CC BY
200
Н.Л. Резяпкина Барнаул
ПРОБЛЕМА ВИНЫ ГЕРОЯ В ПОВЕСТИ
А.С. ПУШКИНА «ВЫСТРЕЛ»
Повесть «Выстрел», написанная последней, напечатанная первой, во главе «Повестей Белкина», особенно настойчиво привлекала исследователей эффектностью конфликтной ситуации, экзотической таинственностью фигуры главного персонажа, крепкой завязкой, неожиданной концовкой. За более чем полтора века с момента написания «Выстрел» рассматривался и с точки зрения «тематической», и в связи с чисто литературными проблемами. Героев «Повестей Белкина» критика и литературоведение воспринимали очень противоречиво. Оценки порой были полярными. Но пальму первенства здесь, без сомнения, держали герои «Выстрела» и особенно Сильвио. Своеобразное подведение результатов можно увидеть в работе Н.К.Гея «Проза Пушкина»: «Соответственно, Сильвио представал то как демоническая личность, то как приверженец освободительного бунтарства, способного подняться на высоту героического протеста, а то, напротив, трактовался чуть ли не как «кровожадный дикарь, жаждущий мук жертвы», или истолкование получало философский смысл» [1]. (Здесь Н. Гей ссылается на работу В. Узина «О» Повестях Белкина»).
В 1989 году вышел сборник «Пушкинист», где в качестве архивного материала была опубликована статья А. Ванновского «Новые данные о влиянии Шекспира на Пушкина» [2]. В ней истолкование «Выстрела» получило религиозно-философский смысл, а Сильвио предстал как человек, проходящий путь от мстителя за кровь до мстителя за душу.
Наконец, в книге гамбургского литературоведа-русиста «Проза как поэзия» Вольфа Шмида в главе, посвященной пушкинским «Повестям Белкина» [3], высказывается предположение, что неслучайно звучит в «Выстреле» мотив робости. И не «гуманная» ли «робость», не боязнь ли уничтожить чужую жизнь не позволяет Сильвио стрелять в графа?
Но, независимо от трактовок, исследователи-пушкинисты
сходятся в убеждении, что Сильвио в повести проходит путь нравственного возрождения и безусловно одерживает победу над графом. О «несомненной моральной победе» Сильвио пишет Д.Благой [4]. О «духовной, идейной победе» - Н. Берковский [5]. Интересны рассуждения Н. Гея о «тезисе (1)» и «антитезисе (2)», о «плюсе и минусе», о сшибке двух противоборствующих постулатов, в результате чего тезис «что пользы мне?» - теряет свой смысл. И выстрел Сильвио в картину знаменует «миг озарения» [6].
Разумеется, в каждой работе речь заходит и о другом герое - о графе. Коллизии Сильвио не существует вне коллизии графа. Здесь тоже оценки противоречивые и даже полярные. У Благого - граф малодушный человек, который своим поведением «удвоил, утроил то право на его жизнь, которое принадлежало Сильвио «по праву дуэли» [7]. Напротив, Ванновский пишет о графе, который «остается верным своему долгу до конца и стоит под пистолетом, хотя сердце его разрывается на части» [8].
Естественно, образ графа занимает в работах о «Выстреле» немного места. Но обращает на себя внимание, что не возникает проблема вины графа. Именно проблема. Порой вину констатируют. Так, Ванновский исходит из того, что граф
- обидчик Сильвио. Его вина в том, что он дал пощечину. Н. Гей отрицает пощечину как вину - ее спровоцировал сам Сильвио.
Но говоря о моральном перерождении Сильвио, о его нравственном подвиге, нельзя обойти вопрос о вине графа, вернее, о том, в чем его вина. На этот вопрос особенно наталкивает работа Ванновского. Выстраивая свою концепцию, согласно которой Сильвио из мстителя за кровь преврщается в мстителя за душу, а из мстителя за душу в спасителя душ, автор пишет, что в этом заключается тайный закон эволюции человеческого духа, затерявшийся со времени Христа и вновь открытый Шекспиром в «Гамлете». Выходит, по Пушкину, что диалектика мести, избирающей своим объектом душу врага, а не его жизнь, ведет к возвышению личности, как мстителя, так и его врага.
И, заставив своего героя мстить прощением за обиду, Пушкин, сам того не подозревая, вплотную подошел к
величайшей тайне превращения человеческого духа, к тайне происхождения заповеди о любви к врагам из заповеди «око за око», к тайне духовной эволюции Христа от иудейства к Христианству, замаскированной Шекспиром в его «Гамлете» [9]. Вся работа Ванновского посвящена тому влиянию, которое оказал Шекспир на Пушкина. Она об интуитивном проникновении Пушкина в «гамлетовские тайны», следствием чего стал «Выстрел». По Ванновскому, медлительность Сильвио, его бездействие объясняется теми же причинами, что и бездействие Гамлета. Статья кончается утверждением, что Сильвио - это Гамлет, но современный, безрелигиозный Гамлет, поэтому он не смог сам осознать своего подвига, своего восхождения. Для этого надо суметь связать свой опыт с общечеловеческим опытом. Но, независимо, от собственного осознания (или не осознания) Сильвио поднимается, как и Гамлет, на вершине человеческого духа [10].
Такие прямые аналогии заставляют подумать и о другой соответственной паре героев: короле и графе. Но тут соответствие найти сложно. Король совершил преступление, которое объективно. И Гамлет мстит за преступление. Сильвио мстит за фантом. Ко времени второй дуэли он уже сам понимает, что вины графа в пощечине нет. В своем рассказе о первой дуэли он выразил это совершенно отчетливо: «... я сказал ему на ухо какую-то плоскую грубость. Он вспыхнул и дал мне пощечину.» Тогда в чем смысл второй дуэли? «Передаю тебя твоей совести». За что графу муки совести? За согласие участвовать во второй дуэли? Но если это так, то ни о каком нравственном возрождении Сильвио не может быть и речи. Ванновский пишет, что мститель за душу становится спасителем души. В случае в Гамлетом это понятно. И это действительно происходит. Увидев свое преступление в спектакле приехавших актеров, король становится на молитву.
О, мерзок грех мой, к небу он смердит;
На нем старейшее из всех проклятий -
Братоубийство! [11].
Но от чего нужно спасать душу графа? От чего должна спасти его совесть? Ко второй дуэли Сильвио принудил графа. К первой привела пощечина. Но пощечина была следствием. Причиной же стала судорожная, бешеная борьба Сильвио за
первенство. Вот что пишет Берковский: «Как явления жизни граф и Сильвио представляют перед нами два стиля и две эстетики.... На языке старой эстетики граф «красив», Сильвио «интересен», граф классичен, Сильвио следует отнести к романтизму, к мрачной его разновидности. Граф и Сильвио -образцы стилистики характеров, составляющей особую и оригинальнейшую область в искусстве Пушкина» [12]. Из этого противопоставления Берковский не выводит «морали». А вот Благой ее выводит. Тоже отмечая противопоставление молодого, красивого, беспечного графа и мрачного, угрюмого Сильвио, исследователь подчеркивает: «.... героем,
одерживающим над графом несомненную моральную победу, оказывается мрачный, угрюмый одержимый одним чувством, одной мыслью - о мщении, Сильвио» [13]. В таком подчеркивании слышны победные интонации: мрачный и одержимый герой возвышается над беспечным и добродушным.
Между тем пушкинский текст выводит и на другие
аналогии:
Сильвио о себе Сальери о себе
«... я привык первенствовать ...я был первым буяном по армии ...я перепил славного Бурцева ...я на всех (дуэлях) бывал или свидетелем, или действующим лицом. Товарищи меня обожали... Я спокойно (или беспокойно) наслаждался, моею славою...» «Усильным, напряженным постоянством Я наконец в искусстве безгр степени высокой, Слава Мне улыбнулась; я в сердцах люде своим созданиям Я счастлив был; я наслаждался ми успехом, славой...» (V, 358)
Сильвио о графе Сальери о Моцарте
«.... Первый нумер достался ему, вечному любимцу счастья» (VI, 93) «Где же правота, когда священный дар, Когда бессмертный гений -не в награду Любви горящей, самоотвержен молений послан -А озаряет голову безумца, Гуляк 359)
«Что пользы мне лишать его жизни, когда он ею «Что пользы, если Моцарт будет жить...»
Страсть, одержимость, зависть к тому, кто даром получает
божьи дары - все это страшно, все это ведет к преступлению. И сюжетно-композиционная симметрия, параллелизм, о чем пишет в своей работе Д. Благой, заключается прежде всего в том, что виновны оба героя.
Но вернемся к графу. В литературе о «Выстреле» постоянно подчеркивается зеркальная симметрия обеих дуэлей. Те же персонажи, те же характеры в той же дуэльной ситуации, та же жеребьевка, выстрел графа, его промах и опять - отказ Сильвио от своего законного права на выстрел. И есть еще один элемент симметрии. На первую дуэль граф приходит с фуражкой, наполненной черешней и стоит под пистолетом противника, выбирая черешни из фуражки и сплевывая косточки. Эти косточки, которые долетают до Сильвио, тот воспринимает как плевки по себе. И потом, на второй дуэли, Сильвио припомнит графу эти косточки: «Жаль, что пистолет заряжен не черешневыми косточками». Тогда, на первой дуэли, граф лакомился черешнями под дулом пистолета, не потому что «есть упоение в бою и бездны мрачной на краю», а просто потому что наплевать. Выплевываемые черешневые косточки становятся метафорой безразличия жизни, наплевательского к ней отношения.
Рассказывая о второй дуэли, граф более или менее точно передает слова Сильвио, но интонация здесь его, графа. Об этой интонации красноречиво свидетельствует прерывающее фразу многоточие: «Жалею, - сказал он, - что пистолет заряжен не черешневыми косточками... пуля тяжела.» (VI, 100).
Д. Благой упорно настаивает на сознательном стремлении графа убить Сильвио на второй дуэли. «Тогда, при первой встрече, имея право на выстрел, граф не согласился стрелять первым, здесь согласился сделать повторный выстрел, на который не имел никакого права. И не только согласился сделать, но, когда жребий снова выпал в его пользу, сделал его. Причем явно метил в своего противника, и если не попал в него... то не потому, что не хотел попасть, а или по причине трепета... или вследствие того, что недостаточно метко стрелял...» [14]. И еще: граф «сделал свой выстрел, явно стремясь убить Сильвио, чтобы не быть им убитым» [15]. Вряд ли Пушкинский текст дает основание для такого убеждения.
Перечитаем еще раз: «...я приехал разрядить мой пистолет; готов ли ты?» Пистолет у него торчал из бокового кармана. Я отмерил двенадцать шагов и стал там в углу, прося его выстрелить скорее, пока жена не воротилась. Он медлил - он спросил огня. Подали свечи. Я запер двери, не велел никому входить и снова просил его выстрелить. Он вынул пистолет и прицелился... Я считан секунды... я думал о ней... Ужасная прошла минута!» (VI, 100). Может быть, в этот момент открывается графу весь ужас игр с жизнью, ленивого безразличия к жизни, за которое приходится расплачиваться, и не только ему. «Ясчитал секунды... я думал о ней». На первой дуэли он был так нетороплив. Из-за него она состоялась позже установленного срока, когда началась жара. К месту дуэли он пришел пешком, а, ожидая выстрела противника, не просто ел черешни, а выбирал из фуражки спелые. Но вовсе был не прочь прервать это занятие, если того пожелает противник «по праву дуэли».
«Беспечно храбрый граф не выдержал того испытания на подлинное мужество, каким явилась для него вторая встреча с Сильвио» - пишет Благой [16]. Но тогда в чем же «несомненная моральная победа» (Д. Благой), «духовная, идейная победа» (Н. Берковский) Сильвио?
В этом же тридцатом году, в пору болдинской осени, когда создавались «Повести Белкина», Пушкин пишет цикл «Маленьких трагедий». Герой «Пира во время чумы» Священник приходит к пирующим посреди чумного города, убежденным, что бросили вызов смертельной опасности, что храбры и бесстрашны. Но Священник называет их пир «чудовищным» и «безбожным» и пророчит им ад за надругательство над жизнью. Слова священника услышаны только одним человеком, и Вальсингам говорит об истинных причинах своего героизма, который тоненькая ниточка отделяет от кощунства:
Я здесь удержан
Отчаянием, воспоминаньем страшным,
Сознаньем беззаконья моего,
И ужасом той мертвой пустоты,
Которую в моем дому встречали... (V, 421).
Когда же священник вспоминает об умершей жене Вальсингама, тот, потрясенный, «встает».
О если б от очей ее бессмертных
Скрыть это зрелище! Меня когда-то
Она считала чистым, гордым, вольным... (V, 422)
Пир во время чумы, когда «поминутно мертвых носят»,
- что это: мужество или цинизм? Достаточно ли одной храбрости, чтобы быть человеком?
Тогда же в тридцатом году Пушкин пишет стихотворение «Герой», где упоминается эпизод из жизни Наполеона, когда он «хладно руку жмет чуме», жизнью своей «играет» «пред сумрачным недугом». Но тут следует уточнение: «Чтоб ободрить угасший взор». «Оставь герою сердце! Что же // Он будет без него? Тиран» (III, 200).
В. Непомнящий пишет, что если в «Маленьких трагедиях» идеи Пушкина выражены на уровне бытия, то в «Повестях Белкина» на уровне быта [17]. Вряд ли Сильвио осознает, каким глубоким бытийственным смыслом наполнены его слова: «он всегда шутит, графиня однажды он дал мне шутя пощечину, шутя прострелил вот эту фуражку, шутя дал сейчас по мне промах...» (VI, 101). В этот момент Сильвио выступает как карающая рука Провидения, разрушая смертоносное, убийственное мировосприятие, для того чтобы граф явственно осознал весь ужас пира за черешней за секунду до своей возможной гибели. Недаром Сильвио без всякой иронии назван графом «грозным». Так подведен итог, облачен в словесную формулу тот грех, который граф должен искупить. И граф готов к этому искуплению. «Милая, - сказал я ей, - разве ты не видишь, это мы шутим? Как же ты перепугалась! Поди, выпей стакан воды и приди к нам; я представлю тебе старинного друга и товарища» (VI, 100).
Небесами Клянусь: кто жизнию своей Играл пред сумрачным недугом,
Чтоб ободрить угасший взор,
Клянусь, тот будет небу другом,
Каков бы ни был приговор Земли слепой...
«Играл пред сумрачным недугом»
Вторая дуэль, о которой рассказывает граф, состоялась «однажды вечером», а войдя в комнату, он «увидел в темноте человека, запыленного и обросшего бородой...»
В тридцатом же году Пушкин пишет «В часы забав и праздной скуки...», где поименновано то, что ввергает в грех.
В часы забав иль праздной скуки,
Бывало, лире я моей Вверял изнеженные звуки Безумства, лени и страстей (III, 1б5).
Это стихотворение - обращение к высшей силе, которая в минуты греха «величавым голосом» могла разбередить, но и залечить раны совести. Путь к спасению лежит через боль, причиняемую огнем.
Твоим огнем душа палима,
Отвергла мрак земных сует... (III, І65).
У графа, рассказывающего о второй дуэли, «лицо... горело как огонь».
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Гей Н.К. Проза Пушкина. М., 19S9. С.б2.
2. Ванновский А. Новые данные о влиянии Шекспира на Пушкина // Пушкинист. М., 19S9. С. 401.
3. Шмид В. Проза как поэзия. СПб., 199S.
4. Благой Д. Мастерство Пушкина. М, 1995. С. 233.
5. Берковский Н. О «Повестях Белкина» // Берковский Н. О русской литературе. Л., 19S5. С.39.
6. Гей Н.К. Указ. соч. С. S3.
7. Благой Д. Указ. соч. С. 23б.
8. Ванновский А. Указ. соч. С. 402.
9. Там же. С. 402. iG. Там же. С. 402.
11. Шекспир В. Гамлет // Шекспир В. Комедии. Хроники. Трагедии. Сонеты. М., 1994. С.211.
12. Берковский Н. Указ. соч. С. 37, 38.
13. Благой Д. Указ. соч. С. 233.
14.Там же. С. 235.
15.Тамже. С. 23б.
16.Там же. С. 23б.
17. Непомнящий В. Поэзия и судьба: по страницам духовной биографии Пушкина. М.,1987.
