CC BY
26
Д. А. Романов
Тульский государственный педагогический университет им. Л. Н. Толстого, Тула
ПУБЛИЦИСТИКА Л. И. ТОЛСТОГО 1870-1890-х гг. И ИЗМЕНЕНИЯ В СФЕРЕ ОБЩЕСТВЕННО-
ПОЛИТИЧЕСКОЙ И ДУХОВНО-НРАВСТВЕННОЙ ЛЕКСИКИ РУССКОГО ЯЗЫКА
Ю. С. Сорокин видел важнейшей тенденцией семантических изменений в лексической системе русского литературного языка XIX в. движение, когда «на фоне общих значений, относящихся к миру физических явлений (конкретно-вещественных, пространственных и т. д.), складывается терминированное обозначение различных явлений из области общественно-политической, из сферы идеологии и т. д.» [Сорокин 1965: 504].
Данная тенденция постепенно нарастала в своей силе от начала позапрошлого века к его концу, причем ее проявление было свойственно всем функциональным сферам языка, для которых подобная семантика представлялась актуальной: живой разговорной речи, журнальной и газетной публицистике, ораторской речи (судебной, государственно-политической, преподавательской), художественной литературе. Творцами переноса конкретных значений в сферу духовной, общественной и политической жизни были как узус в широком понимании, так и конкретные личности.
Это продвижение слов, первоначально конкретно-предметного значения, в сферу выражения внутренних, духовных движений и социальных изменений продолжалось на протяжении всего XIX в. (...) Так как основа этих изменений лежит в метафорическом применении слова, то иногда можно отметить здесь и роль личного почина, влияние отдельных мастеров слова. [Сорокин 1965: 513].
Весьма значителен вклад публицистики Л. Н. Толстого в этот процесс.
Несмотря на то что статьи и трактаты Толстого имели сложную судьбу: они по постановлениям цензурного комитета либо не печатались вовсе, либо выходили в свет со значитель-
ными сокращениями, — тем не менее читающая публика была с ними хорошо знакома. Они без цензурных изъятий печатались за границей (например, «Исповедь» и «Так что же нам делать?» увидели свет в Женеве), а затем привозились на родину, расходились в списках, распространялись благодаря чтениям для узкого круга в интеллигентских домах. Вопреки всем цензурным препонам, публицистика Толстого была широко известна и, конечно, влияла на развитие русского языка второй половины XIX в. Даже император Александр III был вынужден констатировать бессилие своей цензуры перед Толстым. После публичного чтения драмы Толстого «Власть тьмы» 27 января 1887 г. император сказал: «Я не сочувствую его философским статьям, но должен сознаться, что они написаны с таким огромным талантом, что увлекают (...) и не одну молодежь» [Толстая 2 2011: 12].
Уже в ранних публицистических произведениях (например, в так называемых «Севастопольских материалах» 1854-1855 гг.) отмечаются семантические сдвиги в значении многих лексем. В частности, Толстой одним из первых изменил значение слова лихоимство, придав ему расширительное значение 'нечестное, незаконное обогащение путем притеснения других, воровства, казнокрадства и т. д.' (в отличие от исконного значения этого слова — 'взимание поборов, взяточничество'). Сл. 1847 подобное расширение не фиксирует. В таком же, узком значении слово зафиксировано академическими словарями XX века (Толковым словарем под редакцией Д. Н. Ушакова, БАС1 и MAC), которые находились в плену этимологической связи «лихва —* лихоимство, лихоимец». Лишь БАС уже в XXI в. учел эту семантическую подвижку.
В публицистике Толстого 1870-1890-х гг. значительное число слов конкретной семантики переносится в сферу нравственно-духовную. Особенно интенсивно этот процесс протекает в кругу имен прилагательных. Творчество Толстого в этом отношении — яркий показатель общеязыковой закономерности, о которой писал Ю. С. Сорокин: «Большая группа прилагательных конкретного значения получила к середине века особые образно-символические значения в общественно-политической терминологии и фразеологии, а также при оценке психологических и идеологических явлений» [Сорокин 1965: 526].
Приведем несколько примеров творческой обработки Толстым имен прилагательных духовно-нравственной и общественно-политической семантики.
В трактате «Так что же нам делать?» (1886 г.) Толстой замечает по поводу своего предстоящего участия в переписи населения:
(1) Но я не остановил этого дела. Во-первых, дело было начато, и ложный стыд помешал бы мне отказаться от него. [Толстой 16: 174].
Прилагательное ложный является одним из самых частотных слов его публицистического наследия. И хотя семантика у этого прилагательного вроде бы вполне узуальная ('несогласный с истиною; несправедливый' [Сл. 1847II: 262]), тем не менее печать толстовского творчества оно все-таки получает. И в публицистике, и в художественных произведениях Толстого прилагательное ложный используется преимущественно для обозначения реалий и идеалов светской жизни. Творчество Толстого сделало это слово маркером бытового уклада и духовных устремлений русского дворянства второй половины XIX в. (подробнее об этом см.: [Романов 2008]).
Л. Н. Толстой был внимателен к узуальным семантическим тенденциям развития прилагательных и отмечал таковые с почти лингвистическим профессионализмом. Так, в статье «Об искусстве» (1897 г.) Толстой размышляет об эстетических категориях хорошего и красивого, опираясь на семантику слов, обозначающих эти категории в русском и западноевропейских языках. При этом писатель делает вполне обоснованные и в научном отношении точные выводы о семантическом расширении прилагательного красивый, произошедшем в русском языке под воздействием европейских языков во второй половине XIX в. Приведем пространную, но необходимую для уяснения тонкости лингвистических наблюдений Толстого цитату:
(2) Под словом «красота» по-русски мы разумеем только то, что нравится нашему зрению. Хотя в последнее время и начали говорить: «некрасивый поступок», «красивая музыка», но это не по-русски.
Русский человек из народа, не знающий иностранных языков, не поймет вас, если вы скажете ему, что человек, который отдал другому последнюю одежду или что-нибудь подобное, поступил «красиво», или, обманув другого, поступил «некрасиво», или что песня «красива». По-русски поступок может быть добрый, хороший или недобрый и нехороший; музыка может быть приятная и хорошая, и неприятная и нехорошая, но ни красивою, ни некрасивой музыка быть не может. Красивым может быть человек, лошадь, дом, вид, движение, но про поступки, мысли, характер, музыку, если они нам очень нравятся, мы можем сказать, что они хороши, и нехороши, если они нам не нравятся; «красиво» же можно сказать только о том, что нравится зрению. Так что слово и понятие «хороший» включает в себе понятие «красивого», но не наоборот: понятие «красивого» не покрывает понятия «хорошего». Если мы говорим «хороший» о предмете, который ценится по своему внешнему виду, то мы этим говорим и то, что предмет этот красивый; но если мы говорим «красивый», то это совсем не означает того, чтобы предмет этот был хорошим.
Таково значение, приписываемое русским языком — стало быть, русским народным смыслом — словам и понятиям — хороший и красивый.
Во всех же европейских языках, в языках тех народов, среди которых распространено учение о красоте, сущности искусства, слова «beau», «schön», «beautiful», «bello», удержав значение красоты формы, стали означать и хорошество — доброту, то есть стали заменять слово «хороший».
Так что в этих языках уже совершенно естественно употребляются выражения, как «belle âme, schöne Gedanken, beautiful deed», для определения же красоты формы языки эти не имеют соответствующего слова, и они должны употреблять соединение слов «beau par la forme» и т. п.
Наблюдение над тем значением, которое имеет слово «красота», «красивый» в нашем языке, так же как и в языках народов, среди которых установилась эстетическая теория, показывает нам, что слову «красота» придано этими народами какое-то особенное значение, именно — значение хорошего.
Замечательно при этом то, что с тех пор, как мы, русские, ближе и ближе усваиваем европейские взгляды на искусство, и в нашем языке начинает совершаться та же эволюция, и, уже совершенно уверенно и никого не удивляя, говорят и пишут о красивой музыке и некрасивых поступках и даже мыслях, тогда как 40 лет тому назад, в моей молодости, выражения «красивая музыка» и «некрасивые поступки» были не только не употребительны, но непонятны. Очевидно, это новое, придаваемое европейскою мыслью красоте значение начинает усваиваться и русским обществом. [Толстой 15: 56-57].
Необходимо отметить, что Толстой верно почувствовал не только изменение значения прилагательного красивый, но и его движение из узкой эстетической сферы использования в широкий обиход языка. Духовно-нравственное значение прилагательного красивый закрепилось в русском языке и актуально до сих пор: по данным БАС , во втором значении красивый — «Отличающийся полнотой и глубиной внутреннего содержания. // Отличающийся благородством, нравственно прекрасный» [БАС 8: 580].
Многие широко употребительные прилагательные русского языка приобретают в публицистике самого Толстого значение нравственно-этических категорий, застывая в форме среднего рода. Например:
(3) Вернувшись домой в этот день, я лег спать не только с предчувствием, что из моей мысли ничего не выйдет, но со стыдом и сознанием того, что целый этот день я делал что-то очень гадкое и стыдное. [Толстой 16: 174].
Или:
(4) И я почувствовал, что в деньгах, в самих деньгах, в обладании ими есть что-то гадкое, безнравственное, что самые
деньги и то, что я имею их, есть одна из главных причин тех зол, которые я видел перед собой. [Толстой 16: 232].
Л. Н. Толстой заставил «звучать по-новому» также многие прилагательные из сферы естественных и точных наук, промышленности и торговли, например, слово гуртовой, приобретшее у Толстого значение 'многочисленный, массовый' (см. подробнее: [Романов 2012]).
Имена существительные исследуемых семантических полей в публицистике Толстого также претерпевают смысловые изменения.
Толстой меняет семантику и валентность (сочетаемость) слова суеверие. По смыслу суеверие Толстой противопоставляет слову вера, делая их абсолютными антонимами, т. е. крайними, внешними, по Трубецкому, членами семантической оппозиции этических понятий. В понимании Толстого, суеверие — 'ложная вера', 'антивера'. Семантическая трансформация сопровождается изменением сочетаемости: в толстовском значении слово суеверие значительно шире по сочетаемости, чем в узуальных значениях этой эпохи. Главное валентное расширение состоит в присоединении к существительному суеверие несогласованного определения — существительного в родительном падеже: суеверие прогресса, суеверие образования, суеверие приличия. Такие именования показывают разновидности суеверий, т. е. ложных верований. Например, в «Исповеди» (1882 г.) Толстой пишет:
(5) (...) вид смертной казни обличил мне шаткость моего суеверия прогресса. Другой случай сознания недостаточности для жизни суеверия прогресса была смерть моего брата. [Толстой 16: 102].
Сл. 1847 дает достаточно большую статью на слово суеверие, выделяя у него три значения: «1. Слепая привязанность к некоторым обрядам, не составляющим истинного богопочтения. 2. Ложное понятие о некоторых обыкновенных происшествиях, принимаемых за сверхъестественные или за предзнаменование будущего. 3. Верование в приметы» [Сл. 1847 IV: 246]. Все эти значения связаны с религиозным или околорелигиозным дискурсом.
Толстой выводит слово суеверие из сугубо религиозной сферы. В его понимании суеверие соотносится не с церковным
значением слова вера ('вера в Бога'), а со значением: вера — 'твердая убежденность в чем-либо, уверенность в истинности чего-то', имея в результате такого соотнесения семантику 'ложная убежденность, ложная уверенность'. Вполне очевидно, что Толстой расширяет первое узуальное значение слова суеверие (см. выше Сл. 1847), трактуя его не в религизно-церковной, а в широкой мировоззренческой плоскости — 'слепая привязанность к каким-либо идеям, авторитетам и под., не отвечающим правильному пониманию смысла жизни, истине и т. д.'.
Подобная расширительная семантика, как и сочетаемость с родительным падежом, не закрепились в языке. Большинство современных толковых словарей дают одно значение этого слова (иногда с оттенками): «Вера в то, что некоторые явления и события представляют собой проявление сверхъестественных сил или служат предзнаменованием будущего. //Предрассудок, основанный на такой вере» [МАС IV: 302] и сочетаемость преимущественно с определяющим прилагательным.
Стилю публицистики Толстого характерно окказиональное расширение синтаксической валентности отвлеченных существительных несогласованными определениями в родительном падеже. Подобно уже упомянутому суеверию прогресса, в работах Толстого 1870-1890-х гг. встречаем заблуждение гордости (В заблуждении гордости своего ума мне так казалось (...) [Толстой 16: 128]), соблазн праздного умствования (Сознание ошибки разумного знания помогло мне освободиться от соблазна праздного умствования. [Толстой 16: 141]), гордость добродетели (Если бы я не был отуманен своей гордостью добродетели, то стоило бы только немножко вглядеться в их лица (...), чтобы понять, что несчастие их непоправимо внешними средствами. [Толстой 16: 187]).
Слову сознание Толстой придает значение 'понимание, осознание':
(6) Разум работал, но работало и еще что-то другое, что я не могу назвать иначе, как сознанием жизни. Работала еще та сила, которая заставляла меня обращать внимание на то, а не на это, и эта-то сила и вывела меня из моего отчаянного положения и совершенно иначе направила разум («Так что же нам делать?»). [Толстой 16: 128].
Современные Толстому толковые словари давали лексеме сознание либо довольно расплывчатое определение — «действие сознающего и сознающегося, сознавшего и сознавшегося» [Сл. 1847 IV: 179], либо входящее в сферу медико-биологическую и юридически-правовую — «сознание себя, полная память, состоянье человека в здравом смысле своем, могущего отдать отчет в своих действиях» [Даль IV: 364]. Толстой «оживил» значение корня зна-, восстановив историческую связь слов сознание и знать.
Толстому вообще свойственно возвращаться к исконному значению корня и наделять слово изначальной корневой семантикой, в то время как узуально эта семантика давно уже была затемнена смысловыми переносами и частотными употреблениями слова. Нам уже доводилось отмечать эту черту толстовской работы с языком применительно к словам гнезда урок — урочный [Романов 2006]. Аналогичное «воскрешение» корневой семантики Толстой осуществляет в слове похоть. Приводим фрагмент трактата «Исповедь»:
(7) Теперь мне смешно вспомнить, как я вилял, чтоб исполнить свою похоть — учить, хотя очень хорошо знал в глубине души, что я не могу ничему учить такому, что нужно, потому что сам не знаю, что нужно. [Толстой 16: 103].
Слово похоть в конце 70-х - начале 80-х гг. XIX в., когда создавалась «Исповедь», имело узуальное значение светского характера— 'плотское вожделение, возбуждение'. В религиозном дискурсе у него отмечались и другие значения. Так, Сл. 1847, включающий церковнославянские лексемы и значения, это слово дает как полисемантичное: «1. Плотское вожделение. 2. Пристрастие» [Сл. 1847 III: 412]. Оба значения снабжены церковнославянскими иллюстрациями. Второе значение близко толстовскому. Оно не совсем удачно (очень кратко) сформулировано в словаре, но иллюстрация из 4-ой главы Первого послания к Тимофею Святого Апостола Павла это значение вполне проясняет. В послании сказано: Будет бо время, егда здравого учения не послушают, но по своих похотех изберут себе учители. Здесь слово похоть употреблено с опорой на первичное (корневое) значение ('хотеть')— 'желание, прихоть'. То же отмечено
В. И. Далем, но дано у него как оттенок первого значения: «Плотское вожделение, побуждение. // Прихоть, причуда, произвол» [Даль III: 961].
Такое значение, хотя и связано с безоценочным хотеть, имеет очевидную отрицательную коннотацию. В современных переводах книг Нового Завета это слово трактуется как 'обольщение' (бесовскими учениями). Толстой употребляет слово похоть в соответствии с внутренней формой и с новозаветной отрицательной коннотацией. Но переносит это значение в публицистический дискурс, т. е. увеличивает функционально-стилистическое поле бытования значения, вводя его в светский контекст.
Подобное употребление слова похоть в публицистическом наследии Л. Н. Толстого отмечается не раз. Аналогичен следующий контекст:
(8) И точно, моя жизнь — жизнь потворства похоти — была бессмысленна и зла. («Так что же нам делать?»). [Толстой 16: 139].
В значении 'прихоть, причуда' и в свободном, не ограниченном религиозным дискурсом употреблении слово похоть получает возможность переходить из разряда абстрактных в лексико-семантический класс конкретных существительных и развивать, например, форму множественного числа с семантикой 'причуды, прихоти, самодурные желания'. Такая конкретизация представлена в следующих фрагментах «Исповеди»:
(9) (...) эти верующие нашего круга, точно так же, как и я ... и все мы, неверующие, жили, удовлетворяя похотям, жили так же дурно, если не хуже, чем неверующие. [Толстой 16: 136].
(10) Я понял, что истину закрыло от меня не столько заблуждение моей мысли, сколько самая жизнь моя в тех исключительных условиях эпикурейства, удовлетворения похотям, в которых я провел ее. [Толстой 16: 139].
(11) Кроме того, самые действия эти не имели в себе ничего дурного (дурным я считал потворство похотям). [Толстой 16: 149].
В современных толковых словарях похоть — 'грубо-чувственное половое влечение; вожделение' [БАС 19: 332]; 'грубо-чувственное половое влечение; сладострастие' [БТС: 947]. Иных толкований не зафиксировано; семантические оттенки отсутствуют. Видимо, используемое Толстым значение не является актуальным для современного языка. Однако его фиксация, например, в «Словаре русского языка XIX века», безусловно, необходима.
Толстой актуализировал и сделал атрибутом светских контекстов многие церковнославянские существительные отвлеченной семантики, характеризующие духовно-нравственную сферу человека. Например, слово тщета в значении 'суета, бесполезность' [Сл. 1847 IV: 307]. Пример из «Исповеди»:
(12) Тогда я только чувствовал, что, как ни логически неизбежны были мои, подтверждаемые величайшими мыслителями, выводы о тщете жизни, в них было что-то неладно. [Толстой 16: 128].
В своих публицистических работах Толстой не раз употребляет многокомпонентные перечислительные ряды, в которых большая часть лексики — церковнославянская. Во всех таких случаях происходит если не семантическая трансформация, то, по меньшей мере, стилевой «тектонический сдвиг»: пассивные пласты отвлеченных слов религиозной сферы поднимаются на поверхность живой, эмоциональной речи художественно-философского трактата, т. е. входят в язык публицистики 70-х -90-х гг. XIX в. Вот характерные примеры таких перечислительных рядов:
(13) Честолюбие, властолюбие, корыстолюбие, любострастие, гордость, гнев, месть — все это уважалось. Отдаваясь этим страстям, я становился похож на большого, и я чувствовал, что мною довольны («Исповедь»), [Толстой 16: 98].
(14) Ложь, воровство, любодеяния всех родов, пьянство, насилие, убийство (...). Не было преступления, которого бы я не совершал, и за все это меня хвалили, считали и считают мои сверстники сравнительно нравственным человеком.
Так десять лет.
В это время я стал писать из тщеславия, корыстолюбия и гордости. В писаниях своих я делал то же самое, что и в жизни («Исповедь»), [Толстой 16: 99].
(15) И когда я понял, что каждый из этой тысячи людей такой же точно человек, с таким же прошедшим, с такими же страстями, соблазнами, заблуждениями, с такими же мыслями, такими же вопросами, — такой же человек, как и я, то затеянное мною дело вдруг представилось мне так трудно, что я почувствовал свое бессилие («Так что же нам делать?»). [Толстой 16: 178].
Велика роль толстовской публицистики в процессе перестройки стилистической системы русской литературной речи XIX в. Толстой был противником того, что Ю. С. Сорокин назвал «охранением внутренней формы слова», а потому в его творчестве через лексическое посредство были выражены новые, открывшиеся во второй половине века «отношения явлений действительности» и многообразный опыт внутренней жизни человека.
Толстой был едва ли не первым русским писателем, который в своей публицистике стал активно использовать экономические научные термины. Трактат «Так что же нам делать?» в главах XVII-XX содержит острую полемику Толстого с теоретиками политической экономии. Толстой использует весь понятийный аппарат этой науки: страницы его трактата пестрят терминами капитал, порабощение, имущество, деньги, факторы производства, орудия труда, отчуждение собственности и мн. др. Однако, в отличие от экономистов, Толстой сопрягает положения этой (в его понимании «воображаемой») науки с известными ему сведениями из области этнографии, истории, правоведения, приводит цитаты из Библии. В языковом отношении
он создает особый публицистический стиль, сплавляющий язык экономического трактата, этнографического очерка, исторического исследования, библейского рассказа и т. д. То есть Толстой существенно расширил возможности публицистического языка своей эпохи, аккумулировав разные частные публицистические стили. Он разрушил границы профессиональной публицистики (этической, эстетической, экономической, политической, юридической и т. д.), до него достаточно четко разделенной языком, кругом заинтересованных читателей, характером издания и проч. Недаром с ним в равной мере (как с деятелем своей сферы) полемизировали русские религиозные философы, политики всех направлений от монархистов до социал-демократов и социалистов, искусствоведы и культурологи, педагоги и юристы, церковные иерархи и правоведы. Своими статьями и трактатами Толстой создал язык новой публицистики— публицистики XX века. Этот язык не знает преград и ограничений в использовании самых разнородных лексических средств, подчиненных только одной цели — максимально точной передаче авторских мыслей и чувств.
Слова нравственно-этической тематики неоднократно становятся базой для специфически толстовского стилистического приема — концентрации слова, т. е. его многочисленного повторения на небольшой текстовой протяженности. Приведем показательный пример — концентрация слова миросозерцание в трактате «Так что же нам делать?»:
(16) Я не понимал, что помочь такому человеку можно только тем, чтоб переменить его миросозерцание. А чтобы переменить миросозерцание другого человека, надо самому иметь свое лучшее миросозерцание и жить сообразно с ним, а у меня было такое же, как у них, и я жил сообразно с тем миросозерцанием, которое должно быть изменено для того, чтобы люди эти перестали быть несчастными. [Толстой 16: 188].
Словесная концентрация у Толстого может быть бинарной: в таком случае повторяются противопоставленные или сопоставленные пары слов. Например, добро и зло, ложь и истина в том же трактате:
(17) Да, прежде, чем делать добро, мне надо самому стать вне зла, в такие условия, в которых можно перестать делать зло. А то вся жизнь моя — зло. Я дам 100 тысяч и все не стану еще в то положение, в котором можно делать добро. [Толстой 16: 227].
(18) Хотя я и видел то, что во всем народе меньше было той примеси оттолкнувшей меня лжи, чем в представителях церкви, — я все-таки видел, что в верованиях народа ложь примешана была к истине.
Но откуда взялась ложь и откуда взялась истина? И ложь и истина переданы тем, что называют церковью. И ложь и истина заключаются в предании, в так называемом священном предании и писании. [Толстой 16: 156].
Слово истина в трактатах Толстого занимает особое место. Его многократное употребление приводит к развитию дополнительных оттенков значений. Толстой, реализуя узуальную семантику этого слова, привносит что-то новое почти в каждое его значение. Именно поэтому толстовские контексты особенно ценны для исторической лексикографии, фиксирующей срез XIX в. Приведем основные значения слова истина, используемые Толстым:
(19) (...) жизнь нашего круга— богатых, ученых— не только опротивела мне, но и потеряла всякий смысл. Все наши действия, рассуждения, наука, искусства — все это предстало мне как баловство. Я понял, что искать смысла в этом нельзя. Действия же трудящегося народа, творящего жизнь, представились мне единым настоящим делом. И я понял, что смысл, придаваемый этой жизни, есть истина, и я принял его. [Толстой 16: 138].
Здесь истина — 'смысл жизни'.
(20) Я понял ту истину, впоследствии найденную мною в Евангелии, что люди более возлюбили тьму, нежели свет, потому что дела их были злы. [Толстой 16: 139].
Здесь истина — 'правда, действительность, соответствие реальности'.
(21) Я говорил себе, что божеская истина не может быть доступна одному человеку, она открывается только всей совокупности людей, соединенных любовью. Для того чтобы постигнуть истину, надо не разделяться; а для того чтобы не разделяться, надо любить и примиряться с тем, с чем не согласен. Истина откроется любви. [Толстой 16: 148].
Здесь истина — 'божественное откровение, высшая справедливость'.
БАС приводит следующую семантическую структуру слова истина на современном этапе развития языка: «1. В философии — адекватное отображение предметов и явлений действительности в сознании воспринимающего, познающего; объективное содержание человеческого познания. 2. То, что соответствует действительности, действительное положение вещей; правда. // Нравственный идеал, справедливость, добро. //Подлинность, правдивость; истинность. 3. Суждение, утверждение, положение, проверенное опытом, практикой» [БАС 7: 454-455]. Следует отметить, что публицистические контексты Толстого могли бы обогатить как количество семантических оттенков, так и иллюстративный материал толкового словаря. Это особенно значимо в свете возрождения в современном обществе христианских традиций русского народа.
Истина в значении 'смысл жизни' коррелирует у Толстого со словом вера, которое он понимает как 'знание смысла жизни'. Толстой не изымает из понимания веры божественной сущности, но, в соответствии со свойственной ему манерой работать со словом, расширяет его семантику. Сам Толстой объясняет это следующим образом (необходимо заметить, что при всей философской направленности приводимых ниже рассуждений лингвистическая составляющая в них тоже присутствует):
(22) И я понял, что вера в самом существенном своем значении не есть только «обличение вещей невидимых» и т. д., не есть откровение (это есть только описание одного из признаков веры), не есть только отношение человека к богу (надо определить веру, а потом бога, а не через бога определять веру), не есть только согласие с тем, что
сказали человеку, как чаще всего понимается вера, — вера есть знание смысла человеческой жизни, вследствие которого человек не уничтожает себя, а живет. Вера есть сила жизни. Если человек живет, то он во что-нибудь да верит. Если б он не верил, что для чего-нибудь надо жить, то он бы не жил. Если он не видит и не понимает призрачности конечного, он верит в это конечное; если он понимает призрачность конечного, он должен верить в бесконечное. Без веры нельзя жить. [Толстой 16: 133].
Из понимания веры Толстой удалял обрядовость, следование формальным традициям культа. О вере людей своего круга он писал:
(23) (...) вера этих людей — не та вера, которой я искал (...) их вера не есть вера, а только одно из эпикурейских утешений в жизни. [Толстой 16: 136].
Толстой мог изменять и внешнюю, привычную морфемную структуру слов нравственно-этической семантики с целью их остранения и «обновления» смысла. К числу таких слов принадлежит, например, существительное постигновение, представляющее собой видоизмененное постижение. В трактате «Исповедь» читаем:
(24) Как преемственно от бога дошло до меня мое тело, так дошли до меня мой разум и мое постигновение жизни, и потому все те ступени развития этого постигновения жизни не могут быть ложными. [Толстой 16: 147].
Впервые Толстой употребил такую форму слова в романе «Война и мир»:
(25) Только допустив бесконечно-малую единицу для наблюдения — дифференциал истории, то есть однородные влечения людей, и достигнув искусства интегрировать (брать суммы этих бесконечно-малых), мы можем надеяться на постигновение законов истории». [Толстой 6: 302].
Это одно из специфических толстовских новообразований, своей необычной формой подчеркивающее семантическое отличие от литературного постижение. Национальный корпус русского
языка (НКРЯ) дает на слово постигновение во всех формах 19 вхождений (обращение 12.04.2013 г.), из которых 15 — толстовские контексты: кроме «Войны и мира» и уже процитированной выше «Исповеди», это философские и публицистические работы: «Исследование догматического богословия» (1880 г.), «Царство Божие внутри вас, или Христианство не как мистическое учение, а как новое жизнепонимание» (1893 г.). Данная форма слова встречается в книге Е. А. Соловьева-Андреевича «Л. Н. Толстой. Его жизнь и литературная деятельность» (1895 г.). Прочие употребления — в источниках XX в. — несут отпечаток толстовской традиции.
Узуальное существительное постижение не устраивало Толстого прежде всего своей обычностью, семантической «затер-тостью». Толстовская морфемная трансформация связана с приданием этому слову большей глубины, с актуализацией его процессуальной семантики, характеризующей медленное и трудное проникновение человеческого разума в суть явлений. Отсюда особая сочетаемость этого слова в толстовских контекстах: постигновение Бога, Троицы, истины, законов истории и под.
Творчество Толстого способствовало упрочению языковых позиций существительного искание (чаще во мн. ч. — искания) в значении 'поиски своего места в жизни', 'поиски смысла жизни'. Это слово неразрывно связано с биографией самого Толстого и с судьбами его героев. В литературоведении стали почти фразеологичными выражения духовные искания героев Толстого, искания князя Андрея, духовные (или экзистенциальные) искания толстовских героев и под. В «Исповеди» это слово встречается не раз. Например, говоря о Боге, Толстой пишет:
(26) «Он знает и видит мои искания, отчаяние, борьбу. Он
есть», —говорил я себе. [Толстой 16: 143].
До Толстого искание имело следующие значения: 'действие ищущего' [Сл. 1847II: 134]; 'действия по значению глагола искать' [Даль II: 113] (при этом искать— «1. Сыскивать, отыскивать, стараться найти. 2. Взыскивать, доправлять с кого-либо, править. 3. Угождать на кого-либо, с корыстною целью. 4. Отбивать владение, промышлять силою и коварством чью-либо область» [Даль II: 112]). У лексемы искание уже в первой четвер-
ти XIX в. зафиксированы отрицательные семантические оттенки, связанные с приведенным выше, по В. И. Далю, 3-им значением глагола искать. Эти оттенки — 'суетность, погоня за чинами, высоким покровительством, материальным достатком'. Вспомним, как у Грибоедова в «Горе от ума» Чацкий говорит:
(27) Теперь пускай из нас один,
Из молодых людей, найдется — враг исканий, Не требуя ни мест, ни повышенъя в чин, В науки он вперит ум, алчущий познаний (...).
Значит, враг исканий, в понимании передовых людей первой четверти XIX в., — достойный человек, а искания — унизительные заискивания, карьеризм, низкопоклонство перед вышестоящими.
Л. Н. Толстой существенно изменил семантику существительного искание, сняв негативные напластования на основное значение. Подобная семантика остается актуальной и для современного русского языка: «Искание. Во мн. ч. 1. Попытки обнаружить, выявить, установить что-либо (обычно в результате размышлений). // Стремления к чему-либо, желания чего-либо. 2. Поиски новых путей, стремление к новому и т. п.» [БАС 7: 370].
В публицистике Толстого вполне оригинально осмысливаются некоторые переносные значения многозначных слов из интересующей нас сферы. Толстому неизменно удавалось выявить в этих уже усвоенных языком семантических переносах нечто новое. Примером такого слова является существительное сумасшествие. В современных Толстому словарях оно трактовалось предельно кратко, как 'состояние сумасшедшего' [Сл. 1847IV: 248]. Такая трактовка перешла затем и в Толковый словарь под редакцией Д. Н. Ушакова [Ушаков IV: 590]. Однако, как показывает иллюстративный материал БАС , в середине XIX в. это слово было многозначным. Именно БАС впервые дал развернутую структуру полисемии слова сумасшествие с тремя основными значениями (одним прямым, двумя переносными) и оттенками [БАС 14: 1188]. Эта трактовка с незначительными уточнениями воспроизведена в MAC. Переносными являются следующие два значения слова сумасшествие: «2. Безрассудный, нелепый поступок; безрассудство, сумасбродство, безумие. 3. Неистов-
ство, исступленность в выражении, проявлении и каких-либо чувств, свойств, склонностей» [MAC IV: 305]. В качестве одного из примеров к третьему значению приведен отрывок из романа «Воскресение»: И в таком сумасшествии эгоизма находился Нехлюдов до тех пор, как он поступил в военную службу. В БАС1 к тому же значению добавлен оттенок, возникающий при управлении родительным падежом (сумасшествие деспотизма, сумасшествие страсти) [БАС1 14: 1188].
Контекст романа «Воскресение» не идентичен двум последним примерам: в нем сумасшествие отнесено к мировоззренческой сфере и связано не с внешним проявлением неистовства, а с глубоким внутренним заблуждением. Именно этот оттенок значения Толстой выводит на первый план и в своем трактате «Так что же нам делать?»:
(28) Я долго жил в этом сумасшествии, особенно свойственном, не на словах, но на деле, нам — самым либеральным и ученым людям. [Толстой 16: 129].
Сумасшествие, по Толстому, — 'заблуждение, отступление от истины и правды'.
Хотя, как показывает НКРЯ, Толстой использовал это слово и в традиционных значениях (в романах «Война и мир», «Анна Каренина», в повести «Крейцерова соната», в трактате «В чем моя вера?»), вполне очевидно, что писатель стал творцом дополнительного оттенка одного из переносных значений существительного сумасшествие. Очевидно, этот оттенок следует внести в толковый словарь. Национальный корпус русского языка (обращение 23. 04. 2013 г.) не фиксирует (среди более чем пятисот вхождений) использование такого оттенка до Толстого ни у кого, в то время как толстовская семантическая традиция ('заблуждение, отступление от истины') продолжается у писателей XX в., например у В. П. Катаева.
Подводя итог, можно в самых общих чертах определить толстовский «личный почин» (по Ю. С. Сорокину) в преобразованиях общественно-политической и нравственно-этической лексики второй половины XIX в. Своей публицистической деятельностью Л. Н. Толстой осуществлял следующие виды лексических преобразований:
1. Семантические изменения:
а) создание новых значений (в том числе значений морально-этических категорий), расширение узуальной семантики слов,
б) актуализация устаревших значений (в том числе этимологических значений корня, изменение морфемной структуры слова для остранения корневой семантики),
в) развитие дополнительных оттенков значения.
2. Добавление в значение оценочности или трансформация (вплоть до противоположной) узуальной оценочности.
3. Расширение или изменение функциональной сферы слова или какого-либо его значения (создание синтетического языка публицистики):
а) перевод в публицистику из бытовой сферы,
б) перевод в публицистику из художественной (литературной) сферы,
в) перевод в публицистику из научной сферы,
г) перевод в нейтральное употребление из книжного (религиозного) дискурса.
Источники
Толстой — JL Н. Толстой. Собрание сочинений: В 20-ти т. М.: ГИХЛ. 1960-1965.
НКРЯ — Национальный корпус русского языка (электронный ресурс). www.ruscorpora.ru
Литература
Романов 2006 — Д. А. Романов. Взаимодействие временных срезов в словообразовании и семантике (заметки о гнезде урок — урочный) //Русский язык XIX века: от века XVIII к веку XXI. Материалы II Всероссийской научной конференции ИЛИ РАН. СПб.: Наука. 2006. С. 181-192. Романов 2008 — Д. А. Романов. Прилагательные, характеризующие светское общество, в произведениях Л. Н. Толстого 1880-1890-х гг. // Acta lingüistica Petropolitana. Труды Института лингвистических исследований РАН. Т. IV, ч. 3. СПб.: Наука. 2008. С. 243-254. Романов 2012— Д. А. Романов. О некоторых особенностях словоупотребления в романе «Война и мир» // Творческое наследие Л. Н. Толстого в контексте развития современной цивилизации:
Материалы XXXIII Международных Толстовских чтений. Тула: ТГПУ. 2012. С. 278-287.
Сорокин 1965 — Ю. С. Сорокин. Развитие словарного состава русского литературного языка. 30-90-е годы XIX века. М.-Л.: Наука. 1965.
Толстая 2011 — С. А. Толстая. Моя жизнь. В 2-х т. М.: Кучково поле. 2011.
Словари
БАС1 — Словарь современного русского литературного языка. М.-Л.: АН СССР (т. 1-15), Наука (т. 16-17). 1948-1965.
БАС3— Большой академический словарь русского. Т. 1-21. М.-СПб.: Наука. 2004-2012.
БТС — Большой толковый словарь русского языка / Гл. ред. С. А. Кузнецов. СПб.: Норинт. 2003.
Даль — В. И. Даль. Толковый словарь живого великорусского языка. Т. I-IV. М.: Прогресс. 1994.
MAC — Словарь русского языка / Гл. ред. А. П. Евгеньева. Т. I-IV. Изд. 4-е. М.: Русский язык. 1999.
Сл. 1847 — Словарь церковнославянского и русского языка, составленный Вторым Отд. Имп. АН. Т. I-IV. СПб.: Имп. АН. 1847.
Ушаков — Толковый словарь русского языка. Т. I-IV / Под ред. Д. Н. Ушакова. М.: Советская энциклопедия; ОГИЗ (Т. I); Гос. изд-во иностр. и нац. словарей (Т. II—IV). 1935-1940.
