Проблемы методологии гуманитарных наук Текст научной статьи по специальности «Философия, этика, религиоведение»

ЭПИСТЕМОЛОГИЯ & ФИЛОСОФИЯ НАУКИ, Т. XII, № 2

К |р

I

i роблемы методологии гуманитарных наук1

ill

Участники:

В. А. ЛЕКТОРСКИЙ, B.C. СТЕПИН, ВТ. ФЕДОТОВА, И.Т. КАСАВИН, Е.А. МАМЧУР, Л.А. МИКЕШИНА, В.П. ФИЛАТОВ, Л.А. МАРКОВА, Б.И. ПРУЖИНИН. В.Н. ПОРУС

В.А. Лекторский. Сегодня мы начинаем заседание совместного «круглого стола» редколлегий двух журналов «Вопросы философии» и «Эпистемология & философия науки». Мы будем говорить о философии и методологии гуманитарных наук. Почему мы хотим обсудить эту тему? Сейчас ситуация меняется, появляется много новых наук, возникает масса методологических проблем. Вы знаете, что в начале XX в. возникла идея о том, что науки о человеке, культуре и обществе имеют свои проблемы и свои способы исследования. Дискуссия по этому поводу велась очень давно. И сегодня эти споры не прекратились. Я считаю, что в каком-то смысле уникальна каждая наука. Если брать естественные науки, то, конечно, физика и биология - разные науки, у них есть своя специфика в методах, способах анализа, и в этом смысле история, психология, социология - тоже разные науки, хотя все они относятся к сфере социально-гуманитарных наук, но у X них разные методы и своя специфика. Тем не менее первый мой тезис У такой: если анализировать итоги развития науки о человеке и общест->• ве за последние 30 лет, то есть основания идти не по пути размежева-U ния с естественными науками, а по пути сближения. Второй тезис. X OL

К m х

ц ' «Круглый стол» был организован совместно редакциями журналов

Ф «Эпистемология & философия науки» и «Вопросы философии» (июнь 2006 г.). Публикуется в сокращенном виде. Грант РГНФ «Социальная

[¡¡¡j эпистемология» № 06-03-00275а.

Если мы возьмем такие специфические для науки о человеке и культуре процедуры, как, скажем, понимание и интерпретация, то можно увидеть в них разновидности объяснения. Третье. Сейчас, по-моему,

ЙИ

одним из показателей того, что идет не размежевание, а сближение естественных и социально-гуманитарных наук, является феномен когнитивных наук. Далее, возьмем известное противопоставление науки о фактах и науки, имеющей дело с нормами. Науки о человеке нередко имеют дело не с тем, что есть, а с тем, что должно быть. Так вот, и эта стена рушится, уже нет такого резкого противостояния. Поскольку на самом деле происходит изменение научного знания в целом, и естествознание меняется тоже. Кроме того, нужно различать такие вещи, как наука и знание. Есть, к примеру, способы приобщения старой культуры к современности, способы понимания ее сквозь наше собственное Я, но это не есть наука в точном смысле слова.

B.C. Степин. Для выяснения специфики социально-гуманитарных наук очень важно различать эти науки и социально-гуманитарное знание. Социально-гуманитарное знание включает в себя не только науку, но и обыденный здравый смысл, эссеистику, публицистику, художественную критику, литературу, т.е. это огромный массив знаний, который выступает для человека программами его жизнедеятельности. И он транслируется в культуре, имеет в ней представление в виде разных семиотических систем, способов их усвоения, процедур обучения и т.д. И есть особая область социально-гуманитарного знания, которую мы называем научной. Мы интуитивно понимаем, что одно дело - быть специалистом в макроэкономике, в истории, психологии, социологии, изучать их с помощью специальных средств и методов, а другое дело - иметь общую эрудицию, включающую отрывочные сведения о достижениях этих наук, сведения, полученные частично из общего образования, частично из популярных книг, телепередач, прессы и т.п. Когда мы говорим о научном знании, то мы понимаем, что есть разные области этого знания, разные науки, но есть и то общее, что делает науку наукой.

Фиксация этого общего является условием продуктивного сравнения различных областей науки и выявления их специфики. Но четко определить общее между различными науками — значит, выделить признаки, отличающие науку от других видов познавательной деятельности и других форм человеческого знания. Иначе говоря, здесь мы сталкиваемся с весьма непростой проблемой демаркации науки и вненаучного знания. Их взаимодействие и взаимопроникновение се-годня уже не нужно доказывать. Оно характерно как для социально-гуманитарных, так и для естественных наук и составляет важный ас- »■ пект социокультурной детерминации научного познания. Но если мы ставим задачу перейти от общеизвестных констатаций к аналитиче- «С скому исследованию проблемы, то эксплицировать признаки науки

Й;

J

необходимо. И опираясь на проведенную экспликацию, уже говорить о специфике.

Можно выделить, по крайней мере, две познавательные установки, которые необходимы для определения науки. Первая - наука изу- Ф чает все только как объект. К чему бы она ни прикоснулась, все для ^ нее - объект, управляемый определенными законами, и она стремится гяш

В. С. СТЕПИН

открыть эти законы. Если науку рассматривать с позиции деятельно-стного подхода, то можно ее интерпретировать как такую программу человеческой деятельности, которая имеет дело только с объектной составляющей деятельности. Что же касается субъектной составляющей, то ее тоже можно изучать научными методами. Но тогда субъектная компонента рассматривается как особый объект. Объектом науки может быть все что угодно. Она может изучать как природные, так и социальные объекты, состояния человеческого сознания, культуру, типы рефлексии, в общем, она может сделать объектом любые фрагменты и феномены бытия. При таком подходе, конечно, вне поля зрения остаются очень многие состояния человеческой жизни, которые представлены другими сферами культуры. В этом смысле наука отличается и от искусства, и от религиозного опыта, и от философского познания, а это все есть типы познавательной деятельности челове-

¡ш

ка. Наука - важнейшая часть культуры, но она не исчерпывает всей культуры.

Теперь о второй установке научного познания. Массив объективных, предмет-объектных знаний о мире есть и в обыденном сознании. Но обыденное сознание не выходит за рамки налично-данного практического опыта, за рамки практики сегодняшней исторической эпохи. Наука же становится наукой только тогда, когда она осваивает не только то, что уже дано в практике сегодняшнего дня, но когда она открывает такие предметные миры, которые еще не освоены в практике и могут быть освоены только в возможных практиках будущего. Для этого она формирует слой теоретического знания. Посредством него осваиваются такие объекты и их закономерности, с которыми человек еще не имел дела в практике, и которые начинают практически осваиваться только после их теоретического освоения. Сначала Дж.К. Максвелл открывает электромагнитные волны, а через столетие и более мы видим радио, телевидение, мобильные телефоны и т.д. Вначале открывают гены и их структуру, а затем возникает генная инженерия и соответствующие биотехнологии.

Можно показать, что с двумя указанными установками научного познания связаны особенности научных знаний как результата исследования, особенности средств и методов науки (включая необходи-' мость постоянной и углубляющейся рефлексии над методами), а так-

и же особенности субъекта научной деятельности. Последний должен не только освоить сложившиеся средства, методы и образцы их при-менения, но и усвоить некоторые презумпции научного этоса. Из них X две - главные, соответствующие кардинальным установкам научного Ч познания. Первая - ищи предметно-объектное знание, вторая - нара-0? щивай истинное знание. Первая полагает запрет на умышленное ис-® кажение истины («Платон мне друг, но истина дороже»). Вторая за-Л прещает плагиат. Ученый не должен повторять то, что уже было сделано до него, и считать, что этого достаточно. Он должен открывать X новое. А для этого нужно четко отделить новое от того, что было уже известно. Институт ссылок обеспечивает такую сепарацию и тем са-

ге

мым укрепляет стимулы поиска нового. Плагиат же их разрушает. Конечно, две обозначенные установки научного этоса представляют собой идеал, и они могут нарушаться, но их нарушение может вызывать определенные санкции.

Две основные установки научного исследования и связанные с ними особенности фиксируют общие признаки науки, которые присущи как естествознанию, так и социально-гуманитарным наукам. А дальше на этой основе нужно анализировать особенности социально-гуманитарных наук и их методологии. Экспликацию этих различий следует провести, с одной стороны, по предмету, а с другой - по методу. И здесь предстоит основательная работа.

Я соглашусь с Владиславом Александровичем (это и моя точка зрения), что многие традиционно воспроизводимые различения между естествознанием и социально-гуманитарными науками нуждаются сегодня в корректировке, а подчас, и в радикальном пересмотре. Это касается как самых общих принципов, о которых уже сказано, так и конкретных характеристик методов. В частности, можно констатировать, что нуждаются в уточнениях традиционные суждения, согласно которым отличительной особенностью социально-гуманитарных наук является широкое применение в них метода герменевтики. При характеристиках герменевтического подхода часто ограничиваются такими определениями, которые присущи и обыденному познанию, и восприятию произведений искусства, и многому другому, что относится к различным типам человеческих коммуникаций и вненаучным формам познания. Но этого явно недостаточно, если герменевтика интерпретируется как метод, выражающий специфику социально-гуманитар-ных наук. Необходимо ответить на вопросы: в чем состоят особенности этого метода, какие операции и процедуры он предполагает? И нужно дать описание этих процедур.

Вообще, следует признать, что философия и методология социальных и гуманитарных наук нуждается в более глубокой аналитической разработке. Я имею в виду не только состояния отечественных, но и зарубежных исследований. Философия науки традиционно развивалась на материале логики, математики и физики. Этот материал давал хорошую основу для анализа структуры и динамики научного знания, и основное, что сделано в этой области, сделано на этом мате- "дЯ риале. и

Деятельностный и социокультурный подходы в философии науки второй половины XX в. обозначили в качестве эмпирической базы 2С методологического анализа реальные тексты научных знаний, взятые в их историко-культурном контексте. Апробация вырабатываемых Ч методологических схем предполагала связь с историей науки и осу- К

Я

и

ществление реконструкций различных фрагментов истории науки. Здесь традиционно основную роль сыграло обращение к истории ма- Л тематики и физики. Такого рода реконструкции исторического материала можно обнаружить в работах Т. Куна, И. Лакатоса, Дж. Холто- X на, они есть и в отечественных исследованиях. К сожалению, сегодня г—-:

В. С. СТЕПИН

работа с оригинальными историческими текстами социально-гумани-тарных наук является чрезвычайной редкостью. Часто используют отдельные цитаты и примеры, которые в лучшем случае могут пояснить ту или иную методологическую идею, но недостаточны для ее обоснования. Исторические реконструкции можно обнаружить (с определенными оговорками) в отечественной гуманитарной классике (у М. Бахтина, отчасти у Ю. Логмана). Но сегодня подобные реконструкции практически отсутствуют.

Учитывая глубокие перемены, которые произошли в науке второй половины XX в., недостаточно просто воспроизводить традиционные идеи методологии социально-гуманитарных наук. Некоторые из этих идей придется проблематизировать. И бесспорно нужны исследования, соединяющие методологические схемы построения знаний в социальных и гуманитарных науках с реконструкциями реального материала истории этих наук. Пусть это будет структурная лингвистика и ее история. Пусть это будет литературоведение или гражданская история. Но этого пока нет. Возможно, такое положение дел связано с тем, что объект исследования в данных областях сложнее, но я думаю, что если посмотреть на него с позиции сделанного в методологии естественных наук, то многое можно использовать и в социально-гуманитарных науках.

Тезис о сближении естественных и социально-гуманитарных наук распространяется и на область их методологических принципов. Жесткое противопоставление этих наук налагает запреты на переносы уже отработанных методологических схем на новые области. Но этим закрывается один из важных путей получения новых результатов. Как человек познает новое? Он использует старый опыт, переносит его на новый материал, и если имеющиеся схемы не подходят для нового объекта, он начинает их изменять. Но он должен встретить сопротивление материала. Без сопротивления материала мы будем что-то сочинять, но никакой основы для селекции этих сочинений у нас не будет. Позиция, согласно которой в гуманитарных науках все не так, как в естественных, скрыто означает, что нельзя ничего заимствовать из методологии, развитой на материале естествознания. Но тогда мы закрываем путь, по которому чаще всего шло человеческое познание. X Даже в период конституирования биологии как особой научной дисциплины ее прогресс был связан не с тем, что она сходу отмежевалась >. от физики. Многие биологи думали, что можно построить и объяснить закономерности жизни, исходя из ньютоновских представлений о ми-X ре. Когда Ж. Б. Ламарк открыл свои эволюционные ряды, он пользовался ньютоновской картиной мира. Он считал, что есть флюиды, но-сители сил, что есть нервный флюид и есть электромагнитный флюид. X И он думал: при упражнении органов флюиды накапливаются, что ¡£ изменяет органы. Отсюда он формулирует принцип «упражнение соз-ф дает орган», а дальше выстраивает эволюционные ряды, и так разрабатывается идея биологической эволюции в ее первом варианте. По-\яш том биология избавилась от идей механицизма. Но вначале были по-

пытки адаптировать их к новой области. Дальнейшее развитие эволюционных представлений также предполагало использование в биологии методов других наук. Как известно, на формирование теории Ч. Дарвина оказали влияние идеи и методологические принципы геологии (Ч. Лайель), палеонтологии, отчасти даже концепции социальных наук (А. Смит, Т.Р. Мальтус). Что же касается биологии XX в., то без использования в ней физико-химических методов был бы невозможен прогресс генетики, развитие генной инженерии и создание современных биотехнологий. Так работают все науки, так работает вообще человеческое познание. Кстати, процедуры понимания также связаны с такого рода переносом имеющегося опыта на новые ситуации. Когда американскому индейцу миссионеры показали ножницы, то он не понял, что это за предмет, но когда начали обрезать волосы, он сказал «А, пиранья!», потому что работу ножниц он уподобил зубам пираньи. Понимание возникло по аналогии. Так устроено человеческое познание.

Еще одна проблема. Мы традиционно в учебниках пишем, что естественные науки изучают природные объекты, которые даны субъекту с самого начала, и они как бы не зависят от него, а социальные объекты - это человеческое творение, зависят от него. Это утверждение также требует корректировки. Здесь продемонстрирован взгляд на природные объекты с позиций созерцательной (недеятельностной) парадигмы. Но если рассматривать природу в современной парадигме, то все, с чем человек имеет дело, дано ему в форме его же деятельности, и он со своей деятельностью там присутствует. И в этом смысле в познаваемой человеком природе есть и человеческое измерение. Так что жесткое различие между объектом природы как данным вне деятельности и социальными объектами, которые сконструированы деятельностью, требует уточнения и дополнительных пояснений.

В.Г. Федотова. Я думаю, что мы все пребываем в ощущении, что все эти демаркации естественно-научного и социально-гуманитарного знания внутри самого социально-гуманитарного знания, границы между повседневным и философским знанием сегодня не столь очевидны, как было прежде, и поэтому все наши усилия направлены на то, чтобы, признавая эти демаркации, все-таки коснуться происходящего сдвига. Но прежде всего я хотела бы сказать, что многие неудачи

в решении этого вопроса связаны с тем, что социально-гуманитар- ^ ное знание очень невнятно понимается. Здесь надо опираться на класси- >.

ку, на исходные дефиниции, которые были даны Г. Риккертом и В. Вин-дельбандом. X

Они, как мы все помним, к социальным наукам относили социоло-гию, экономику, которые похожи на естествознание, где выявляются общие закономерности, работают объяснения. А к гуманитарным нау- х кам они относили историю и науки о культуре, в которых действуют «5 другие, индивидуализирующие способы познания, поскольку в их предметной области не может быть повторяющегося. Уникальность события требует своей системы знания. Произошло разделение по гд

В. Г. ФЕДОТОВА

предмету и методу, которое закрепило за этими науками статус социально-гуманитарных. Но позже ситуация стала меняться, когда обнаружился факт, упомянутый Вячеславом Семеновичем: все, с чем мы имеем дело, дано в формах нашей деятельности. Итак, наивно-реалистический подход более не работает, мы не можем просто созерцать свой предмет и объект, мы его конструируем во всех типах знания - и в социальных науках, и в гуманитарных науках.

Как же конструируют свой предмет гуманитарные науки? От художественной литературы, критических текстов, всевозможных вне-научных форм знания они отличаются тремя принципами конструирования своего предмета: постулатом соответствия, требующим понимания объекта исследования; следованием методам своей дисциплины и третьим - чтобы тот, о ком говорится, мог себя узнать. Например, бюрократ в конструкции М. Вебера себя не узнает, а в применении он себя может вполне узнать. Этим последним правилом они отличаются как от естествознания, так и от социальных наук.

Сегодня, в общем, утвердилось представление, идущее от Э. Кас-сирера: подходы в изучении могут быть разделены на натуралистические и гуманистические, или на натуралистические и культурцент-ристские, как я предпочитаю их называть. Чем они отличаются в социальных и гуманитарных науках об обществе? Как определяет Дюрк-гейм, знание в социологии как социальной науке получают как знание того, что может быть только уподоблено вещи. Здесь намеренно объективируется предмет изучения. Но Ф. Хайек, например, говорит, что в социально-гуманитарных науках изучается мнение, конечно, иронизирует он, не мнение студентов о том, что они знают, но мнение участников социальных действий.

Однако наличие двух методологических программ - натуралистической и культурцентристской - не позволяет окончательно связать с одной из наук термин «социальная» или «гуманитарная». Скажем, если мы возьмем экономику, в ней либерализм исходит из неизменной природы человека. Она включает направленность на максимальное удовлетворение при минимизации издержек и признается либерализмом как присущая любому человеку, который трактуется как экономический. Из этого следуют вполне практические выводы. Иной 2Е является концепция, которая предполагает изучение мнений, мотивов экономического поведения. В. Леонтьев рассчитал экономическую >. модель для послевоенной Японии, но когда ему предложили сделать * то же самое для посткоммунистической России, он отказался, ибо X посчитал это невозможным для страны совершенно других масштабов. Позже в своих «Экономических эссе» он назвал экономику «обыденной наукой», имеющей критерий адекватности в улучшении жизни X людей. Это подход с культурцентристских позиций. Пусть, как писала Л. Пияшева, на Западе пироги пышнее, но у нас люди или не склонны ф получать пышные пироги, или имеют об этих пирогах другое мнение. По крайней мере, их мотивация часто не регулируется максимальной полезностью и минимумом издержек, а следовательно, мы получаем

по этому вопросу культурно-ориентированное знание. Надо понять, почему самые пышные пироги не стали у нас самой большой ценностью.

Демаркация между социальными и гуманитарными науками оказалась, вместе с тем, очень подвижной и зависящей от того, в какой исследовательской программе мы работаем. Можно строить социологию в качестве натуралистически организованной науки, пример чего дает Т. Парсонс и многие позитивистские социологи. И можно получить культурцентристски ориентированную социологию. Это символический интеракционизм Г. Мида, это феноменологическая социология А. Шюца. Они следуют трем указанным правилам конструирования предмета своей науки, но вопрос об экспликации методов становится слишком сложным. Ведь ординарная работа ученого часто не сопровождается рефлексией методов и их экспликацией, а делается ■ШЙ

ЯП

на интуитивном уровне.

Итак, натуралистическая программа первоначально объединяла естественные науки и особые науки об обществе, которые выявляли закономерности. Но потом оказалось, что она имеет общенаучный характер и может быть применена даже к такому феномену, как культура.

Несколько позже выяснилась и универсальность культурцентрист-ского подхода. На примере экономики, считавшейся социальной дисциплиной, мы видим, что она может стать вполне гуманитарной, занимаясь анализом экономических мотиваций. И то же самое я показа- ¡щш ла выше на примере социологии. Вячеслав Семенович говорит: «Вот покажите мне, как герменевтика работает? Стоит ли за ней какая-нибудь физическая реальность или это просто мысленный способ добиться для себя понимания ситуации?» За ней стоит реальность, которая требует понимания в условиях недостаточно полного или парадоксального знания. Понимание становится в этих обстоятельствах условием, дающим возможность продолжить деятельность. Это необходимо в работе с текстами, это касается всей филологической сферы, истолкования обыденного знания, которое тоже является предметом науки. Помню, когда я работала в Физико-техническом институте, физики открыли кварк, который никак не наблюдается и существует только в математическом аппарате. Тогда, на ранней фазе наблюдения, кварк вводился как математический конструкт, для того чтобы продолжить деятельность, ибо иначе возник тупик. Потом, наверное, ситуация изменилась. Но я согласилась бы с Вячеславом Семенови- >» чем в том, что метод понимания не стоит называть методом, потому *

eg

и

что это не эксплицированное многообразие способов разрешить опре- X деленную познавательную трудность, а, скорее, даже психологически-познавательный способ пойти в познании или действии дальше.

В методологии естествознания мы его встречаем, например, у х Э.Г. Юдина, у И. Алексеева, которые анализировали физику микро- 5

мира, где наивно-реалистические представления были утеряны, и ф принцип наглядности уже утратил силу, отчасти у B.C. Степина в его ¡Ц концептах постнеклассической науки, человекоразмерных систем. [„^

В. А. ЛЕКТОРСКИЙ - В. С. СТЕПИН - В. Г. ФЕДОТОВА

IliH

Я прихожу к такому выводу, что натурализм и культурцентризм -это две исследовательские программы, по-разному работающие на одних и тех же объектах социального знания и в разной степени работающие на естественно-научных объектах. В условиях нелинейности процессов натуралистический подход, вероятно, пригоден для анализа социума на макроуровне, а культурцентристский - на микроуровне. Кроме того, эти два подхода, взаимодополняя друг друга, представляют хороший метод экспертизы. В разных аудиториях я задаю вопрос: «Если вы производите картошку по 30 рублей за килограмм, а я у вас буду покупать по 100 рублей, произведете ли вы больше картошки или меньше, или столько же?» В любой западной аудитории говорят - больше. В любой нашей говорят столько же или меньше. Сейчас появилось некоторое количество людей, которые говорят -больше. Н.Е. Покровский работал во многих школах экономики на Западе, и он давал читать студентам «Обломова», ожидая, что они будут критиковать Обломова. Но американские студенты говорили, что Обломов лучше Штольца и что они хотели бы быть такими, но им общество не позволяет. Поэтому, может быть, сегодня на Западе, когда время яппи (трудоголиков, устремленных к успеху и деньгам) прошло, появляется больше людей, которые скажут - меньше или столько же.

В.А. Лекторский. У меня вопрос. Вы рассказали, что есть два типа программ в социально-гуманитарных науках и, может быть, в науках вообще. Следует ли Вас понимать так, что натуралистический подход - это то, что сближает разные науки, а культурцентристский -это то, что их отличает друг от друга?

B.C. Степин. Примерно тот же вопрос и у меня. Какая разница, изучаю ли я физические поля или, допустим, мнения - все это выступает как предмет. У него есть свои формы репрезентации, способы воспроизведения, закономерности. Может ли наука выйти за пределы объектного мира, и наука ли она в таком случае?

В.Г. Федотова. Первоначально общенаучное значение имел только натуралистический подход. Культурцентристский появился для характеристики инонаучности наук об истории и культуре. Сегодня оба подхода могут быть общенаучными, хотя и в разной мере. Любой 4jg3 предмет можно изучать как натуралистически, так и культурцентрист-U ски. Можно брать мнение как объект, заостряя его объектность в на-туралистическом подходе. Можно изучать мнение, заостряя его куль-турное происхождение, изменчивость, субъективность, обусловлен-X ность ситуацией. Изучая общественное мнение в культурцентристской

Ч

программе, мы находим его исторические корни, его связь с сущест-

К вующими политическими структурами, способами хозяйства, мы уходим как бы от чистого обсуждения методов, мы переходим к среде, к -О контексту, в котором формируются разные отношения к одной и той же вещи. Уже не только текст, но и контекст приобретает значение. В научной экспертизе мы могли бы истолковывать предмет одновременно натуралистически и культурцентристски, чтобы посмотреть на

ективность и предметность анализа (как характерная черта науки)

возможность взаимодействия открываемых закономерностей и способностей людей их использовать.

И.Т. Касавин. Если мы продолжаем говорить о различии натурализма и культурценгризма, то как Вы относитесь к такой точке зрения, что в естественных науках изучение объекта идет монологическим путем, а в гуманитарных науках исследования осуществляются диалогически. Исследователь-гуманитарий обращается с вопросом к другому субъекту, и в контексте этой ситуации осуществляется выяснение того, что представляет собой объект и каковы результаты этого исследования. Ученый, имея дело с живым субъектом, всегда может уточнить, о чем идет речь, прав ли он, понимая ситуацию, или не прав. В отличие от этого, пусть и существует метафора, что исследователь задает вопросы природе, пытает ее, природа все же рассматривается как мертвый объект, который не может дать осмысленного ответа. Все смыслы, которые человек вкладывает в этот объект, — это человеческие смыслы.

В.Г. Федотова. Думаю, что эта точка зрения соответствует третьему пункту культурцентристской программы: все, что мы описываем, должно быть понятно тем, кого мы описываем. Диалог, как сегодня становится ясным, это очень серьезная эпистемологическая проблема. Ю. Хабермас ее поставил так: почему И. Кант, призывая к вечному миру, ошибся, этого мира не получилось? Потому, что разум не един, люди обладают разным сознанием, разной рациональностью, и мы можем вести диалог преимущественно с теми, кто находится в нашей культурной парадигме. И поэтому культурцентристская программа ориентирована на расширение диалога с тем, кого мы познаем. Она вводит понятия о мире, о согласии, о толерантности, о понимании, о компромиссе как признании права всех людей иметь собственные интересы и согласии пожертвовать некоторой их частью для отстаивания и достижений основной. Диалог превращается в сложную систему коммуникаций, имеющих институциональные основания. Думаю, и в истории мы ориентированы на диалоги, шире - коммуникацию со всем набором ее параметров. С чем я не вполне согласна, так это с тем, что нет диалога в естествознании, это не диалог с природой, но диалог ученых, изучающих природу. А с природой мы будем вынуждены вступить в диалог, и, может быть, мы уже вступаем в него -в синергетике, в восприятии природы как освоенной среды обитания, U гомеостазис которой может быть разрушен, в поиске устойчивого ¡¿, развития ( когда мы обнаруживаем нелинейность и хаос и пытаемся X ими как-то управлять, понять их причины.

B.C. Степин. Я хотел бы сделать замечания по теме двух про- Ч грамм анализа социальных процессов. Во-первых, при их противопос- К тавлении может неявно возникнуть следующая антитеза: натуралистическая программа подходит к анализу социальных процессов как особого объекта, а культурцентристская отказывается от такого рассмотрения. Если речь идет о социально-гуманитарных науках, то объ-

ГО

Е. А. МАМЧУР

присуща обоим подходам. Валентина Гавриловна справедливо отметила сложность такого социального объекта, как общественное мнение, возможность различных трактовок его как предмета исследования. Но в любом варианте, будь то узкая или широкая трактовка общественного мнения, предметность исследования сохраняется. Во-вторых, в предложенных В. Виндельбандом и Г. Риккертом различениях двух подходов была неявно намечена недостаточность классической рациональности, которая еще доминировала в естествознании той исторической эпохи, для зарождающихся социально-гума-

нитарных наук. В этих науках некоторые признаки неклассической и постнеклассической рациональности проявились раньше, чем в естествознании. Именно здесь наука впервые столкнулась с особым типом объектов, которые принадлежат к саморазвивающимся, человекораз-мерным системам, где человек и его деятельность становятся компонентом системы и ее системообразующим фактором. Но в XX в. пост-неклассическая рациональность укореняется в целом ряде областей естествознания и технических наук, и в этой связи возникает новая ситуация понимания натуралистической и культурцентристской программ. Их различение увязывается с различиями классической и неклассической науки. Появление постнеклассической рациональности не отменяет классической и неклассической рациональности, а лишь сужает сферу их применения. Поле научной рациональности становится гетерогенным. Для решения некоторых задач требования неклассики и постнеклассики становятся избыточными, достаточно классического подхода. С этой точки зрения можно было бы по-новому интерпретировать то, что сказала Валентина Гавриловна о роли натуралистической программы в макросоциологии и о преимуществе культурцентристской программы в микросоциологии.

Е.А. Мамчур. Какие-то подвижки в отношении сближения естественно-научного и социогуманитарного знания, несомненно, есть. Однако, как мне представляется, утверждение о существовании каждой из них следует тщательно анализировать, чтобы установить, не существует ли она только в сознании методолога, без референтов в реальном бытии науки. Есть бесспорные случаи сближений. Так, нео-I, кантианцы утверждали, что природа внеисторична, а культура в прин-^ ципе исторична, ее развитие - это исторический процесс порождения все новых смыслов. Однако со времен В. Виндельбанда и Г. Риккерта >. произошли существенные изменения: в современной космологии ^ обоснованной и почти общепризнанной является модель эволюцио-X нирующей Вселенной (во времена неокантианцев господствовало ^ представление о стационарной Вселенной). Кроме того, в связи с изу-® чением процессов самоорганизации доказано существование необра-X тимых процессов, развивающихся в направлении уменьшения энтро-Л

пии, в связи с чем в физику на законных правах вошла стрела времени.

ф Так что и природа в глазах ученых приобрела исторический характер.

X (О

Неокантианцы, далее, утверждали, что природа - царство необходимости, а культура - продукт деятельности свободного человека.

Шш

Здесь также многое изменилось. На смену представлениям о жесткой детерминированности природных явлений пришла идея вероятностных законов, причем предполагается, что эти последние носят более фундаментальный характер. (Для ученых, принимающих ортодоксальную интерпретацию квантовой механики, миром правит случай.) Более того, появляется все больше работ, в которых утверждается, что в неживой природе есть моменты свободного выбора, что такой «выбор» совершают, например, микрообъекты, «решая», по какому пути идти — по одному плечу интерферометра, проявляя свои корпускулярные свойства, или по двум плечам сразу, демонстрируя волновые свойства. Утверждения о свободе выбора или о свободе воли в микромире, конечно, очень проблематичны, но поскольку в настоящее время никто не знает, что такое сознание, то в качестве очень проблематичной гипотезы можно предположить и такое. Так что и в этом случае какие-то подвижки действительно имеют место.

Вместе с тем утверждение неокантианцев о том, что в природе нет целей, а в культуре ставятся сознательные цели, остается, на мой взгляд, в принципе верным и для современной науки. Если цель трактовать как сознательно принятое намерение, то она присутствует только в деятельности людей (есть ли она у достаточно высоко организованных животных - вопрос спорный. Возможно, в данном случае речь можно вести только об инстинктах). Сторонники существования цели в природе ссылаются на присущую миру живого удивительную целесообразность. Но не следует путать целесообразность и цель. Целесообразность конечно же существует в природе. (Кстати сказать, неокантианцы, будучи образованными людьми, несомненно, знали об этом феномене и, тем не менее, утверждали, что в природе целей нет.) Но ее природа все еще остается загадочной. Дарвинисты объясняли ее существование действием естественного отбора, элиминирующего неприспособленных, действующих нецелесообразно особей. Это объяснение не устраивает финалистов. Некоторые из них, объясняя целесообразное поведение животных, говорят о внешних целях, что не устраивает научных реалистов и рационалистов, требующих обоснования утверждений о возможности существования таких целей. Другие говорят о внутренней, имманентной целесообразности, причем . ^ отказываются объяснять, что это такое. X

Если в отношении высокоорганизованных животных еще можно ^ предположить, что они руководствуются поставленными целями, то >* как быть с животными с более низкой организацией или с растениями, поведение которых также поражает своей целесообразностью? Вот, например, одноклеточные морские водоросли - диатомеи. Являясь важнейшим источником кислорода в океане и атмосфере, они сами нуждаются в свете и минеральных солях для того, чтобы осуществ- х лять фотосинтез. Так как оба эти фактора располагаются в океане на разной глубине (свет у поверхности океана, а минеральные соли на ф несколько десятков метров ниже), они должны все время периодически опускаться в глубину океана и всплывать на поверхность. У них [¡¡У

Ч К

го

4 Зак. 1223

49

Е. А. МАМЧУР

нет никаких специальных приспособлений для плавучести. Отдельной диатомее плавучесть мог бы обеспечивать выделяемый ею пузырек газа, но он настолько крошечный, что быстро растворяется в воде. Как эти водоросли «выходят из положения»? Они объединяются в колонии, суммируя таким образом пузырьки газа, которые все вместе и обеспечивают им возможность всплытия. Удивительная целесообразность! Но должны ли мы предположить в связи с этим, что диато-меи, объединяясь в колонии, руководствуются сознательно поставленной целью? Или правы дарвинисты, утверждающие, что такое поведение - результат случайной мутации и естественного отбора? Пока биология не дает удовлетворяющего всех ответа на этот вопрос.

Сторонники тезиса о существовании в природе целей ссылаются на синергетику с ее сложно организованными, самоорганизующимися системами и странными аттракторами, к которым как к некоему конечному состоянию движутся элементы и процессы в системах. Некоторые исследователи утверждают, что эти процессы, не являясь телеологическими, являются телеономическими. Под этим подразумевается, что системы, не руководствуясь сознательно поставленными целями, тем не менее, ведут себя так, как если бы они руководствовались ими. Таким образом, телеономические процессы являются квазителеологическими. Я думаю, что это очень правильное уточнение. Недаром наши отечественные синергетики, говоря о целях, берут это слово в кавычки, или пишут о целеподобном поведении систем (или элементов систем)".

Центральный вопрос для неокантианцев - это вопрос о месте и роли ценностей в естественных науках и гуманитарном знании. Здесь, мне думается, сами неокантианцы немного заблуждались, преувеличивая различия в этом плане между социокультурным и естественнонаучным знанием. Они, как известно, полагали, что естественные науки являются генерализирующим (обобщающим) и номотетическим знанием, поскольку основной метод здесь - это поиск повторения, законов; в то время как гуманитарное знание является индивидуализирующим. Считалось, что естественные науки свободны от ценностей, в то время как основной метод гуманитарного знания - отнесение к ценностям. Думается, что здесь все не совсем так. И в историче-X ском знании, так же как и в естественно-научном, есть уровень у знания, свободный от ценностей. Это исторические факты, которые в >. конце концов удается подтвердить или опровергнуть. Но есть уровень концепций и теорий, в которых эти факты интерпретируются и объяс-X няются. Здесь и происходит отнесение к ценностям. Однако в естественных науках есть факты, но есть и теории и, главное, теории высокой степени общности, которые «выходят» на уровень мировоззрен-X ческих представлений. На этом уровне в естественных науках также jS происходит отнесение к ценностям. Правда, ценности в обоих случаях

Ф -

X •>

A3 " См.: Князева E.H., Курдюмов С.П. Основания синергетики. М.,

iü 2000.

разные. В историческом - это идеологические, политические, национальные, религиозные ценности. В естественных науках - это приверженность ученого той или иной научной школе, научному направлению, мировоззренческим идеалам (хотя были случаи, когда в интерпретацию естественных наук проникали и идеологические (лысенковщина), и религиозные (креационизм), и даже национальные («арийская» и «неарийская» наука) ценности). И в том, и другом знании есть скрытые, явно не формулируемые и часто не осознаваемые самими исследователями предпосылки познавательного процесса, под влиянием которых происходит интерпретация эмпирического материала. И там, и тут наука стремится элиминировать ценности, но это, как правило, полностью не удается. В разной степени, конечно. В естественных науках контролировать влияние скрытых предпосылок и стереотипов мышления все-таки возможно. В данном случае правы были те участники знаменитых дискуссий 60-х - 70-х гг. прошлого века, которые настаивали на том, что ученым удается осознавать наличие «рабочей рамы», т.е. исходных предпосылок и метафизических допущений познавательного процесса, и в случае обнаружения исторической ограниченности этой рамы или наличия в ней дефектов выходить за ее пределы, заменив другой. Но на довольно длительных этапах развития естественных наук они также оказываются ценностно нагруженными.

Я могла бы еще порассуждать на тему о том, существует ли заимствование естественными науками методов гуманитарного знания, на котором настаивают сторонники тезиса о сближении (мне думается, что нет, что вектор сближения в данном случае направлен от гуманитарного к естественно-научному знанию, но не наоборот). Но я сказала уже достаточно для того, чтобы проиллюстрировать и подтвердить выдвинутый в начале моего выступления тезис: с каждым утверждением об имеющем место сближении нужно «разбираться» отдельно, ничего не принимая на веру. Ведь высказанные походя мнения имеют тенденцию превращаться в общие места и, многократно повторяясь, закрепляют в общественном сознании искаженный образ науки.

И еще один момент, несколько корректирующий вышеизложенное. В естественных науках принято говорить об общих законах, а в гуманитарных - об уникальных явлениях. Однако последнее время в естественно-научном знании, в его методологии становится очень популярным нарративный тип объяснения. Это, я считаю, уже про- >, никновение некоторых гуманитарных методов в естественно-научное знание. Где невозможно использовать гемпелевский способ объясне- X ния, где наблюдаемое не покрывается законом, где мы не можем вы-явить причин, там может хорошо помочь нарративный способ объяснения. Например, мы рассказываем о некотором явлении другому х

Й

человеку, который, может быть, держится иной точки зрения, не знает

положения дел или, как говорит Р.Ф. Фейнман, не только мы не знаем ф

этого, а сама природа не знает. Этой иной позиции часто не может -С

понять тот, кто вжился в методологию квантовой механики, и здесь д

В. Г. ФЕДОТОВА - Е. А. МАМЧУР - В. С. СТЕПИН - И. Т. КАСАВИН

вступает в свои права нарративный стиль объяснения, когда просто рассказываешь человеку о том, как работает квантовая механика, каковы ее методы, как она реконструирует это событие. И вот это...

В.Г. Федотова. ...заполняет пустоту незнания.

Е.А. Мамчур. Собеседник становится после этого образованнее, он начинает понимать. Вот это уже реалии, по-видимому, рожденные методологическими трудностями в самой науке.

B.C. Степин. Я разделяю мнение, что наука во все эпохи развивалась в контексте культуры и была социально детерминирована. Дру-

!гой вопрос - как в рефлексии ученого фиксируются эти детерминации, как рациональность меняется исторически, как меняется тип рефлексии над наукой, в соответствии с которым наука каждой эпохи смотрит на себя и на задачи познавательной деятельности. Сегодня мы глубже понимаем науку о природе, чем в эпоху И. Канта и Г.В.Ф. Гегеля. Развитие методологической рефлексии обязано как достижениям естественных и технических наук, так и возникновению гуманитарных наук и их методологическим особенностям.

И.Т. Касавин. Мне бы хотелось напомнить о том, что проблема применения идеалов научности и объективности к гуманитарному знанию сформировалась в середине XIX в., когда филология и лингвистика, психология, социальная и культурная антропология приобретали институциональный статус в качестве эмпирических наук. Предметы и методы гуманитарных наук оценивались по аналогии с предметными областями и методологическими арсеналами математики и естествознания, причем именно последние выступали образцами объективности и точности. Г.Т. Фехнер, Э. Тайлор, Ф. Соссюр каждый на свой лад формулировали и пытались реализовать программу онаучивания гуманитаристики, но позитивисты Венского кружка вынесли всем этим попыткам негативный вердикт. Однако в истории философии и науки все это время развивалась и другая линия, ведущая от Ф. Шлейермахера через В. Дильтея и Ф. Ницше к неокантианцам Баденской школы, О. Шпенглеру, позднему Э. Кассиреру, позднему Э. Гуссерлю, позднему J1. Витгенштейну, неофрейдизму. В ней реализовывало себя стремление обосновать особый эпистемологиче-ский статус гуманитарных наук, или наук о культуре, существенно X отличный от того, что в английском языке называется «hard science».

£

и и

Ключевыми для данного направления исследований и последовавших

>» за ними в XX в. стали не только традиционные категории языка, соз-яЕ

нания, культуры и истории, но и только вводимые в научно-фило-софский оборот понятия деятельности, игры, символа, функции, коммуникации, жизненного мира. Гуманитарная мысль в России (Г.Г. Шпет, Л.С. Выготский, М.М. Бахтин, М.К. Петров, Ю.М. Лот-X ман) оказалась особенно восприимчива к этой линии развития и вне-¡2 ела немалый вклад в разработку указанных понятий. Мне хотелось бы Ф остановиться на некоторых идеях М. Бахтина, которые мне представля-Pg ются принципиальными для понимания методологической специфики ii гуманитарных наук.

ш

Если рискнуть одной фразой обозначить философско-методо-логический лейтмотив трудов М. Бахтина, то это будет специфика гуманитарного познания - в науке и искусстве. Конечно, она сразу же разворачивается, по крайней мере, до четырех главных тем: творчество, язык, субъект познания и типы познавательного отношения.

Релевантность идей М. Бахтина для современной философии и гуманитаристики вообще проявляется прежде всего в том, какое значение он придавал понятию творческой деятельности. Сформулированные им оригинальные категории, такие как «вненаходимость», «диалог», «полифония», «участное мышление» (не-алиби в бытии), «Другой», обладают конкретным смыслом: они описывают жизненный мир человека, вовлеченного в процесс научного и литературного творчества. Едва ли не главной его задачей было показать живую, неокончательную фактуру этого процесса, его связь с жизнью самого творца. Недаром С.С. Аверинцев, близко знавший М. Бахтина, на первых страницах своей статьи о нем, сказал об этом так: «Мыслитель, не устававший повторять, что ни одно человеческое слово не является ни окончательным, ни завершенным в себе - он ли не приглашает нас договорить "по поводу" и додумывать "по касательной", то так, то этак разматывая необрывающуюся нить разговора?»"

Объектом гуманитарного познания, по М. Бахтину, выступает текст как первичная данность, с которой имеют дело все науки гуманитарного цикла. Но здесь же текст оборачивается собственным отрицанием, выходит за свои пределы. Текст - это универсальная форма заявления человека о себе, убежден М. Бахтин, но он представляет собой не чисто лингвистическую данность; это, по сути, любой феномен культуры, требующий, говоря современным языком, контекстуального и даже полидисциплинарного анализа. Всякий «человеческий поступок есть потенциальный текст и может быть понят (как человеческий поступок, а не физическое действие) только в диалогическом контексте своего времени (как реплика, как смысловая позиция, как система мотивов)» , - пишет М. Бахтин и в дальнейшем предпринимает систематическое развертывание понятия «текст» до понятия культурного объекта вообще.

В русле той же программы пойдет его коллега Ю. Лотман со сво- я им понятием семиосферы, но еще раньше дорогу в этом направлении прокладывает Г. Шпет, чьи идеи (без ссылок и цитат) были усвоены его учеником Л.С. Выготским, а в дальнейшем к ним примкнет, сам не >• зная об этом, М.К. Петров, разграничив язык и социокод и именно в последнем обнаружив фундамент культуры. I

Итак, что значит вывести язык за пределы чисто лингвистического понимания, или, иными словами, понять его в общеметодологическом ключе? X

Л

—:--с

Аверинцев С.С. Бахтин, смех, христианская культура // М.М. Бахтин Ф

ю

ч

как философ. М., 1992. С. 7.

Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. М., 1979. С. 286. г^у

В. Г. ФЕДОТОВА - Е. А. МАМЧУР - В. С. СТЕПИН - И. Т. КАСАВИН

Это значит обнаружить, что текст не безличен, что он предполагает субъекта - автора, и здесь сразу возникает многообразная проблематика субъекта и субъективности как существенного измерения гуманитарного знания. Забегая вперед, скажем, что эти размышления в немалой степени способствовали переосмыслению природы и естественно-научного познания (сам М. Бахтин и его коллеги от такого шага были еще далеки).

Текст по природе диалогичен, и эта диалогичность имеет открытый характер: она не предполагает ограничение смысла замкнутым на себе самом текстом (в противоположность установкам структурной лингвистики и семиотики, которые разделял и ранний Ю. Лотман). Более того, диалог не ограничен и парой «автор-читатель», но предполагает предшествующих (и последующих): «Не может быть изолированного высказывания. Оно всегда предполагает предшествующие и следующие за ним высказывания. Ни одно высказывание не может быть ни первым, ни последним. Оно только звено в цепи и вне этой цепи не может быть изучено»"\ И здесь, поднимая актуализировавшуюся последнее время проблему контекста, М. Бахтин почти буквально повторяет известную формулировку Л.С. Выготского, данную им в «Мышлении и речи».

Контекст, традиция, жанр, в которых живет текст, задают его первый - социальный — полюс, сообщающий ему объективность, устойчивость, структурность. Но он - ничто без второго полюса текста, образованного уникальным смыслом высказывания, выражающим свободный творческий акт. Его содержание не может быть объяснено, но может быть понято другими субъектами коммуникации. Первый полюс подлежит научному (историко-социологическому) объяснению, которое обеспечивает завершенность исследования. Постижение же неповторимого смысла текста значительно более субъективно, оно всегда оставляет за спиной целую цепь неразгаданного и близко художественному, религиозному, моральному познанию.

И здесь же оказывается, что понимание текста требует выхода за его пределы в еще одном направлении. До сих пор речь шла о том, что можно назвать внутренней и внешней социальностью текста, но ими у М. Бахтина дело не ограничивается. В самом акте творчества, X помимо эмпирических субъектов - автора и читателя, обнаруживается «позиция третьего». Это сам автор, возвысившийся до трансценден->. тального субъекта, или рефлексирующий автор, исследователь самого себя, занимающий миграционную позицию «вненаходимости», внело-X кальности, чуждости (А. Шюц), вписывающийся в диалогические от-^ ношения и заставляющий их зазвучать (дескриптивное понимание истины). Подлинный текст не завязан исключительно на локальную X внешнюю социальность (т.е. не является только вторичным текстом), ^ одновременно он не ограничен сакральностью и эзотеричностью ф субъективной творческой деятельности (т.е. не есть исключи-I _

го ;

[Я Там же. С. 340.

тельно первичный текст), но открыт и даже специально обращен к «третьему». Автор, принявший позицию «третьего», по сути прикладывает к себе мерку всей прошлой и будущей культуры, пытается превзойти самого себя и обеспечить своему тексту открытую социальность, или комбинацию «истинной ретроспективы» (М.К. Петров) и «истинной перспективы». Текст, который боится «третьего», ищет временного признания и ближайшего адресата, имеет короткую жизнь и обречен иссякнуть, считает М. Бахтин.

М. Бахтин, утверждая, что понимание текста требует выхода за его пределы, в деятельность и коммуникацию, все же, подобно К. Мангейму, не считал возможным применять этот тезис к естество-

h Бахтин М.М. Вопросы литературы и эстетики. М., 1975. С. 163. 7 Лотман Ю. Семиосфера. СПб., 2001. С. 337.

знанию. Социологический подход М. Бахтина ограничился исключительно сферой искусства. В том же, что называется «hard science», по

¡Яр 11

его мнению, «удельный вес темы о слове сравнительно невелик. Математические и естественные науки вовсе не знают слова как предмета направленности. В процессе научной работы, конечно, приходится иметь дело с чужим словом — с работами предшественников, суждениями критиков, общим мнением и т.п.; приходится иметь дело с различными формами передачи и истолкования чужого слова - борьба с авторитарным словом, преодоление влияний, полемика, ссылки и цитирования и т.п., - но все это остается в процессе работы и не касается самого предметного содержания науки, в состав которого говорящий человек и его слово, конечно, не входят. Весь методологический аппарат математических и естественных наук направлен на овладение вещным, безгласным объектом, не раскрывающим себя в слове, ничего не сообщающим о себе. Познание здесь не связано с получением и истолкованием слов или знаков самого познаваемого объекта»6.

Эту же мысль порой разделяет с М. Бахтиным и Ю. Лотман, когда, к примеру, он говорит о специфике исторического познания: «...Прежде, чем установить факты "для себя", исследователь устанавливает факты для того, кто составил документ, подлежащий анализу (область исключенного)... Можно было бы составить интересный перечень "не-фактов" для различных эпох... Каждый жанр, каждая культурно-значимая разновидность текста отбирает свои факты. То, что является фактом для мифа, не будет таковым для хроники, факт пятнадцатой страницы газеты - не всегда факт для первой. Таким образом, с позиции передающего, факт - всегда результат выбора из О массы окружающих событий события, имеющего, по его представле- ^ ниям, значение»'. X

Трудно не согласиться с тем, что в исторической науке имеет ме- х

сто явная теоретическая и идеологическая нагруженность фактов. Это Ч

обстоятельство, по сути, установил еще К. Мангейм, а современная к

Ю. Лотману философия и социология науки пошла много дальше,

обнаружив то же самое применительно к естественно-научному зна- м

К

X

«У ЭБ т

Л. А. МИКЕШИНА

НйШ' чЙ1 1|!|&

нию. Итак, и М. Бахтин, и ранний Ю. Лотман, стремясь выявить специфику гуманитарного познания, противопоставляют ему познание естественно-научное, как если бы последнее не обладало никакой теоретической и идеологической нагруженностью. Поэтому они, если перефразировать классика, вплотную подходят к принципам современной методологии гуманитарных наук, но останавливаются перед социальной эпистемологией. Сторонники последней же последовательно показывают, что и «говорящий человек и его слово» (М. Бахтин), и весь жизненный мир в измененном, «снятом» виде входят в содержание естествознания. Социальность и субъективность, таким образом, отнюдь не являются тем, что отличает гуманитарные и чего лишены естественные науки. Пониманию этого парадоксальным образом способствуют идеи самого М. Бахтина, обобщенные и экстраполированные на другие области знания.

В заключение мне хотелось бы отметить, что разговор о специфике гуманитарных наук порой приобретает излишне абстрактный характер. Мне представляется, что можно говорить лишь об особенностях конкретной дисциплины, а они, в свою очередь, обусловлены, по крайней мере, четырьмя факторами: особенностями процесса формирования; особенностями внутренней истории; особенностями внешней истории; наконец, дистанцией от формирования до момента оценки. Если бы мы попытались проследить действие этих факторов на примере некоторой гуманитарной науки, в контексте конкретной реконструкции ее развития, то могли бы существенно продвинуться в решении обсуждаемой проблемы.

Л.А. Микешина. Несомненно, все, что наработано в методологии естественных наук, предельно значимо для развития всех форм научного знания, в том числе и для социально-гуманитарного. Это некий базис, и дальнейшая работа в этой области возможна именно потому, что он есть. Но когда работа идет дальше, возникают различные варианты и подходы, например культурцентристский подход. Действительно, непосредственное перенесение методов и критериев рациональности естествознания в социальное и гуманитарное знание могло бы привести как к утрате его специфики, так и к существенным методологическим и теоретическим ошибкам. Так, известно, что блестя-X" щая абстракция К. Маркса «общественно-экономическая формация» в контексте сциентистской философии и в рамках соответствующей >» идеологии была, к сожалению, онтологизирована, превращена, по 5 сути, в подобие естественно-научного объекта. Тогда как «идеальный ■С тип» М. Вебера, рассматриваемый как абстракция социальной науки и

Ч

к га

X зации. Л

не более, позволял учесть специфику самого объекта - общества, стать основанием теоретического построения, избежать онтологи-

Отмечу также специфику субъекта и его эпистемологические осо-ф бенности в социальных и гуманитарных науках, связанную со свойствами самих объектов. Известно, что в отличие от наук о природе, где субъект противопоставлен объекту, «стоит перед картиной мира», в

гуманитарном и социальном знании диспозиция другая - субъект включен в сам объект - жизнь общества, формы культуры, гуманитарные и социальные науки, искусство, религию. Это объективно существующая ситуация, тогда как субъективно исследователи-гуманитарии ставят себя, как правило, на место наблюдателя со стороны, осознают себя на этом месте по аналогии с субъектом естественных наук и в соответствии с идеалами, господствующими в европейской культуре. Разумеется, такая позиция искажает положение дел, как бы не требует саморефлексии, она привычна исследователю, а эпистемологическая ситуация, как правило, им не осознается. Отме-

р! И»

чу, что наша дискуссия по этому поводу имеет очень давнюю историю. Так, Ф. Хайек в работах 40-50-х гг. прошлого века, критически осмысливая сциентистские позиции в науках об обществе и человеке, напоминал, что еще в XVIII в. Ж. Кондорсэ ввел понятие стороннего наблюдателя, позволявшее «изучать человеческое общество так же, как мы изучаем колонии бобров и семейства пчел» (эта идея стала излюбленной в позитивистской социологии), и вместе с тем признавал, что этот идеал до конца недостижим, поскольку «наблюдатель сам является частью человеческого сообщества». В наше время тем более очевидно, что диспозиция субъекта социального и гуманитарного знания по отношению к объекту отличается от традиционного субъектно-объектного отношения, представленного в естественных науках, вообще в натуралистическом подходе. Она требует специальной экспликации. Если учитывать, что исследователь общественных явлений сам является частью этих же явлений, то это вызывает необходимость пересмотра и развития основных понятий традиционной методологии (естествознания), если мы применяем ее в сфере социальных и гуманитарных наук, на чем настаивает Вячеслав Семенович.

В связи с развитием методологии возникает возможность учесть богатый опыт, в частности, герменевтики, тем более что это вызывает определенное недоумение - можно ли ее рассматривать как научный метод? Отмечу лишь один аспект этой фундаментальной проблемы. Известно, что герменевтика - это учение о понимании и интерпретации. Однако необходимо помнить, что как логико-методологический естественно-научный метод интерпретация реализуется по строгим щ , нормам и правилам, в том числе формализованным, внутри этих наук, т.е. она имеет статус конкретно-научного метода исследования. Но в у филологии, юриспруденции, философии, экзегетике интерпретация, >, или специальная герменевтика, однозначных правил не имеет и вместе с тем с необходимостью в содержательной форме, при ведущей X

9

га

роли субъекта-исследователя, применяется в этих областях знания. Поэтому и требуется специальный эпистемологический и методологический анализ, дальнейшее развитие методологии неформализуе- х мых наук, что и осуществил, например, Д. Дэвидсон, предложив ^ концепцию «радикальной интерпретации». Включенность субъекта в объект исследования предполагает саморефлексию и значительно усложняет предельно абстрактное бинарное отношение «субъект- ;ам

Л. А. МИКЕШИНА- В. С. СТЕПИН

üi;

объект», как правило, отвлекающееся от субъект-субъектного контекста. Известно, например, что К. Ясперс выделяет, по крайней мере, четыре уровня рассмотрения «Я» и субъекта в философских текстах, а мы часто все сводим к двухуровневой трактовке: эмпирический субъект - трансцендентальный субъект. Такая схема, может быть, и проходит по отношению к естествознанию, но особые проблемы гумани-таристики и социальных наук она решить не может. Эмпирический субъект здесь совсем не так примитивен, не «человек с улицы», но философская абстракция, стремящаяся сохранить ценностные и социокультурные характеристики. Например, когда мы говорим об эмпирическом уровне гуманитарного или социального познания, нам просто необходимо указывать предпосылки, без которых никакого эмпирического знания нет ни у отдельного ученого, ни у научного сообщества, скажем, неявное знание или парадигмальные ориентации. Поэтому вопрос о том, где и как работает та или иная методология, нельзя решать априорно. Надо смотреть, что получается в каждом случае. Например, уровень предельных обобщений и дефиниций в социально-гуманитарном знании — это нечто совершенно иное, нежели в естественных науках. Формально-логические определения «школьного» вида, как это показал, например, A.B. Михайлов, далеко не всегда «ухватывают» суть дела. Чтобы понять это, философу необходимо войти в конкретное содержание специального знания. Реплика. Если его туда пустят.

J1.A. Микешина. Но уж если пустят, то там надо вести себя достойно и учитывать мнение специалистов. К сожалению, бывает и так, что преподаватель философии, не понимающий в физике, считает возможным излагать студентам физическую картину мира и судить о том, как должны меняться методологические требования этой науки. То же самое возможно и в лингвистике, литературоведении, вообще в гуманитаристике. Там все наши «заготовки» во многих случаях ни к чему не пригодны. И не сказать, что там нужно меньше научной подготовки, чем в физике или биологии.

B.C. Стенин. В принципе, это и моя позиция. Но я уточнил бы следующее: априорно нельзя утверждать ни то, что в методологии социально-гуманитарных наук все так же, как и в естествознании, ни X обратное - что там все иное. Нужна работа в конкретном материале с использованием имеющегося арсенала концептуальных методологи->■« ческих средств. А то, что этот арсенал в процессе такой работы будет 3 обогащаться, у меня сомнений нет.

X Теперь несколько слов о концепциях субъекта. У нас общая пози-

Ч «

т

ция - само понятие субъекта допускает разные уровни абстракции. Например, индивидуальный, групповой, коллективный и даже «эмпи-X рический субъект» — это абстракции, которые используются в эпи-ц стемологических и методологических описаниях. Но важно четко за-ф фиксировать, когда мы начинаем изучать субъекта познания, то он становится предметом изучения, и именно в этом случае мы фиксиру-(¡■¡й ем ег0 различные признаки и вводим соответствующие определения.

Включенность исследователя в исследуемый объект приводит к его «функциональному расщеплению». Одно - это я как познающий, другое дело - я как часть познаваемого. Эти две аспекта нужно различать. Когда речь идет обо мне как части познаваемого мною же объекта, то мое знание об этом объекте может что-то изменить в нем. А может и не изменить. Например, я как социолог установил нечто очень важное об обществе, в котором живу, но мое знание может и не изменить ничего в этом обществе, потому что такому изменению препятствует или власть, или даже само общество. Все это очень конкретно.

J1.A. Микешина. Это верно. Но в социально-гуманитарном знании нет даже в принципе такой возможности - отвлечься от субъективности исследователя, который реконструирует некий социальный объект. В естественном знании такая возможность всегда есть.

B.C. Степин. Для меня это не очевидно. И в естествознании субъективность была фактором множественности описаний и объяснений, особенно когда оно сталкивалось с уникальными объектами, например в палеонтологии или космологии, да и в биологии. В любом познавательном акте неявно или явно присутствуют ценностные и иные культурные предпосылки.

Л.А. Микешина. Но их типы, как и способы «вхождения», различаются в естествознании и в с о ц и ал ь н о - гу м ан и тар н о м знании.

B.C. Степин. Конечно. Иначе какой бы был вообще смысл разли-

чать эти сферы научного знания? Но эти различия должны учитывать исторические изменения в науке. Например, когда В. Дильтей резко противопоставлял науки о природе и науки о духе, то он исходил из представлений о естествознании классического периода, когда оно действительно сильно отличалось от обществоведения, которое уже тогда становилось неклассическим. Но современное естествознание уж не такое, каким оно было во времена Дильтея. И в нем тоже есть объекты уникальные и нетипологизируемые, данные в единственном экземпляре (эволюция биосферы, эволюция метагалактики от Большого взрыва до наших дней).

Л.А. Микешина. Но ведь это не означает, что теперь все едино и никакой разницы между методами естественной науки и социально-

ii

«Я

X

гуманитарных наук в принципе нет и что неправомерно пользоваться и понятиями «науки о природе» и «науки о духе» (культуре, социуме)?

B.C. Степин. Не означает. Моя позиция состоит не в том, чтобы

отрицать эти различия, а в том, чтобы их конкретизировать с учетом х

современного состояния науки. Спекуляции на различиях между нау- Ч ками и жесткие запреты на перенос методов из одной науки в другую

могут приводить к плачевным результатам. Вспомним Т.Д. Лысенко, х который настаивал, что биология - это не физика и не химия. Поэто-

му применение физико-химических методов ничего не дает для пони- ф

мания жизни. Там неживое, тут - живое. И с этих позиций отрицались g

достижения генетики. [ям

Л. А. МИКЕШИНА - В. С. СТЕПИН - Л. А. ФИЛАТОВ

Л.А. Микешина. Ну, пример с Т.Д. Лысенко нас может увести от темы, поскольку это необычная ситуация в науке - подключается фактор идеологического давления в тоталитарном обществе.

B.C. Степин. Почему? Ведь сохраняется опасность получить нечто подобное в социально-гуманитарной области, когда говорят: в этой сфере науки все совершенно иное, чем в других? И поэтому нельзя в нее переносить методы из других наук. А ведь это не так. Например, синергетика наработала интересные методологические идеи, и они могут эффективно применяться для анализа исторических

процессов

Л.А. Микешина. Все-таки для естественных наук и их объекта не так уж важно, какими мировоззренческими или идеологическими установками руководствуется исследователь, поскольку там существуют

способы элиминации такого влияния. А в социальных науках это неустранимо и выходит на первый план, что не объясняется только ситуацией «расщепленности», но также принципиальными особенностями объекта, в который включен субъект, наделенный сознанием и системой ценностей.

B.C. Степин. Иногда так, иногда иначе, вспомним хотя бы дискуссии в немецкой науке об арийской и неарийской физике. Но я согласен с тем, что для социально-гуманитарных наук анализ ценностных установок совершенно необходим. Вопрос в том, чем он специфичен для этих областей в условиях неклассической и постне-классической науки.

В.П. Филатов. Я по образованию физик, но ощущаю себя как бы попавшим в Венский кружок вместе с Людмилой Александровной. Но я все-таки рискну сказать несколько слов в защиту специфики социальных и гуманитарных наук. Хотя я согласен с тем, что сейчас, конечно, идет сближение между ними и естествознанием. В XIX в. достаточно жестко подчеркивали отличие этих двух типов наук, это было оправдано, на мой взгляд, поскольку науки в это время проходили период дисциплинарного становления, им было важно осознать свой предмет и метод, как тогда говорили, и они постоянно об этом предмете и методе заботились. Сейчас идет сближение. На мой взгляд, и термин «естественные науки» уже неоднозначен. И это же можно ска-зать в отношении «социально-гуманитарных наук». Я мог бы выделить, по крайней мере, четыре типа. Два типа в естественных науках и два типа в общественных науках. В естественных науках это точные J науки - физика, химия и то, что раньше называли классифицирующи-X ми науками - биология, науки о Земле. Кстати, я не согласен с тем, Ч что биология изначально ориентировалась на ньютоновскую физику. О? Это не так. Скажем, В. И. Вернадский очень хорошо показал, что в XVII-XVIII вв. натурализм ориентировался на аристотелевскую ме-тодологию и резко противостоял картезианской, галилеевско-картезианской парадигме. Одно дело И. Ньютон, другое - К. Линней и Ж. Л. Л. Бюффон, которые строили естественную историю аристо-телевского типа. Позднее, конечно, произошло проникновение меха-

II

ницизма и в биологию. Но как тип естественно-научного исследования «классифицирующий натурализм» остался.

И в социально-гуманитарных науках четко выделяются два типа. В социальных науках - экономике, социологии и пр. действуют стандартные модели объяснения, открываются законы и т.д. В гуманитарных науках - совсем не так. Например, историк античности существенно отличается от правоведа или экономиста. Последний скорее ближе к физику, чем к историку. Бывало так, что модели в экономике (Т.Р. Мальтус) были близки к биологическим. Популярная сегодня эволюционная экономика рассматривается как одна из возможных альтернатив теории мэйнстрима. В ней тоже используются биологические модели и аналогии. Есть экономическая география. Примеров множество.

Если говорить о методах, то не надо сразу брать такие крайности, как герменевтика. И естественные, и гуманитарные науки широко используют методы классификации и типологии. Здесь больших разрывов нет. А вот крайности действительно сильно отличаются. Физик и историк религии работают совершенно по-разному. Это разные стили мышления, а не только разные методы.

Но если историк - ученый, он должен объяснить, почему у того или иного исторического субъекта создавались такие-то представления об обществе. Если этого не сделать, то остается только систематизировать обыденные представления, что тоже, кстати, не такая уж простая научная задача.

Л.А. Маркова. Так или иначе, все мы, выступающие сегодня, обсуждая вопрос о соотношении методологии естественных и гуманитарных наук, высказываем свое мнение об отношении субъекта (познающего) к предмету (познаваемому). Действительно, это отношение в современной философии науки становится проблемным, оно переосмысляется, и существуют разные мнения о его содержании. Важный момент состоит в том, что в XX в. субъектный полюс научного познания приобретает логическое значение. Если прежде субъект познания мог быть предметом внимания историка, художника, психолога, но из научного знания он устранялся и мог там присутствовать только как нарушающий его строгость и истинность, то теперь исследователи задаются вопросом, а не включаются ли субъектные харак-теристики каким-то образом в научный результат с необходимостью. Становятся актуальными рассуждения такого рода: ведь предмет изу- >. чения изолируется от всего случайного и от особенностей субъекта деятельности самим ученым, предмет ставится в необычные для него X условия (вспомним собаку Павлова), можно ли при этом считать, что природный объект полностью независим от изучающего его исследо- ® вателя? X

Как уже отмечали выступавшие до меня коллеги, субъект и пред- |2 мет - обязательные два полюса научного познания. Хочу напомнить, ф что в прошлом веке поочередно, а в какой-то мере и параллельно ве- ^ лись работы по двум направлениям: естественно-научное мышление Пи^

Л. А. МАРКОВА

как направленное на предмет и максимально исключающее из своих результатов все человеческое (отношение субъект-предмет) и гуманитарное мышление с преимущественным отношением субъект-субъект. Последний тип мышления, по мнению многих философов, историков, социологов науки, становится доминирующим и в естествознании. Можно, на мой взгляд, констатировать, что оба направления к настоящему моменту исчерпали логические возможности своего развития. В сегодняшних выступлениях В.Г. Федотовой и Л.А. Ми-кешиной с разных позиций и на разном материале, с расстановкой разных акцентов проводилась, безусловно, правильная мысль, что нельзя ограничиваться разработкой одного полюса (субъектного или предметного), надо учитывать их взаимопроникновение и взаимодополнительность, сдвиги демаркационных линий. У В.А. Лекторского прозвучала мысль, разработка которой помогает преодолеть многие трудности. Действительно, при всем плюрализме теоретических позиций в естествознании, при всех тех различиях, которые можно обнаружить в науке разных эпох, мы, тем не менее, говорим именно о науке, о том, что является общим для каждого из рассматриваемых случаев. Если забыть об этом, то наука просто исчезнет из наших рассуждений, растворившись в культуре, социуме, уникальном случае и т.д.

Другое направление в анализе научности, а именно аналитическую философию, кульминационной точкой развития которой обычно считают Венский кружок, мы в нашей среде обсуждаем гораздо реже. Философы этой традиции рассматривают научное знание прежде всего с точки зрения языка, смысл которого сводится к функции сообщения и обозначения. Такое инструментальное толкование языка как средства соответствует методологическим установкам познающего мышления. Свойства, особенности субъекта не имеют никакого значения. Целью логики является создание единого языка науки, которым одинаково успешно может пользоваться любой субъект научной деятельности. С самого начала выполнение этой задачи наталкивалось на трудности, на которые, однако, до поры до времени или вообще не обращали внимания, или откладывали их преодоление на более позднее X время.

Перечислю некоторые из тех проблем, которые начинают активно ¡¡к обсуждаться в постаналитической философии.

* Одним из наиболее важных принципов логики Венского круж-

I ;!

X ка было различение аналитических и синтетических предложений.

У. Куайн, однако, считает невозможным провести четкую грань меж-

^ ду этими двумя типами предложений.

X Другая трудность. Неопределенность перевода, новый взгляд на

¡2 эту проблему вывел У. Куайна в самый центр постаналитической фи-

4* лософии. У. Куайн показывает, что ни одно из руководств по переводу

ЯЗ не может быть универсальным. Этот вопрос продолжает затем обсуж-

| «■* даться в лице Т. Куна, Р. Рорти и других философов.

К.-О. Апель, в свою очередь, вычленяет в аналитической философии некоторые моменты, которые позволяют осуществить выход за ее пределы. Один из смысловых аспектов самого названия «аналитическая философия» К.-О. Апель видит в том, что эта философия, оставаясь вроде бы научной (устремленной к миру), совсем не обязательно обращается к объективному положению вещей, которым занимается естествознание, но анализирует предложения как элементы прежде всего языка этой науки. Таким образом, в самом основании аналитической философии заложена некоторая двусмысленность. Такой по-

I

Ши-

ворот воспринимается в англоязычном мире как своего рода методическая революция в философии.

Большое значение в аналитической философии при критике метафизики приобретает понятие смысла, напоминает К.-О. Апель, и в связи с этим различие между предложениями, лишенными смысла, и осмысленными предложениями. Можно предположить, что эквивалентом понимания в аналитической философии должна быть тема смысла, ибо предложения объясняющей науки следует сперва понять как выражающие некоторую человеческую интенцию, прежде чем объяснять положение дел.

Об этом же свидетельствует вопрос об интенциональных предложениях, или, как говорят аналитические философы, «предложениях верования». К таким предложениям относятся предложения типа «А верит, что р», «А думает, что р». Здесь впервые в аналитической философии интенциональный язык понимающих наук о духе вступает в конфликт с языком «единой науки». Л. Витгенштейн пытается дать свое решение возникшей трудности, которое кажется К.-О. Апелю неубедительным и которое устраняет, по замыслу Л. Витгенштейна, человеческий субъект высказывания.

Если в постаналитической философии и ставится под вопрос субъект-предметное отношение в его классическом варианте (когда субъект устраняется из результата научного исследования), то это не означает, что доминирующим здесь становится понятийный аппарат наук о духе. Вопрос вообще не ставится «или - или». Здесь, как и в постмодернизме, работающими становятся другие понятия, такие как «смысл», «событие», «нонсенс», «ноэма», «контекст», «наблюдатель». Основной их признак - это то, что они не принадлежат ни к миру ве- у щей, ни к миру субъекта. Контекст, например, формирующий новый >. научный результат (будь то в рамках отдельной культуры или уникального события), предполагает наличие совокупности духовных, логических, материальных обстоятельств. Или другое понятие, тоже получившее достаточно широкое распространение как в философской, так и в научной литературе, - «наблюдатель». Наблюдатель в X теории относительности, в синергетике у И. Пригожина или в науке ц о хаосе не является ни субъектом, ни предметом. Таким же он предстает Ф и в логике смысла Ж. Делеза или в философских рассуждениях о науке Р. Тома. [¡Ц

X

с[

К го

В. С. СТЕПИН

В связи с только что сказанным я хотела бы обратить внимание на понимание субъекта B.C. Стениным. B.C. Степин вычленяет главную трудность той позиции, согласно которой субъект какими-то своими характеристиками включается в получаемый в науке результат. «О каких характеристиках можно в данном случае говорить?» - задается B.C. Степин ключевым вопросом. Далеко не обо всех. В предмет научного исследования и, соответственно, в результат могут входить только те свойства субъекта, говорит B.C. Степин, которые непосредственно участвовали в формировании нового знания. Субъект как бы раздваивается, и та его часть, которая включается в предмет вместе с

изучаемым предметом, становится объектом научного исследования. Субъект-предметное отношение восстанавливается. В этом пункте рассуждений B.C. Степина я бы хотела ему возразить. Если субъектные характеристики, включенные в предмет, опредмечиваются, становятся предметом, то ситуация познавательного научного отношения к миру и проблема субъект-предмет воспроизводятся вновь и вновь. Чтобы этого избежать, надо, по-видимому, отнестись к включенным в предмет субъектным характеристикам как к не являющимся ни субъектными, ни предметными. Именно так, насколько я понимаю, строится понятие наблюдателя, очень близкое по своему содержанию понятию субъекта у B.C. Степина.

B.C. Степин. Мне приходится сделать ряд пояснений. При характеристике познания в гносеологии традиционно используются абстракции субъекта и объекта. Но характеризуя познание как отношение субъекта к объекту, мы должны отличать два подхода: созерцательный и деятельностный. В первом объект дан изначально как внеполо-женный субъекту, который созерцает объект и получает знания, соответствующие объекту. Во втором субъект и объект выступают как полюса деятельности. Объект - это аспект или фрагмент мира, выделенный деятельностью и превращенный в предмет ее исследования. Он дан субъекту в форме деятельности, а его освоение предполагает активность субъекта. Для характеристики познания в рамках деятель-ностного подхода недостаточно ограничиться только констатацией, что познание есть отношение субъекта к объекту. Структура любой деятельности, в том числе и познавательной, включает особое звено,

X

и опосредующее воздействие субъекта на объект. Таким звеном выстуди пают средства и операции деятельности. Они могут быть рассмотрены * в двух аспектах. С одной стороны, как своеобразное продолжение X субъекта деятельности (средства как проводник его воздействия на объект, операции как действия субъекта). С другой стороны, как объектные взаимодействия, подчиненные определенным законам, где X предмет деятельности взаимодействует со средствами как особыми

Л К

X

яв

предметами, а операции деятельности предстают как отдельные акты

ф этого взаимодействия. Средства и операции деятельности в их связях с субъектом образуют субъектную подструктуру деятельности, а в их связях с предметом и результатом деятельности - ее объектную под-

структуру. Сами по себе они - не субъект и не объект или и субъект, и объект одновременно. Но отсюда не следует, что абстракции субъекта и объекта становятся непригодными для описания познавательных ситуаций. Они сохраняются, хотя и в деятельностном подходе обретают новый смысл.

В любой деятельности, в том числе и познавательной, человек может быть и субъектом, и объектом (предметом деятельности), и даже средством деятельности. Например, в некоторых социально-психологических экспериментах используют актеров, которые по заданию экспериментатора провоцируют испытуемых на определенные поступки. Скрытая киносъемка дает фактический материал для анализа исследователю (социологу или психологу), который ставит эксперимент. Он выступает как субъект исследования, а актеры функционируют в качестве средств (хотя в других отношениях они могут выступать и как субъекты общения и поведения). В эмпирических исследованиях с применением метода включенного наблюдения исследователь может выполнять не только функции субъекта познания, но и одного из компонентов исследуемого объекта (например, производственного коллектива, отношения внутри которого являются предметом изучения) и даже выступать в функции средства познавательной деятельности. Все эти позиции при анализе структуры научного познания следует различать. В противном случае мы будем применять абстракции субъекта и объекта там, где они утрачивают свои определяющие признаки. И тогда, как говорится, «смешались в кучу кони, люди». Тогда возникают полуметафорические утверждения о познавательной и иной деятельности как бессубъектной или безобъектной.

Такие утверждения в лучшем случае можно переинтерпретировать как постановку проблемы и фиксацию того, что описание деятельности как отношения субъекта к объекту хотя и необходимо, но недостаточно и нужны более дифференцированные подходы.

Б.И. Пружиним. Я не нахожу достаточно убедительных оснований для того, чтобы считать, что социально-гуманитарные науки становятся теперь эпистемологическим образцом и методологическим стандартом для естественных (как когда-то естественные претендова- £ ли на то, чтобы быть образцом и стандартом для социально-гуманитарных). Я не считаю, что ситуация просто перевернулась (т.е., >. строго говоря, что в этой области произошла революция). То, что ныне фактически происходит, можно представить как эпистемологиче- X ское и методологическое сближение социально-гуманитарных и естественных наук по целому ряду направлений. Мы сегодня можем констатировать, что и их предметность, и их средства, и даже их цели не X столь уж разнонаправлены и уж, во всяком случае, вполне соотноси- ¡5 мы. Иное дело, каким образом могут быть концептуально и историче- Ф ски оценены сами эти процессы сближения. Мне кажется, именно это мы здесь и обсуждаем. !■■

5 Зак. 1223

=£

ОС

ю

Б. И. ПРУЖИНИН

По существу, речь за нашим «круглым столом» идет о стратегическом культурном выборе, если не для науки, то для философии науки и эпистемологии. Ведь совершенно по-разному можно посмотреть на эту ситуацию сближения, разное увидеть и весьма разные выводы сделать (в том числе и практические). Если, скажем, возникающую ситуацию рассматривать как процесс «перемешивания» элементов «жесткого» и «мягкого» («сильного» и «слабого») вариантов науки, то применительно к науке в целом можно говорить о нарастании энтропии, т.е. о размывании стандартов науки в том виде, как они сложились в рамках прежде всего естественно-научных дисциплин.

Можно, однако, процессы сближения естественных и социально-гуманитарных наук представить иначе. Вполне можно не считать, что в результате этих процессов наука в целом отказывается от закрепленного в методологических стандартах и требованиях познавательного опыта естествознания. Так что, скажем, привнесение методов социально-гуманитарных наук (семиотических методов, в частности) в естествознание совсем не означает, что естественно-научные дисциплины неизбежно отступают от своих традиционных дисциплинарных установок. Конечно, свои методологические особенности есть и у комплекса социально-гуманитарных наук, и у комплекса наук естественных. Поэтому-то и возникает вопрос, по каким направлениям происходит сближение этих комплексов и что оно означает? Конечно же, в результате этого сближения меняется интеллектуальный фон научно-познавательной деятельности, меняются некоторые онтологические предпосылки, но взаимопроникновение методов и соответствующих методологических установок отнюдь не обязательно разрушает дисциплинарную структуру науки. И задача эпистемолога в таком случае - осмыслить механизмы и условия конструктивности происходящих процессов, условия, при которых они противостоят тенденциям, размывающим дисциплинарные стандарты науки.

В сегодняшней реальности (в собственно научно-познавательных практиках, в философско-методологической рефлексии над этими практиками и в их интеллектуальном и культурном окружении) можно обнаружить тенденции и оценки и того, и другого рода. При этом в философско-методологической литературе превалируют сегодня первые. Здесь я хочу обратить внимание на процессы второго рода. Я

X

и и

>. хочу акцентировать внимание на наличии в науке тенденции, противостоящих размыванию ее стандартов и способствующих сохранению X дисциплинарной строгости даже в ее наиболее гуманитарных облас-

Ч ОС

Щ

тях. Причем достаточно ясно выявить эти тенденции позволяет нам

дихотомия фундаментальной и прикладной науки, где четко обнару-

X живаются различия в характере междисциплинарного взаимодействия Л

в фундаментальных и прикладных исследовательских контекстах.

Мы, по-видимому, так боимся обвинений в сциентизме и редукционизме, что воспринимаем как «компромат» ссылки на естественно-научные истоки общенаучных методов, применяемых в гумани-

тарных исследованиях. А вот, например, каким образом определял метод литературоведения Б.И. Ярхо (его методологический опыт во многом был использован М.Л. Гаспаровым): «Поскольку литературоведение в этом аспекте представляется как наука о жизни, то и по методу она должна быть объединена с дисциплинами биологическими. Человек - продукт природы, и его произведения не могут быть изъяты из общего потока жизни, три главных момента которой - множественность, непрерывность и изменчивость - положены здесь в основу метода. Метод этот - сравнительно-статистический, поддерживаемый, насколько возможно, экспериментом. Применение вариационной статистики здесь, как и везде, исходит из того положения, что число является самой объективной категорией мышления и математическое доказательство обладает наибольшей всеобщностью. Принцип применения статистики таков: ни одна статистическая величина не вводится без морфологического анализа, т.е. без проверки того, какие реальные литературные явления она отражает... Кладя количественный учет и .микроанализ в основу исследования, я только предлагаю сделать для литературоведения то, что полтораста лет тому назад сделал Лавуазье для химии, и не сомневаюсь, что результаты не заставят себя ждать»\

Я цитирую здесь том работ Б.И. Ярхо, который выпустили недавно филологи. И я думаю, само издание этого труда позволяет утверждать, что сегодня в гуманитарной сфере существует интерес не только к междисциплинарным взаимодействиям, ориентированным на конкретные прикладные цели и фактически размывающим под эти цели междисциплинарные границы, но, кроме того, ведется работа, которая может быть охарактеризована как фундаментальное дисциплинарное исследование.

Приведенный выше пример - это, если можно так сказать, образец фундаментального исследования в сфере гуманитарных наук. В прикладных исследованиях мы получаем совсем иную картину. Мы констатируем именно размывание дисциплинарных границ, которое принимается за норму научного исследования в господствующих ныне философско-методологических концепциях. И как раз здесь мы имеем «смешение» дисциплинарных подходов и методов, оправдываемое исключительно локальными прагматическими целями. Впрочем, «в утешение» социально-гуманитарным наукам следует признать, что даже естествознание, даже математика отступают под давлением прикладных установок от дисциплинарных требований. И, кстати, именно в этом случае мы обнаруживаем, что хотя речь в прикладном исследовании и идет о знании, но о знании не в строго научном смысле.

Так что в свете всего сказанного совсем не беспочвенным кажется мне возникающее у меня сомнение: а так ли уж автоматически в грядущем «обществе знания» предполагается существование науки?

V;:!

Щ Й!

1М1

I

I

ь Ярхо Б.И. Методология точного литературоведения: Набросок плана // Он же. Методология точного литературоведения. М., 2006. С. 7.

ОчЗ

и

и >.

и

<5 к

«3 X ■0

5

на «

В. Н. ПОРУС

II:

В.Н. Порус. Зачем нужны дискуссии о различиях или сходствах между естественными, социальными и гуманитарными науками? Какой цели они служат?

Странный вопрос, не так ли? У этих дискуссий почтенная история, сколько раз из них делались глубокие выводы! Правда, если эти выводы сравнить, получится, что воз и ныне там, где был во времена Г. Риккерта или М. Вебера, хотя не сказать, что совсем не двигался. Просто, если сложить векторы его движений, сумма будет примерно равной нулю. И по сей день продолжаются разговоры о том, какие особенности наук о природе и наук о культуре могут считаться выражением «подлинной научности», а какие — только приближением к ней или, напротив, отдалением от нее. Словно эта пресловутая «подлинная научность» является неким образцом, и дело только в том, чтобы сравнивать с ним различные науки.

Но зачем само сравнение? Если для того, чтобы выстроить иерархию, т.е. указать не-естественным наукам их скромное место (а противоестественным - на дверь!), то из этого выйдет суета: одни будут во что бы то ни стало демонстрировать свое (мнимое или реальное) превосходство, а другие - притворяться, будто усвоили нужные уроки, и мимикрировать под лидирующую в данный момент науку (особенно забавно, когда этим занимаются философы, гордясь тем, что им хоть иногда удается походить на настоящих ученых).

Представим: вот здание, на фронтоне которого написано «Не ученый, да не войдет!». Желающих - множество (видимо, что-то привлекательное находится именно внутри этого здания!). Но вход только через контрольно-пропускной пункт. А контролеры (они же и охранники) - эксперты, вооруженные до зубов «методологическими» принципами. Появляется очередной претендент. Вопрос: способен ли ты в научной области, в какой работаешь, отличать «знание» от «мнения»? Претендент понимает, что соврать не получится. Но как ответить честно? Он колеблется. Заметив колебания, охранники, то бишь эксперты, усиливают нажим: а не считаешь ли ты, что в структуре научного знания допустимы такие суждения, приемлемость которых зависит от щ ^ твоей ценностной (не-эпистемической) ориентации? Здесь честность берет верх над осторожностью, и наш претендент выпаливает: «Да, У считаю!» Реакция охранников молниеносна: претендента разворачи->. вают и готовятся придать ему ускорение в обратном направлении. Но 5 тут происходит вот что.

X Раздается звонок. Старший охранник подходит к аппарату и слы-

шит голос начальника: «Слушай, инструкция изменилась. Учти: от-щ ныне, кто признает ценностную нагруженность научных суждений, X может считаться ученым наравне с теми, кто это отрицает. Пусть там ¡£ сами разбираются, это уже не наше дело!» Охранник пожимает пле-Ф чами: «Проходите!»

щ Так повторяется не раз, и постепенно здание наполняется весьма

[■И разношерстным людом. Сторонники очень разных методологических

взглядов получают удостоверения своей принадлежности к науке, и хотя между ними, бывает, все же возникают перепалки, но лишь в свободное от работы время (хотя бы потому, что работают они в разных помещениях). Иногда они даже выступают с совместными заявлениями, в частности, когда речь идет о финансировании их деятельности, а главное - о зарплате.

Сама идея контрольно-пропускного пункта теперь становится сомнительной. Действительно, какой смысл проверять методологические ориентации претендентов, если инструкции меняются, а кто уж очень захочет попасть в здание науки, так или иначе туда попадет? В конце концов, скажут ученые, мы и сами отлично разберемся, кого считать своими коллегами, а кого самозванцами. Сами, т.е. без помощи философов-методологов.

B.C. Стенин. Но ведь ученые, принимая такие решения, выполняют как раз философско-методологическую функцию! Одно дело, когда физики занимаются полями, частицами или волнами вероятности, другое дело, когда они же рассуждают о природе физического знания. Во втором случае они, естественно, вступают на почву философии и методологии науки, где и происходят дискуссии с теми, кто, как Вы говорите, стоит на КПП!

В.Н. Порус. Конечно. Но вопрос не в том, кто выполняет контрольные функции - философы или философствующие ученые. Вопрос в том, для чего нужен сам КПП, зачем науку ограждать кордоном!

Ученые, занимающиеся гуманитарными, историческими или юридическими исследованиями, всегда находили и будут находить место в науке, как ни отличались бы их методы от методов физиков или биологов, присутствуют в их выводах следы политических, идеологических, ценностных предпочтений или нет. Если кордон для чего-то и нужен, так это чтобы закрыть доступ в науку шарлатанам. Но это дело не такой уж великой сложности, и сколько бы туману не напускали любители сенсаций, еще не было такого, чтобы Институтом физических проблем руководил маг или прорицатель. Впрочем, изгнанные из храма не так уж переживают из-за этого, хотя оскорбленного визга бывает предостаточно. У них ведь есть возможность построить собственный храм и объявить его «неофициальной» или «альтернативной» наукой. Суть не в названиях, а в источниках финансирования: всем хочется поучаствовать в дележе порций, отпускаемых на прокорм науке государством или каким-то иным благодетелем. Хотя, признаем это, академики белой и черной магии находят источники существования более обильные, нежели университетские нрофессоры.

Но ведь дискуссии, о которых идет речь, велись и ведутся не ради того, чтобы кого-то отлучать от науки. Значение методологических критериев не в том, что они кому-то позволяют или не позволяют считаться учеными. Я бы выделил две осмысленные цели таких дискуссий.

В. Н. ПОРУС

Первая из них в том, чтобы исследовать процессы обмена методологическими идеями между различными науками. Такой обмен велся всегда. Но суть его и сегодня не вполне ясна, и из-за этой неясности нередко возникают мифы, увлекающие главным образом философов, пишущих о науке. Например, к их числу я бы отнес миф о философии как когнитивной науке (стоящей в одном ряду, например, с когнитивной психологией и компьютерными науками). О том, как ученые издеваются над подобным мифотворчеством, напомнила Е.А. Мамчур на одном из наших «круглых столов»9, я имею в виду статью физика-теоретика А. Соукала о «трансформативной герменевтике квантовой гравитации», уже одно название которой пародирует развязное жонглирование терминами. Но бог с ними, с мифами. Сама идея о том, что «пространство научной методологии» едино (хотя анизотропно), а значит, есть возможность устанавливать сложные (возможно, «топологические») связи между различными методологическими «узлами» и «комплексами» (например, исследовать родство и различие процедур теоретической интерпретации в физических и социальных науках), я думаю вполне здоровая и продуктивная. И дело, конечно, не в похвальной любознательности философов, а в том, что такая идея могла бы быть полезной для самой науки.

Вторая цель — это участие философии науки в рефлексии культуры над своими основаниями или универсалиями. Разумеется, такая рефлексия происходит не только в этой форме, но сейчас я говорю именно о ней.

Лозунги демаркации между наукой и не-наукой (или недо-наукой) звучали и еще иногда звучат как эхо «культурного шовинизма»: есть только одна культура, всякие иные (стоящие на других ценностных основаниях) - неподлинные, недоразвитые. В настоящей культуре может быть, разумеется, только одна настоящая наука, определяемая едиными и единственными методологическими критериями. Когда-то задача такого определения имела оборонительный смысл. Тогда мечтали: если культура в опасности, если растут контркультурные силы, грозящие ее опрокинуть и уничтожить, наука станет ее бастионом. Например, защитит достоинство и ценность научной истины от атак ^ идеологии или прямого мракобесия.

W Сейчас не будем уходить в глубину вопроса, как возник этот >н принцип и как обнаружил свою утопичность. Важно другое. Если в науку входит методологический плюрализм, если упраздняются всяческие КПП (кто бы на них не дежурил), то это не только и не столько внутреннее дело науки. Это свидетельство того, что меняется само-j*j сознание культуры (что и фиксирует по-своему философия науки). X Концепция постнеклассической научной рациональности, кото-¡5 рую развил B.C. Степин, может быть понята как введение в филосо-Ф _

да 4 См.: Философия науки: проблемы и перспективы (материалы «круг-

[iijj лого стола») // Вопросы философии. 2006. № 10. С. 40.

фию, в которой культурологический и философско-научиый анализы соединены по существу. В зеркале философии науки отражается то, что происходит в культуре: меняется способ существования культуры, ее самооценка, а значит, и перспектива ее развития.

Если рациональность - не архитектоника незыблемых критериев, а строится в конкуренции, диалоге разных типов отношения к действительности, то иерархия наук на основе априорных методологических оценок бессмысленна. Нельзя ограничить состав участников процесса и требовать от них догматической приверженности. Скорее, напротив, продуктивными участниками будут как раз те, чьи установки предполагают изменчивость, гибкость, позволяют принять иные способы объяснения и аргументации. Например, идеал доказательно-

■ шш

J

сти научного знания может в ряде случаев уступать место нормам его приемлемости, устанавливаемым «рациональным» консенсусом. В тех случаях, когда такая уступка почему-либо затруднена или даже считается невозможной, научное сообщество склонно видеть в этом не сопротивление вульгарному релятивизму, а лишь здоровую ригидность, предохраняющую от рискованных деформаций научного мышления.

Культура, в которой рациональность и ее ценность зависят от конвенций, хотя и не произвольных, но все же переменчивых, стоит в ряду других равноправных культур. Межкультурное взаимодействие похоже на «круглый стол» (вроде нашего), где взаимное уважение не предполагает обязательного единомыслия. Цель участия в нем: сохранить саму возможность коммуникации, ценность которой более важна, нежели догматика ее принципов. Почему? Да потому, что коммуникация - условие сохранения самого культурного бытия, conditio sine qua поп. Конечно, такое изменение не случается «само собой», у него есть предельно важная причина. Она в том, что европейская культура подошла к исторической черте, за которой ей грозит исчезновение (культурная катастрофа). Но это уже другая тема.

Наука по-своему отображает эту ситуацию. Поэтому, я думаю, напряженность былых споров о «критериях подлинной научности» уходит в прошлое и сменяется заботой о том, чтобы за «круглым столом» рациональной коммуникации не было униженных и оскорбленных (проходимцев за этот стол усаживать не следует, но это, повторяю, не W требует особых интеллектуальных усилий). >»

Однако цена гибкой рациональности и методологической толе- J рантности может оказаться чрезмерной. Такую цену, я думаю, запрашивает философский постмодернизм: сосуществование различных ценностных оснований подменяется отрицанием самой их основности. Это различие принципиально. Духовное напряжение, возникаю- X щее в диалоге различных культурных универсалий, разряжается в си- ¡S туативном прагматическом выборе, что сводит жизнь культуры к ка- <У лейдоскопу жизненных ориентаций действующих в ее рамках индивидов (это и называют пост-культурой). В философии науки, как ¡ш

к

«5

В. А. ЛЕКТОРСКИИ

я уже заметил, эта подмена может найти особое преломление, что угрожает обесценить ее философский статус. Вот с этой угрозой я и призвал бы считаться.

В. А. Лекторский. Я еще раз хочу подчеркнуть, что смысл нашего обсуждения был в том, чтобы попытаться понять с философско-методологических позиций ту ситуацию, которая складывается сегодня во взаимоотношениях наук о природе, с одной стороны, и наук о человеке и обществе, с другой, и которая ставит под вопрос привычные представления не только о науках второго типа, но и о науке и научности в целом. Поэтому речь идет не о простой классификации наук и не об их ранжировании с точки зрения меньшей или большей научности, а о том, как возможно научное познание вообще и во всех ли случаях оно возможно (хотя, нужно заметить, сама проблема демаркации науки и ненауки - не просто результат наивности логического позитивизма или желание принизить значение чего-то; ведь вся история философии, включая И. Канта, Г.В.Ф. Гегеля и М. Хайдегге-ра, - это история попыток провести разного рода «демаркации» в смысле разделения плодотворных и тупиковых способов мышления, и это понятно, ибо одна из важнейших функций философии - это критическое переосмысление сложившихся форм знания и деятельности, своеобразная переоценка ценностей). Как точно заметил Б.И. Пружи-нин, в связи с обсуждаемыми нами вопросами речь может идти и о судьбе фундаментальной науки в целом - как естественной, так и социально-гуманитарной, ибо в самом деле «цивилизация знаний» не тождественна «цивилизации фундаментальных наук» - сегодня как раз экономически востребованным оказывается прежде всего прикладное знание (useful knowledge). Речь идет о больших мировоззренческих вопросах, связанных с судьбами западной культуры, ибо в ее основе лежит развитие науки и техники. Да и сама европейская философия была бы невозможна без попыток осмыслить феномен науки. Конечно, эти вопросы обсуждались и раньше. На них свои ответы в начале XX в. давали неокантианцы и В. Дильтей, а в середине прошлого столетия — логические позитивисты. Задача нашего «круглого X стола» была не в том, чтобы вернуться в атмосферу обсуждений Вен-и ского кружка. Вопрос в том, что развитие современного естествозна-

X и

^ ставления о взаимоотношении наук двух типов и сформулировать д- новое представление об отношении науки к знанию, вере, деятельности, пониманию. Речь идет, например, о таком современном феноме-JS не, как взаимодействие в рамках когнитивной науки естественных наук (нейронауки), лингвистики и философии. А вот и другой характерный феномен нашего времени: постмодернизм в таких науках о гд человеке, как филология, психология, социология, пропагандирует

ния, с одной стороны, и развитие исследований в области гуманитарных наук, с другой, позволяют пересмотреть многие привычные пред-

Третье. В. Дильтею и другим близким ему теоретикам гуманитар-

1

Ш

идеи о том, что теория в этих науках, якобы, невозможна и не нужна, что вряд ли в этих дисциплинах можно говорить даже о знании. Между ирочим, когда американский физик А. Соукал пародировал «трансформативную герменевтику», он имел в виду не философию как исследование когнитивных процессов, а именно постмодернистские рассуждения в гуманитарных дисциплинах.

Я считаю, что наш «круглый стол» был интересным и позволил, по крайней мере некоторые вопросы, связанные с его общей темой, остро сформулировать и в какой-то мере аргументировать. Были высказаны разные точки зрения, и естественно, что я согласен далеко не со всеми участниками нашего обсуждения. Наиболее близки мне позиции B.C. Степина и Б.И. Пружинина. Я не буду подробно излагать свою позицию, тем более, что мне приходилось специально писать по этим вопросам (Лекторский В.А. Возможна ли интеграция естественных наук и наук о человеке // Вопросы философии. 2004. № 3; в прошлом году под моей редакцией вышла коллективная книга «Наука глазами гуманитария» (М., 2006), в которой подробно обсуждается эта тематика). Выскажу только несколько соображений непосредственно в связи с нашим «круглым столом».

Первое. Я не могу согласиться с мнением о том, что в современной науке снимается субъектно-объектная дихотомия. Как показал еще А. Мейнонг, интенциональность, т.е. отношение к некоему объекту (как бы его ни понимали) - это специфическая черта психики вообще, сознания, в частности и тем более такого проявления сознания, как познание. Знание может быть лишь знанием о чем-то. Если субъект сливается с тем, что он познает, ни о каком знании не может быть и речи (но в этом случае не может быть даже и субъективных переживаний, так как интенциональны не только познание, но и эмоции, желания, волевые акты и т.д). Это признается всеми, кто исследует проблематику сознания и познания. Другое дело, как понимать объект и субъект. Как справедливо подчеркнул B.C. Степин, в рамках деятельностной концепции объект понимается как задаваемый формами деятельности, а субъект - как тоже производный от деятель- ¡"^ ности. J

Второе. Понимание существует в разных формах и может быть ^ как обыденной житейской процедурой, так и специальным научным х методом исследования: нет его принципиального отличия от процеду- ^ ры объяснения, только в первом случае это не выявлено, а во втором Ч становится ясно, особенно когда речь идет о понимании других куль- К тур, иных онтологий и способов мышления. Но об этом я уже писал. х

С

ных наук могло казаться, что именно тот факт, что в науках о челове- 4) ке субъект становится предметом познания, определяет специфику последних: ведь субъект непосредственно дан самому себе и, познавая : ян

В. А. ЛЕКТОРСКИМ

другого, он в конечном итоге имеет дело с самим собою. Сегодня так уже нельзя рассуждать. Ибо развитие философии и гуманитарных наук в XX в. выявило несамоочевидность субъекта, проблематичность его единства и идентичности, его непрозрачность для самого себя, сложность его отношений с другими и т.д. Для классической философии и для классических наук о человеке субъект был первой очевидностью, а мир и другие были неочевидны. Отсюда и вопросы: как возможно познание внешнего мира, как возможно познание чужого сознания? Для современной философии и науки существенен другой вопрос: как возможен субъект, и всегда ли он возможен? Ссылка на субъект - это не ответ на вопрос о том, как возможно познание, а проблема, требующая решения.

Я мог бы высказать и другие соображения по поводу обсуждаемой тематики, но думаю, что этого делать не нужно. Важно, что наш «круглый стол» привлекает внимание к актуальной проблематике, которая будет разрабатываться как нашими философами, так и интересующимися философией специалистами в разных областях науки.

I

и

и >.

ж

и

ее

1

Ф х №