CC BY
172
В.С. МАЛАХОВ
ПРОБЛЕМЫ ИЗУЧЕНИЯ НАЦИОНАЛИЗМА И ЭТНИЧНОСТИ В
КОНСТРУКТИВИСТСКОЙ ПАРАДИГМЕ (НА ПРИМЕРЕ РОССИЙСКОГО ОБЩЕСТВОВЕДЕНИЯ ПОСЛЕДНИХ ДЕСЯТИ ЛЕТ)
До недавнего времени в российских публикациях по проблемам этничности и национализма безраздельно господствовала эссенциалистская (субстанциалистская) парадигма. Эссенциализм отечественных авторов во многих случаях не был отрефлектированным: они исходили из представления о нациях как продуктах эволюции этносов и из представления об этносах как о само собой разумеющихся данностях, не ставя вопроса о теоретической обоснованности этих представлений. В тех же случаях, когда российские обществоведы - историки и этнологи прежде всего - были осведомлены о конструктивистской критике традиционного национализмоведения, их видение методологии социального конструктивизма часто носило весьма вульгарный характер. Тезис о конструировании наций они, по существу, редуцировали к тезису об их фабрикации.
Одним из первых российских обществоведов, решившихся порвать с этой традицией, был Валерий Тишков. Поворот в сторону конструктивизма обозначился уже в его статьях середины 90-х годов, объединенных в сборнике «Очерки теории и политики этничности в России» (10). В большой мере эти работы воспроизведены в англоязычном труде В.Тишкова «Пожар в умах» (16), хотя эта книга и не является простым переводом «Очерков».
К немалому раздражению своих коллег по этнологическому цеху В. Тишков не только отстаивает тезис о нациях как социальных конструктах, но и рассматривает в конструктивистском ключе такую «священную корову» российского обществоведения, как «этнос». Стоит заметить, что сам этот термин В.Тишков относит к числу «понятий-монстров» и предпочитает им не пользоваться. Для того, что у нас называют «этносом», в международной социальной науке существует термин «этническая группа». Что же касается такого феномена, как «этничность», то в социологии, социальной психологии и социальной антропологии «этничность» есть не что иное, как одно из обозначений этнической идентичности.
Примордиалистскому пониманию этничности, согласно которому она есть свойство человеческих индивидов и групп, В.Тишков противопоставляет взгляд на этничность как на социально-организационный феномен (10, с. 52). Он предлагает перестать рассматривать этничность в культурно-лингвистических или психокультурных терминах и взглянуть на нее
как на способ структурирования социального пространства. Это положение - достаточно широко распространенное в западной социологической и антропологической литературе последних двух десятилетий - В.Тишков подтверждает богатейшим материалом из российского опыта.
В предлагаемой В.Тишковым трактовке этничности можно выделить три момента.
1. Определяющая роль самоидентификации индивидов. Этническая принадлежность не дана им от рождения, но является результатом «предписания и самопредписания». 2. В формировании этнической идентичности значимыми являются только те характеристики, которые «используются для маркировки различий и групповых границ»; поиск неких объективных, в отличие от субъективных, или глубинных, в отличие от поверхностных, культурных свойств не имеет смысла. 3. «Ключевую роль в конструировании этничности играет политика этнического предпринимательства, т.е. мобилизация членов этнической группы со стороны лидеров» (10, с. 53).
Надо, впрочем, заметить, что примордиализм в чистом виде - явление в современной науке сравнительно редкое. Сегодня мало кто из социальных антропологов решится отстаивать позиции раннего К.Гирца, а ученые типа П. Ван ден Берге (рассматривающие этнические характеристики как врожденные и воспроизводящиеся на биологическом уровне) встречаются еще реже. Этого, однако, нельзя утверждать о гораздо более рафинированном, чем примордиализм, подходе к изучению национализма и этничности - эссенциализме.
Отход от эссенциализма для В.Тишкова означает прежде всего отход от наивного объективизма. Эссенциализм обращается с объектами социальных наук вообще и с феноменом «нация» в частности как с объективно данными сущностями. Однако для философии науки давно не секрет, что предмет теоретического знания в значительной мере конструируется самим этим знанием: он не существует в качестве некоей данности, в одностороннем порядке определяющей процесс исследования, а со-определяется этим процессом. Приверженцы эссенциализма, тем не менее, продолжают усматривать в собственных теоретических конструктах предмет как таковой. Так случилось и с термином «нация». До тех пор, пока ученые, его употребляющие, не задаются вопросом о его референте, они разделяют эссенциалистскую веру в то, что теоретические концепты суть «отражение» некоей «объективной реальности», и что такому концепту, как «нация» в данной реальности соответствует нечто определенное. Между тем историко-критический анализ показывает наивность такой веры. Определенности в понимании того, какая «реальность» соответствует данному понятию, нет. Под «нацией» понимают и государство, и этническую группу, и культурное - в отличие от этнического - сообщество, и
лингвистическую общность; одни считают нациями любые относительно однородные культурно-исторические общности, другие настаивают на политической консолидации данной общности, третьи вводят в качестве необходимого условия обладание государством, четвертые готовы согласиться с тем, что для того, чтобы группа могла быть названа нацией, достаточно «воли» ее членов к обладанию государством и т.д.
В полемическом противостоянии данной традиции В.Тишков проделал заметную эволюцию. В первых своих статьях на эту тему он сосредоточивает внимание на критике «позитивистко-марксистского» допущения советской историографией национализма, согласно которому нация понималась как высшая стадия развития этноса, и показывает роль государства как конституитивного момента любого «нацио-строительства». Тем самым В. Тишков имплицитно подводил своих коллег к принятию западноевропейской («французской») модели нации как политического сообщества по преимуществу. При такой интерпретации «нации» произошла бы нормативная разгрузка и понятия «национализм» -оно совпало бы по значению с понятием «патриотизм». Однако в ходе дебатов автор окончательно убедился в невозможности хотя бы минимального консенсуса по этим вопросам. То, какими значениями наделяются понятия «нация» и «национализм», определено не только и не столько научными соображениями, сколько политическими интересами. Отсюда вывод В.Тишкова: «нация» есть скорее идеологическое понятие, чем понятие науки, и потому ученым было бы резонно отказаться от его использования - «забыть о нации». Именно так называлась его статья 1998 г., опубликованная в «Этнографическом обозрении» и «Вопросах философии» и перепечатанная в книге «Политическая антропология» под названием «Постнационалистическое понимание национализма» (11, с. 89-136).
Российское обществоведение советской поры произвело на свет великое множество квазинаучных текстов, сплошь состоящих из спекуляций о сущности «нации» и об объективных маркерах, позволяющих отличать «нации» от «народов», «народы» от «народностей», «этносы» от «этнических групп» и пр. В.Тишков не ограничивается дезавуированием подобных текстов как беспредметных и в научном плане контрпродуктивных, но показывает их встроенность в отношения власти. С одной стороны, этнология (этнография, как ее называли раньше) направляла так называемое «национально-государственное строительство» (ибо с кем как не с этнологами консультировалось коммунистическое руководство при кройке и перекройке этнических границ). С другой стороны, советская этнология приспосабливалась к этому строительству. Предлагавшиеся Ю.В.Бромлеем и его многочисленными учениками категоризации - например, «этнос в
узком смысле слова» («этникос») и «этнос в широком смысле слова» («этносоциальная общность», ЭСО) были не чем иным, как подгонкой понятий под уже существующие административно-территориальные подразделения. В. Тишков подробно и, на мой взгляд, весьма убедительно прослеживает участие обществоведения в структурировании политического пространства СССР (см. 16, с. 24-43; 10, с. 138-175). Этот процесс он, по аналогии с «социальной инженерией», называет «этнической инженерией». В соответствующих местах обеих книг - особенно в английской - читатели найдут много неожиданных и поучительных сведений о том, как «народы» и «народности», в объективном существовании которых мало кто сомневается, создавались политиками, в свою очередь консультировавшимися с историками, лингвистами и этнографами. О том, как чертились и перечерчивались границы, вызывая к жизни или, напротив, обрекая на небытие общности, которые привычно называют «этносами» (16, с. 44-83). О том, как «малые идентичности подводились под более крупные категории»: в переписи 1926 г. это 530 малых групп, включенных в состав 194-х крупных; в 1937 г. это 769 групп в составе 168-ми; в 1989 г. это 823 группы в составе 128-ми (16, с. 16-19).
В своей полемике с эссенциализмом В. Тишков отчасти опирается на базовые исследования международного национализмоведения (Э.Вебер, Б.Андерсон, Т.Эриксен, Э.Хобсбаум, Э.Геллнер), отчасти - на собственные размышления как наблюдателя процесса «этнической инженерии». Он, в частности, неоднократно возвращается к так называемым «номенклатурам народов», принимаемым в тот или иной период в той или иной стране. На уровне обыденного сознания количество «наций», живущих на определенной территории, выглядит как некий непреложный факт, который ученым предстоит зафиксировать. Между тем как раз ученые — вместе с государственными чиновниками — и есть та инстанция, которая этот факт производит. В обществе глубоко укоренена вера в то, что можно правильно подсчитать, сколько «на самом деле» живет в России или/и в отдельных ее регионах народов (а также народностей, этносов, субэтносов и этнографических групп), и если до сих пор такие подсчеты страдали приблизительностью и противоречивостью, то объясняется это неточностью, «ненаучностью» методики их проведения. Опираясь на многолетний опыт этнологической работы, В. Тишков показывает наивность такой веры. Номенклатура народов, принимаемая за истинную и окончательную в данный момент в данных обстоятельствах, определена не «объективным положением дел», а процедурами. Это, во-первых, классификации, предлагаемые учеными (лингвистами, историками и пр.), во-вторых, механизмы переписи, устанавливаемые государством, и, наконец, в-третьих, административные решения. В Китае, например, в зависимости от механизма переписи
населения, количество этносов на протяжении короткого промежутка времени колебалось между 400 и 55 (в настоящий момент официально признано еще меньшее их число). Другой пример, приводимый В.Тишковым, - ожидающее нас в скором будущем «исчезновение» народа, называемого мордвой: поскольку лингвисты и политические активисты этого региона настаивают на том, что «на самом деле» мордовский народ состоит из двух народов - эрзя и мокша, значит следующая перепись населения зафиксирует существование двух новых этносов на месте одного прежнего. Такая фиксация, кстати, уже произошла: в 1994 г. Центральное статистическое управление включило в официальный список переписи два этнонима (10, с. 69).
Другой оселок, на котором В.Тишков опробывает продуктивность конструктивисткого подхода, это феномен диаспоры. Традиционные дефиниции определяют диаспору как устойчивую совокупность людей единого этнического происхождения, живущую за пределами своей исторической родины. Но как измерять «устойчивость» этих «совокупностей»? Исследователи резко расходятся в мнениях на сей счет. Некоторые, подобно Вильяму Сэфрэну, пытаются выделить основные признаки диаспоры. У Сэфрэна их шесть: рассеяние из первоначального центра, наличие памяти или мифа об исторической родине, убеждение в том, что они никогда не будут приняты новой страной, видение исторической родины как неизбежного места возвращения, преданность делу ее поддержки и восстановления, наличие групповой солидарности (15, с. 83-84). Однако под этот идеальный тип не подходит ни одна из существующих на сегодня диаспор. В том числе еврейская, на примере которой Сэфрэн сконструировал свою модель (11, с. 137-176).
За декларациями и идеологемами, посредством которых пытаются обосновать ту или иную политическую практику, В.Тишков умеет разглядеть методологию, на которую данная практика в самом деле опирается. Так, «федерализм», объявленный советской властью основой государственного устройства нашей страны, имел своей действительной основой этнонационализм. Интернационалистская риторика ничего не изменила в принципах нацио-строительства коммунистической эры, которые, как показывает автор, имели своим истоком философский романтизм и позитивистский историзм Х1Х в. (см.: 16, с. 1-23).
Если вдуматься, сделанная В.Тишковым констатация скандальна: коль скоро федерализм советской поры в теоретическом плане представлял собой этнический национализм, на этническом национализме базируется и современная российская государственность. Риторика обновилась (на смену «интернационализму» и «дружбе народов» пришли «гражданское общество» и «демократический плюрализм»), мышление осталось прежним. Но дело заключается далеко не только в интеллектуальных навыках,
пусть даже это и навыки правящего класса. Дело в институционализации этничности, произошедшей в советский период. Этническая идентичность в силу наличия института этнической государственности («национальные республики» в сегодняшней Российской Федерации) является весьма эффективным социальным ресурсом. Этнические символы обладают мощным потенциалом консолидации и коллективной мобилизации, о чем прекрасно осведомлены соответствующие элиты.
Конструктивистский взгляд на феномен этничности определяет исследовательскую стратегию В.Тишкова в изучении феномена этнического конфликта. В конфликтологических работах В.Тишкова отчетливо просматриваются две составляющие - теоретико-методологическая и практико-политическая. Находясь в теоретико-методологической плоскости (1, с. 319), он обсуждает такие проблемы, как природа социального конфликта вообще и этнического в частности (а то, что этнические конфликты - часть социальных в рамках подхода В.Тишкова разумеется само собой). Исходный пункт В.Тишкова в осмыслении природы конфликта и, шире, насилия — примат «индивидуальной ответственности» над «коллективной виной». Насильственный конфликт в его понимании (этнический в том числе) - это «сумма индивидуальных преступных действий», а не проявление «исторической закономерности». Несколько специальных работ В.Тишков посвятил анализу конкретных этнических конфликтов - ошского (10, с. 320-353), осетино-ингушского (10, с. 354-400), чеченского (10, с. 401-524). Анализируя конфликты на Северном Кавказе (11, с. 311-338), Тишков показывает, что у этих конфликтов, помимо социально-экономических, были идеологические причины, главная из которых — идеология этнической («национальной») государственности. В условиях либерализации общественного порядка, слабого государства, экономического кризиса и моральной дезориентации эта идеология породила «неверные установки, неисполняемые законы и решения властей, бесполезные споры и неоправданную напряженность между людьми» (11, с. 319). Отвечая на вопрос о путях и способах преодоления насильственных конфликтов, автор исходит из примата права, а это означает, что необходим пересмотр политико-идеологических установок, переход от этнических основ правления к общегражданским. Что касается культурного многообразия, то в этом пункте В. Тишков — категорический противник тех, кто связывает возникновение конфликтогенных ситуаций с этнической и языковой неоднородностью населения. Само по себе культурное многообразие не является источником конфликта. Но культурная отличительность может использоваться для канализирования деструктивного политического действия. Проводниками такого действия выступают не только местные политические и финансово-экономические элиты, но и так называемые
«внесистемные активисты». К их воздействию на динамику конфликта автор относится с особым вниманием. К числу нетривиальных выводов В.Тишкова в этой части исследования принадлежит заключение, согласно которому одной из наиболее важных причин возникновения политического насилия является недостаточная информированность акторов и недостаточная компетентность лидеров: многие конфликты выливаются в насилие потому, что акторы не знают об имеющихся у них альтернативах действия.
Занятия кризисом в Чечне вылились в отдельную книгу, ограниченную, правда, ситуацией вокруг первой чеченской войны (12). Изложение содержания этого объемистого сочинения уместно начать с методологических проблем. Первая из них заключается в том, как определить дистанцию по отношению к событию. В.Тишков справедливо не верит в беспредпосылочность исследования: ни один автор, пишущий о конфликте, не свободен от допущений нормативного, а в конечном счете и идеологического характера. К числу идеологических предпосылок, распространенных в нашем случае, принадлежат «национально-освободительное движение», «сопротивление российскому колониализму» и т.п. В русле подобных идеологем написано большинство текстов западных специалистов по Северному Кавказу, не говоря уже о публикациях политически ангажированных сочинителей - от Вадима Белоцерковского до Валерии Новодворской. По сути, теми же теоретическими и идеологическими допущениями руководствовался Дмитрий Фурман, составитель и редактор сборника «Чечня и Россия: общества и государства» (M., 1999). В противоположность этим авторам В.Тишков рассматривает конфликт в Чечне как вооруженный мятеж против государства. Поскольку легитимность данного государства никто под сомнение не ставил и не ставит, попытка насильственно пересмотреть его границ a priori нелегитимна. Однако, осмысляя войну в Чечне в этой перспективе, автор далек от пропагандистских клише вроде «антитеррористическая операция» (официальное название второй чеченской кампании) или «разоружение бандформирований» (уже подзабытая формула, придуманная для оправдания авантюры 1994-1996 гг.). Кстати, термину «война» Тишков предпочитает термин «военный конфликт», имея, очевидно, в виду, что современная война предполагает массовую мобилизацию, тогда как в анализируемом случае большинство населения Чечни - скорее жертвы, чем участники военных действий.
Другая особенность исследования В.Тишкова о чеченском конфликте - его жанр. Перед нами, в отличие от политологических публикаций на ту же тему, этнография вооруженного конфликта. То, чем занят автор, - описание не событий, а действий людей, оказавшихся втянутыми в эти события. Книга основывается преимущественно на записях интервью с жителями Чечни, заставшими либо первую, либо вторую военную кампанию.
Анализ строится на свидетельствах 55 человек, долгое время живших в Чечне и не покидавших ее во время военных действий. Насколько репрезентативны эти свидетельства?
Здесь мы вновь оказываемся перед методологической проблемой. Как докопаться до правды, если участники беседы (по крайней мере, опрашиваемая сторона) неискренни? Если их ответы стандартны и поверхностны? Если в этих ответах больше самолюбования и издевки над спрашивающими, чем желания быть услышанным? А ведь именно это имело место в обычных интервью перед телекамерами, когда боевики и рядовые чеченские граждане предпочитали отделываться фразами-лозунгами: «Воюем за свободу», «У нас есть право на самоопределение», «За что Россия нас бомбит?» и т.д. Причина бессодержательности таких бесед - в их заданности: как интервьюер, так и интервьюируемый с самого начала находятся в идеологической ситуации, в которой обоим заранее известно то, что должно быть сказано. «За что воюете?». - спрашивали тележурналисты солдат федеральной армии в первую чеченскую войну. «Воюем неизвестно за что. Это не наша земля», - твердили те. Три года спустя на тот же вопрос звучал опять вполне ожидаемый, хотя и другой ответ: «Мы здесь навсегда. Это наша земля. Мы покончим с бандитами» (12, с. 23).
Можно ли избежать идеологической ловушки? Тишков уверен, что можно. С этой целью он прибегает к нетривиальному способу исследования - методу «делегированного разговора». На место московского «антрополога-визитера» (т.е. самого себя) он ставит партнеров из числа чеченцев. Это люди с достаточным уровнем образования и наблюдательности, чтобы провести соответствующие интервью на русском и чеченском языках. Есть основания полагать, что люди, согласившиеся принять участие в этих интервью, были искренни со своими собеседниками. Дело не только в этнической близости (хотя и она играет свою роль). Дело прежде всего в том, что их не спрашивали об отношении к «суверенитету» и тому подобным абстрактным вещам, а задавали простые вопросы. Где находились во время войны? Как обеспечивали себя и семью? Как оценивают то, что с ними произошло? Что думают о властях предержащих? Чего ожидают от будущего? Доверительности способствовало и то, что собеседнику предоставлялась полная свобода рассказать обо всем, что ему/ей казалось важным в ходе разговора: детали довоенной жизни, история семьи и т. д. Так сформировалась объемная картина повседневности, увиденной глазами тех, кто ее проживал и, повторю, не имел мотивов рисовать картину, отражающую ту или иную идеологическую схему вместо реальной жизни.
Кроме свидетельств простых людей в круг анализа попали записи бесед самого В.Тишкова с представителями чеченской элиты (благо его деятельность как директора
Института этнологии и антропологии, члена Коллегии Министерства по делам национальностей России, а также короткий период работы министром обеспечили ему много знакомств среди интеллектуального и политического бомонда).
В книге немало леденящих душу свидетельств о творимых на войне жестокостях. Что касается вопроса о достоверности этих свидетельств, то автор изначально занимает позицию доверия к высказываниям респондентов: даже если сделать поправку на субъективные искажения, некоторую долю вымысла и т. д., такое восприятие происходящего само по себе -социокультурный факт. В этом контексте данные высказывания и следует рассматривать.
Презентируя себя в качестве «практикующего этнографа», В.Тишков не перестает быть ученым, озабоченным в первую очередь теоретическими проблемами (помнящим о том, что хорошо продуманная теория - это самый лучший вклад в практику). Обсуждая вопрос об объяснительных моделях, применимых в интересующем его случае, автор последовательно отбрасывает ряд концепций как негодных. Это теория «базовых потребностей» (согласно ей, группам, прежде всего этническим, изначально свойственна «потребность в идентичности»); теория «групп в состоянии риска» (любопытно, что разработчики этой теории - а она появилась в начале 90-х - не подозревали о существовании таких групп, как чеченцы, абхазы и карабахские армяне, зато включили в список «групп в состоянии риска» грузин и эстонцев); и, наконец, это совокупность исследовательских установок, которые автор объединяет под рубрикой «цивилизационно-этнографический романтизм». Подобной методологией окрашены работы Яна Чеснова, Сергея Арутюнова и многих других коллег Валерия Тишкова. Блестящие знатоки Северного Кавказа вообще и Чечни в частности, эти ученые склонны возводить историко-культурные различия в фундаментально-антропологические и делать отсюда далеко идущие (в том числе политические) выводы. Что касается теоретико-методологических предпочтений самого автора, то это прежде всего концепция демодернизации - обусловленного войной тотального разрушения социальных институтов и распада социальных связей (12, с. 51-59).
Многие из людей, рассказывающих на страницах книги о своей жизни в условиях войны, сами брали в руки оружие. Многие подвергались унижениям со стороны омоновцев и контрактников, пережили смерть близких в результате бомбардировок, были свидетелями пыток и казней заложников, за которых не поступило требуемого выкупа, некоторые не один раз обагрили руки кровью. Их монологи настолько просты и бесхитростны, что всякому непредвзятому читателю становится ясной неадекватность пропагандистских клише. К ним так же мало подходит уничижительный ярлык «члены бандформирований», как и гордое обозначение «бойцы чеченского сопротивления». Большинство из них присоединились к
боевикам от отчаяния и безысходности. Почти все они оказались между молотом и наковальней: с одной стороны Дудаев, Басаев, Радуев и иже с ними, лицемерие которых не составляло для простых чеченцев никакого секрета, с другой стороны - федеральные военные и милиция, актами бессмысленной жестокости восстановившие против себя местное население.
Казалось бы, о чеченской войне мы слышали и читали (а если брать в расчет ТВ, то и видели) так много, что ничто не может нас удивить. Тем не менее свидетельства, приводимые В. Тишковым, производят особенное, если можно так выразиться, «свежее» впечатление. По-видимому, причина такого впечатления кроется не в содержании самих рассказов, а в их монтаже. Книга структурирована таким образом, что каждый рассказ (вернее, фрагмент рассказа) работает на демонстрацию соответствующего тезиса автора. Свидетельства участников событий, встроенные в такие рубрики, как «страх и отвага», «мародерство», «месть как аргумент против мира», «война как болото и как преисподняя», «война как тотальное насилие» и т.д. - иллюстрируют и подтверждают выводы автора.
Однако простой этнографией войны дело не исчерпывается. На мой взгляд, получившаяся в результате книга - это своего рода энциклопедия чеченской жизни. (Добавлю: современной чеченской жизни, ибо автор - категорический противник «историзма», объясняющего события настоящего как развертывание сил, копившихся в прошлом.) Читатель найдет здесь анализ: (а) ситуации в Чечне накануне вооруженного конфликта (с ней автор знаком не понаслышке, т.к. принимал непосредственное участие в переговорах 1992-1994 гг.), (б) социально-культурной и возрастной стратификации чеченского общества конца 80-х - начала 90-х годов, (в) публичных дискурсов, распространенных в Чечне после объявления Дудаевым независимости, (г) устройства семьи и семейных отношений, (д) роли тейпов в организации социальной жизни и распределении власти (роль эту, как показывает В.Тишков, не следует преувеличивать), (е) функций ислама в политике Дудаева-Яндарбиева-Масхадова. Интересные страницы посвящены и устройству чеченской экономики после хасавюртовских соглашений. Вопреки обывательским клише выясняется, что большинство чеченцев существовали вовсе не за счет работорговли и подачек из-за рубежа. Сельчане выживали в основном благодаря индивидуальным хозяйствам, делясь его продуктами с городскими родственниками. В течение 1996-1999 гг. продолжали работать госхозы, а в промышленном секторе сохранились несколько крупных предприятий, перешедших на производство бытовой продукции. Хотя все это и не отменяет огромной роли воровства и нелегальной торговли нефтью (12, с. 436-444).
В завершение изложения вклада В.Тишкова в изучение проблематики национализма и этничности представляется уместным следующее критическое замечание. Возможно, перманентная ситуация полемики была причиной того, что в его позиции имеет место крен в сторону инструментализма. Во всяком случае, мне кажется, что В. Тишков сам дал повод своим теоретическим противникам и политическим недоброжелателям трактовать свой тезис о конструировании этничности в терминах ее фабрикации, а понятие «социальный конструкт» - в терминах произвольного манипулирования. Демонстрируя роль, которую играют в формировании этнических коалиций политики - от государственных чиновников до этнических предпринимателей, он в такой мере сосредоточен на этой демонстрации, что оставляет за скобками прочие факторы социального производства этничности. Этничность в самом деле не есть свойство, а отношение. Но оно не сводится к политическим отношениям. В производстве («конструировании») этничности участвуют и исторические, и социокультурные, и социально-психологические факторы, и задача исследования - в том числе «конструктивистского» - показать сложность их взаимодействия, а не редуцировать ее к политико-прагматическим вопросам.
***
Если перспектива, из которой рассматривает интересующую нас проблематику В. Тишков, - культурная и социальная антропология, то авторы, о которых пойдет речь ниже, позиционируют себя как социологи. Я имею в виду директора Центра независимых социологических исследований Виктора Воронкова и его сотрудников. Если кого-то по-прежнему занимает вопрос об онтологическом статусе этничности, то коллектив В. Воронкова к их числу не относится. Их интересует не вопрос о том, является ли этничность социальным конструктом, а вопрос о том, как осуществляется ее конструирование.
Исследование, проведенное под руководством В.Воронкова и И.Освальд (2), привлекает уже тем, что в намерения его исполнителей не входит полемика. Они не стремятся проверить на «правильность» те или иные представления об этничности. Предмет их исследовательского внимания - «как и почему ... идет процесс приписывания той или иной этничности, как структурируются образцы коммуникации... и тем самым де- и реконструируется социальное пространство» (2, с. 8).
Отправляясь от установок понимающей социологии, авторы книги рассматривают этнические границы и, соответственно, этнические идентичности не в качестве некоей «объективной реальности», а с точки зрения их значения. Решающим в определении
этничности они вслед за Ф.Бартом считают не набор «вещественных» культурных признаков, а вопрос «функций и смысла этих признаков в связи с феноменом неравенства» (2, с. 11).
Конструктивистский подход к этничности применяется исследователями в высшей степени корректно. Исследование этничности как социального конструкта отнюдь не означает, что этничность понимается как результат некоей сознательной манипуляции или субъективного произвола - «даже если нормы взаимодействия и коммуникации и меняются со временем, для каждого конкретного периода действия они все же представляются обязательными». Тем не менее «этнические группы не являются статическими сущностями, которым индивид «объективно» принадлежит или не принадлежит» (2, с. 12). Принадлежность этнической группе определяется исторически меняющимися условиями и критериями (общее происхождение, сохраняющие действенность традиции и обычаи, совместные ожидания, общность культурных навыков).
Идентичность индивида в современных обществах характеризуется множественностью. Цель исследования в этой связи - выяснить, «при каких условиях этничность становится значимой наряду с другими идентичностями или даже их оттесняя» (2, с. 14). Этническая идентичность имеет ситуационный характер. Это опять-таки не означает, что следует вести речь о «пробуждении» идентичности, до поры до времени «дремавшей» в глубинах индивидуального сознания. Напротив, исследовать надлежит, в каких ситуациях формируются определенные формы поведения (и, в частности, коллективная солидарность по этническому признаку). Именно конкретная ситуация определяет, какие формы этнической идентичности (культура, или происхождение, или общее для данной группы будущее) выдвинутся на первый план.
Что касается непосредственно методики исследования, то исследователи опирались: а) на наблюдение в этнических организациях Санкт-Петербурга (они посещали заседания и общие собрания этнических землячеств города), б) на проблемно ориентированные интервью с представителями этнических групп города (это были, во-первых, активисты общинных организаций, во-вторых, «неорганизованные» представители этнических групп, в-третьих, чиновники, политики и ученые). Чрезвычайно важно при этом, что этническая принадлежность информантов определялась исключительно на основании их самоидентификации. В отличие от многих публикаций на подобные темы, участники проекта сознательно решили «не полагаться на определение этнической идентичности извне». Типичный пример подхода, от которого авторы отмежевываются, - исследование евреев в Москве, Киеве и Минске, проведенное под руководством Р. Брима в первой половине 90-х
годов: отбор респондентов основывался на «еврейских» фамилиях (14). В результате информантам навязывалось этническое самосознание, которым они могут не обладать; кроме того, из поля зрения выпали евреи с «нееврейскими» фамилиями. Имя отнюдь не является достаточным основанием для приписывания индивиду той или иной этнической идентичности. Определяющим фактором здесь выступает, разумеется, самосознание.
Кроме введения, в котором руководители группы излагают методологическую и процедурную специфику своего подхода, в книге шесть глав, посвященных петербуржским татарам, немцам, армянам, эстонцам и полякам (результаты опросов проживающих в Петербурге евреев, азербайджанцев и бурят в публикацию не вошли).
Исследование дает целый ряд нетривиальных результатов. Оказалось, например, что демографические факторы сами по себе не оказывают прямого влияния на процесс образования этнических общин. Институционализация этнических групп, их оформление в качестве зарегистрированных организаций не является следствием достижения некоторой «критической массы». Так, около 150 тыс. украинцев и порядка 93 тыс. белорусов не образуют этнических общин, и это не объяснить их «культурной близостью» с русскими - в самой Украине весьма активны этнические движения, подчеркивающие и форсирующие отличия украинской культуры от русской, однако петербуржские украинцы с этими движениями не связаны. В то же время буряты (всего полторы тысячи) и армяне (около 12 тыс.) имеют свои культурные организации.
Другое немаловажное наблюдение: приток мигрантов не влияет на уже сложившиеся общины. Более того, между вновь прибывшими и «местными» представителями этнических групп существует антагонизм: петербуржские армяне, равно как и другие давно живущие здесь этнические меньшинства, дистанцируются от «соотечественников», приезжающих в город в последние годы. Различия в самосознании и в культурных навыках, как оказывается, слишком велики, чтобы первые могли признать последних «своими». Имеет значение и чисто утилитарно-прагматический фактор: в условиях конкуренции за доступ к социальным ресурсам (прежде всего к власти и образованию) увеличение числа претендентов нежелательно. Отсюда третий заслуживающий внимания вывод исследования: «целый ряд организаций, помогающих бедным и вынужденным мигрантам, возник и существует совершенно независимо от этнических общин, о которых здесь идет речь» (2, с. 20).
Эффективным инструментом анализа авторам служит понятие «этнический код». «Этнический код» описывает символы, в которых та или иная группа себя представляет (т. е. как она презентирует себя обществу), а также стратегию поведения по отношению к остальному населению города. Так, этнический код армянской и татарской общин -
традиционалистский (опора на историю, религию, культурную традицию), тогда как эстонская, азербайджанская и еврейская общины презентируют себя в современных, детрадиционализированных символах: они отличаются сильно секуляризированным сознанием, а также пониманием того обстоятельства, что их культурная специфичность носит фольклорный характер. Этнический код одних общин - бурятской, армянской, эстонской, азербайджанской и татарской - описывается как интегративный, поскольку они ориентированы на дальнейшее существование в Петербурге, другие же общины - еврейская и немецкая - имеют «диссоциативный» этнический код (ориентированы в основном на эмиграцию). Польская община разрабатывает одновременно два этнических кода.
Этнический код описывает формы репрезентации той или иной общины - то, как она «видит» и «показывает» свою этническую специфику, как ее члены формулируют символы своей этничности, в чем, по их мнению, состоит их «татарскость», «немецкость», «армянскость», «еврейство» и т.д. Знаки этничности, равно как и ее конкретное значение, вариативны. Они зависят от взамодействий, в которые индивиды включены, и изменяются вместе с изменением характера и формы взаимодействий. Сосредоточив внимание на исследовании условий воспроизводства этнического кода, авторы избежали мифологизации феномена этничности, столь характерной для наших этнографов-романтиков. Их интервью были нацелены не на выявление неких квазиантропологических констант этнического поведения той или иной группы (как ведет себя «немец», «армянин» или «татарин»), а на прояснение того, что означает для самих индивидов «быть немцем», «быть армянином» и
т.д. в определенной среде в определенное время.
***
Мы столь подробно остановились на работах В.Тишкова и В.Воронкова потому, что они являются структурообразующими для исследовательской традиции, которая должна сложиться в будущем.
На сегодняшний день в русскоязычной литературе по «национальному вопросу» приходится констатировать доминирование эссенциалистского подхода, причем в наиболее грубой - примордиалистской - его версии. В сферу изучения проблем национализма и этничности в последние полтора десятилетия ринулось огромное количество дилетантов из других областей, что повлекло за собой «заимствование имевшегося в этнологии теоретического конструкта в его наиболее упрощенной и привлекательной форме» (1, с. 18). «К хорошо сохранившимся» в научных и вузовских библиотеках работам Ю.В. Бромлея
добавились миллионные тиражи книг Л.Н. Гумилева, в которых полезная историческая публицистика переплелась с абсолютно несостоятельными конструкциями по поводу этносов и суперэтносов, «пассионарности», «комплиментарности» и других проявлений биосоциальности в рамках «геосферы Земли». За этим последовали наскоро написанные словари, справочники, учебники по этнологии, «исторической этнологии», национализму, а этнология в её наиболее примитивном виде (описание этнических групп по языковым семьям) стала читаться во всех (!) вузах страны неподготовленными для этого преподавателями» (1, с. 18).
Парадигма социального конструктивизма только пробивает себе дорогу в российской литературе по национализму и этничности. К числу ее представителей можно отнести Сергея Соколовского (9), Александра Осипова (7) , Александра Согомонова (8), большинство сотрудников упомянутого выше исследовательского центра под руководством В. Воронкова (3, 13), а также автора этих строк (4, 5, 6).
Список литературы
1. Интервью с профессором Валерием Тишковым // Журн. социологии и социал. антропологии. - М., 2001. - Том 4, № 4 (16). - с. 5-36.
2. Конструирование этничности: Этнические общины Санкт-Петербурга / Под ред. Воронкова В., Освальд И. - СПб.: Дмитрий Буланин, 1998. - 303 с.
3. Кочующие границы: Сб. ст. по материалам междунар. семинара (Нарва, 1315.11.1998) / Под ред. Бредниковой О., Воронкова В.- СПб.: Центр независимых социол. исслед., 1999. - 172 с.
4. Малахов В.С. Неудобства с идентичностью // Вопр.философии.- М., 1992. - № 2.- с. 43-53.
5. Малахов В.С. Символическое производство этничности и конфликт // Язык и этнический конфликт. - М.: Гендальф, 2001.- с. 115-137.
6. Малахов В.С. Загадка этничности // Малахов В. Скромное обаяние расизма. - М.: Колеров: Дом интеллектуал. кн., 2001. - с. 106-133.
7. Осипов А. Являются ли групповые права необходимым условием недискриминации и защиты меньшинств? // Мультикультурализм и трансформация постсоветских обществ / Под ред. Малахова В.С., Тишкова В. А. - М.: Ин-т этнологии и антропологии РАН, 2002. -С. 80-100.
8. Согомонов А. Мультиэтничность // Там же. - с. 116-123.
9. Соколовский С. Парадигмы этнологического знания // Этнографическое обозрение. -М.,1994. - №2. - с. 3-17.
10.Тишков В. А. Очерки теории и политики этничности в России.- Изд. 2-е. - М.: Ин-т этнологии и антропологии РАН, 1997. - 528 с.
11. Тишков В. А. Политическая антропология. -Lewiston: Edwin Mellen ргеББ, 2000. -338с.- (Russ. studies in humanities; Vol. 14).
12. Тишков В.А. Общество в вооруженном конфликте: Этнография чеченской войны. -М.: Наука, 2001. - 552 с.
13. Этничность и экономика: Сб. ст. по материалам междунар.семинара (Санкт-Петербург, 9-12.09.1999) / Под ред. Бредниковой О. - СПб.: Центр независимых социол.исслед., 2000. - 128 с.
14. Brym R.J. Jews of Moscow, Kiev and Minsk: Identity, аntisemitism, еmigration. -L.: Macmillan, 1994. - 232 p.
15. Safran W. Diasporas in the modern societies: myth of the homeland and return. // Diaspora. -Wash., 1991. - Vol. 1. N 1. - Р. 81-94.
16. Tishkov V. Ethnicity, nationalism and conflict in and after the Soviet Union: The mind aflame. - L.: Thousand Oaks; New Delhi: SAGE, 1997. - XV, 334 p.
