CC BY
33
Л.А.Смирнова
«ПРОТИВОРЕЧИЯ КРАСОТ И БЕЗОБРАЗИЙ» В «ПЕСНЯХ ИЗ УГОЛКА» К.К.СЛУЧЕВСКОГО
Литературная судьба К.К.Случевского (1837-1904) не была счастливой. Спустя более полувека после его кончины С.К.Маковский с глубоким сочувствием писал: «Его поэзия мало волновала читателя, проза -и подавно»; «ни один влиятельный критик не проявил к нему <.. .> должного интереса»; «заслуженной широкой известности никогда не было» (1). Лишь два отзыва о лирике Случевского привел (и не без критического акцента) Маковский: «Валерия Брюсова (кажется, некролог), а до этого не вполне убедительную характеристику Владимира Соловьева под названием «Мыслитель-импрессионист» (1, 102).
Столь печальные наблюдения справедливы. Тем не менее трудно объяснить холодное отношение к талантливому поэту, особенно если учесть существование «Пятниц Случевского», продолживших литературные собрания в доме Я.П.Полонского, умершего в октябре 1898 г. В.В.Барятинский, прозаик, драматург, товарищ сына Случевского, в своих воспоминаниях живо передал общую атмосферу этих встреч, душевную отзывчивость их устроителя, назвал главных участников «Пятниц». С «искренним почтением» к Случевскому мемуарист раскрыл его внутренний облик: «Поэзию он ставил выше всего. Вдобавок он был человек чрезвычайно добрый, незлобивый и миролюбивый; свойства душевные, мало вязавшиеся с активной политической деятельностью. <...> Случев-ский хотел создать среди дебрей политических распрей, в которых блуж-
дала русская литература (я не говорю, конечно, о публицистике, предназначенной к таковым блужданиям), оазис с кристально чистым родником поэзии, и только поэзии...» (2). Активный интерес к «Пятницам», позиции их организатора не увенчался, однако, желанием проникнуть в художественный мир самого поэта.
Литературная критика не баловала Случевского ни признанием таланта, ни устойчивым вниманием к его произведениям. Как известно, его дебют в самом конце 1850-х годов на страницах некрасовского «Современника» вызвал резкие нападки «радикалов», грубо третировавших молодого автора за отсутствие в его стихах «гражданских» мотивов. После чего он замолчал почти на 20 лет, но от избранного пути не отступил. В период последнего десятилетия XIX в., когда художник пришел к немалым достижениям, их фиксация оборачивалась, по сути, негативной трактовкой. Пл. Краснов писал по поводу вышедших (1898) трех томов Собрания сочинений Случевского в статье с показательным названием «Вне житейского волнения»: «Это поэзия вне жизни, живущая особым миром» (3). Снова Случевского «подтягивали» к примитивным, «житейским» темам. При расцвете новейших форм лирики начала XX столетия А.Измайлов высказал в некрологе о поэте иного толка ошибочное утверждение, назвав его «первенцем русского декадентства», а А.Фета — его «прообразом» (4). Смешение поэтических открытий с декадансом искажало общую картину развития искусства и было подвергнуто критике, в частности А.Блоком еще на рубеже 1901-1902 гг.: «Есть два рода декадентов: хорошие и дурные; хорошие - это те, которых не следует называть декадентами (пока только отрицательное определение)» (5). Суждения Измайлова, нацеленные на освещение творческих заслуг Случевско-го, обрели противоположный смысл.
Советское литературоведение, с его вульгарно-социологическим подходом к художественным явлениям, только во второй половине XX в. «почтило» Случевского краткими биографическими справками, снабженными к тому же вопиющими резюме - якобы свойственных ему выступлений «против косности, пошлости, лицемерия в чиновничье-полицейском государстве» (6), тяготении «к изображению приземленной обыденности, «скучной» житейской прозы»(7). Среди работ этого времени положительно выделяются вступительные статьи к двум книгам: «К.К.Случевский. Стихотворения и поэмы» (М.; Л., 1962); «К.К.Случевский. Стихотворения. Поэмы. Проза» (М., 1988). Первую подготовил А.В.Федоров, предпослав ей обширную, хорошо оснащенную
разнообразными материалами творческую биографию поэта, завершив сборник подробным комментарием его циклов и отдельных произведений. Однако исследователь не избежал целого ряда примитивно-социологических объяснений «ущербных настроений» художника «состоянием упадка, которое становилось неизбежным уделом русского дворянства» и «усиливалось под влиянием впечатлений от неприглядной картины развития отечественного капитализма» (8). Е.В.Ермилова, составитель, автор вступительной статьи, примечаний ко второй книге, проявила интерес к поздней поэзии Случевского, рассмотрев ряд характерных для него образных конструкций, стилевых особенностей, а, главное, твердо отмежевав создателя «Загробных песен» от декаданса: «Решительно противостоит Случевский декадентам» «в вопросе о соотношении добра и зла»; «не вяжутся с декадентством» присущие поэту «лирическое "я" без маски», «простодушная искренность речи», «незавершенность стиля» (9). Вынужденная краткость статьи, направленной, однако, на освещение сложных проявлений творческой личности, обусловила предельную экономность при обращении к художественным текстам. Системное рассмотрение тех или иных циклов не было запланировано.
Теплое отношение к Случевскому донесли деятели русского зарубежья. Помимо выше названных воспоминаний В. Барятинского атмосферу, царившую на «Пятницах», раскрыл Ю.Галич в сборнике рассказов «Легкая кавалерия» (Рига, 1928), своеобразие «кружка Случевского» передали С.Минцлов в мемуарах «Петербург в 1903-1910 годах» (Рига, 1931), К.Мочульский в монографии «Валерий Брюсов» (Париж, 1962). Интересные (хотя и вне должного обоснования) наблюдения за творческой манерой Случевского сделали Вл. Ходасевич в статье «О советской литературе» (1938) и К.Мочульский в книге «Андрей Белый» (Париж, 1955). Самую глубокую и яркую характеристику личности и поэзии старшего современника оставил С.Маковский («На парнасе «Серебряного века» - Мюнхен, 1962). Этот очерк органично сочетал в себе живые впечатления автора от встреч с организатором «Пятниц», сведения, полученные от его дочери - Александры Константиновны, с раздумьями о художественной ценности наследия Случевского. Труд Маковского был высоко оценен русскими эмигрантами. Г.Мейер (автор биографической статьи о Случевском - «Возрождение», 1955, декабрь) отметил глубину мысли и
совершенство формы очерка, написанного «рукой зрелого мастера» (10).
Маковский прояснил весьма сложный вопрос о месте Случевского в развитии отечественной литературы: он «принадлежит к старшему поколению, к поколению «еще классиков», но сплошь и рядом осуществляет то, что русские поэты начала века назвали модернизмом» (1, 111). Обычно Случевского относили к «старой» школе мастеров стиха: В. Ходасевич — к «последним представителям» XIX в. (11); А.Назаров — к «поэзии второй половины» XIX столетия (12). Либо по некоторым формальным признакам его стихов Случевского объединяли со «вторым рядом» лириков; например, К.Мочульский вписал автора «Песен из Уголка» в «самую ритмически бедную» группу, вместе с А.Майковым, А.Толстым, В.Бенедиктовым (13). Маковский твердо причислил Случевского к «зачинателям» новейшего словесного искусства в России.
В статье 1938 г. В.Ходасевич обратил внимание на очень важную черту эстетической ориентации Случевского: он художника «назвал Фомой Неверящим», в чем Ходасевич увидел символ главных творческих устремлений поэта - «постижения, разгадывания того, что нам в мире неведомо», осознания «несовершенства нашего бытия», «изживания страданий и поиска выхода» (11; II, 421). Размышление на эту тему словно влилось в русло теоретических изысканий В.Вейдле в книге «Умирание искусства» (Париж, 1937). По убеждению ученого, «воображаемый мир был естественным обиталищем художника, вместилищем его духа, телом его души», потому любое сочинение «не будучи «подражанием» жизни, есть, прежде всего, заново сотворенное живое бытие, неразложимое ни на какие рассудочные формулы» (14). Смелость, плодотворность творческой фантазии Случевского вдохнули в его лирику, особенно позднюю, немало прозрений, эмоциональную напряженность и, если не вытеснили, то сгладили некоторые, по слову Ходасевича, «несуразности» стиля: затянутость ассоциаций - в ущерб емкой метафорической речи, логический «комментарий» трепетных переживаний лирического героя, ритмическое однообразие его монолога. К сожалению, наследие Случев-ского как результат авторского воображения не рассматривалось, хотя именно такой подход позволяет понять достижения поэта порубежной эпохи.
«Песни из Уголка» (1895-1901, изд. СПб.,1902) показательны в этом смысле. Они были написаны в небольшом имении Уголок (на реке Нарове, вблизи от морского залива), где Случевский, отойдя от общественной деятельности, подводил итоги прожитому. Ощущение старости, казалось бы, преждевременное, предельно обострило влечение к бытий-
ным проблемам, к загадкам их разрешения, что немало ослабляло власть конкретных впечатлений, «прозаизмов». В.Брюсов назвал Случевского певцом «внутренних противоречий и противоборствий», свершившим прорыв к «неожиданной, еще не узнанной гармонии» (15). Вряд ли справедливо последнее утверждение. Идеальные начала мира были глубоко осмыслены поэтом, а их особая ценность оттенена мучительным восприятием массы низменных явлений.
Очерк «Одна из встреч с Тургеневым» (сборник «Новые повести», СПб., 1904) Случевский закончил предчувствием грядущего: «Старые идеалы рушились, чувствуется потребность в новых; новые идеалы, несомненно, уже носятся между нас, но они не нашли своего Гоголя, своего Тургенева, своего Достоевского. Заговорят ли они, где и как, неизвестно, но близость заревых лучей чувствуется даже и не очень чувствительными натурами, и свежая поросль зеленеет» (17).
Традиционные упования на дары земной красоты, высоких человеческих чувств явно теряли для поэта свою притягательность. Он жаждал неведомых «заревых лучей»; их недостижимость порождала «острую боль», «терзания духа и страдания воли» (16, 212). Мучительные переживания были лишены истока в личном существовании обитателя Уголка. Напротив, конкретный мир уподоблен саду, который «весь к лазури обращен»: «любовь, что этот сад взращала, чиста!» (16, 211). Даже когда мрак «скрывает даль», умиротворенность не утрачена: «Мне жаль, что — мгла, но мне спокойно жаль.». «Терзанья духа» порождены постижением исконной природы человека, а возможность их преодоления таится в мудрости лирического субъекта, призывавшего: «Спеши, спеши в спокойствие мышленья, - / В нем нерушим довременный покой.» (16, 212). Самоуглубление автора творит чудеса, объединяя «все веяния весны» и разделенные в пространстве: «Ущелья Терека», «берега Дуная», «парижскую толчею», «безлюдье Иордана», «альпийские ледники», «римские катакомбы», «лилии Гулистана». В творческом акте сливаются смелая мысль и безудержное воображение, что не просто глубоко осознано поэтом, но избрано высшим предназначением достойной личности: ... помыслов великим волшебством И полной мощностью всех сил воображенья Ты можешь все иметь в желании одном Здесь, подле, вкруг себя, сейчас, без промедленья! И ты в себе самом - владыка из владык, Родник таинственный - ты сам себе природа
И мир души твоей, как Божий мир, велик, Но больше, шире в нем и счастье, и свобода... (16, 216). На такой почве в поэзии Случевского возникает разнообразный «мир очарований» (16, 219): прошедшее «из таинственных могил / Сквозь песню высится: знакомое, живое» (16, 226); «природы дивные черты» - «уловимы при свете творческой мечты» (16, 236); «мерцанье» появляется «вдруг в полдень» - от месяца (16, 241)... Авторское «сверхзрение» донесено целомудренно - в форме снов, грез, предчувствий, что, однако, не мешает ему быть «родником таинственным» напряженной внутренней жизни личности. Подсказанные самобытной фантазией «людского духа воплощенья» (16, 236) заметно модифицируют структуру лирического монолога. Не лишенные рационалистичности размышления, воплощение тех или иных состояний вольно совмещены с плачем Ярославны «в урочный час на каменной стене» (16, 225), с появлением «моря синего царицы» (16, 245), полной «святого счастья» Гретхен (16, 247). Подобные экскурсы во «внереальное» снова определены естественными человеческими способностями: «память светит на пути» (16, 213); «мечтанья навевали» (16, 218). Таков исток необычных образных сочетаний, а цель их обусловлена сложным и смелым авторским замыслом.
Случевского манили загадки запредельных сфер, извечного совершенства, «довременного покоя». Но раздумья на эту тему нередко венчались горькой нотой. Мгновенное совпадение «сиянья заката» и «блистания злата», исходящего от месяца, пробудило образ «мира, что нами незнаем, / Где нет ни преград, ни сторон!», одарило переживанием неизбывной гармонии. Она, однако, тут же была опровергнута конкретным опытом воспринявшего чарующий миг субъекта: Стоцветные чувства светились, И был я блаженством богат... Но двое во мне не мирились, И месяц погас, и закат (16, 231). Трагично окрашен разрыв между желанным бытием вне диссонансов и текущим противоречивым существованием. Этим печальным уделом поэт связал себя с родом человеческим: «Людей заткала паутина. / В ней бьются все - и я, и ты.» (16, 242), о «сердцем добрых» сказано с болью — «Вдруг случай - и мгновенно глянет / Весь грустный траур их души.» (16, 242); подведен мрачный итог - «Грудь людская, будто улей. / Злых и острых жал полна» (16, 248). Тем не менее чаще, проникновеннее
отражены рожденные гибким воображением светлые метаморфозы. Воспеты нетленные ценности: «вольной мысли величавость под лязгом всех земных оков» (16, 232); «песнопенья», что «родятся силой колдовства!» (16, 250); «Душа и небо единением объяты» (16, 255); «хороводы звезд», которые «ходят также и во мне» (16, 262); «единенье и счастье у чужих людей» (16, 265). Духовные силы личности столь глубоко были прочувствованы, что они не только нередко уподоблялись вечной энергии матери-земли, но представали в противоположной взаимозависимости, вызванной действенным домысливанием их союза: Знать, с нас пример берет природа: Чтоб изменить черты лица И поюнеть к цветенью года -Весну торопит в два конца... (16, 269). Казалось бы, оптимистичное предположение таило в себе и грустный оттенок: могущество вечно живого царства будто снижалось. Тем осознаннее, требовательнее звучал всевременный вопрос: Весь источен сердец наших мир! В чем желать, в чем искать обновленье? (16, 269). Как «поднять» заблудших, «дать задачу им по силам, по плечу», «чтоб добрый пастырь мог прийти и мирно править»? (16, 271). Случевский, в свойственной ему манере искренних признаний и воображенных ситуаций, дал ответ в «Песнях из Уголка» на свои тревожные сетования, напряженные раздумья.
Маковский справедливо выделил стремление поэта «от земли к небу, от временного, преходящего, к потустороннему», от Эроса соблазняющего - к чуду христовой агапэ» (вечери любви; 1, 122). Свою веру в Истину Сына Божия Случевский выразил посредством внереальной коллизии. Учение Христа было постигнуто за пределами земной жизни, в течение которой лирический герой цикла вступал с Ним в греховную полемику. Страдания и смерть открыли человеку величие подвига, крестных мук, спасительных заветов Иисуса: «Ты победил, Галилеянин! — / Сердце Твое порвалось» (16, 214). Краткое признание действует сильнее многих пространных излияний, поскольку исходит от того, кто «увидел» неведомое живым людям. Поэт проник в фантастические явления, не затронутые его предшественниками и современниками: взлет человеческой души, освобожденной от телесной оболочки; сочувствие Христа носителю противоречивого сознания («Часто с Тобою спорили мы...»); освобождение от любых заблуждений перед лицом священной правды. Творче-
ское воображение породило убедительную форму утверждения Вечной Истины для ранее сомневавшегося в ней скитальца. Тем не менее мотив «запредельного» бытия таким назначением не ограничен.
Случевский нашел гибкие средства художественной выразительности, позволившие донести, не нарушая таинства, никем не познанную гармонию Божественного космоса — как исток преображения личности. Некогда «певец безымянный», теперь «жилец небесной высоты» забыл о своей «свирели чудесной», так как «вне зорь и вне ночей» — «понял смысл иных речей» и «мировые слышит трели» (16, 226). В пророческом сне лирический персонаж уловил призыв умереть и «подняться на ступени» рая:
Ослепли, чуть вошел я в полный свет, зеницы, Я иначе прозрел... Как? Рад бы передать, Но нет пригодных струн и нет такой цевницы (16, 227). «Иное прозрение» посещало и на земле, но под влиянием «видений бесплотных сил», спускавшихся «с выси неба голубой» под звуки церковных колоколов. Для этих звуков, света, чувств, ими вызванных, «нет меры, нет закона и прозвищ нет» (16, 261). Особенно важным в «Песнях из Уголка» стал взгляд на дальнейшее поступательное развитие всего мира - по Воле Господней. Человеческая память, хранящая все прекрасное, -дар свыше, привела к утверждению: О нет! Не кончено творенье! Бог продолжает создавать, И, чтобы мир был необъятней, Он научил не забывать (16, 258). Вот почему тот, кто под гнетом грозных «тайных сил» «вконец не изувечен», «может вновь пойти» (16, 268), т.е. продолжить поиск подлинного пути к грядущему.
Маковский назвал одну из ведущих черт Случевского - ставку на «иносказательное обобщение» (1, 121). Поэту были чужды «лобовые» суждения, помпезные эпитеты, привлечение сакраментальных понятий. Но итог лирических медитаций всегда убедителен и емок, значителен. Он органично вытекал из проникновения в такие жизненные реалии, которые приводят к открытию заоблачных высей: забвение некогда любимой свирели предвосхищало чуткость к «мировым трелям», утрата реального зрения - духовное прозрение, загадки человеческой памяти - веру в Промысл Всевышнего. Благодаря такой творческой склонности Случев-ский, отнюдь не сглаживая трагические диссонансы сущего, явственно
воплотил свое представление о вселенской гармонии, точнее, о ее благотворном влиянии на внутреннее бытие личности.
Острым интересом к душевным метаморфозам объясняется характер последнего стихотворного цикла поэта - «Загробных песен». (Опубликована лишь первая их часть - «Русский вестник». 1902. № 10.) Здесь развита тема «потустороннего» существования, затронутая в «Песнях из Уголка». Но теперь речь не о предчувствиях и снах героя, а о вполне четких его переживаниях на «земле туманной, матери всех в мире матерей», которая названа «очагом души моей» (17, 242). Автор впечатляюще передал «пытки жгучей смерти» (17, 243). И все-таки не ради них, но для выражения совсем иной мысли: «тайна вечности спокойна и проста» (17, 245), — создавался цикл. Более того, в нем фантазия художника «реализовала» мечты о чуде. За гробом усопших ожидают вольные, прекрасные заоблачные просторы, и происходит полное преображение их обитателей: «Мы сами музыка, и каждый стал струной»; «умы разумнее без тел»; «Жизнь беспредельна, вдоль страшных высот / Вижу я душ, мне подобных, полет» (цит. по: 1, 126, 129, 130). Так прославлено возможное лишь в сказке освобождение от любых плотских вожделений - торжество «чистого» духа. Вряд ли можно заподозрить Случевского в наивном желании «конкретизировать» представления о райском блаженстве. «Загробные песни» рождены смелым замыслом - противопоставить человеческому (и авторскому!) страху перед физическими муками, неминуемой смертью переживания вечной красоты: «надзвездных высот», «бессчетных звезд миров», слияние с музыкой Вселенной, полетом небесных светил.
Маковский нашел в этом цикле «космическое созерцание» и даже «богоборствующую гордыню» (1, 130, 128). Думается, утверждение ошибочно. В стихах Случевского нет отвлеченного созерцания. Образы величественного Космоса привлекаются для воплощения возврата страждущих к «очагу души»: «довременное» единение с Божественным царством обретено вновь. Явственно проступило здесь не противостояние, а поклонение Создателю. После ужасов умирания - «Только краски и свет, только лики людей. / Трубный глас.Началось Воскресенье.» (17, 241). В «Песнях из Уголка», повторим, нет сверхъестественных превращений. Однако раздумье поэта о своей «старой душе, кончающей век», ее сопоставление с пробуждающейся весной природой венчались надеждой, «одной - на обновленье»:
Субботний день к концу... Последний из твоих...
А за субботой что? Конечно, воскресенье (16, 217). Желанный исход тяжких жизненных испытаний тоже назван «воскресеньем». С редкой искренностью, не без надрыва, Случевский, отвечая на вопрос: «А теперь я что?», обобщил противоречивый свой и человеческий опыт:
Смех в рыдании и тихий плач в веселии... Я — ошибка жизни, не в последний раз...» (16, 214). Неудивительно, что «воскресение» было воспринято реализацией мечты о совершенном бытии:
Когда последний час ударит над землею, -С умерших сдвинутся и плиты, и кресты, -Ты, как и я, проявишься нежданно, Но не старухою, а на заре годов... Нелепым было бы и бесконечно странно -Селить в загробный мир старух и стариков (16, 227). Поэт совместил веру в идеал с мучительным переживанием трагических диссонансов сущего — в своей душе, оттенив в ней и «великую готовность свободной быть в себе самой» (16, 232), и способность «меньше пользоваться счастьем, / Чтоб легче и быстрей страдать» (16, 235).
В.Брюсов, сославшись на одно признание из сборника лирики 1881 г., заподозрил Случевского в «сладострастии страданий» (15, 234). «Песни из Уголка» опровергают это наблюдение. Здесь, действительно, неоднократно, хотя и без всякого сладострастия, указан печальный исток стихотворений: «час страданий», «долгой ночи страх», «горе сердца» (16, 223); «черты в них - больше некрасивых», «краски - серых большинство» (16, 260). Но гораздо чаще, убежденнее передана «переплавка» тягостных впечатлений в светлый напев. Звезды, луна даруют радостное утверждение: «Они всплывут. Мы озаримся ими - /Чем гуще тьма, тем будет день ясней» (16, 246). Реалии замершей природы вдруг вытесняются жизнеспособными проявлениями. Соловей пробуждает очарование «прежних дней»:
Пой! Греми волнами трелей! Может быть, назло уму, Эти грезы акварелей Я за правду вдруг приму! (16, 254). Зажегшиеся «в небе хороводы» звезд, по ощущению поэта, «двоятся и ходят также и во мне» (16, 262). Эти и многие другие строки, удостоверяя пластичную импрессионистичность пейзажной живописи, раскрывают
стимул неожиданных, почти подсознательных метаморфоз в душе лирического героя. Выражение его позиции тем, однако, отнюдь не ограничено.
С преображением противоречивого мира Случевский связал сущность, высшие проявления творчества. Создание стихов он уподобил, по его определению, «цветку, что сам я опылил», «дымившемуся невысохшей росою» своих чувств (16, 218). Часто автор «Песен из Уголка» соотносил поэзию с освоением неведомых миру сопоставлений, где будто чуждые, если не полярные, друг другу явления воплощали спасительное откровение:
Тогда из новых сочетаний, Где юг и север в связь войдут, Возникнет мир очарований И в нем — кому-нибудь приют (16, 213).
Творческая фантазия не просто питала мысль, эмоции, жажду красоты Случевского. Воображение было осмыслено как главный источник произведений, побудитель к эстетическим открытиям, нравственная ориентация художественных достижений. Поэт оставил смелую «декларацию» искусства, преобразующего скудную действительность: Мы силами мечты должны воссоздавать И дорисовывать, чего мы не имеем... То, что другим дано, нам надо отыскать, Нам часто не собрать того, что мы посеем! И в нашем творчестве должны мы превозмочь И зиму долгую с тяжелыми снегами, И безрассветную, томительную ночь, И тьму безвременья, сгущенную веками... (16, 262). Позднее творчество К.Случевского, несомненно, принадлежит к русской новейшей литературе рубежа XIX - XX столетий. Не только потому, что оно было чуждо так называемой «гражданской» лирике 1880-х годов. Случевский одним из первых ответил актуальным художественным запросам эпохи — в глубинах субъективного мира личности обрести противодействие вечным диссонансам бытия. Эта «вторая реальность» достигалась, по образному определению И.Анненского, проникновением в «творящий дух человека», добывающего «красоты мыслью и страданием» (18). Поэт своеобразно осуществил такую эстетическую потребность. Тем не менее нельзя согласиться с его отнесением к кругу «ранних» (первых) символистов. Случевский был очень далек от их плодотворных уст-
ремлений: сообщить искусству жизнетворящую функцию, художнику -роль провидца всеобщего духовного возрождения; освоить неизвестные ранее поэтические формы для выражения непознаваемой сущности явлений. Случевский шел иным путем.
В «Песнях из Уголка» ярко запечатлено «колдовство» творчества, но подсказанного «мечтой-волшебницей», изменчивой, с ее исчезновением, связь «песнопений» с их создателем «сгорает» (16, 250); он с болью признает: «.мои мечты взлетают в высоту. / И вижу, что ни день убитую мечту!» (16, 255). Случевский подвержен мгновениям острых разно-исходных переживаний, их прихотливое сочетание составляет цикл. Главное назначение своих произведений поэт видел в передаче сильных общезначимых чувств, вне коих любые формальные новации теряли смысл. Закрепив за «Плачем княгини Ярославны» пик страданий, автор высказал убеждение в нетленности именно этого феномена: «Вздор рифмы! Вздор стихи! Нелепости оне! / А Ярославна все-таки тоскует / В урочный час на каменной стене.» (16, 225). Немудрено, что всему сущему, даже «родной» природе, Случевский предпочитал «людского духа воплощенья и бытия сердец людских» (16,236). А в собственном «плаче души» запечатлел «один из стонов общего томленья и безнадежности всех чаяний и вер» (16, 272).
Открытия в словесном искусстве, эстетике русских символистов оказались не близкими старшему современнику. Художественная индивидуальность Случевского воспринимается идеальным выражением «творческого сознания» в том истолковании, которое дал ему С.Н.Булгаков: «отвлеченные начала истины, добра и красоты» присутствуют «в человеческом духе не только как его основа, но и внутренняя форма бытия, смутное искание и жажда» (19). Показательно поэт сказал о своей мечте: «она - двуглавая: добро и красота!» (16, 256). Ярко реализованные Случевским «искания и жажда» породили совершенно самостоятельный, богатый прозрениями пласт лирики Серебряного века. В финале «Песен из Уголка» их автор указал на присущее себе «чудное обладанье» величавыми проявлениями гармонии. Объединенные и обусловленные внутренней жизнью художника, они превращены в его царство: Здесь все мое! — Высь небосклона, И солнца лик, и глубь земли, Призыв молитвенного звона, И эти в море корабли. (16, 273). «Живое песнопенье», верил Случевский, «в русский мир идет» (16, 274).
1 Маковский С. На парнасе Серебряного века. М., 2000. С. 96, 97, 103.
2 Барятинский В. «Пятницы Полонского» и «Пятницы Случевского». Из серии воспоминаний «Догоревшие огни».// Воспоминания о Серебряном веке. М., 1993. С. 97, 298-299.
3 Книжка недели. 1898. № 9. С. 133.
4 Биржевые ведомости. 1904. № 493.
5 Блок А. Собрание соч.: В 8 т. М.; Л., 1960-1963. Т. 7. С. 25.
6 Орнатская Т.И. Случевский // Краткая литературная энциклопедия. М., 1971. Т 6. С. 970.
7 Григорьян К.И. Поэзия 1880-1890-х годов // История русской литературы. Л.,1983. Т. 4. С. 110, 111.
8 Федоров А.В. Поэтическое творчество К.К.Случевского // Случевский К.К. Стихотворения и поэмы. М.; Л., 1962. С. 18, 19.
9 Ермилова Е.В. К.К.Случевский // Случевский К.К. Стихотворения. Поэмы. Проза. М., 1988. С. 21, 22.
10 Мейер Г. Сергей Маковский и Серебряный век // «Грани». 1963. № 4. С. 208.
11 Ходасевич В. Собрание соч.: В 4 т. М., 1996-1997. Т. 1. С. 90, 393.
12 Назаров А. Предисловие Из Америки. Нью-Йорк, 1925. С. XIV.
13 Мочульский К. Александр Блок. Андрей Белый. Валерий Брюсов. М., 1997. С. 313.
14 Вейдле В. Умирание искусства. М., 2001. С. 11, 8, 9.
15 Брюсов В. Собр. соч.: В 7 т. М., 1975. Т. 6. С. 233.
16 Случевский К.К. Стихотворения и поэмы. М.; Л., 1962. С. 221.
17 Случевский К.К. Стихотворения. Поэмы. Проза. М., 1988. С. 401.
18 Анненский И. Избранное. М., 1987. С. 316, 319.
19 Булгаков С.Н. Свет невечерний. Созерцания и умозрения. М., 1994. С. 245.
