CC BY
94
С.С. Имихелова. Проблема самоидентификации человека и ее осмысление..
мисов метакультур, в каждом из которых господствует преображенный язык соответствующей страны.
Выстраивается логическая цепочка: миф - нео-миф (символизм) - трансмиф. В каком соотношении находятся неомифология символистов и трансмифология Андреева? Термин «неомифологизм» введен был не самими символистами, а позже исследователями. Понятие метамифология принадлежит самому Андрееву. Неомифологизм символистов означал, во-первых, универсализм мифа, пан-мифологизм, указывал на степень его распространения; во-вторых, на характер его функционирования в практике - мифологизацию истории и культуры; в-третьих, на собственное мифотворчество [6]. Все эти моменты присутствуют в метафилософ-ском исследовании Андреева, только в качественно преображенном варианте, усиленном и расши-
1.
2.
3.
4.
5.
6.
Проблема самоидентичности человека - стержень, ядро не только философии и религии, но и литературы, которая всегда, в каждую эпоху заново сосредоточивала свое внимание вокруг поисков ответа на вопросы: Что есть я?, Для чего я?. Потребность в самоидентичности, самотождественности является жизненно важной потребностью человека. А самоидентификация человеческого «я» как комплексная деятельность человека по самоопределению направлена на достижение тождества с самим собой, соотнесение себя как «я» с истинным образом «я», т.е. выработку представления об истинном и ложном «я».
На пороге третьего тысячелетия обнаружилось, что человечество" в XX в., не решив старые проблемы, столкнулось с новыми, причины которых заключены в самом человеке, в кризисе его самоидентичности. На рубеже 60-70-х гг. стала складываться новая социальная реальность, для определения которой широко используется термин постмодерн. Выражая культурную и историческую неопределенность эпо-
ренном. Особенно это имеет отношение к третьему положению. Д. Андреев сознательно обращается ко всем религиозным конфессиям «правой» руки, «примиряя» их (ближайший опыт подобной художественной мифологии - творчество Вел. Хлебникова). Четыре трансмифа мировых религий для Андреева не противоречат друг другу. Они «разнствуют» по стадиальности, т.е. по происхождению, и «еегментарно» - отражают разные ряды реальности [5, с. 43]. Их ключевые мифы едины.
Мы остановились лишь на некоторых аспектах концепции мифа Д. Андреева. Содержание его ме-тамифологии - предмет особого исследования. В целом художественная мифология Андреева завершает духовно-религиозные искания русской философии рубежа XX в. и эпоху модернистской культуры.
хи, термин этот и стал олицетворением кризиса самоидентификации современного человека. Человек эпохи постмодерн потерял ощущение идентичности собственного «я», в отличие от человека традиционного общества, обладавшего ощущением самоидентичности, онтологической уверенности, аутентичности. Этот кризис имеет глобальный общечеловеческий характер, а в России, где послесталинская реальность представляет собой, по словам А. Битова, «отдельно жизнь от истории... человек от сам себя» [1, с. 60], он многократно усилен остротой социальных конфликтов, распадом прежней политической системы, ростом национализма и сепаратизма и др.
Русская литература, и на исходе XX в. с неизбежностью откликаясь на конфликтные вопросы социальной сферы, не могла не зафиксировать возросшую актуальность проблемы самоидентификации как поиска человеком некоего очищенного от социума содержания собственной жизни, как «желания очной ставки с самим собой» [2, с. 167]. К числу писателей,
Литература
См, например: Эпштейн М. Роза Мира и Царство Антихриста: о парадоксах русской эсхатологии // Континент. 1994. № 79. Сопоставление романа Б. Пастернака «Доктор Живаго» и Д, Андреева «Роза Мира» содержится в ст.: Померанц Г. Пробуждение чувства вестника.//Звезда. 1993. № 12 . Типологию мифов см.: Мифологический словарь. М.,1991. С. 654-655. Мифолог, словарь. М„ 1991. С. 653. Андреев Д. Роза Мира. М„ Урания, 1999.
МинцЗ. Алек. Блок. Новые материалы и исследования Кн. 1. М., 1980. С. 106.
С. С. Имихелова
ПРОБЛЕМА САМОИДЕНТИФИКАЦИИ ЧЕЛОВЕКА И ЕЕ ОСМЫСЛЕНИЕ В РУССКОЙ ПРОЗЕ ВТОРОЙ ПОЛОВИНЫ XX ВЕКА
Бурятский государственный университет
Вестник ТГПУ. 2000. Выпуск 6. Серия: ГУМАНИТАРНЫЕ НАУКИ (ФИЛОЛОГИЯ)
остро реагирующих на проявление этой тенденции, можно отнести В.Маканина, который даже запечатлел некую ее эволюцию во второй половине XX столетия. Так, в 70-е гг. герой его рассказа «Пустынное место» (1976) с нетерпением ждал наступления такого момента, который «есть твоя жизнь» и в ожидании этих «емких и выпуклых минут» успокаивал себя: «...останусь один и разложу себя по полочкам. Я оглянусь. Я посмотрю - кто я и что я» [3, с. 364]. А в 90-е гг. писатель с горечью констатировал: «Человек сам уже не хочет иметь свое «я» - уже сам и по доброй воле» [4, с. 111].
Угрожающий духовный кризис современного человека с упорной и настойчивой силой стремился выразить В. Шукшин, произведения которого запечатлели муки душевного разлада, смутного чувства тоски и недовольства («тоска наваливается, и не догадаешься, отчего тоска такая»). Каждый его рассказ представляет вполне определенную драму индивидуального сознания. Шукшинский «чудик» готов на все, чтобы преодолеть ее, найти выход из мучительной рефлексии, но усилия безрезультатны, так как всякий раз направлены в ложное русло. Шофер Петин («Рас-кас») в своей интимной драме - от него ушла жена -ищет защиты, опоры не в самом себе, а пытается опереться на «кого-то», разделить тяжесть с «кем-то». Он пишет «раскас» - письмо в газету, привычно пытается опереться на некую могущественную силу, которая не потерпит нарушения государственной «ячейки» - семьи. Испытывая потребность в исповеди, он опирается на привычные формы, поскольку другие ему неизвестны.
Писатели уловили главную опасность в современном человеке - боязнь остаться одному, наедине с самим собой, надежду на внешнее прикрытие, отождествление себя с кем- или чем-нибудь. В этом случае речь идет об иллюзии самоидентичности, ведь человек пытается отождествить себя не просто с социальностью, а в порыве смутного недовольства собственной несостоятельностью даже стремится к идеологической идентичности. В рассказе «Срезал» Шукшин увидел пугающую готовность своего героя использовать идеологическое «знание» как средство социальной мести, средство выхода недовольства и неудовлетворенности. Как заметил Л. Геллер, попытка самоутверждения Глеба Капустина обречена, потому что он живет «по идеологическим канонам, но идеологическими заклинаниями нельзя нарушить порядок, установленный и укрепленный колдовством той же идеологии» [5, с. 23]. Даже если человек стремится познать себя сердцем, а не разумом, всей целостностью своего бытия (например, Алеша Бесконвойный в одноименном рассказе), но и тогда ему с трудом дается освобождение от всего неистинного, от заимствованных знаний, идеологических и социальных привычек, традиций, суеверий.
«Страх жизни» - так определил болезнь современного человека, заключающуюся в кризисе его само-
идентификации, Ю. Трифонов. В его повестях и романах этой болезни подвержен тот, кто достиг упорядоченности и устойчивости в частной жизни, но тем не менее ощущает себя в качестве пассивного участника жизни и истории. Преодолеть эту болезнь, подвергшись при этом напору времени, давлению социальной несправедливости, возможно благодаря совести, памяти, самопознанию, помогающим определять и собственную судьбу, и судьбу других людей, и общее направление социальной истории. Стремление главного героя романа «Время и место» (1980) и его двойников («я» персонифицированного героя - Андрея и «я» безличного повествователя) к обретению себя, своего внутреннего стержня помогает изжить «страх жизни», чему во многом способствует осознание невозможности существования «я-для-себя» без «я-для-других».
При всей незавершимости, неразрешимости бытийных вопросов во внутреннем мире героев В. Шукшин и Ю. Трифонов, а вслед за ними и вся новейшая литература, пытаются осмыслить жажду самопознания человека в контексте его социальной самоидентификации. Их творчество свидетельствовало о том. что проблема самоидентификации современного человека становилась самой важной и насущной для писателей с обостренным социальным чувством: поиски корней, истоков расползающейся жизни, разорванных социальных связей невозможно осуществить без решения проблемы самоопределения человека.
Момент истины - момент обретения собственного «я» - важен и для писателей, постигающих итоги исторического опыта народа, корни, истоки и последствия разрушительных, трагических событий века. Проблема самоидентификации - в центре произведений «военной» прозы как их первоначальный замысел и конечный смысл, поскольку автор и его герои ощущают свою «нераздельность» с народом, с другими «я», но каждый раз с неизбежностью стоят в ситуации «неслиянности», ситуации самостоятельного выбора, осмысления места своего «я» в общей судьбе. Без личности нет народа, без отдельной биографии нет народной судьбы. Об этом повести В. Быкова, К. Воробьева. В романе В. Богомолова «В августе сорок четвертого» (дру гое название - «Момент истины») захватывающий сюжет не закрывает, а подчеркивает необходимость истинной самоидентификации, а ее отсутствие - результат неуважения и даже презрения к другому «я», уверенности в правильности только собственных оценок, собственного прошлого опыта - приводит к трагическому исходу: сама по-граничность ситуации диктует всю остроту индивидуального испытания.
Если же говорить о писателях, составивших такой специфический феномен, как андеграунд 70-80-х годов, или литературную эмиграцию третьей волны, то в своем противодействии советской идеологии они всегда испытывали жгучий интерес к проявлениям индивидуализма, поискам своего «я», сво-
С. С. Имихелова. Проблема самоидентификации человека и ее осмысление.
ей воли, личной свободы. Вполне естественно, что эти проявления в их произведениях носили характер бунта против объективно-враждебной реальности и ее абсурдных законов. Но в поисках истинного «я» герои лучших произведений «другой» прозы также не способны уйти от кризиса самоидентичности, поскольку они не могут не быть вовлечены в этот мир тотального абсурда. И Веничка («Москва-Петушки» Вен. Ерофеева), и Борис Алиханов («Зона» С. Довла-това) накрепко связаны с этим миром, не свободны от его атмосферы, проникнуты им до мозга костей -его культурой, мифологией, языком. Они родом из этого мира, который так страстно отвергают, и потому не могут освободиться от воздуха своей «особенной, небывалой страны». Однако они застигнуты в момент самопознания, осознания собственного несовершенства их авторами, которые в самоиронии, какой-то метафизической грусти и тоске своих героев и видят путь к подлинной самоидентификации, путь к спасению от всеобщего тотального кризиса.
Самопознание героев современной русской прозы - это не только беспристрастный взгляд внутрь себя, это и путь к подлинному бытию, к подлинному Дому, приближение к Истине. Драма бездомности («опрокинутого дома», по Трифонову), бездорожья («разбегающейся Вселенной», как выразился Мака-нин) продолжает волновать литературу второй половины XX в. и приобретает поистине массовый характер. Бездомность представляется писателям как духовное состояние - состояние тотального одиночества, выброшенности в безжизненное, бесчеловеческое пространство.
Бесприютность, экзистенциальная потерянность в мире тем острее переживается русским человеком, что он, всегда полагавшийся на коллективный разум, общинную и соборную мудрость, вдруг обнаружил всю иллюзорность идеи спасения в родовом, коллективном. Более того, эта идея таит угрозу для него, о чем свидетельствуют произведения 70-80-х годов: будь то проза представителей «деревенской» прозы или творчество «городского» писателя В. Маканина. Оппозиция природа/цивилизация, биологическое/социальное - атрибутивный признак «деревенской» прозы - также составляет главный конфликт в сознании, внутреннем мире героев Маканина.
В рассказе В. Распутина «Уроки французского» (1973) и повести В. Маканина «Голубое и красное» (1981) друг другу противопоставлены две культуры -городская и деревенская - как два чуждых и непримиримых мира. В маканинской интерпретации антиномию усиливает еще и вражда двух кровей: дворянской и крестьянской, «голубой» и «красной», так как герой-мальчик должен выбрать в пользу одной из своих бабок - Матрены или Натальи.
Герой распутинского автобиографического рассказа, столкнувшись с незнакомым, неведомым миром в лице учительницы французского, упрямо и стойко отвергает ее попытки пойти на сближение как
искушение для своей «бедной» гордости (герой Маканина также обучен «деревенским» ценностям -гордости, неалчности). Распутин-художник, быть может, вопреки Распутину-идеологу, обнажает в рассказе уязвимое место «деревенской» культуры - упрямую в своей догматичности верность изначальным заповедям «рода». Городская учительница, как и дворянка Наталья в маканинской повести, дает герою уроки свободы самовыражения, завораживает этой свободой. Конфликт двух, «культур» решен у Распутина победой «города»: влияние учительницы на деревенского мальчика оказалось уроками открытости другому, «не-я», уроками будущего личностного самоопределения. В завязке рассказа повзрослевший герой в чувстве вины, раскаяния проявит свое истинное «я», далекое от верности «роду».
В повести Маканина победа на стороне «деревни»: Наталья мирится с выбором внука из социальной, идеологической выгоды, так как соглашается, что «любить бабку Матрену (удерживать ее и в голове и в сердце) мальчику и нужнее, и правильнее, и современнее, и безопаснее в смысле развития» [3, с. 213]. Две крови, две «культуры» не сливаются, хотя герой стремится преодолеть раздвоение и во вражде старух видит «некое уравновешиванье мира» (3, с. 180].
Ситуация испытания индивидуалистическим опытом в прозе второй половины XX в. - «деревенской», «городской» или военной - тяжелее любого другого испытания. Писатели чутко уловили, что острая потребность в собственном самоопределении заглушается в современном человеке страстным желанием комфорта, ведущим к идеологической, духовной несвободе, к растворенности в коллективе, массе. Как писал Э.Фром, подобная - ложная -самоидентификация иногда «даже сильнее, чем потребность в физическом выживании» [6, с. 480]. Самоубийство Настены в повести В.Распутина «Живи и помни» (1974) - пример такой самоидентификации - непродуктивен, поскольку это иллюзорная свобода, неистинный выбор: принцип «как можно смотреть людям в глаза» оказывается важнее неродившегося ребенка, неосуществленной человеческой жизни. Но если выбор Настены нравственно-психологически оправдан (стыд, вина за грех мужа как собственный, ответственность перед судом людей), то Андрей Гуськов осуществляет по-настоящему ложную самоидентификацию: уход, от подлинной самости, «бегство от свободы», от истинного «я» освобождает его от необходимости решать и делать выбор, оглядываясь на принцип «как все», страстно желая выжить, он приходит к жизненному тупику.
Метафорой ложной самоидентификации, угрозы обезличивания у Распутина и Маканина выступает образ Поселка - это и не деревня с ее ценностями, и не город с его раскованностью, «лица необщим выраженьем». Жители распутинского рабочего посел-
Вестник ТГПУ. 2000. Выпуск б. Серия: ГУМАНИТАРНЫЕ НАУКИ (ФИЛОЛОГИЯ)
ка в «Прощании с Матерой» (1977) живут «как у чужого дяди», «с оглядкой», «с натугой». В прозе Ма-канина обитатели Поселка (имеются и другие образы-синонимы - артель, общага, барак и т.д.) также живут серой беспросветной жизнью, как бы по инерции.
Оппозиция деревня/город оборачивается другой: память/беспамятство. Детям старухи Анны из «Последнего срока» (1970) после смерти матери предстоит из удобного мира житейски привычного, стереотипного шагнуть в неведомое. Как говорит один из ее сыновей, «вроде загораживала нас (мать), можно было не бояться. А теперь живи и думай». Дети ощущают свою неготовность «жить и думать». Чтобы подвести героев к попытке самоидентификации, Распутин заставляет их вспомнить, испытать тоску по настоящей жизни, по уважению к себе, догадаться о неполноте памяти, о необходимости не чужого, а своего слова.
И если детям «Матеры» все-таки суждено «опамятоваться», то в образе нерасчлененной массы -архаровцев, пожогщиков у Распутина, стаи, свиты, толпы - у Маканина воплощено абсолютное душевное беспамятство. В одну соцграфу с распутински-ми архаровцами вписал Л. Аннинский маканинско-го «антилидера» Куренкова, подчеркнув в нем «ненависть ко всему, что хоть на волос выдается из ряда, поднимается над безличием: высовывается из общего «как все» [7, с. 223]. Этот коллективизм, смыкающийся со стадностью, массовостью, по словам М. Бубера, «последний заслон, которым человек отгородился от неизбежной встречи с собой» [2, с. 229].
Однако для героев Маканина и Распутана опал-кивание от родового и от любой другой формы людской общности всегда соседствует с тягой к нему, привычной для человека XX в. надеждой на спасение «гурьбой и гуртом». За этим противоречивым состоянием скрыт комплекс русского интеллигента - готовность отчитываться перед большей, чем отдельная личность, силой и несогласие на слияние с ней, зафиксированный еще в начале века Блоком как чувство «нераздельности и неслиянности». К концу столетия оно по-прежнему составляет один из типов самоидентификации русского человека. Но насколько теперь он представляется писателям продуктивным? И в чем же видят писатели условия для истинной самоидентификации?
В поисках ответа обратимся к той особой форме повествования, которая широко используется в современной прозе и запечатлевает трудный процесс прозрения, открытия сущности вещей, своей роли в мире. Писатели как бы заключают: окружающему миру человек может противопоставить осознание значимости собственного «я», выразившееся в исповедальном высказывании, в исповеди как творческом акте самопознания. Миру, построенному на догмах, штампах, стереотипах и привычках, их герой противопоставляет свое собственное Слово, свой
Текст, свои поиски Истины. Так, герой Шукшина («Раскас») или Вен. Ерофеева («Москва-ГТетушки») только в исповеди обретает свободу как выход за пределы самого себя, как сомоосуществление себя в творчестве.
Спасение для человека писатели эпохи постмодерн связывают, таким образом, с творчеством, словом, литературой. Действительно, если ни социум, ни природа, ни Бог не способны собрать «разбегающуюся вселенную», писатель нуждается в каких-то иных измерениях. Но поскольку ни одна сфера человеческого сознания с таким упорством не выстраивала нравственную норму, нравственный космос, подлинной реальностью для него становится сама литература в виде цитат, интертекстов, любой другой вторичной обработки Текста литературы. Этот вывод можно наблюдать в творчестве Набокова. Во второй половине века он опробован Битовым в романе «Пушкинский дом» (1971), который считается первым законченным постмодернис тским произведением [8, с. 472].
Драма героя романа «Пушкинский дом», тщательно и всерьез выписанная А. Ьи I ивым как отражение собственной творческой самоидентификации, заключается не в давлении извне - давлении истории, времени, социальных обстоятельств (хотя и это важно для писателя), а прежде всего в чувстве нецельности, разорванности. Но именно саморефлексия, осознание своего «я», взаимодействие «я» с сущностными вопросами бытия и позволяют далеко несовершенному герою стать объектом самоидентификации автора. Типологически близок Леве Одоевце-ву и герой более позднего произведения Битова -повести «Ожидание обезьян» (1993), под именем Автора проживающий вместе со своими соплеменниками десятилетнюю перестроечную эпоху, но рефлексирующий с еще большей силой: «Вопрос о том, кто я такой, встал необыкновенно остро».
Лева Одоевцев, этот современный Печорин (глава «Герой нашего времени»), несмотря на свою мучительную несвершенность, является тем болевым центром, через который проходят силовые линии окружающих людей, происходящих событий. «В одно и то же место уязвляет меня и Фаина, и дед, и Мити-шатьев, и время - в меня! Значит, есть я - существующая точка боли! Вот там я есть, куда попадает в меня все...» [1, с. 62]. Все душевные опыты, находящиеся в поле зрения героя, в том числе и предшествующий опыт русской литературы, оказываются непригодны, потому что они, убеждается Лева (Лев Николаевич, если точнее), чужие, не собственные, не годятся в образцы, и остается «постигать все самому в формах, предложенных его временем». Да, утверждает А. Битов, весь духовный опыт русской литературы, русской истории участвует в нашем сознании, наших поисках, но главное созидающее усилие не за этим опытом, а за самой личностью, ее самопознанием и ответственностью.
Я. О. Глембоцкая. От всего... остается лишь «часть речи»..
Этой мысли способствует осуществленная А. Битовым постмодернистская «деконструкция классической традиции»: Лева демонстративно разрушает свой роман-музей, как это проделывали до него не раз его предшественники, и, выходя к самому себе, своему времени, своей боли, совершает акт истинной самоидентификации. Ведь прежние попытки жить в доме-музее сводились к безучастному потреблению, отказу от строительства собственного дома, собственного «я».
Способность к самоанализу - черта личности творческой. И хотя не все получается на ее пути к совершенствованию, хотя она испытывает комплекс «нераздельности и неслиянности», ее настоящая са-моидентификафия осуществляется в осознании зна-
1. 2.
3.
4.
5.
6.
7.
8.
Стихи о стихах существовали давно, однако объединение таких стихотворений в циклы, посвященные тайнам ремесла, - сравнительно новое явление для поэзии. В этой статье нашей целью является рассмотрение особых циклических образовании, объединенных телгои творчества. Мы хотим попытаться показать связь рефлексии «формы» (цикла) и рефлексии «содержания» (темы творчества) в единстве авторского замысла и читательского восприятия. Становление художественной целостности цикла, которая нами понимается как динамическая целостность, происходит в результате действия смыслопорождающей модели цикла, основанной на взаимодействии отдельных текстов. Взаимодействие это, однако, должно пониматься не как результат складывания, но как результат объединения [1]. Рефлексия как вторичный план творчества совмещается, таким образом, с развертыванием смысла цикла как целого в восприятии читателя.
Цикл «Часть речи» И. Бродского известен нам в нескольких редакциях. Для анализа выбран вариант,
чения собственного «я» Для времени и пространства, для другой личности и людского сообщества. Этот вывод вложил в уста своего героя-интеллигента еще в 20-е гг. Б. Пастернак:
Всю жизнь я быть хотел, как все, Но век в своей красе сильнее моего нытья И хочет быть, как я.
Эта поэтическая формула объективной победы человеческого «я» над самим временем, историей, социумом может служить выражением внутреннего нерва русской литературы и в конце XX в.
опубликованный в самом полном отечественном издании стихотворений поэта: Иосиф Бродский. Сочинения в четырех томах. Сост. Г.Ф. Комаров. -С-пб: Изд-во «Пушкинский фонд», 1994 Т. 2 (1992) С. 397-416 [2].
В этой последней редакции цикл состоит из 20 непронумерованных стихотворений с одинаковым количеством строк (12), кроме первого [I] стихотворения (16),¡которое имеет особый статус, наряду с [XIX], [XX]. Эти три стихотворения не меняют своего места при перестановках, изъятиях и включениях стихотворений в разных редакциях. Если [I] выполняет функцию «пролога», задавая тон и тему цикла, го [XIX] завершает развертывание цикла словами, которые стали его заглавием:
От всего человека вам остается часть
речи. Часть речи вообще. Часть речи.
. В данном случае парцелляция производит эффект постепенной полной остановки синтаксического движения. Словосочетание «часть речи» последова-
Литература
Битов А. Пушкинский дом // Новый мир. 1987. № 10.
Бубер М. Проблема человека // Бубер М. Два образа веры. М,, 1995.
Маканин В,С. Пустынное место // Маканин B.C. Утрата: Повести, рассказы. М., 1989.
Маканин В, Сюжет усреднения // Знамя. 1991. № 9.
Геллер Л, Слово мера мира: Статьи о русской литературе XX в. М,, 1994.
Фромм Э. Ситуация человека - ключ к гуманистическому психоанализу // Проблема человека в западной философии. М., 1988. Аннинский Л. Структура лабиринта: В.Маканин и литература срединного человека // Знамя. 1986. № 12. Марина фон Хирш. Основоположник постмодернистского направления в русской литературе: обзор американской критики творчества Битова // Литературоведение на пороге XXI века: Мат-лы междунар. науч. конф. М., 1998.
Я.О. Глембоцкая ОТ ВСЕГО... ОСТАЕТСЯ ЛИШЬ «ЧАСТЬ РЕЧИ». (О ЦИКЛЕ И. БРОДСКОГО «ЧАСТЬ РЕЧИ»)
Кемеровский государственный университет
