CC BY
555
Э. ЭГЕБЕРГ
Университет Трёмсе, Норвегия
ПРОРОК У ПУШКИНА И ЛЕРМОНТОВА
Для русского читателя Михаил Юрьевич Лермонтов является «наследником Пушкина», начиная со знаменитой «Смерти поэта». В связи с этим мы хотим обратить внимание не на особенные условия, способствующие созданию образа Лермонтова как «наследника» погибшего поэта, а на глубоко пророческую сущность этого произведения: молодой поэт не только описывает последние дни своего собрата, но и обличает и бичует «Свободы, Гения и Славы палачей» с тем неограниченным авторитетом, которым среди людей обладает только пророк, посланец Божий: «Но есть и Божий суд, наперсники разврата!»
Тема «пророчества» объединяет двух великих русских поэтов, причем встречается она не только в произведениях, названных «Пророк»: образ пророка не случаен, он тесно связан с самой сердцевиной как пушкинской, так и лермонтовской поэзии. Но именно эти стихотворения представляются удобной исходной точкой дальнейшего рассмотрения данной темы.
0 «Пророке» Пушкина как произведении, в котором автор дает свое понимание призвания поэта, написано очень много, но при чтении разных работ об этом стихотворении создается впечатление, что исследователей занимают в первую очередь одни и те же два-три вопроса, а именно: связь стихотворения с личной жизнью Пушкина, его отношение к историческим событиям России и проблема окончания стихотворения в редакции 1828 года.
Сам текст окончательной редакции не вызывает особенного интереса, хотя в последнее время появились работы, раскрывающие сложные отношения «Пророка» с литературной традицией, прежде всего с Библией. Связь стихотворения
©Эгеберг Э., 2001
1 См., например: Макогоненко Г. П. Наследник Пушкина // Макогоненко Г. П. Избранные работы. О Пушкине, его предшественниках и наследниках. Л., 1987. С. 588—639.
164
со Священным Писанием настолько очевидна, что обойти ее молчанием было нельзя, но исследователи и критики часто довольствовались указанием на начальные стихи 6-й главы Книги пророка Исаии как отправной момент для Пушкина. Более глубокое изучение соотношения пушкинского «Пророка» с Библией, в советское время вряд ли возможное, выявляет целый ряд точек соприкосновения двух текстов. Так, Ю. В. Стенник, говоря о стихотворении «Пророк», отмечает не только связь с русской литературой предыдущего века, но и значение Книги пророка Иезекииля, Т. Г. Мальчукова включает в круг вероятных влияний на Пушкина и Новый Завет, в котором заново осмысляются места из книг ветхозаветных пророков, и тексты православного богослужения, а В. П. Старк изучает связь целого ряда стихотворений Пушкина с притчей о сеятеле (ср. Мф. 13:1
—9).
Ю. В. Стенник с полным правом указывает на более тесную структурную связь «Пророка» с начальными главами Книги Иезекииля, нежели с 6-й главой Книги Исаии. Особенно следует отметить 2-й стих 2-й главы, в котором говорится: «И когда Он говорил мне, вошел в меня дух и поставил меня на ноги мои, и я слышал Говорящего мне» — что несомненно ближе к стихам последней части «Пророка», чем любые стихи Книги Исаии. Однако не следует ограничиваться только первыми
главами Книги Иезекииля; так в 4-м стихе 40-й главы мы читаем: «И сказал мне этот муж: сын человеческий! смотри глазами твоими и слушай ушами твоими, и прилагай сердце твое ко всему, что Я буду показывать тебе...» — что соответствует Божьим словам в стихотворении Пушкина: «.и виждь и внемли».
В «Пророке» есть загадка (правда, чаще всего незамечаемая): как в руках серафима оказался меч — ведь такое оружие является принадлежностью другого небесного существа, херувима (ср. Быт. 3:24). Решение загадки, кажется,
2 Стенник Ю. В. Пушкин и русская литература XVIII века. СПб., 1995. С. 163—192.
3 Мальчукова Т. Г. Лирика Пушкина 1820-х годов в отношении к церковнославянской традиции (к интерпретации стихотворений «Воспоминание» и «Пророк» в контексте христианской культуры) // Евангельский текст в русской литературе XIII—XX веков. Вып. 2. Петрозаводск, 1998. С. 151—177 (о «Пророке» — с. 168—177).
4 Старк В. П. Притча о сеятеле и тема поэта-пророка в лирике Пушкина // Пушкин: Исследования и материалы. Т. 14. Л., 1991. С. 51—64 (о «Пророке» — с. 59—60).
165
находится в той же Книге пророка Иезекииля, в которой описывается видение не менее потрясающее, чем в Книге Исаии. Но если Исаия видит серафимов, то Иезекииль — херувимов (10:14, 15, 20), а связующим звеном между этими двумя видениями является описание небесных животных в Апокалипсисе (Откр. 4:6—9), соединяющее черты и тех и других. Сочетание таких отдаленных друг от друга текстов, допускающее перемещение меча из рук херувима в руки серафима, свидетельствует о глубоком знании Библии Пушкиным.
Третья библейская фигура, имеющая значение для понимания пушкинского пророка, — Иеремия. В первой главе его книги мы читаем: «И простер Господь руку Свою, и коснулся уст моих, и сказал мне Господь: вот, Я вложил слова Мои в уста твои». Этот стих (9-й) как бы восполняет пробел, разделяющий мотивы «угль» и «глагол».
Вместе с тем, как нам кажется, на общий смысл образа пророка у Пушкина больше всех повлиял не кто-нибудь из трех вышеназванных, а четвертая библейская фигура — Илия, хотя намеки на его присутствие в стихотворении скрыты. Следует, однако, помнить, что именно Илия является самым «популярным» из всех пророков; его аскетическое лицо смотрит с неисчислимого множества русских икон, вследствие чего он как бы стал воплощением всего пророческого. Как никто из других пророков, он является пророком огня. Самый важный для нас отзыв о нем находится в Книге Иисуса, сына Сирахова: «И восстал Илия пророк, как огонь, и слово его горело, как светильник» (Сир. 48:1). Это объясняет, почему слово-глагол пророка у Пушкина способно жечь сердца людей. Но еще важнее, пожалуй, общий ход жизни Илии: он следует призванию пророка, безбоязненно говорит горькую правду, бежит от жестокого царя, живет в пустыне, где его встречает Бог.
Таким образом, стихотворение «Пророк» не только все пронизано библейскими мотивами, но и построено по образцу библейских рассказов о пророках (прежде всего об Илии и Иезекииле). Вместе с тем в этом произведении обнаруживаются и романтические черты (отметим лишь некоторые из них).
Во-первых, само обращение к библейскому кругу мотивов можно рассматривать не только как продолжение традиции
5 За пророком Илией скрывается и пятая библейская фигура — Иоанн Креститель (ср.: Мф. 17:10 —13).
166
стихотворного переложения ветхозаветных песнопений и повествований, столь сильной в предыдущем столетии, но и как проявление общего интереса романтиков к восточным мотивам, до этого давшего о себе знать в «Подражании Корану» —
стихотворном цикле, непосредственно связанном с «Пророком».
Еще важнее кажется нам мотив безумия, приобретший в романтической литературе новое, более положительное содержание, связанное с прозрением, пророчеством. Безумие сближается с душевным состоянием творящего поэта, которое воспринимается как одержимость его какой-то внечеловеческой силой. Однако безумия как эксплицитного мотива в «Пророке» нет, оно проявляется лишь в сопоставлении этого произведения с другими, в первую очередь, со стихотворениями «Поэт» и «Не дай мне Бог сойти с ума...». Поскольку тема поэта в последнем открыто не звучит, то стихотворение «Поэт» выполняет функцию посредника: с одной стороны, оно показывает превращение обыкновенного человека в поэта, во многом повторяя построение и тематику «Пророка», в котором «я» делается «иным человеком» (1 Цар. 10:6), а с другой — представляет поэта «диким и суровым», причем эта дикость совпадает с тем безумием или сумасшествием, которого желает себе лирический герой стихотворения «Не дай мне Бог сойти с ума.».
Уподобление поэта безумцу в некотором смысле соответствует образу юродствующего пророка в Ветхом Завете. Непонятные, символические, вызывающие действия характерны в не меньшей мере для таких пророков, как Илия, Исаия, Иеремия и Иезекииль. Другой аспект близости пророка с поэтом обнаруживается в следующем тексте, где говорится: «.и когда войдешь там в город, встретишь сонм пророков, сходящих с высоты, и пред ними псалтирь и тимпан, и свирель, и гусли, и они пророчествуют» (1 Цар. 10:5); тут словом, соединяющим пророка и поэта, является не столько «безумец», сколько «певец».
Последнее замечание касается не только значения отдельного мотива «Пророка», но смысла стихотворения в целом. «Пророк» Пушкина по объему резко отличается от пространных духовных од XVIII века, а также от «Пророчества» В. К. Кюхельбекера, в котором бесспорно имеются точки пересечения с пушкинским «Пророком». Пушкин
6 См.: Кибальник С. А. Художественная философия Пушкина. СПб., 1998. С. 81. Добавим, что и «Пророчество» связано с Книгой пророка Иезекииля; ср. у Кюхельбекера: «Глагол Господень был ко мне / За цепью гор на бреге Кира» и «И было: в тридцатый год, в четвертый месяц, в пятый день месяца, когда я находился среди переселенцев при реке Ховаре, отверзлись небеса, и я видел видения Божии» (Иез. 1:1).
167
создает своего «Пророка» по тому же образцу, который мы встречаем во многих лирических стихотворениях романтической и последующих эпох: после относительно длинной нисходящей части следует краткое восхождение. «Вторая часть лаконичнее и динамичнее, глагольнее, так сказать, первой, в которой много качественных аксессуаров», — замечает В. В. Виноградов. Напомним в этой связи и стихотворение «Я помню чудное мгновенье.», которое по своей структуре смыкается с «Пророком» и в котором 4-я строфа четко соответствует стиху «Как труп в пустыне я лежал». Но в «Пророке» имеется дополнительный усилительный элемент: с этого стиха серафима замещает Господь Бог, и такая замена придает окончанию еще большую значимость.
В том, что «Пророк» Пушкина по структуре укладывается в систему современной автору европейской поэтики, ничего удивительного нет. Удивительно то мастерство, с которым поэт соединяет разные мотивы, разбросанные по библейским книгам, подчиняя их динамичной упорядоченности романтизма.
Стихотворение Лермонтова «Пророк» во многом отличается от пушкинского, хотя обычно рассматривается как его продолжение. Язык проще, меньше славянизмов, в образе самого пророка менее отчетливо прослеживается связь с определенными библейскими персонажами. Если все же искать его прототип в
Библии, то придется еще раз остановиться на Илии, а также на его ученике и преемнике Елисее. Дело в том, что именно Илия, который, спасаясь в пустыне — сначала от злого царя Ахава, а потом от его такой же злой царицы Иезавели, — живет «даром Божьей пищи», и если не «как птицы», то благодаря птице: пищу ему приносит ворон. Последние строфы стихотворения напоминают пророка Елисея, о котором говорится: «Когда он шел дорогою, малые дети вышли из города, и насмехались над ним, и говорили ему: иди, плешивый! иди, плешивый!» (4 Цар. 2:23). В Библии этот стих имеет страшное продолжение: «Он оглянулся и увидел их, и проклял их именем Господним. И вышли две медведицы из леса, и растерзали из них сорок два ребенка» (4 Цар. 2:24). Оно не имеет никакого соответствия в стихотворении Лермонтова; поэт, кажется, не смог
7 Виноградов В. В. Язык Пушкина. Л., 1935. С. 132. 168
бы (если даже того и захотел) соединить такое жестокое поведение с провозглашением «любви и правды чистых учений». Тем не менее библейский контекст придает образу лермонтовского пророка дополнительные суровые черты.
Обратим внимание еще на одно отличие в поведении библейского и лермонтовского пророков. Когда над Елисеем насмехаются дети, он реагирует, обращаясь к ним с проклятием. Пророк Лермонтова остается нем. Две последние строфы стихотворения — это слова «старцев», слов же самого пророка нет. Правда, в начале второй строфы мы читаем, что пророк стал проповедовать любовь и правду, но об этом говорится как о чем-то уже прошедшем. Странен пророк, который не пророчествует!
Тех, кто знает лирику Лермонтова, молчание пророка не удивляет. Еще в его юношеском стихотворении «Ангел» мы наблюдаем схожую ситуацию: небесные звуки — песня ангела — остаются в молодой душе живыми, но «без слов», без передачи другим. Это, впрочем, не единственная параллель, соединяющая «Ангела» и «Пророка», ибо в обоих стихотворениях мы встречаем один и тот же взгляд на ночь как на время, когда открываются тайны вселенной. Ср.:
По небу полуночи ангел летел, И тихую песню он пел; И месяц, и звезды, и тучи толпой Внимали той песне святой.
(«Ангел»)
Завет Предвечного храня, Мне тварь покорна там земная. И звезды слушают меня, Лучами радостно играя.
(«Пророк»)
В религиозной традиции пустыня — место, где открывается Бог. Сам Лермонтов выражает это представление предельно четко в стихотворении «Выхожу один я на дорогу...», написанном, как и «Пророк», в последние дни его жизни: «Пустыня внемлет Богу». Помимо того, для лермонтовского пророка пустыня важна по двум причинам. Во-первых, здесь он даром получает ту пищу, которую, будучи нищим,
8 Лермонтов М. Ю. Полное собрание стихотворений: В 2 т. Л., 1989. Т. 1. С. 222 (Библиотека поэта. Большая серия).
9 Там же. Т. 2. С. 85.
169
не может купить у людей, причем слово «пища» следует понимать не только в
материальном, но и духовном смысле, поскольку она «Божья». А во-вторых, пустыня предоставляет ему возможность высказывать те слова, которых он не говорит людям. Возникает ситуация, противоположная той, которая представлена в Евангелии от Луки, где Иисус Христос говорит фарисеям: «...сказываю вам, что если они (т. е. ученики. — Э. Э.) умолкнут, то камни возопиют» (Лк. 19:40). У Лермонтова же природа не возопиет, если люди немы, а будет слушать, если люди глухи.
Ночь и пустыня — время и место, для которых характерно безлюдье. Именно отсутствие людей, как нам кажется, является главной предпосылкой чудесного превращения природы, имеющего место не только ночью, не только в пустыне, но и днем на цветущем лоне природы, как, например, в стихотворении «Когда волнуется желтеющая нива.». Замкнутость и нежелание делиться переживаниями и чувствами с другими характерны для поэзии Лермонтова, уже в заключительной строке юношеского стихотворения «Нет, я не Байрон, я другой.» (1832 г.) сам поэт предельно сжато формулирует эту особенность своего творчества: «Я — или Бог — или никто!» Такая яркая черта поэзии Лермонтова давно отмечена критиками, в частности Д. Е. Максимовым: «Романтизм Лермонтова относится к иной эпохе, чем романтизм Пушкина, и сильно от него отличается. Столкновение с враждебной и недостойной средой в условиях последекабристской реакции привело к тому, что в сознании Лермонтова идея и чувства личности, противостоящие действительности, приобрели большее значение и проявились с большей интенсивностью, чем у Пушкина. <...> Отсюда — подвиг гордого одиночества, отщепенство, романтическая изолированность, о которых Лермонтов постоянно говорил в стихах как о поведении своего героя, хотя сам поэт не чуждался дружеских связей».
Д. Е. Максимов, безусловно, прав в том, что «романтическая изолированность», которая звучит и в стихах Пушкина, в поэзии Лермонтова приобрела новую остроту. С предположением о ее обусловленности общественной ситуацией тоже можно согласиться, хотя считать новые, более суровые условия жизни в русском обществе единственной причиной заострения мотива замкнутости в себе у Лермонтова
10 Максимов Д. Е. Поэзия Лермонтова // Лермонтов М. Ю. Полное собрание стихотворений: В 2 т. Т. 1. С. 9.
170
нельзя, поскольку этот мотив — типично романтический и его подчеркивание соответствует, как нам кажется, более тесной связи поэта со зрелым романтизмом и роднит его с Тютчевым.
Как уже отмечено, «Пророку» Пушкина присущи романтические черты. Лермонтов повторяет четырехстопный ямб Пушкина, тем самым подчеркивая связь между этими двумя произведениями, но строит свое стихотворение по другому образцу, тоже романтическому. Во-первых, он делит его на строфы, как это чаще делали поздние романтики, чем ранние, во-вторых, комбинирует эти строфы по принципу кольца, причем кольцо образуется за счет не формальных, а сюжетных повторений: 4-ю строфу (срединную в стихотворении), повествующую о гармоничном общении с Богом и одушевленной природой, обрамляют строфы, пронизанные конфликтом пророка с людьми.
Выражение «Лермонтов — наследник Пушкина» можно понимать по-разному. На наш взгляд, следует обратить внимание на то, как поэт распорядился наследием. Не стоит также забывать, что не только Лермонтов, но и Пушкин являются последователями более ранних поэтов, равно как и поздние лирики развивают темы и образы своих предшественников.
Мотив пророка без преувеличения можно назвать одним из стержневых в русской лирике: он повторяется более или менее открыто у целого ряда поэтов
(например, у Некрасова, Плещеева, Розенгейма, Мачтета), но наиболее яркими его проявлениями остаются шедевры Пушкина и Лермонтова.
