CC BY
144
Л.Н. САВИНА, Н.Е. ТРОПКИНА (Волгоград)
ПРОСТРАНСТВО ДОМА В ПОЭЗИИ Н. РУБЦОВА И ПРОЗЕ Б. ЕКИМОВА
Дан анализ образов пространства в поэзии Н. Рубцова и в прозе Б. Екимова. В центре внимания - образ Дома как средоточие традиции, как особый топос, связанный типом воспоминателъного пространства.
Ключевые слова: дом, топос, поэтика, детство, памятъ.
Современный анализ пространственновременной проблематики невозможен без обращения к понятиям перцептуального и концептуального времени и пространства. «Если реальное время и пространство определяет сосуществование и смену реально существующих объектов и процессов, то концептуальное пространство и время представляет собой некоторую абстрактную хроногеометрическую модель, служащую для упорядочения идеализированных событий. Это фактическое отражение реального пространства и времени на уровне понятий (концептов), имеющих одинаковый смысл для всех людей. Что же касается перцептуального пространства и времени... то оно есть условие сосуществования и смены человеческих ощущений и других психических актов субъекта» [8: 11].
В данной статье мы обращаемся к теме детства, общей и для современного прозаика, и для поэта, который ушел от нас почти 40 лет назад, рассматриваем круг ключевых пространственных образов, которые обычно лежат в подтексте воспоминаний о детстве и локализованы, как правило, в перцептуальном времени и пространстве. Отметим, что само сопоставление прозы Б. Екимова и поэзии Н. Рубцова весьма закономерно, поскольку и в темах творчества, и в образном строе произведений, да и в судьбах этих художников можно увидеть немало общего. И Рубцов, и Екимов обращаются к разным граням темы детства, но ключевой для их художественного мира является тема памяти, порождающая особый тип «воспо-
минательного пространства» [7], который реализован через систему образов, встречающихся и в стихах Н. Рубцова, и в прозе Б. Екимова. Особое место в этом ряду отводится Дому, образу, семантическое поле которого достаточно хорошо исследовано в специальной литературе. По мнению
Э.Б. Мекш, «деревенская изба <...> составляет весьма обширный национально-культурный хронотоп» [12: 29]. Дом в традициях русской культуры истолковывается как «жилище, убежище, область покоя и воли, независимость, неприкосновенность <...> Дом - традиция, преемственность, отечество, нация, народ, история» [10: 126]. Дом - символ семейного, а шире - соборного начала. Воссоздавая образы детства, и Н. Рубцов и Б. Екимов тяготеют к пространственной идиллической модели, где существует «органическая прикрепленность, приращенность жизни и ее событий к месту - к родной стране со всеми ее уголками... к родным полям, реке и лесу, к родному дому. Идиллическая жизнь и ее события неотделимы от этого конкретного пространственного уголка, где жили отцы и деды, будут жить дети и внуки» [2: 158]. Естественно, что создаваемые человеком «внутренние пространства» - пещера, дом, городская площадь... или вообще земля по эту сторону «границы владений дедовских» (Пушкин) - становятся объектом особых культурных переживаний [10: 577 - 578].
В «вспоминательном» пространстве лирики Рубцова и прозы о детстве Б. Еки-мова возникает устойчивый круг образов, символизирующих непреложные константы бытия, знаменующие возвращение к прошлому и объединенные топосом Дома. Авторы неоднократно воспроизводят одну и ту же ситуацию - приводят своих героев к родному порогу. Правда, в отличие от библейской притчи о блудном сыне, возвращение взрослых героев в отчий дом не позволяет им вернуть утраченную гармонию. «Дом в лирике Николая Рубцова то, к чему поэт всю свою недолгую жизнь стремился, но так и не обрел. Представление русского народа о доме как пристанище, источнике добра и счастья Рубцов перенес в свою поэзию бережно, сохранив его в целостности чувства», - считает иссле-
© Савина Л.Н., Тропкина Н.Е., 2009
дователь творчества поэта В. Бараков [1: 66]. Нетрудно заметить, что мечта лирического героя Рубцова о счастье тесно связана с возвращением в отчий дом:
Я так люблю осенний лес,
Над ним - сияние небес,
Что я хотел бы превратитъся Или в багряный тихий лист,
Илъ в дождевой веселый свист,
Но, превратившисъ, возродитъся И возвратитъся в отчий дом [14. Т. 1: 55].
При возвращении к родным пенатам узнавание Дома происходит постепенно, когда разрозненные локальные картинки складываются в «мозаичное» полотно забытого пространства, вбирающего в себя и подворье, и огороды, и сады, и реку. Герой рассказа Б. Екимова «Пастушья звезда» пастух Тимофей с трудом узнает родные места, напоминающие райские кущи: «Дальняя усадьба, стоящая чуть на отшибе, под горой, показалась знакомой. Не там ли дед проживал? Не там ли он, Тимофей, появился на свет? Крутое плечо холма, а под ним, в затишке, дом среди грушевых деревьев. У подножия холма били два родника, оправленные в дикий камень... Усадьба деда, а может, вовсе не она, но такая похожая, лежала в ночном оцепененье. Огромные кусты сирени вздымались перед окнами, смутно виделись цветущие кисти. В полутьме дом стоял словно живой, лишь спящий» [4. Т. 2: 456]. Дом в произведениях Екимова одухотворен, он живет своей, особой жизнью, подобно человеку, «год от года все горбится, усыхает ли, уходит в землю, словно старая мать... -последняя хозяйка старого дома. Они умрут вместе: мама и старый дом. Она умрет, я уйду, а дом рухнет» (Там же: 458). У Рубцова дом также связывает человека с его родом, не случайно одно из наиболее известных произведений поэта - стихотворение «В горнице» посвящено памяти матери.
В прозе Бориса Екимова, как и в лирике Рубцова, одной из сквозных тем становится тема разрушения деревни, деревенского уклада. Отметим, что данное социальное явление достаточно подробно проанализировано исследователями, в том числе и в социологическом аспекте. Умирание деревни отразилось в самом ландшафте России: «Почти везде ткань ландшафта редкая, ветхая, рваная; сгустки “городов” уси-
ливают контрасты, высасывая сельское население из малолюдной периферии» [9: 66]. Конечно, Рубцов и Екимов описали разрушение деревни на разных витках исторической спирали, но неизменно в их произведениях присутствует образ умирающего старого Дома. В лирике Рубцова процесс крушения деревенского уклада жизни находит выражение в целой системе пространственных образов, так или иначе тяготеющих к топосу Дома:
То полусгнивший встретится овин,
То хуторок с позеленевшей крышей,
Прозябанъем, бедностъю, дремотой
Всё объято - впадины и высъ!
Лодка на речной мели... [14. Т. 1: 155].
Аналогичные зримые приметы времени мы встречаем и в произведениях Б. Еки-мова: «Старая кухня, старый сарай, старый погреб... На старый наш двор пришла пора запустения. Мелкая травка, гусын-ка, почуяв волю, полонит двор. Зарастают даже тропинки. ... Нет, это не просто дворовая зелень: лебеда и гусынка, виноград, вишенье, смородина. Это трава забвения полонит наш старый дом» [4. Т. 1: 458]. По мнению писателя, образы прошлого сохранить можно лишь в памяти живущих.
Разумеется, ни Рубцов, ни Екимов не идеализируют пространство своего детства, но, тем не менее, сравнивая относительно благополучное настоящее и прошлое, «голодное и босое, с заплатами на штанах» (Б. Екимов), их герои делают свой выбор в пользу последнего. Б. Екимов подчеркивает противостояние давно минувшего и наших дней при помощи образов природы: «Времена сейчас пошли не больно укормистые. Июньская степь лежала обморочно-тихой. Лишь потревоженный лунь кружил над пересохшей музгой да жаворонок звенел - и все. А когда-то, в далеком детстве, в дневную, в ночную ли пору неумолчно стрекотала степь звонкоголосым оркестром малых своих жильцов: кузнечиков, сверчков, кобылок. И от людских шагов яркая радуга вспыхивала над травой - радуга разноцветных крыл. А сколько птиц было... Теперь нет совсем. Ни ящерок, ни кузнечиков, ни птиц» [3. Т. 1: 33]. Печальный аккорд звучит и в конце рассказа «Домовая птица»: «Теперь он уже далеко-далеко - «скопчик» из ушедшего детства, из нашего старого дома, который
не только людей привечал, но всякую тварь живую. Малые птахи журчали в смородиновой гущине. Пестрокрылый удод важно расхаживал по огороду, запуская в землю длинный кривой клюв. Все это было при моей, слава богу, памяти. Теперь... воронья развелось - несчетно. Вечерами да по утрам долгими караванами тянутся они на прокорм, на ночлег. Порою обсядут двор, орут и орут, ничего доброго не обещая» [5: 3].
«Воспоминательное пространство» в прозе Екимова в большей мере, нежели в лирике Рубцова, наделено чертами ностальгическими. Тоску по прошлому в произведениях Екимова рождает ощущение всемирного свойства людей, соединенных не столько кровным, сколько духовным родством. Мир, воссозданный писателем в цикле рассказов «Наш старый дом», отличается не только особым согласием, но и общностью территории: там к соседу в любое время дня и ночи можно было прийти «за солью, спичками, за щепоткой чая, занять деньги до получки... оставить ребятишек и не бояться за них: приглядят и накормят» [6: 3]. Разрушение этого «лада» фиксировано как во временном поле (ушли из жизни старики, нет рядом родных людей), так и в пространственном измерении: «нынче все по-иному, никаких огородных перелазов, калиток. Глухие заборы, железные сетки. И соседство иное» (Там же).
Пространство детских воспоминаний
Н. Рубцова меньше, нежели у Екимова, хранит приметы идиллического топоса -это жизнь в глухом и безвестном краю, как, например, в стихотворении «Далекое»:
В краю, где по дебрям, по рекам Метелица свищет кругом,
Стоял запорошенный снегом Бревенчатый низенький дом.
Я помню, как звезды светили,
Скрипел за окошком плетень,
И стаями волки бродили
Ночами вблизи деревень... [14. Т. 1: 255].
Тем не менее и у Рубцова простой деревенский дом становится воплощением высшей ценности бытия:
За все хоромы я не отдаю
Свой низкий дом с крапивой под оконцем...
Как миротворно в горницу мою
По вечерам закатывалось солнце!(Там же: 355).
Главными приметами «вспоминатель-ного» пространства, как правило, являются физиологические явления (еда, сон, продолжение рода). Традиционно центром дома является столовая, культ еды играет основополагающую роль, подмеченную еще М.М. Бахтиным, связавшим хронотоп еды с изображением детства: «Еда и питье носят в идиллии или общественный характер, или - чаще всего - семейный характер, за едой сходятся поколения, возрасты. Типично для идиллии соседство еды и детей... это соседство проникнуто началом роста и обновления жизни» [2: 160]. Особое место на праздничном столе отводится печеву, пирогу, который в народном сознании является одним из наиболее наглядных символов счастливой, изобильной, благодатной жизни. Пирог - это «пир горой», рог изобилия, вершина всеобщего веселья и довольства, магическое солнце материального бытия. Вокруг пирога собирается пирующий, праздничный народ. От пирога исходят теплота и благоухание, пирог - центральный и наиболее архаический символ народной утопии» [11: 182]. Общая трапеза детей и взрослых не лишена сакрального смысла, она символизирует утраченное в реальном пространстве человеческое единство. Описание праздничного стола у Екимова выдержано в лучших классических традициях: запах, цвет, вкус воссозданы с поразительным натурализмом, рассказывает ли писатель о секрете приготовления донских щей («Летняя кухня») или о совместном застолье прежних времен («Конец старого дома»). Физическое и телесное в народной жизни не изолировано, поскольку указывает на высшую духовность, соотносимую с приверженностью человека к своей истории. В лирике Рубцова образ Дома также связан с представлением об устойчивом укладе жизни, олицетворяемом совместным застольем (курсив наш. - Л.С., Н.Т.):
Скорей, скорей! Когда продрогнешъ весъ,
Как славен дом и самовар певучий!
Вон то село, над коим въются тучи,
Оно село родимое и естъ... [14. Т. 1. С. 65].
Отметим, что общность пространственных образов детства в поэзии Н. Рубцова и прозе Б. Екимова обусловлена не только типологическим сходством, объясняемым адекватными жизненными впечатлениями
авторов. Можно говорить и о явлении иного порядка, в частности о принадлежности художников слова к единой ментальности и единой литературной и духовной традиции.
Литература
1. Бараков В.Н. «Почвенное» направление в русской поэзии второй половины XX века: типология и эволюция. Вологда: Изд-во ВГПУ «Русь», 2004.
2. Бахтин М.М. Эпос и роман. СПб.: Азбука, 2000. 304 с.
3. Екимов Б.П. Избранное: в 2 т. Волгоград: Комитет по печати и информации, 1998.
4. Екимов Б.П. Сочинения: в 3 т. Волгоград: Издатель, 2000.
5. Екимов Б.П. Домовая птица // Волгогр. правда. 2005. 8 июля.
6. Екимов Б.П. Конец старого дома // Волгогр. правда. 2005. 3 дек.
7. Истогина А.Я. Право на память // Подъем. 1977. № 6. С. 122 - 125.
8. Зобов Р.А. О типологии пространственно-временных отношений в сфере искусства // Ритм, пространство и время в литературе и искусстве: сб. ст. / под ред. Б.Ф. Егорова. Л.: Наука, 1974. С. 10 - 25.
9. Каганский В. Европейская Россия: географические итоги века // Город и деревня в Европейской России: Сто лет перемен: монографический сб. М.: ОГИ, 2001. 560 с.
10. Лотман Ю.М. Об искусстве. СПб.: Ис-кусство-СПб, 1998. 704 с.
11. Лощиц Ю.М. Гончаров. М.: Мол. гвардия, 1986. 365 с.
12. Мекш Э.Б. Хронотоп «избяного космоса» в стихотворении Н. Клюева «Наша собачка у ворот отлаяла» // Пространство и время в литературе и искусстве. Даугавпилс: Даугавпилсский пед. ун-т, 1995. Вып. 12. С. 28 - 34.
13. Рубцов Н.М. Собрание сочинений: в 3 т. М.: Терра, 2000.
Home space in N.Rubtsov’spoetry and B.Ekimov’s prose
There is given the analysis of space image in N. Rubtsov’s poetry and B.Ekimov’s prose.
The emphasis is given to the Home image as the tradition focus and as a special topos tied with remembering space.
Key words: Home, topos, poetics, childhood, memory.
А. И. ИВАНИЦКИЙ (Москва)
АДРЕСАТ ЛИЦЕЙСКИХ И ПЕТЕРБУРГСКИХ ПОСЛАНИЙ ПУШКИНА (о смысле эволюции образа)
Адресаты лицейских посланий Пушкина составляют собирателъный образ «второго я» автора. Наделяя их противоположными моделями дворянского поведения (службы и эпикурейского удаления от столицы),
Пушкин «примеряет» их к себе. В герое посланий конца 1810-х гг. утверждается гармония этих моделей, присущая екатерининскому велъможе. Этим Пушкин заново осознает смысл своего аристократизма как выражения внутренней свободы и духовной избранности.
Ключевые слова: дружеское послание, анакреонтическая идиллия, воинская идиллия, просвещенный абсолютизм, поведенческая парадигма, либертинаж (волънодумство), дворянская идентичностъ.
Адресаты пушкинских посланий лицейской поры - реальные друзья поэта - составляют в то же время собирательный образ некоего «второго я» автора, выступая не просто носителями определенной поведенческой нормы, но и героями утверждающего ее поэтического жанра или мотива. Между тем большинство из них, пробуемых лицеистом Пушкиным, либо уравниваются противоположными, либо паро-дируются1. В результате в герое посланий следующей, петербургской поры прежние черты предстают в совершенно других сочетаниях, косвенно отражая сдвиг пушкинской самооценки.
В посланиях 1814 - 1817 гг. друзья Пушкина предстают героями анакреонтической идиллии, воспринятой Пушкиным у Державина и Батюшкова. Они бегут либо должны бежать из столицы («Петрополя») в «пустыню», «под отдаленный неги кров» [8. Т. 1: 95, 85], где наслаждения (пиры, любовь и т. п.) свободны от столичных тщеславия, угодничества, пустого этикета и суеты и проникнуты подлинно блаженной «ленью». Именно туда Пушкин зовет
1 См. подробнее на эту тему [6].
© Иваницкий А.И., 2009
