CC BY
70
авторов. Можно говорить и о явлении иного порядка, в частности о принадлежности художников слова к единой ментальности и единой литературной и духовной традиции.
Литература
1. Бараков В.Н. «Почвенное» направление в русской поэзии второй половины XX века: типология и эволюция. Вологда: Изд-во ВГПУ «Русь», 2004.
2. Бахтин М.М. Эпос и роман. СПб.: Азбука, 2000. 304 с.
3. Екимов Б.П. Избранное: в 2 т. Волгоград: Комитет по печати и информации, 1998.
4. Екимов Б.П. Сочинения: в 3 т. Волгоград: Издатель, 2000.
5. Екимов Б.П. Домовая птица // Волгогр. правда. 2005. 8 июля.
6. Екимов Б.П. Конец старого дома // Волгогр. правда. 2005. 3 дек.
7. Истогина А.Я. Право на память // Подъем. 1977. № 6. С. 122 - 125.
8. Зобов Р.А. О типологии пространственно-временных отношений в сфере искусства // Ритм, пространство и время в литературе и искусстве: сб. ст. / под ред. Б.Ф. Егорова. Л.: Наука, 1974. С. 10 - 25.
9. Каганский В. Европейская Россия: географические итоги века // Город и деревня в Европейской России: Сто лет перемен: монографический сб. М.: ОГИ, 2001. 560 с.
10. Лотман Ю.М. Об искусстве. СПб.: Ис-кусство-СПб, 1998. 704 с.
11. Лощиц Ю.М. Гончаров. М.: Мол. гвардия, 1986. 365 с.
12. Мекш Э.Б. Хронотоп «избяного космоса» в стихотворении Н. Клюева «Наша собачка у ворот отлаяла» // Пространство и время в литературе и искусстве. Даугавпилс: Даугавпилсский пед. ун-т, 1995. Вып. 12. С. 28 - 34.
13. Рубцов Н.М. Собрание сочинений: в 3 т. М.: Терра, 2000.
Home space in N.Rubtsov’spoetry and B.Ekimov’s prose
There is given the analysis of space image in N. Rubtsov’s poetry and B.Ekimov’s prose.
The emphasis is given to the Home image as the tradition focus and as a special topos tied with remembering space.
Key words: Home, topos, poetics, childhood, memory.
А. И. ИВАНИЦКИЙ (Москва)
АДРЕСАТ ЛИЦЕЙСКИХ И ПЕТЕРБУРГСКИХ ПОСЛАНИЙ ПУШКИНА (о смысле эволюции образа)
Адресаты лицейских посланий Пушкина составляют собирательный образ «второго я» автора. Наделяя их противоположными моделями дворянского поведения (службы и эпикурейского удаления от столицы),
Пушкин «примеряет» их к себе. В герое посланий конца 1810-х гг. утверждается гармония этих моделей, присущая екатерининскому вельможе. Этим Пушкин заново осознает смысл своего аристократизма как выражения внутренней свободы и духовной избранности.
Ключевые слова: дружеское послание, анакреонтическая идиллия, воинская идиллия, просвещенный абсолютизм, поведенческая парадигма, либертинаж (вольнодумство), дворянская идентичность.
Адресаты пушкинских посланий лицейской поры - реальные друзья поэта - составляют в то же время собирательный образ некоего «второго я» автора, выступая не просто носителями определенной поведенческой нормы, но и героями утверждающего ее поэтического жанра или мотива. Между тем большинство из них, пробуемых лицеистом Пушкиным, либо уравниваются противоположными, либо пародируются1. В результате в герое посланий следующей, петербургской поры прежние черты предстают в совершенно других сочетаниях, косвенно отражая сдвиг пушкинской самооценки.
В посланиях 1814 - 1817 гг. друзья Пушкина предстают героями анакреонтической идиллии, воспринятой Пушкиным у Державина и Батюшкова. Они бегут либо должны бежать из столицы («Петрополя») в «пустыню», «под отдаленный неги кров» [8. Т. 1: 95, 85], где наслаждения (пиры, любовь и т. п.) свободны от столичных тщеславия, угодничества, пустого этикета и суеты и проникнуты подлинно блаженной «ленью». Именно туда Пушкин зовет
1 См. подробнее на эту тему [6].
© Иваницкий А.И., 2009
Галича, «верного друга бокалов / И жирных утренних пиров», «ленивца» и «любовника наслажденья» [1: 84, 93]. За эту мудрость эпикурейца-отшельника Пушкин величает Пущина: «... Под кровом небогатым... / ... Нашли к тебе дорогу / Веселость и Эрот...» (Там же).
Анакреонтические отшельники не только предаются блаженным забавам, но и воспевают их. Батюшкову - «парнасскому счастливому ленивцу» и «певцу любви» - «любовь награда». Это предопределяет пушкинские призывы: «Настрой же лиру... / И сладострастными стихами, / И тихим шепотом любви / Лилету в свой шалаш зови...» (Там же: 50 - 51). Дельвиг -«... муз невинных / Лукавый духовник; / Жилец полей пустынных...» (Там же: 98). «Любовью дружеством и ленью / Укрытый от забот и бед», Дельвиг «... в уединении счастлив», ибо он - «поэт» (Там же: 162). (Здесь и далее курсив мой. -А.И.). Шишков - «шалун, увенчанный Эратой и Венерой», чьи «владения» - «... поместье мирное меж Пиндом и Цитерой, / Где нежился Тибулл, Мелецкий и Парни...» (Там же: 153 - 154).
Однако весь этот пафос удаления в эпикурейскую «пустыню» отрицается в стихотворном фрагменте из письма к П.А. Вяземскому 1816 г. - обнажая свою подоплеку литературного клише:
Блажен, кто в шуме городском Мечтает об уединенье,
Кто видит только в отдаленье Пустыню, садик, сельский дом,
Холмы с безмолвными лесами,
Долину с резвым ручейком И даже... стадо с пастухом!
... Блажен, кто шумную Москву Для хижинки не покидает...
И не во сне, а наяву
Свою любовницу ласкает (Там же: 124 - 125).
Каждая из приведенных антитез имеет свои логические продолжения. Из эпикурейского отшельничества вытекает равнодушие к службе - как военной, так и статской. В именинном послании «Князю А.М. Горчакову» (1814) Пушкин не желает имениннику ни «Крестов, алмазных звезд, честей...», ни «...чтобы славой / [Тот] увлечен был в путь кровавый...». Вместо этого он желает, чтобы Горчаков «...свой век / Питомцем нежным Эпикура / Провел меж Вакха и Амура...», а в свой смертный час блаженно «Уснул ... Ершовой на грудях!» (Там же: 37).
А в послании к дяде, В.Л. Пушкину (1817), Пушкин уже развивает мотивы «воинской идиллии» Дениса Давыдова (по слову П. Вяземского, «Анакреона под ду-ломаном») [2: 74]: «Что восхитительней, живей / Войны, сражений и пожаров...». Завершается послание явным дифирамбом Давыдову, где анакреонтика вполне сочетается с войной:
... Счастлив, кто мил и страшен миру...
Кто славил Марса и Темиру
И бранную повесил лиру
Меж верной сабли и седла! [1: 164].
Так же переменчивы в этом плане устремления самого Пушкина. В предвы-пускном лицейском послании «Товарищам» (1817) он заявляет, что «не рв[ет-ся]... грудью в капитаны / И не полз[ет] в асессора... [1: 168]. А два года спустя в послании «Орлову» (1819) признается ад-ресату-генералу, что «... забыва[ет] / Свои гусарские мечты...» в пользу поместного уединения лишь из-за рухнувших надежд на сильную протекцию:
... На генерала Киселева Не положу своих надежд,
... он придворный: обещанья Ему не стоят ничего.
Смирив немирные желанья,
Без долимана, без усов,
Сокроюсь ...
С цевницей, негой и природой
Под сенью дедовских лесов... (Там же: 212).
Это говорит о том, что юный Пушкин пробует не только жанровые модели: «поместной» и «воинской» анакреонтики и др., - но отражаемые ими различные типы социального поведения и личного позиционирования дворянина, ставшие антиподами в начале нового века. Между тем в фигуре екатерининского вельможи блаженное уединение и сопряженные с ним «забавы» гармонически сочетались и с придворной службой, и с воинской славой, и со светскими удовольствиями. Более того, такая гармония выступала предметом поэтической апологии. Так, Решемысл (Потемкин) в одноименной оде Державина (1783).
... В миру... кажется роскошен...
... Хотя бы возлежал на розах,
Но...
... Готов среди своей забавы Внимать, судить, повелевать И молнией лететь в храм славы...
... Ходить умеет по паркету ...
Искусство уловлять он знает;
Своих, чужих сердца пленит... [4: 120 - 121].
Эту гармонию светской жизни и блаженного уединения в жизни героя предшествующей эпохи утверждает и Пушкин в эпиграмме 1824 г.:
Лихой товарищ наших дедов,
Он друг Венеры и пиров,
Он на обедах - бог обедов,
В своих садах он бог садов [2: 33].
Екатерининская «Жалованная грамота дворянству» (1785) освободила последнее от обязательной службы. При всех оппозиционных настроениях, обозначившихся еще при жизни царицы, этот акт соединил в самосознании дворянина ипостаси слуги монарха и суверена собственного бытия1. В лице Державина свободный дворянин выступил поэтом своей вольной жизни, сделав ее составляющие: пиры, охоту, любовные приключения, путешествия, блаженное безделье и пр. - парадигмой мотивов дворянской лирики. Моделью новых отношений свободного дворянина-поэта с монархом стала «Фелица» (1782). «Богоподобная царевна» выступает в ней: а) чудотворным источником «пышной» жизни дворянина; б) образцом скромности, побуждающим его жить не только «пышно», но и «правдиво» и не быть «прихотей рабом» [3: 74 - 80] - и все же снисходительной к ним; в) равноправным собеседником подданного, позволяющим тому превратить хвалебную оду в дружеское послание. Но при полной внутренней свободе и наслаждении ею Державин всецело сознает себя «мурзой» «богоподобной царевны».
Выйдя в начале нового века в отставку и переехав из столицы в свое имение Званку, Державин в создаваемой там анакреонтике утверждает новый, «эскапический» смысл «пышной» жизни дворянина. Моральным обоснованием такого сдвига стала царскосельская элегия «Развалины» (1797), по сути, возвещающая конец эпохи «просвещенного абсолютизма» и соответствующих отношений монарха и дворянина-поэта. Именно эта поместная анакреонтика Державина была усвоена сначала Батюшковым, а затем лицеистом Пушкиным. Его лицейские противопоставления настоящей эпохи Екатерининской отражены в первом «Воспоминании в Царском Селе» (1814) и сконцентрированы в тезисе «Исчезло все, великой нет!» [1: 54]. При известной риторичности (элегия писалась по
1 Из последних работ на эту тему см.: [8].
заказу лицейского начальства и обыгрывала общие места «Развалин») «Воспоминания...» явно соотнесены с «ролевым» посланием следующего, 1815 г. «Лицинию». В принципе, последнее переносит на условно римскую почву те же мотивы удаления в глушь из «развратной» столицы. Но, связывая триумфальное прошлое Рима со «свободой», а ничтожное настоящее и неизбежный скорый крах - с «рабством» [1: 78 - 79], Пушкин прозрачно подразумевает под Римской империей петербургскую, применительно к которой утверждает все ту же оппозицию «века нынешнего и века минувшего». Триумфы обеих империй были вполне совместимы, соответственно, с рабовладением и крепостным правом. Поэтому обличаемое поэтом современное «рабство» явно имеет в виду властную тиранию в отношении, соответственно, свободных римлян и свободного дворянства, с которым Пушкин всецело соотносил себя и избранный круг своих лицейских друзей2. И в посланиях конца 1810-х гг. проявляется стремление поэта восстановить на новой основе прежнюю вельможную гармонию службы и вольных забав.
Переломными в этом плане выглядят послания князю А.М. Горчакову 1817-гои 1819 гг., сделавшему, как известно, самую успешную служебную карьеру среди лицеистов первого, пушкинского выпуска. Показательно, что ранее, в послании 1814 г., написанном к именинам князя, Пушкин предвещает ему судьбу все того же анакреонтического отшельника. Однако три года спустя, перед выпуском из Лицея, Пушкин с тем же восхищением предвидит для Горчакова путь блистательной службы и светских успехов - князю ... рукой Фортуны своенравной Указан путь и счастливый, и славный...
И нравиться блестящий дар природы,
И быстрый ум, и верный, милый нрав...
2 В 1820-е гг. поэзия станет для Пушкина неотъемлемой чертой аристократизма. Наиболее явно это выражено в письме А.А. Бестужеву (1825): «У нас писатели взяты из высшего класса общества. Аристократическая гордость сливается у них с авторским самолюбием» [1: 146]. Позднее эту же мысль близко повторит Чарский в «Египетских ночах»: “Наши поэты не пользуются покровительством господ; наши поэты сами господа...”» [5: 375 - 376]. Об этой теме в «Египетских ночах» см.: [9]. Об идиллической анакреонтике рубежа веков как форме утверждения независимости дворянина от столицы и власти см.: [7: 200 - 201].
Но при этом Горчаков «... сотворен для сладостной свободы, / Для радостей, для ... забав ...» и опять-таки «для славы»! [8. Т. 1: 165]. Таким образом, «свобода», непреложное условие подлинных «радостей и забав», ранее предполагавшая полный отказ от «славы» и светского дара «нравиться», теперь полностью совместима с ними - как и в эпоху «наших дедов»! Еще решительнее этот смысловой сдвиг читается в «Послании к кн. Горчакову» 1819 г. Князь оправдал надежды Пушкина двухлетней давности, он уже безоговорочно светский человек, «Питомец мод, большого света друг [...] Приятный льстец, язвительный болтун...». Но при этом - «по-прежнему философ и шалун». Структурно послание повторяет лицейские. Пушкин призывает Горчакова оставить столицу, «Где... ум хранит невольное молчанье, / Где холодом сердца поражены», и воссоединиться вдали от нее с «младых повес счастливой семьей». Но, в отличие от них, Горчаков свободно совмещает и варьирует противоположные личностные ипостаси и потому равно свой и в столичном свете, и в глуши, среди «прекрасного друзей» [9: Т. 1: 225 - 226].
Историческая новизна возрождаемой Пушкиным дворянской поведенческой парадигмы особенно наглядна в послании 1817 г. к А.И. Тургеневу. Член «Арзамаса», где он получил красноречивое прозвище «Эолова арфа», Тургенев имел множество постов, а также официальных, дружеских и светских поручений. Эти черты Тургенева всецело отражены в пушкинском послании, где тот «... с глубокой ленью / К трудам охоту сочетал...». «Ленивец милый на Парнасе», Тургенев «с улыбкой дремлет в Арзамасе» - и при этом несет «... мучительное бремя / Пустых иль тяжких должностей», живя «среди веселий и забот» [1: 192]. Эта пушкинская характеристика фактически развивает образ державинского Ре-шемысла - Потемкина, который «Глубок, и быстр, и тих, и сметлив, / При всей он важности приветлив, / При всей он скромности шутлив...» [4: 221].
Однако моральным фундаментом совмещения «веселий и забот» Тургеневу служит воинствующее вольнодумство. Либер-тинаж присущ и другим адресатам пушкинских посланий. Для Энгельгардта, «Венеры набожн[ого] поклонник[а]», он неотделим от политической фронды и удаления двора. Автор надеется «открытым сердцем гово[рить]» с ним «Насчет не-
бесного царя, / А иногда насчет земного» [1: 211 - 212]. Горчакову придворная служба и высший свет уже вполне позволяют оставаться «по-прежнему остряк[ом] не-богомольн[ым]» (Там же: 226)1. «Арзамасу», как известно, вольнодумство служило орудием борьбы с официальной религиозностью «Беседы любителей российского слова». Но у Тургенева либертинаж перешел в степень демонстративного цинизма. В послании Пушкина он
... любовник страстный И Соломирской, и креста,
То ночью прыга[ет] с прекрасной,
То проповеду[ет] Христа...
... На свадьбах и в Библейской зале...
(Там же: 191 - 192).
Очевидно, что, не желая отказываться от карьеры и светских удовольствий столицы, аристократ Тургенев стремится не уступить свое «жизненное пространство» явно презираемой им власти. А либертинаж помогает даже на службе у этой власти сохранять внутреннюю независимость от нее 2.
Другой путь воссоединения различных типов дворянского поведения обозначает
Н.В. Всеволожский. «Счастливый сын пиров, / Балованный дитя свободы», он внешне опять-таки повторяет путь анакреонтического отшельника: от прискучившей столицы, «мертвой области рабов, / Капральства, прихотей и моды» - через «... мирную Москву, / Где... / Беспечно дремлют наяву...», - в «приют отдаленный» дружеских пиров и любовных оргий. Но при этом Всеволожский - «всего минутный наблюдатель» (1819); (Там же: 219). В свете этой пушкинской оценки Петербург, Москва и «приют отдаленный» выступают сменяющимися предметами «минутного наблюдения» - как отчасти и для Горчакова, в послании 1819 г. «обычаев блестящего наблюдателя»! (Там же: 225). «Свобода» позволяет бесконечные смены предметов «минутного наблюдения».
В то же время путь Петербург - Москва - деревня выступает естественной и не-
1 О поэтическом отражении этих настроений см.: [5].
2 В коротком послании тому же Тургеневу два года спустя, в 1819 г., та же показная религиозность как оборотная сторона вольнодумства адресата выступает уже условием карьерного роста: «В себе все блага заключая, / Ты наконец к ключам от рая / Привяжешь камергерский ключ» [1: 231].
О феномене «арзамасского карьеризма» см.: [3: 2, 55 - 59, 127 - 128].
обратимой сменой жизненных стадий, поочередно исчерпывающих для героя свое содержание. Этим Пушкин предвосхищает образ князя Н.Б. Юсупова, героя послания «К вельможе» (1830). Юсупов, к которому в молодости «чредою шли... забавы и чины», объезжает пред- и послереволюционную Европу в качестве посланника и путешественника - по сути также «всего минутного наблюдателя». Венчает его жизненный путь идиллия Архангельского. Уединенная обитель «муз и неги праздной» не противостоит столичной «чреде забав и чинов», а является их новым качеством на закате жизни. В то же время Архангельское, где Пушкин переносится «во дни Екатерины», выступает оплотом минувшего века в нынешнем, на который князь «порой насмешливо в окно гля-ди[т]...» [2: 175 - 177]. Идиллия помогает преодолению «разрушительной» истории1.
Осмыслив в Лицее с помощью литературных масок различные типы поведения дворянина, Пушкин на рубеже 1810 -1820-х гг. стремится собрать их в прежнее, «вельможное» целое. Оно, однако, адаптировано к истории и призвано помочь поэту заново осознать и утвердить смысл своего аристократизма как выражения внутренней свободы и духовной избранности.
Литература
1. Вацуро В.Э. К вельможе // Стихотворения Пушкина 1820 - 1830-х годов. История создания и идейно-художественная проблематика. Л., 1974.
2. Вяземский П.А. Стихотворения. Л., 1986.
3. Гаспаров Б.М. Поэтический язык Пушкина. М., 1999.
4. Державин Г.Р. Сочинения. СПб., 2002.
5. Живов В.М. Кощунственная поэзия в системе русской культуры XVIII - начала XIX века // Из истории русской культуры. Т. IV (XVIII -начало XIX века). М., 1996. С. 701 - 754.
6. Кибальник С.А. Об автобиографизме пушкинской лирики юного периода // Рус. лит. 1987. №1. С. 89 - 99.
7. Лесскис Г.А. Пушкинский путь в русской литературе. М., 1993.
8. Марасинова Е.Н. Власть и личность. Очерки русской истории XVIII века. М., 2008.
9. Пушкин А.С. Собрание сочинений: в 10 т. М., 1981.
1 О пушкинской концепции аристократизма в послании «К вельможе» см. подробнее: [1].
10. Herman D. A requiem for aristocratic art: (Pushkin’s «Egyptian nights») // Russian revue. Syracuse. N.Y., 1996. Vol. 55. №4.
The addressee of Pushkin’s messages from lyceum and St. Petersburg (about the sense of image evolution)
The addressees of Pushkin’s lyceum messages make a collective image of the author’s alter ego. Pushkin gives them the opposite from noble model of behavior (service and epicurean moving away from the capital) and “tries”them on himself.
In the character of the messages of 1810 the harmony of these models inherent in the nobleman in the time of Catherine the Great is done again. Hereby Pushkin over again comprehends the sense of his aristocratism as the expression of inner freedom and spiritual preference.
Key words: friendly message, anacreontic idyll, military idyll, enlightened absolutism, behavior paradigm, libertinage (freethinking), noble identity.
Л.В. КУЛЬКИНА (Волгоград)
ВЕРА И ЗНАНИЕ В ХУДОЖЕСТВЕННОЙ АКСИОЛОГИИ А.П. ЧЕХОВА
Противопоставлением веры и знания определяется весь духовный уклад русской жизни конца XIX- начала XXв. В драматургии А.П. Чехова этот процесс проявляется в противоречиях, свойственных психологии времени, и, как следствие, в появлении маргинальности у героев его пьес. В статье рассматривается вопрос о религиозности самого автора и влиянии веры на творчество.
Ключевые слова: христианство, эволюция, психология творчества, маргинальность, талант, аксиология.
Противопоставлением веры и знания определялся весь духовный уклад русской жизни в начале XX в. Русское культурное сознание было, по существу, расколото: традиции Просвещения, естественнонаучные открытия, теория прогресса, с одной стороны; православие, церковная обрядность, святоотческое наследие - с другой. И путь, который прошел А.П. Чехов, весьма типичен для эпохи.
© Кулькина Л.В., 2009
