CC BY
23
ЛИНГВИСТИКА ТЕКСТА
УДК 81'42 ББК 83.3-9
В.А. Андреева* ПРОБЛЕМА ЯЗЫКА В ПОСТМОДЕРНИСТСКОМ
ЛИТЕРАТУРНОМ ДИСКУРСЕ
Ключевые слова: дискурс повествователя, лингвистический редукционизм, постмодернистский литературный дискурс, самоин-детификация
narrative discourse, linguistic reductionism, postmodernist literary discourse, self-identification
В статье рассматривается влияние идей лингвистического редукционизма на постмодернистский литературный дискурс, которое проявляет себя, во-первых, в тематизации роли языка как способа самоидентификации и переживания субъектом целостности своей личности, во-вторых, в языковом стиле дискурса повествователя.
The article is devoted to the influence of the ideas of linguistic reductionism on postmodernist literary discourse, which manifests itself, firstly, in thematisation of the role of the language as a means of self-identification and the subject's experience of the integrity of his/her personality, and, secondly, in the language style of the narrator's discourse.
Как известно, постмодернизм воспринял лингвистический редукционизм аналитической философии, согласно которому мир получает логическую структуру только благодаря языку. А это значит, что границы мира человека определяются его языком: «Die Grenzen meiner Sprache bedeuten die Grenzen meiner Welt», - писал Людвиг Витгенштейн, автор «Логико-философского трактата» и подлинный вдохновитель аналитической философии [1: 5, 6, 89], видя в языке способ конституирования и мира, и личности.
Выражением постмодернистского эгоцентризма является вечное, но безуспешное стремление пишущего субъекта к обретению в процессе письма собственной субъективности и к ее отграничению от субъективности «Другого». Поэтому совершенно не случайно, что особое место в
* Андреева Валерия Анатольевна, кандидат филологических наук, Российский государственный педагогический университет имени А.И. Герцена, Санкт-Петербург.
парадигме постмодернизма занимает автобиографический дискурс, содержанием которого является история становления «Я» повествующего субъекта. Так, Г. де Бройн [2] называет свою автобиографию «Zwischenbilanz» «упражнением в произнесении "Я"» (ein Training im IchSagen). Героиня автобиографического романа К. Вольф «Kindheitsmuster» [3] оказывается перед дилеммой - «остаться безмолвной» (sprachlos bleiben) или «жить в третьем лице» (in der dritten Person leben). Первое представляется ей невозможным, второе вызывает страх (Das eine unmoeglich, unheimlich das andere).
Тема языка занимает центральное положение и в другом постмодернистском проекте - в феминистском дискурсе. Причем здесь тенденция к деструкции целостности субъекта когнитивно-речевой деятельности достигает наибольшего трагизма.
Так, героиня романа И. Бахманн «Malina» в конце повествования загадочным образом исчезает в стене кухни. Интерпретаторы романа справедливо видят в этой концовке проекцию на историю дочери царя Эдипа Антигоны, которую Креонт обрек на одиночество и молчание, приказав заживо замуровать за непокорность в гробнице [4]. В этом сопоставлении важна аналогия между утратой возможности и способности говорить и смертью.
Если говорящий (или пишущий) субъект обретает свою идентичность только в процессе дискурсии, в которой он определенным образом интерпеллирован, иначе говоря, его позиция зависит от обращений к нему других субъектов [5: 71], то вне дискурсии он эту идентичность теряет.
Для героини романа И. Бахманн жить означает говорить и писать:
(1) Wenn Ivan auch gewiß für mich erschaffen worden ist, so kann ich doch nie allein auf ihn Anspruch erheben. Denn er ist gekommen, um die Konsonanten wieder fest und faßlich zu machen, um die Vokale wieder zu öffnen, damit sie voll toenen, um mir die Worte wieder über die Lippen kommen zu lassen, um die ersten zerstoerten Zusammenhänge wiederherzustellen und die Probleme zu erloesen... [6: 29].
«Я» повествующему и переживающему в романе И. Бахманн противостоят образы «других», а именно, три мужских образа - отец, Иван и Малина, - каждый из которых по-своему воспроизводит патриархальный миф о женщине как существе, не обладающем собственной историей и собственной субъективностью. В дискурсивных отношениях с «другими» женское «Я» надеется обрести свою субъективность. Между тем, эти отношения оказываются невозможными, потому что отец - это фигура сновидений, Малина, воплощенный разум, не в состоянии понять чувства рассказчицы, а Иван абсолютно равнодушен к ним. Общение рас-
сказчицы с Иваном сводится к предложениям (Telefonsaetze, Beispiel-saetze, Muedigkeitssaetze), которые со временем приобретают характер ритуала и потому не могут выражать чувств человека.
(2) Es fehlen uns noch viele Satzgruppen, über Gefuehle haben wir noch keinen einzigen Satz, weil Ivan keinen auspricht, weil ich nicht wage, den ersten Satz dieser Art zu machen [6: 136].
Границы мира героини сужаются, потому что сужаются границы ее языка. Написанные, но неотправленные письма свидетельствуют о потере ею веры в силу языка. Ее история - это история нарастающего одиночества, утраты способности и желания выражать себя в языке, что равносильно смерти.
Губительная роль языка, закрепляющего фалло-логоцентризм с его установкой «на приоритет мужского начала над женским и вытеснение женского голоса из реального многоголосия текстов культуры» [7: 88], является темой двух незавершенных романов И. Бахманн «Requiem für Fanny Goldmann» и «Der Fall Franza», которые вместе с романом «Malina» по замыслу писательницы должны были составить цикл «Todesarten».
Возлюбленный Фанни Голдман пишет роман о ее жизни. Внутренний мир Фанни, ее личная история записывается и выносится на суд публики, что лишает героиню собственной истории и собственной субъективности. Текст романа, то есть язык, разрушает ее «Я». Роман о жизни Фанни становится реквиемом по ней.
Муж-психоаналик превращает жизнь своей жены Францы Йордан в историю болезни. Курс психотерапии, главным инструментом которого, как известно, является язык, ввергает Францу в истерию, уничтожает ее духовно и физически:
(3) Ihr Denken riß ab, und dann schlug sie, schug mit ganzer Kraft, ihren Kopf gegen die Wand in Wien und die Steinquader in Gizeh und sagte laut, und da war ihre andere Stimme: Nein. Nein [8: 135].
Для интерпретации постмодернистских текстов большое значение имеет также их языковой стиль, в котором отражается постструктуралистский постулат о непрерываемом процессе структурации и означивания в письме, то есть в языке. Один из столпов поструктурализма как философской основы постмодернизма Ж. Деррида называл бессубъектное письмо женским и считал деконструкцию способом преодоления оппозиции «мужское» / «женское» начала [9: 101].
Следующая цитата из романа Э. Елинек «Lust» является квинтэссенцией постструктуралистской концепции языка как не зависящей от воли говорящего субъекта игры в «означивание», когда «случайное» сцепление сигнификантов порождает новые сигнификаты, когда то, что
мы обнаруживаем в письме, есть «"нелогическая логика игры", представляющей собой игру мира» [10: 137]:
(4) Die Sprache selbst will jetzt sprechen gehen! [11: 28].
Эта фраза является вариацией известной хайдеггеровской формулы «Die Sprache spricht». Э. Елинек виртуозно воплощает этот философский постулат в языковом стиле своего романа:
(5) Das Kind weiß alles. Es ist weiß und hat ein braunes Gesicht von der Sonne. Am Abend wird er dann sattgebadet sein und gebetet und gearbeitet haben [11: 28].
В приведенном фрагменте нарушена семантическая валентность, поэтому он производит впечатление формально бессвязного. Для адекватной семантической интерпретации каждого высказывания в этой последовательности опора на контекст оказывается малопродуктивной. Связь между предложениями осуществляется здесь не на уровне семантического согласования, а на формальном уровне, в данном случае - на звуковых повторах - ассонансах (последовательность a/au/ei воспроизводит звук [а]) и аллитерациях (определенно, притягивают внимание повторы [s], [b] и [n]). Повтор weiß (знает) / weiß (белый, бледный) также основан не на смысловой, а на звуковой связи: это не буквальный, а омонимический (точнее, омофонный) повтор. В масштабе текстового целого этот повтор позволяет увидеть в отношениях матери и сына все тот же скрытый и непримиримый конфликт между мужским и женским началом: малолетний сын Герти проявляет интерес к сексуальной жизни родителей (Das Kind weiß alles), подглядывая за ними в замочную скважину, кроме того, он проявляет интерес к телу матери (намек на «эдипов комплекс»). Герти растит будущего мужчину, а значит, будущего тирана, мучителя и насильника, что, собственно, и станет мотивом детоубийства, которым завершается роман.
Звуковые комбинации стимулируют смысловую прогрессию текста. Так, нарушение семантической валентности в словосочетании die strengen «Schweiße der Schulangst» [12: 70] компенсируется звуковыми эквивалентностями - повторами звуков [s], [i] и [п]. Звуковые эквивалентности могут организовывать обширные фрагменты текста, как это происходит в воспоминаниях повествователя о кадетской школе в романе В. Кеппена «Jugend»:
(6) Der Raum ist groß, er ist kalt, er ist auf eine kalte Art warm, er ist dunkel, die schwarzen Moebel machen den Raum dunkel, die schweren schwarzen Moebel machen den Raum nicht klein, sie machen ihn zu einem Gebirge, die schweren schwarzen Moebel bilden Fronten, der Schrank droht dem Tisch, der Tisch bockt gegen den Sessel, die schweren schwarzen Moebel sind Festungen aus festem schwarzspiegelndem Holz, große schwarze Ritter und kleine schwarze Gefangene spiegelfechten, kleine schwarze Ritter und
große schwarze Ungeheuer spiegelfechten, der schwarze Schreibtisch steht auf schwarzen Loewenfueßen, die gedrechselten schwarzen Loewenfueße krallen sich in den schwarzen Teppich ein, gerissen liegt die Wolle des schwarzen Lamms unter den schwarzen Fueßen, die schwarze Polstertuer schließt das schwarze Universum, draußen bleibt die leiernde lernende leidende Stimme der Klassen... [12: 68-69].
Воспоминание о школе вырастает здесь в фантасмагорическую картину из детских ночных кошмаров. Вместе с тем в ритмической схеме, звуковых и лексических повторах (звук [|] в die schweren schwarzen Moebel) угадывается детская страшилка, с помощью которой дети преодолевают свои страхи. Как правило, интерпретация начинается с анализа слова как значимой единицы языка, здесь же внимание притягивают к себе, прежде всего, звуковые повторы, которые и становятся смысловыми опорами интерпретационной программы.
Повторы разных уровней лежат в основе ритма как поэзии, так и прозы. В многомерном и сложном в своем построении повествовании в романе И. Бахманн «Malina» средством ритмизации становится синтаксический параллелизм:
(7) Obwohl es einmal alle wußten, aber da es heute keiner mehr weiß, warum es heimlich zu geschehen hat, warum ich die Tuer schließe, den Vorhang fallen lasse, warum ich allein vor Ivan trete, werde ich einen Grund dafuer verraten. Ich will so, nicht um uns zu verbergen, sondern um ein Tabu wiederherzustellen, und Malina hat es verstanden, ohne daß ich es ihm erklaeren mußte, denn sogar wenn mein Schlafzimmer offensteht und ich allein bin oder er ganz allein in der Wohnung ist, geht er vorueber und zu seinem Zimmer, als stuende da nie eine Tür offen, als waere nie eine verschlossen, als waere da gar kein Raum, damit nichts profaniert wird und die ersten Kuehnheiten und die letzten sanften Ergebenheiten wieder eine Chance haben. Auch Lina raeumt hier nicht auf, denn niemand hat dieses Zimmer zu betreten, nichts ereignet sich und eignet sich dazu, preisgegeben, seziert und anlysiert zu werden, denn Ivan und ich schleifen, raedern, foltern und ermorden einander nicht, und so stellen wir uns einer vor den anderen und schützen, was uns gehört und nicht zu greifen ist. Weil Ivan mich nie fragt, nie mißtrauisch ist, mich nie verdaechtigt, schwindet mein Verdacht. Weil er die zwei widerspenstigen Haare am Kinn nicht mustert, auch die zwei ersten Falten unter den Augen nicht notiert, weil ihn mein Husten nach der ersten Zigarette nicht stoert, er mir sogar die Hand auf den Mund legt, wenn ich etwas Unbedachtes sagen will, sage ich ihm in einer andren Sprache alles, was ich noch nie gesagt habe, mit Haut und Haar, denn nie wird er wissen wollen, was ich tag-
sueber tue, was ich frueher gemacht habe, warum ich erst um drei Uhr früh nach Hause gekommen bin, warum ich gestern keine Zeit hatte, warum das Telefon heute eine Stunde lang besetzt war und wem ich jetzt antworte am Telefon, denn sowie ich ansetze mit einem gewoehnlichen Satz und sage: Ich muß dir das erklaeren, unterbricht Ivan mich: Warum, was mußt du mir erklaeren, nichts, ueberhaupt nichts, wem mußt du etwas erklaeren, doch mir nicht, niemand, denn es geht niemand etwas an - [6: 30-31]. Более половины элементарных предложений в приведенном фрагменте задействованы в структурах, воспроизводящих сходную синтаксическую модель (однотипные придаточные предложения, инфинитивные обороты) и содержащих к тому же лексические и морфологические повторы. Эти повторы обеспечивают целостность текста не только благодаря смысловым, но и, не в последнюю очередь, благодаря формальным связям, создающим его особый ритмико-структурный облик.
В текстах, построенных на нарушениях лексико-грамматической связности, именно ритм становится основой текстуальности, выполняя роль ресурса для преодоления хаоса, возникающего в результате нарушения семантического согласования. Ритм оказывается метонимичен смыслу, поэтому зачастую создается иллюзия «внутренней жизни текста» [13: 10], не зависящей от говорящего и пишущего субъекта: «... форма текста существует в неосознаваемом человеком ритмико-структурном облике и фиксирует глубинные структурные уровни речевой способности человека» [14: 9].
В синергетике, категории которой в последнее время все чаще используются в теории текста, повторы разных уровней рассматриваются в качестве «креативных аттракторов», понимаемых как «зона гармонизации симметрии и асимметрии, организации и самоорганизации текста, зона притяжения всех элементов текста, позволяющая ему существовать как целому, одновременно допуская возможность его пребывания в состоянии относительной стабильности и перехода к иному состоянию» [15: 55].
Итак, постмодернистский дискурс о языке проявляет себя, во-первых, на содержательно-тематическом уровне - в тематиза-ции роли языка как способа самоидентификации и переживания субъектом целостности своей личности или ее «раздвоения» и даже упадка, в структуре субъекта когнитивно-речевой деятельности, в фабуле и ее реализации на сюжетно-композиционном уровне;
во-вторых, в языковом стиле дискурса повествователя, становящемся семантически значимым фактором формирования «упорядоченности» в хаосе случайных ассоциаций как основы повествования и стержнем интерпретационной программы для образцового читателя.
Список литературы
1. Wittgenstein L. Tractatus logico-philisophicus. Logischphilosophische Abhandlung / Redaktion Günther Büsch. - Frankfurt/Main, 2001.
2. Bruyn G. de. Zwischenbilanz. Eine Jugend in Berlin. - Frankfurt-am-Main, 1994.
3. Wolf C. Kindheitsmuster. - München, 1995.
4. Hildesheim D. Ingeborg Bachmann: Todesbilder. Todessehnsucht und Sprachverlust in «Malina» und «Antigone». - Berlin, 2000.
5. Филлипс Л., Йоргенсен М.В. Дискурс-анализ. Теория и метод. -Харьков, 2004.
6. Bachmann I. Malina. - Frankfurt-am-Main, 1996.
7. Маяцкий М.А. Деконструкция // Современная западная философия: Словарь / сост. Малахов В.С., Филатов В.П. - М., 1991.
8. Bachmann I. Der Fall Franza // Bachmann I. Todesarten: Malina und unvollendete Romane / Werke in 3 Bd. Hrsg. v. Christine Koschel, Inge v. Weidenbaum, Clemens Münster. Bd.3. - München/Zürich, 1978.
9. Lindhoff L. Einführung in die feministische Literaturtheorie. - Stuttgart, 1995.
10. Гурко Е., Деррида Ж. Деконструкция: тексты и интерпретации. -Минск, 2001.
11. Jelinek E. Lust. - Reinbeck bei Hamburg, 1989.
12. Koeppen W. Eine Jugend. - Frankfurt-am-Main, 1976.
13. Мышкина Н.Л. Внутренняя жизнь текста: Механизмы, формы, характеристики. - Пермь, 1998.
14. Москальчук Г.Г. Структура текста как синергетический процесс: автореф. дис. ... д-ра филол. наук. - Барнаул, 1999.
15. Герман И.А., Пищальникова В.А. Введение в лингвосинергети-ку. - Барнаул, 1999.
