Сталин правит Россией, вместе с тем задавался вопросом о социальной базе сталинской власти и находил ее сначала в молодежи, проникнутой трудовым энтузиазмом, а затем в новой бюрократии - так называемых «знатных» людях.
Социальную опору сталинизма в новой бюрократии видел и А. Янов [9].
С точкой зрения Г. П. Федотова и А. Янова совпадает точка зрения Г. Водолазова, основанная на причинно-следственной связи, в корне противоречащей той, что задает Берлин: «...Следует... задуматься... как так случилось, что левацкие волюнтаристские тенденции не стушевались под воздействием практики, а получили усиление. Движению политической и теоретической мысли "влево", к волюнтаризму. способствовали. не только идейные установки руководителей партии, формировавшиеся под воздействием неточно понятых причин успехов революции и упрощенно истолкованного марксизма, но и дав-
ления - психологического, идейного, политического - значительной части революционного народа» [10].
Однако, согласно Г. Водолазову, волюнтаристские настроения в народе, пережившем революцию и гражданскую войну, были неоднородны, и тогда как одно течение волюнтаризма тяготело к реалистичности, другое - к казарменному коммунизму. На это (последнее) течение и опирался ранний сталинизм 1920-х гг.
Зрелый сталинизм, по Г. Водолазову, находит опору уже не в поверхностном сознании более-менее широких народных масс, а в бюрократии, которая со временем и становится главным носителем волюнтаристского сознания. Это волюнтаристское сознание определяется тем, что бюрократия, с одной стороны, бесконтрольно управляет социальным строительством, а с другой стороны, испытывает влияние подлинного субъекта истории - трудящегося человека. «Только в отличие от названных народных слоев, -продолжает Г. Водолазов, - она придерживается волюнтаризма и субъективизма не по невежеству, а сознательно. (...) Возникновение и развитие этой, второй, а с ходом времени - главной опоры социальной базы сталинизма - тоже вполне закономерный, естественно-исторический (а не порожденный волей "злодея" или "гения".) процесс» [11].
В сегодняшней культурологии сталиноцент-ризм взглядов Берлина на русскую культуру второй трети XX в. не является типичным.
В. Паперный, говоря о Сталине, выражает сомнение в том, что «один человек мог пронизать все пространство культуры одними и теми же организационными структурами, повторяющимися во всех областях и на всех уровнях» [12]. Сопоставляя данную ситуацию с аналогичной ситуацией времен Петра I, В. Паперный склоняется к мысли о том, что в эпоху сталинизма имело место «нечто большее, чем индивидуальная воля, - некий единый циклический культурный процесс» [13].
Е. Добренко, ведя речь о соцреализме, также говорит об общественно-объективных, а не о властно-субъективных причинах возникновения и распространения этого художественного метода. Этими общественно-объективными причинами стал процесс синтезирования романтизма и натуралистического бытовизма, «свойственный для всех (а не только для авангардных) эстетических теорий 20-х годов» и проходивший внутри рапповской доктрины [14]. В начале 1930-х, согласно Е. Добренко, «все основные аргументы социалистической эстетики. были готовы - "в ожидании разводящего"» [15].
В данной статье мы не ставим задачу установить степень воздействия внутриполитической
борьбы на деятельность творческой интеллигенции, в частности писателей. Ограничимся лишь констатацией самого фактора: причиной снижения общекультурного уровня произведений искусства эпохи тоталитаризма, по нашему мнению, стало не какое-либо единичное указание Сталина, а логика общественных процессов, последовательная политика «закрепощения» творческой интеллигенции, непосредственное включение ее в процесс обеспечения нужд режима.
В результате не сталинской директивой об упрощении, а самими условиями жизни в тоталитарном обществе роль официально признанного писателя закономерно низводилась до роли наемного агитатора, быть иной она просто не могла.
Таким образом, взаимодействие режима и официально признанного творца представляются нам не как эксплуатация одного другим, а как сделка, навязанная, но взаимовыгодная [16].
Кроме того, при всей правоте Берлина в том, что сталинский режим заглушал голоса российских мыслителей, нельзя не признать и чрезмерную обобщенность, размытость такой ключевой формулировки Берлина, как «молчание в русской культуре» [17].
Во-первых, логика эссе Берлина сводит всю русскую культуру исключительно к литературе. Во-вторых, в предлагаемой оценке значимости того или иного произведения искусства Берлин логически противопоставляет произведение -документ эпохи произведению - эстетическому феномену. В-третьих, Берлин говорит только об отсутствии публикаций «эстетически феноменальных» произведений, но не об отсутствии произведений как таковых, то есть о технической стороне, а не о ментальной.
По нашему мнению, такие критерии не могут адекватно определять факт «молчания» русской культуры.
В русле своей концепции Берлин не рассматривает ни живопись, ни музыкальное творчество, ни театр, ни балет, хотя в докладе «Литература и искусство в России при Сталине» (1945) он демонстрирует владение соответствующим материалом, причем в этом докладе, написанном на основе свежих личных впечатлений от посещения СССР, представленная картина не так пессимистична, как в более позднем «Молчании в русской культуре». Более того, в своем докладе Берлин неоднократно говорит о благотворных чертах влияния режима на деятельность творческой интеллигенции. Он отмечает востребованность поэзии, процветание литературной критики, драматургии, высоко оценивает «политически безопасные» произведения К. И. Чуковского, М. М. Пришвина, восторженно отзывается о российских переводчиках. «Странно осознавать, -
пишет он, - что ни в одной стране эти невинные и аполитичные виды искусства не достигают большего совершенства» [18].
Характеризуя общекультурную ситуацию в СССР, Берлин касается и театра, и балета, и оперы, и музыкального творчества, и живописи, и архитектуры, находя в каждом виде искусства, кроме живописи, выдающиеся достижения, сопоставимые с достижениями Запада, а то и превосходящие их.
Почему же Берлин не упоминает обо всем этом в «Молчании русской культуры»?
Мы склонны полагать, что такое упоминание способно если не разрушить, то существенно пошатнуть логические построения Берлина, представленные в «Молчании. ». На это обращает внимание И. Шайтанов, говоря о готовности Берлина «принести в жертву афоризму глубину логического построения» [19]. Иными словами, мы считаем, что Берлин умышленно поступился собственными наблюдениями ради стройности своей теории об «открытии» Сталина и установившемся «молчании» русской культуры.
Отсюда, на наш взгляд, проистекает и некорректная формулировка критериев, определяющих сам факт «молчания». Очевидно, что эти критерии, с одной стороны, характеризуются исключительным литературоцентризмом, а с другой стороны, некоторым формализмом: Берлин говорит только о напечатанных произведениях, но к ним невозможно свести все богатство интеллектуальной жизни советского общества той поры, когда создавались произведения, допущенные к печати много позднее, например «Мастер и Маргарита» (1929-1940) М. А. Булгакова или «Доктор Живаго» (1945-1955) Б. Л. Пастернака. И если о первом из них Берлин в 1957 г. знать не мог, то о втором не мог не знать [20].
В результате вывод Берлина о том, что Сталину «удалось выхолостить русское общество, некогда одно из самых талантливых и продуктивных», не представляется нам справедливым. Те детали доклада и воспоминаний о Берлина, которые он не перенес в свое эссе - упоминание о саботировании генеральной линии, об уходе ряда творцов в разработку частностей, о неофициальной творческой деятельности советской интеллигенции, - свидетельствуют об обеспечении сохранности и преемственности интеллектуального наследия между поколениями.
Примечания
1. Касков А. А. Эссе И. Берлина «Молчание в русской культуре» в контексте мировоззренческой позиции автора // Вестник Вятского государственного университета. 2009. № 1(4). С. 137-139.
2. Берлин И. История свободы. Россия / пер. с англ.; [предисл. А. Эткинда]. М.: Новое литературное обозрение, 2001. С. 341.
3. Там же. С. 341-342.
4. Там же. С. 366-390.
5. Там же. С. 351-352.
6. Там же. С. 352.
7. В., Пантин В. Что такое сталинизм? // Осмыслить культ Сталина: сб. ст. М.: Прогресс, 1989. С. 327.
8. Crowder G. Hedgehog and fox. Режим доступа: http://plato.stanford.edu/entries/berlin
9. См.: Янов А. Тень Грозного царя: Загадки русской истории. М.: КРУК, 1997.
10. Паперный В. Культура Два. Изд. 2-е, испр. и доп. М.: Новое литературное обозрение, 2006. С. 145.
11. Водолазов Г. Ленин и Сталин. Философско-со-циологический комментарий к повести В. Гроссмана «Все течет» // Осмыслить культ Сталина: сб. ст. М.: Прогресс, 1989. С. 151.
12. Паперный В. Указ. соч. С. 129.
13. Там же.
14. Добренко Е. Политэкономия соцреализма. М.: Новое литературное обозрение, 2007. С. 90.
15. Там же.
16. См.: Баткин Л. Сон разума. О социокультурных масштабах личности Сталина // Осмыслить культ Сталина: сб. ст. М.: Прогресс, 1989. С. 9-53.
17. О молчании как черте русской культуры см. исихазм.
18. Берлин И. Указ. соч. С. 407.
19. Шайтанов И. Русское интервью Исайи Берлина // Вопросы литературы. 2000. № 5. С. 136.
20. Берлин И. Указ. соч. С. 498.
УДК 81
Т. А. Коновалова
БИОМОРФНЫЕ ОБРАЗЫ В АРХИТЕКТУРЕ ДРЕВНЕГО ЖИЛИЩА СЛАВЯН
В статье описываются биоморфные образы в архитектуре древнего жилища славян. Цель статьи - попытка реконструировать целостный образ славянского жилища и установить, какие образы являлись специфическими для восточных славян и закреплялись в архитектурных деталях. Используются работы исследователей по мифологии, этнографии, археологии, лингвистике.
The article describes biomorphous images in architecture of ancient dwelling of Slavs. The purpose of the article is an attempt to reconstruct a complete image of Slavic dwelling and to establish, what images were specific for the eastern Slavs and were fixed in architectural details. The Works of researchers on mythology, ethnographies, archeology and linguistics are used.
Ключевые слова: образный код, архитектура жилища, фитоморфные, зооморфные, орнитоморф-ные, антропоморфные образы.
Keywords: a figurative code, architecture of dwelling, phytomorphous, zoomorphous, ornithomorphous, anthropomorphous images.
© Коновалова Т. A., 2010
Каждую национальную культуру отличают специфические языковые образы, символы, образующие особый код культуры. С его помощью носители языка описывают окружающий мир, используя его и в интерпретации своего внутреннего мира. Поиск специфических элементов, отличающих тот или иной код культуры, позволяет указать на особенность культуры, отраженной в мышлении народа. Цель статьи - проанализировать, какие биоморфные образы в строительстве древнего жилища использовали наши предки для архитектурного воплощения своих идей и что эти образы означали. Материалом послужили исследования ученых, посвященные изучению древнего жилища, обычаев, верований, обрядов, отразившихся в былинах и сказках, в древних летописях, в убранстве жилища и в целом в мировоззрении славян (О. А. Ганцкая, М. Б. Едемский, Д. К. Зеленин, Н. А. Кри-ничная, В. В. Стасов, Н. Н. Суворов, В. Н. Топоров, А. К. Чекалов и др.).
Вышеуказанные исследователи утверждают, что в любом акте строительства, помимо более или менее ярко выраженного рационального начала, присутствовала главная идея славянского язычества - о гармонии Вселенной и о роли человека в этой гармонии. Рассмотрим, как проявлялась эта ценностная для древнего человека идея на уровне сооружения простой крестьянской избы.
Сооружение жилого дома для наших предков славян было исполнено глубочайшего религиозного смысла - это было сооружение «домашней Вселенной». Дом не просто возводился по священному образцу, самый акт строительства являлся священнодействием, будучи в определённой степени равен сотворению мира.
Конструкция дома сразу заставляет вспомнить представления об организации Космоса, бытовавшие у наших языческих предков. Дерево, растущее внутри дома, было для славян (и не только для славян) зримым воплощением Мирового Древа, «зиждущего» Вселенную. Представления о Мировом Дереве, свойственные мифологиям Евразии и Америки, стало, как пишет В. Н. Топоров, «синтетическим средством, описывающим в мифопоэтической традиции мир» [1]. Прежде всего оно задает своим строением - крона, ствол, корни - тройное вертикальное членение мира. С кроной соотносится верхний мир, мир богов, небеса, птицы; со стволом - средний, земной мир, копытные животные; с корнями - мир нижний, подземный и связанные с ним представления о царстве мертвых, хтонические животные (лягушки, ящерицы, змеи, насекомые), а также грибы. Посредником между мирами (медиатором) оказывается животное, способное перемещаться вверх-вниз по стволу.
