CC BY
165
ВЕСТНИК ТГГПУ. 2009. №1(16)
УДК 8р+152.3+301
ПРОБЛЕМА САМОИДЕНТИФИКАЦИИ ГЕРОЯ В СОЦИУМЕ И КУЛЬТУРЕ (НА МАТЕРИАЛЕ ПРОЗЫ В. МАКАНИНА)
© Т.Ю.Климова
Статья рассматривает про6лєму самоидентификации в природно-социальных группах, национальной стихии и культуре. Специфика мышления В. Маканина проявляется в том, что его герой неоднократно определяется в процессе взросления, но не в оппозициях, а посередине. Вместе с тем, усредненность демонстрирует не только классические усилия к синтезу, но и постклассические процессы энтропии.
Ключевые слова: проблема социальной самоидентификации, проблема культурной самоидентификации, дискурс, модель
Поиск ценностно-символических оснований жизни человека и предельных смыслов его взаимоотношений с миром определяет интеллектуальную прозу Маканина на протяжении уже почти пятидесятилетнего периода его творческой активности. Вопросы "кто я?", "я с кем?" - неизменно актуальны для маканинских персонажей, которые интуитивно или осознанно вписывают себя в какой-либо социальный коллектив, человеческую общность или в определенный тип культуры. Последнее показательно для творчества писателя еще и потому, что он родился на Урале - географической границе между Европой и Азией - и получил наследственную "мету" серединности, которая предопределила специфику проявления синдрома идентичности в психологии героев и самого автора, в том числе, в вопросах самоопределения по одному из типов ментальности: провинциальному или столичному, восточному или западному.
Путь к самоопределению начинается с постижения человеческого родства как почвы, с поиска национальных корней и социальных связей. Этому посвящены наиболее значительные произведения писателя: "Повесть о Старом Поселке" (1974), "Голубое и красное" (1981), "Предтеча" (1982), "Где сходилось небо с холмами" (1984), "Отставший" (1987), "Утрата" (1987), "Один и одна" (1988), "Андеграунд, или Герой нашего времени" (1998), "Асан" (2008).
Первые толчки идентичности героя автор запечатлел в повести "Голубое и красное", где маленькому Ключареву предстоят муки определения в отношении "крови": дворянской ("голубой") по отцу или крестьянской ("красной") по матери, в современной артикуляции - городской и деревенской. Равно как преодолеть дуализм имени: "голубая" бабушка зовет его Андреем, "красная" - Виктором. В аспекте культурологии он идентифицирует себя по западному началу
Отца или по материнскому - Востока. Выделенный обеими бабками по праву первородства и купающийся в их любви, Ключарев в ситуации, казалось бы, предзаданной идентичности непременно должен сделать выбор в пользу одной. В памяти ребенка уже заложено знание, что он должен быть "с кем-то". И штамп советской идеологической идентичности, и производственная общинность артельной жизни поселка, и национальный архетип соборности укладываются в одну из формул природных или социальных "колоний": "известное самодовольство" считать себя принадлежащим к отряду, к колонне, к артели, которые, "внутри себя притираясь, шагают правильно и в меру быстро. А вот этих, иных, считать отставшими" ("Отставший") [1, 278].
Во время болезненного не то сна, не то бреда Вите-Андрею снится физически сильный соперник Дула, который "переметывался" из одной компании в другую: "Ты с кем?.. с кем?.. с кем?"
- вопила пацанва, а он не спешил с ответом, и вдруг, схватив половинку кирпича, с диким криком: "Ур-ра!.." - устремлялся на тех, с кем еще вчера был вместе" [2, 199]. В этом сне проявляется обычное человеческое желание не просто опереться на кого-либо, но и воспитанная в барачной тесноте адаптивная потребность прислониться к более сильному, жизнеспособному, поэтому "цветовая гамма детства" так однообразна, а "Витя" и "красное" побеждают. Однако драматическая напряженность проистекает именно от нежелания раздвоения, и суть детских страданий
- в стратегии преодоления двойственности. В любви только к одной бабушке чего-то недоставало: "он... с удовольствием чувствовал, что он не одинок и что он с ними - с обеими, а этого и хотелось [2, 187].
В повести две неуравновешиваемые индивидуальности в их метафизической непримиримости разнятся неприязнью биологического свой-
ства - "как чужой запах" [2, 187]. Именно по такому признаку отличают "чужого" муравьи в муравейнике. Две разнящиеся "философии": "мы вас кормили" - "мы вас учили" - обнажают уязвимое место культуры в ее социальном разрезе и кажутся взрослому Ключареву архаичными. Крестьянка Матрена учила быть неалчным, терпеливым, к еде не торопящимся. Скрытность - своеобразная гордость бедных. Дворянка Наталья, напротив, - свободе самовыражения: "если чего-то хочешь - прямо так и скажи, руку тянуть за куском необязательно, однако же можно и без спросу руку протянуть, беды нет. никогда не молчи о своем желании, иначе, мол, будешь в жизни скрытным и до самой старости будешь много мучиться по пустякам" [2, 193].
Синтеза путем сравнения "по горизонтали" в детстве достичь не удается: "два ручейка текли в нем порознь, не сливаясь" [2, 196], лишь на более зрелом этапе самоопределения Ключарев вражду старух объясняет как "необходимое дополнение к мирной жизни или даже как некое уравновешива-нье мира" [2, 180]. Взрослое рефлективное сознание преодолевает кризис идентичности не предпочтением, а суммой: нежность голубого цвета и энергичная жизненность красного воспринимаются не как два разных цвета, а как единая цветовая гамма детства. Все заявленные антиномии: город и деревня, голубое и красное, дворянское и крестьянское, "учили" и "кормили", Витя и Андрей - в итоге становятся знаками одной сущности, неразделимыми, как две крови в человеке.
Два ручейка слились в единый поток в образе "уходящего поколения". Враждующие старухи подсознательно и сами стремятся к "выравнива-нью": крестьянка Матрена интеллигентна, а изнуренные голодом дворянки показывают, что умеют и на грядках потрудиться. Наталья смирилась с выбором внука, признавая, что "любить бабку Матрену (удерживать ее и в голове и в сердце) мальчику и нужнее, и правильнее, и современнее, и безопаснее в смысле развития - тоже" [2, 213]. Своим вещим знанием "городские" старухи прозревают не только свой близкий конец, но и вырождение человеческой породы -энтропийное биологическое выравнивание нации: "низкорослые, ма шер, лица скопцов, неумные, вялые, уже не народ." [2, 191].
В художественном пространстве Маканина социальное - образование, образ жизни, профессия -менее значимы, чем природное, биологическое: поверхностные (не генетические) признаки советского скороспелого интеллигента в первом поколении не могут соперничать с онтологией крестьянского нутра. В романе "Портрет и вокруг" матушка-
учительница, как и пушкинская героиня, прошла естественный путь от "очень узкого" корсета к "шлафору и чепцу": "речь ушла, как уходит вода из нового русла в старое, давнее, казалось бы, давно забытое, - размытые глухие слова, неверное ударение -вернулось в плоть и кровь за каких-то три-четыре года. Это жизнь" [3, 544]. Так же легко слетает филологическая "ученость" с Валечки Чекиной - проводницы поезда ("Валечка Чекина"). Для культуры принципиальна устойчивая среда, а для ее носителей - постоянство духовных усилий.
В третьем поколении Ключаревых голубое и красное из контрастных цветов превратились в некое чувственное знание жизни: поколение старух и было подлинным природно-индивидуальным и единым в этой своей неповторимости. Этот синтез возможен только при "вертикальном" сравнивании со следующим поколением. Главное несоответствие проходит на границе "индивидуальность" - безликая "обыденная неразличимость".
"Честная однообразность лиц и дел", "неразличение среди всеобщей бытовой безындивиду-альности, "одинаковость лиц и речей" - удел среднего звена, на то оно и среднее. Среднее поколение напрямую соотносится с влиянием Поселка. Временное жилье, результат непутевого хозяйствования в масштабах целого государства, ушло вместе с укладом. Что характерно для этого уклада? Деревенский пейзаж и городской (индустриальный) образ жизни. Половинчатость, серединность - не деревня и не город, а некое "междомье". В поселке пили и пели всем миром, за общими деревянными столами, но жили люди не крестьянскими интересами, а ради "нормального хода крекинг-процесса" и для ликвидации случавшихся пожаров; от песен "сильно пахло болезнями, рудниками и чутким, если не волчьим, трудом искателя, а часто и прямым разбоем" ("Где сходилось небо с холмами") [4, 69]. "Свой" дом в поселке заменен "своим" бараком. Смешение, однородность - его воздух. Но жили люди не на асфальте - на земле. Поэтому переселение в город неодолимо связано с ощущением зазора культур, с муками вживания и неизбежным для не-горожанина ощущением нарушенной перво-родности: гора муравьев "была и есть раньше и первей горы консервных банок". Сознание то и дело ищет природных метафор, трансформируя высотки в привычные деревенские образы: "дома замерли и паслись в своей неподвижности. Жевали траву. Пасущийся табун" ("Портрет и вокруг") [3, 440].
Маканин доверяет ребенку восстановить "об-ратность" в процессе поиска идентичности с малой родиной, ставя его в ситуацию самопознания
и самоанализа через соотнесение с самим собой в разные возрастные периоды. Чуткая детская душа трансформирует семейную вражду в трагедию распада вселенной. Это поколение призвано понять и осмыслить причины своей безликости и соединить в себе распавшуюся вселенную. Однако истина рождается на пересечении: взросление отдельного человека и человечества в целом рассматривается автором как неумолимый процесс обезличивания, стереотипизации.
Образы природной целостности - улей, рой ("Один и одна") и муравейник (гора) ("Голубое и красное") - мифологические модели вселенной. Одновременно это и модели идеальных природных сообществ, отличающихся строгой иерархичностью и упорядоченностью в выполнении социальных "ролей" - их соотношение регулирует сама биологическая система. Маканин даже не пытается скрывать символического кода этих аналогий. Они очерчивают макросреду -большое сообщество, страну в целом. В "Голубом и красном" мир-муравейник размыло двумя потоками до основания. Жителей лесной колонии "было даже не жаль; в трагедии неуместна жалость; их было мало, верующие в судьбу, кто порожняком, кто с грузом, муравьи торопились по дорожкам, которые были давно забыты, так как на глубине этих путей (в основании муравейника) жили слишком далекие и слишком уже забытые их предки" <...> "Они ползали как оглушенные, покорные концу и не пытающиеся понять, к тому же их сносило и слизывало мелкой волной" [2, 218-219].
Следом за природной катастрофой дана сцена последнего прощания с бабкой Натальей. Клубы пыли размывают четкость "картинки": туман прошлого нуждается в особых изобразительных средствах. Обрывки воспоминаний, которые, как остатки муравейника, герой пытается небрезгливо собрать в памяти - вот все, что осталось от целостного мира. Патриархальность не возродить, ибо это детство человечества. Взрослое знание Ключарева расценивает буквальное возвращение как фальшь, заигрывание с вечностью.
Отталкивание от всего родового, связанного с рождающей материнской стихией - сигнал проявления свободы и личностного начала, преодоление стереотипов идентичности, порожденных коллективным разумом Поселка. Квазинаучная четырехступенчатая модель личности -образчик "творчества" такого рода: "Слово характер в бараках было в большой чести. Над задатками располагались способности, еще выше -начитанность, а в самом поднебесье - характер. Это было что-то как бы найденное на дороге, данное от судьбы, чего никак нельзя было ни ку-
пить, ни даже вычитать в книгах" [2, 206]. Смысловой опыт Поселка зафиксировал как ценность все, что диктовалось потребностью физического выживания: умение настоять на своем, добиться желаемого, "выкрутиться", не пропасть с голоду, не переработать, быть независимым. Даже поселковая похожесть как форма защиты подсмотрена у природы: "Похожесть не только обедняет. Она ведь в общем-то и оберегает человека. Страхует его. Так сказать, в генетическом смысле". Хотя бы и от "излишних размышлений" ("Повесть о Старом Поселке") [5, 232].
С переменой места жительства происходит культурное и психологическое отторжение от малой родины с ее жестким самобытным укладом, специфическим языком и небезупречными ценностными установками, поэтому идентификация с Поселком бессмысленна и бесперспективна. Собственно, и возвращаться некуда - с покинутых людьми мест, отчаявшись, улетели даже птицы, на старом кладбищенском кресте - ни имени, ни дат, "на жестяном листочке сохранилось нестертым только длящееся тире" между двумя рубежными датами ("Утрата") [6, 175]. Ключарев в качестве героя "Повести о Старом Поселке" прошел тот же путь разочарования и утраты: он "каждую минуту ловит себя на том, что никак не может совместиться с этим вымершим местом" [5, 316]. И только в творчестве можно петлять по лабиринтам памяти.
Срыв идентификации взрослого героя с природными колониями обусловлен, прежде всего, пониманием их внеличностного устройства. Ни муравей, ни пчела не имеют "частной жизни" -всё за них решено самой природой, они лишены возможности проявиться индивидуально и тем самым избавлены от личных драм и трагедий. Автора отличает трагическое знание необратимости хода времени: предопределено не только отпадение от роя, но и сама гибель роевой человеческой общности. И потому безрезультатны попытки маленького Ключарева спасти муравейник.
Кризис идентичности отличает отношение проснувшейся личности с любой формой устойчивых социальных образований. Наиболее болезненно переживается это в отношении к такой естественной биологической "колонии", как семья. В маканинском микрокосме любая семья, увиденная с позиций не мальчика, но мужа, невозможна без выхода вовне. Тотчас ее естество разрушается - она становится "маленьким государством", полностью подчиненным внешним - социальным - законам жизни. Поэтому семья - это пространство для компромиссов. Она требует отдушины ("Отдушина", "Полоса обменов"). Следст-
вие компромиссов - отсутствие любви, больные дети ("Голоса", "Портрет и вокруг", "Лаз"). Знаменитое толстовское "Все счастливые семьи похожи друг на друга." - выводит понятие "семья" из области даже вероятного счастья: "как сказал некий старичок, что за семья без своей беды" ("Портрет и вокруг") [3, 350]. У Л. Толстого счастливые семьи похожи, у Маканина - безлики: "Семья подрезает тебе крылышки, но дает тебе вес. Дает большую массу, чтобы ты не ударом кулака пробивал фанерный лист, как пробивают его в молодости, - а чтобы сел на него и терпеливо продавливал задом" [3, 351]. Реализация метафоры "веса" растворяет в поле иронии позитивное ядро высказывания. Творческий человек семейными узами скован, сфера "частной жизни" ему безнадежно мала. Это угроза свободе драгоценного "я". Наиболее точная метафора семейной "упряжи" воспроизведена в картине кастрирования коней: "... дескать, женился. Дескать, уже семья и ребенок есть, и в каком-то смысле с моим "я" покончено. И уже для других свобода, воля, зеленые луга и так далее. И ей-богу, я бы слаще вздохнул, если бы хоть один (конь), потный, горячий, с дрожащим животом вырвался из их рук и понесся по полю с победоносным и пьянящим ржанием, - но он конечно же не вырвался и не понесся по полю. Ни один" [3, 362].
Обрести свободу, расторгнув брак, нельзя, ибо держат семью узы нерасторжимые - долг (вариация темы вины), почти адекватная замена любви. Долг перед двумя сыновьями руководит Михайловым в выборе жизненной стратегии ("Отдушина"), долг выстраивает отношения в семье Игоря Петровича ("Портрет и вокруг"), долг заставляет Ключарева стремиться наверх из благополучного низа ("Лаз"), Петровича к больному брату в психушку влечет все тот же долг ("Андеграунд.").
Полиморфность "племенных" отношений в прозе Маканина представлена образами "стайки" и "стаи", которые умещаются между птичьим миром и хищным. В виде "стайки" репрезентируются дурачащиеся сынки Костюкова, они же становятся "стаей", когда преследуют его ("Гражданин убегающий"). Стайкой именует Маканин "нестойкую" группу девушек в повести "Один и одна". То стайкой, то стаей становится свита ("Человек свиты"). Это метафора неразличимости в лицах и речах, некая "групповая индивидуальность" с потенцией агрессии, искусственно объединенная даже не идеей общего дела, а только самой необходимостью дела. По этому принципу собраны основные социальные коллективы, поэтому Маканин не принимает "эво-
люцию назад", в рой, подвергая деидеализирующему остранению "органические" формы сообществ.
В антибуколиках писателя страшны и необязательны отношения каторжников в артели Пе-калова ("Утрата"). В ней собрались люди из антисоциальных образований - и потому каждый сам за себя, а иногда - противу всех. Одичалость, расподобленность отличает такую "малую группу" людей: ни одно природное сообщество не знает убийства "из удовольствия" или "из зависти". Жизнь бригады золотоискателей ("Отставший") также лишена примет человеческого, сочувственной жалости. Ими руководит азарт старательского фарта.
Социальная "кузница" лжедемократичных отношений - это барак с его теснотой и общага ("Андеграунд.") - суррогат природного, ибо похожесть сама по себе еще не соединяет и не разъединяет. В "Человеке свиты", в "Андеграунде." ройны только "бывшие" - номенклатура. Сразу и окончательно распадается кружок якушкинцев после потери стариком дара ("Предтеча").
Все социальные образования у Маканина вызывают опасение. Самое страшное из них - толпа. Ее относительно безобидный вариант - очередь ("Сюжет усреднения"). Очередь усредняет, но уже и она диктует человеку манеру поведения, форму социальной мимикрии. Большая толпа - "совсем другая тайна" ("Иероглиф", "Лаз", "Квази").
Таким образом, идея спасения в коллективе иллюзорна. Во-первых, это опасность бесследного растворения личности. Во-вторых, коллектив отвечает склонности широких масс к безответственности и сужению сферы мысли. По Бердяеву, "всякая группировавшаяся масса враждебна свободе <.> Всякое до сих пор бывшее организованное и организующееся общество .склонно отрицать человеческую личность" [6, 61]. А в философской трактовке М. Бубера, "современный коллективизм - это последний заслон, которым человек отгородился от неизбежной встречи с собой" [7, 229]. Поэтому экзистенциальные герои Маканина не только не ройны, но и принципиально непарны. Они одиноки - для того, чтобы полнее жить, чтобы не слиться с аморфной биологической массой до бесследного растворения в ней. "Групповая солидарность" не защищает человека от ударов судьбы и способствует шабло-низации, поэтому состояние "невстречи" и "не-узнавания" ("Один и одна"), эскапизма ("Гражданин убегающий"), отставания ("Отставший") -это болезненно переживаемая, но все же норма : только жизнь "наособицу" может гарантиро-
вать личностную автономность и страховать от массового обезличивания. Все попытки "мирного" сосуществования проснувшегося "я" с иерархическим устройством государственных и природных коллективов у Маканина обречены. Исследовав практически все формы людских общностей, долгое время питавшие надежду спасения "гурьбой и гуртом", Маканин не отдает предпочтения ни одной форме сообществ - все "хуже", все большие и малые группы не противостоят понятию "общество" в привычном понимании, напротив, являются его законными моделями и отражают в своем устройстве все социальные "болезни". Читатель вынужден убегать от тех высших смыслов, которые культура вложила в понятие "людская общность". В 90-е годы уже не вызвать желания пойти в народ за "опрощением" ("Квази") и "сострадательного желания раствориться навсегда, навеки в тех, стоящих на остановке троллейбуса и курящих" ("Андеграунд.") [8, 205]: "В них уже нет русского. Пространства высосали их для себя" [8, 204].
Ориентация на персонализм и индивидуальную ответственность ("Я сам!) выдает в мышлении Маканина просветительские усилия культуры Запада. Но энтропийное усреднение, безрезультатный поиск людского сообщества, с которым возможно совместиться в ценностнодуховных установках, переживаются автором болезненно, обозначая сферу экзистенциальной трагедии разрастающимися во времени сигналами абсурда. Чуждость и общность, одновременное отталкивание от родового и тяга к нему отличает персонажей Маканина. Так Петрович и Леся Дмитриевна в "Андеграунде." испытывают счастливое чувство приобщения к "рою" на демонстрации, как и герои "Зоны" С. Довлатова во время концерта. Следовательно, даже в сознании "одиночки" идентификация в социальной общности по-прежнему остается серединной.
Решить проблему национальной идентификации в рамках одной статьи не представляется возможным, однако один аспект нуждается в комментариях. Наряду с образом "пишущего" (мыслителя), образный ряд героев Маканина широко представлен деятелем-маргиналом: знахарь Якушкин ("Предтеча"), купчик Пекалов ("Утрата"), антилидер Куренков ("Антилидер"), дважды убивший представитель гуманной профессии Петрович ("Андеграунд."), продающий врагам топливо для войны "мирщик" Жилин ("Асан"). В полюсном проявлении стихийности и заключен, как представляется, эликсир "русскости". Традиционный образ русского человека закреплен в архетипе дурачка, юродивого, одержимого идеей подвижничества. Д.Лихачев отмечал, что место
дураков и юродивых в Древней Руси было по соседству с царями: "Учили дураки любить волюшку, не принимать чужого важничанья и спеси, не копить много добра. <...> И совершали скоморохи и юродивые подвиг - тот подвиг, который делал их почти что святыми, а часто и святыми" [9, 17].
Активный и даже агрессивный аскетизм, требовательная духовность, страдание ради праведности-выздоровления, оппозиционный мир практически без нейтрального пространства возводят безграмотного знахаря Якушкина к парадоксальному, тем не менее, истинно христианскому типу пророка-спасителя. С еще большей степенью концентрации национальный дух осуществляет себя в Пекалове ("Утрата"). Его блажь с подкопом под рекой подкупает грандиозностью замысла и скрытой в ней поэтической тайной, очарованием необъяснимого, но родного, русского. В купчике видны черты странника, искателя и юродивого - традиционных героев русского Святого Царствия. Схимничество, попрание тщеславия, выявление противоречий "между глубокой христианской правдой и поверхностным здравым смыслом и моральным законом с целью посмеяния миру" [10, 9091] равно как и служение этому миру в своеобразной проповеди, нередко облеченной пророчеством,
- вот основные черты русского юродивого, подвиж-
ника1.
Якушкин и Пекалов - герои агиографической литературы, притч и парабол о людях, не жалеющих себя, страшноватых русских подвижниках, способных ради идеи пожертвовать всем. Коллективное творчество народа находит в длительности упорства "свое таинство и свои возможности", определяя таким "чудакам" место в легендах: "если в другой и в третий раз он берется за дело вновь, его уже называют одержимым или безумным. <. > И если, оборванный, голодный, он доведет свое дело до конца и погибнет трагически, как не начать примеривать для него слово "подвижник", хотя бы и осторожно. Если же окружающие люди оценить его дело не могут, если подчеркнута неясность поиска как некоего божьего дела, которое и сам он не осознает, то тем более по старым понятиям он и сам становится человеком призванным, как бы божьим, - и тут уже шаг до слова "святой" или до употребления этого слова (на всякий случай) в более скромной форме: в форме вознесения ангелами на небо - вознесем, мол, а там со временем разберемся, святой ли" [5, 144-145].
1 Сходные признаки противоречивого проявления подвижничества выделяют И.Кологривов, Г.П.Федо-тов, В.Н.Топоров, Ю.М.Лотман, Б.А.Успенский, Ю.В.Манн.
Растратив на затею все сбережения, оставив в реке и подкопе мертвыми почти всех соратников, с размозженной камнем рукой, теряя сознание, грязным червем выворачивается Пекалов из узкого жерла подземного тоннеля на непригодный для "гуляй!" болотистый берег, подтверждая "природу человечьей тайны, что приоткрывается лишь в те минуты, когда человек не бережет себя" [5, 164]. Есть что-то возвышенно-мистическое в том, как он, сбежав ночью из больницы, добирается сквозь обвалы на другой берег - безрукий и в нимбе седых волос скачет там в неистовом восторге. Нельзя не увидеть противоречивого характера этой сцены, как и образов подвижников в целом. Двойственность содержится в самом слове "баловство", которым автор именует пекаловскую блажь и свистульки Савелия Груш-кова ("Голоса"). Злым баловством в "Утрате" названо убийство. Может быть, это самое точное определение всех насильственных смертей у писателя - и в "Голосах" (Севка Серый), и в "Кавказском пленном", и в "Андеграунде.", и в "Асане". Как злое баловство воспринимается выходка мальчишки-поводыря, приведшего гневливых слепцов опорожняться к стенам монастыря, что у Маканина дублируется фразеологическим выражением: "подвели под монастырь" [5, 142]. Окриком "не балуй!" предупреждается и безобидная шалость, и разбойная удаль непостижимого русского мужика. Отметим и принципиальные замечания Л.П.Карсавина, мыслившего русскую идею как "вопрос о существе жизненного идеала": "изначальное стремление к абсолютному вынуждает русских уходить в сомнение и пассивность или в механистическую и бессмысленную деятельность <.> Все немотивированное, все непонятное и парадоксальное начинает казаться единственно истинным", и тогда мечтатели становятся лихорадочно деятельными, пытаясь сломать злую волю насилием и "готовы всю Россию сделать экспериментальной площадкой" [11, 139-140].
Тезисы и антитезисы синтезируются в хронотопе эксплицитного автора, который в "бесцензурном состоянии" посттравматического бреда пытается пройти тот же путь, что и Пекалов. Чтобы понять и полюбить героя, надо пережить его боль и страсть, пробираясь на костылях по лабиринту опасного пекаловского подкопа под рекой Урал к "жалкой" девочке, взывающей о помощи. Слова "подвиг" в значении "то, что сделано движением, побуждено желанием сдвинуть с места что-то неподвижное", нет ни в одном другом языке [9, 10]. Идея одержимости и поиск нехоженого берега наполняет конкретикой маканинский "профессиональный сюжет" самоидентичности: мета
"копателя" закрепилась за писателем, как и репу-
тация аналитика, упорно ищущего собственную тропу в "затоптанном" пространстве литературы.
Быстрая езда как способ преодолеть безграничность просторов ("Портрет и вокруг"), сострадательная доброта, жертвенность и упорство в достижении цели, самоактуализация в понятии "брат" ("Страж", "Андеграунд.") - позитивные формы проявления национального духа - закреплены в творческой матрице писателя как сфера достигнутой идентичности вкупе с юродским умалением себя до червя и вечным Страшным Судом над собой.
Идентифицируясь в плане духовного перенапряжения с героями-копателями, писатель не может с ними совместиться целиком, но мака-нинское сомнение и ирония имеют абсолютную ценность, ибо путь к познанию абсолютного пролегает через них. В основной своей массе героям Маканина делать "якобы твой личный внятный выбор" [8, 84] приходится в условиях экзистенциальной распутицы - не на развилке дорог, а в топтании по "глиняному бездорожью". Этим объясняется его толерантность к биологическому человеку.
Образ "деятельного" героя у Маканина отражает "всемирную отзывчивость" национального менталитета, эклектически соединившего западный прометеевский и восточный иоанновский типы личности. В хаотичной стихийности русского ("Европа шла культурою огня, а мы несем в себе культуру взрыва" - М. Волошин), в анархической природе "творчества" России дышит восток, тем не менее, симпатии автора к героям, совершившим бессмысленный подвиг, - неизменны. Европейское отсутствие истовой религиозности ("отчетности перед Богом") уравновешивается пристальным вниманием автора ко всем храмовым постройкам и к героям, взирающим на небо (Афонцев - "Буква "А"", инженер Гурьев - "Андеграунд."). Маканин не медитативен, но по-западному рефлективен. Это касается и идеологических установок: писатель не проявил солидарности ни с литературным бомондом, ни с политической свитой, ни с какой-либо группировкой; имеет свободу не скрывать своей провинциальности в столице, не следовать за модой, занимаясь саморекламой.
В конце 90-х в плане самоопределения на первый план у Маканина выходит "метатема" Русской Литературы ("Андеграунд."), ее "великий вирус" духовности. Однако и здесь писатель не прячется в цитату из классики: косвенно соотносимая с Богом, литература для него "не требник на каждый день", а "некое уже бывшее в употреблении пространство, место б/у и одновременно святое место. Как Голгофа. Каждый
приходит. Мы все туда приходим на время, чтобы там поклониться, но жить там нельзя..." [Курсив - авт. 8, 457]. Достигнутая идентичность проявляется точечно - в процессе восприятия ("самопричисления"), в границах литературного текста. Символизируя индивидуальные значения авторских дискурсов через язык, сюжет, цитату, Маканин упорно демонстрирует индивидуальное самоопределение - не по готовой модели, поскольку "стоит начать размышлять вне текста -мир иной" [8, 167].
Таким образом, социально-психологические механизмы самоидентификации и самоопределения у Маканина работают в режиме процесса постоянного духовного роста: в неизменности аналитического различения сущности и данности, в честной и требовательной переинтерпретации собственного бытия с учетом меняющихся координат мира, в самоценности свободного неритуального мышления.
1. Маканин В.С. Отставший // Маканин В.С. Отставший. Повести и рассказы. - М.: Худож. лит., 1988.
2. Маканин В.С. Голубое и красное // Маканин В.С. Отставший. Повести и рассказы. - М.: Xудож. лит., 1988.
3. Маканин В.С. Портрет и вокруг // Маканин В.С. На зимней дороге. - М.: Советский писатель, 1980.
4. Маканин В.С. Где сходилось небо с холмами // Новый мир. - 1984. - №і. - С.69-102.
5. Маканин В. С. Утрата // Маканин В. С. Повести. -М.: Книжная палата, 1988.
6. Маканин В.С. Повесть о Старом Поселке // Маканин В.С. Один и одна: Повести. - М.: Современник, 1988.
7. Бубер М. Проблема человека // Бубер М. Два образа веры / Под ред. П. С. Гуревича. - М.: Республика, 1995. - 464 с.
8. Маканин В.С. Андеграунд, или Герой нашего времени. - М.: Вагриус, 1999.
9. Лихачев Д. С. Заметки о русском. - М.: Сов. Россия, 1981.
10. Бердяев Н.А. Русская идея: Основные проблемы русской мысли X1 X в. и начала XX в. // Вопр. философии. - 1990. - №і. - С.77-144; №2. - С.87-154.
11. Карсавин Л.П. Русская идея // Рус. лит. - 1993. -№1. - С.132-142.
THE PROBLEM OF A HERO’S SOCIAL-CULTUAL SELF-IDENTIFICATION (ON THE MATERIAL OF VLADIMIR MAKANIN’S PROSE)
T.J.Klimova
The article deals with the problems of personal self-identification in local social groups, nationality and culture. Mental specificity of V.Makanin shows itself in various ways of his hero’s self-identification while growing up, though not in oppositions but intermediately. At the same time this intermediacy shows not only classical trend to synthesis, but also post-classical entropy process.
Key words: problem of social self-identification, problem of cultural self-identification, discourse, model
Климова Тамара Юрьевна - кандидат филологических наук, доцент Иркутского государственного педагогического университета
E-mail: klimova-tu@yandex.ru
