CC BY
134
Проблема биографической значимости художественных произведений в советской науке 1920-1930-х годов
В. А. Черкасов (Белгородский государственный университет)*
В статье рассматриваются основные тенденции в осмыслении советскими учеными 1920-1930-х годов проблемы биографической значимости художественных произведений. В это время, наряду с радикальным биографическим методом «гершензоновской» школы, в трудах представителей ОПОЯЗа возник не менее радикальный антибиографический подход к художественным высказываниям писателя. Эти крайности в теории и практике науки о литературе попытались примирить ученые академического типа - В.М. Жирмунский и Б. В. Томашевский.
Ключевые слова: биографический метод, антибиографическая тенденция, легендарная биография писателя, биографическая личность писателя.
The Problem of the Biographical Meaningfulness of Fictional Works in the Soviet Science of the 1920-1930s
V. A. Cherkasov
(Belgorod State University)
Abstract: In this article the main tendencies in the comprehension of the problem of biographical meaningfulness of fictional works by Soviet scientists, who live in the 1920-1930s, are considered. By that time side by side with the radical biographical method of the M. O. Gershenson’s school the antibiographical approach to fictional statements of a writer had appeared. It was elaborated by representatives of OPOJAZ (Society for the Study of Poetic Language) and was also radical. The academic scientists - V. M. Zhirmunsky and B. V. Tomashevsky - attempted to reconcile these extremes in the theory and practice of literary criticism.
Keywords: biographical method, autobiographical tendency, legendary biography of a writer, biographical personality of a writer.
В 20-30-е годы ХХ в. в науке господствовал, условно говоря, «биографический» подход к художественным произведениям1.
Наиболее радикальной в этом смысле была исследовательская установка М. О. Гершензо-на, остро сформулированная им в преамбуле к статье «Северная любовь Пушкина», вошедшей в книгу «Мудрость Пушкина» (1919): «Пушкин необыкновенно правдив, в самом элементарном смысле этого слова; каждый его личный стих заключает в себе автобиографическое признание совершенно реального свойства — надо только пристально читать эти стихи и верить Пушкину» (Гершензон, 1997: 53).
Парадоксальные утверждения Гершензо-на по поводу буквального прочтения лирики
Пушкина как основного методологического ключа в изучении личности и творчества поэта с удовольствием цитировали оппоненты исследователя, тем самым внедряя его идею в широкое литературное сознание. Так, Б. В. Томашев-ский, иронически комментируя тезис об «элементарной правдивости» пушкинской поэзии, упоминал в виде курьеза отрицание Гершензо-ном «самой возможности написания Пушкиным стихотворения о зиме в иное время года» (Томашевский, 1990: 66). В. В. Вересаев ссылался на следующее устное заявление Гершензона по поводу «правдивости» стихотворения Пушкина «С Гомером долго ты беседовалодин...»: «Для меня настолько несомненна глубочайшая автобиографичность Пушкина до самых незначи-
* Черкасов Валерий Анатольевич — кандидат филологических наук, доцент кафедры теоретических основ начального образования Белгородского государственного университета. Тел.: 8 (909) 202-14-86. Эл. адрес: Cherkasov.Valeri@mail.ru
тельных мелочей, что когда я, напр., в стихотворении к Гнедичу („С Гомером долго ты...“) читаю: „И светел ты сошел с таинственных вер-шин“, — у меня сейчас же встает вопрос: а в каком этаже Публичной библиотеки помещалась квартира Гнедича?» (Вересаев 2000: 90).
Вероятно, благодаря яркой парадоксальности методологических формулировок, «услужливо» распространяемых враждебной критикой, биографический подход Гершензо-на стал буквально «притчей во языцех» в науке и критике 1920-1930-х годов и, пожалуй, служил неким универсальным обозначением исследований психолого-биографического характера (в самом широком значении этого слова). С именем Гершензона и в это время, и позже критики самых разных направлений связывали творчество многих писателей и литературоведов межвоенного двадцатилетия.
Уже упомянутый Б. В. Томашевский, ученый, близкий по своим методологическим установкам к формалистам, в своем аналитическом обзоре биографической пушкинианы, опубликованной до 1925 г., именно к Гершен-зону возводил существующие в научной литературе представления о безусловном биографическом значении поэтических высказываний Пушкина (Томашевский, 1990: 49-53, 65-66). В полемическом обзоре пушкинианы за 1923 г., опубликованном в журнале «Жизнь искусства» (Томашевский, 1924), он посчитал, что гер-шензоновский метод «медленного чтения» оказал определяющее влияние на методологические установки И. Д. Ермакова («Этюды по психологии творчества Пушкина»)2, П. К. Губера («Дон-Жуанский список Пушкина») и Л. П. Гроссмана («Этюды о Пушкине»)3.
В 30-е годы сомнительную славу эпигона Гершензона приобрел Л. П. Гроссман. По мнению И. Татарова, одного из участников известной дискуссии по поводу проблем советского исторического романа, которая состоялась на страницах журнала «Октябрь» в 1934 г., Гроссман обратился к жанру биографического романа только потому, что увидел невозможность при существующем господстве по-настоящему «научного» марксистского метода продолжать историко-литературные иссле-
дования в привычном для себя «гершензонов-ском» ключе. «Гроссману деваться некуда, — пишет Татаров, — потому что на почве историко-литературной его забьют, потому что эта почва становится научной, и он уходит в область вымысла, он берет форму биографического романа, который дает ему возможность маскировки» (Татаров, 1934: 215). Таким образом, Татаров утверждает влияние Гершензо-на на биографические романы Гроссмана.
Кроме того, влияние Гершензона находили у одного из последних представителей русской культурно-исторической школы П. Е. Щего-лева4 (как автора работы «Пушкин и мужики», 1927) (Вересаев, 2000: 138), у марксистов Д. Д. Благого и Н. Л. Бродского5, у Г. И. Чулко-ва (как автора биографии А. С. Пушкина «Жизнь Пушкина»,19366) и даже у В. В. Вересаева в его антигершензоновской книге «В двух планах» (1929)7. Современный американский ученый Б. Горовиц, на наш взгляд, несколько парадоксально пишет о влиянии Гершензона на Ю. Н. Тынянова (как автора исследования, посвященного «северной любви» Пушкина, а именно статьи «Безыменная любовь», 1939)8.
Против биографизма как научного метода выступили в начале 20-х годов Б. М. Эйхенбаум и В. Б. Шкловский. Главным объектом их полемики стал биографизм «психологической школы» (Ханзен-Лёве, 2001: 178), т. е. стремление ее представителей (эпигонов А. А. Потебни9 ) изучать психологию биографической личности писателя на основании его художественных произведений.
По мнению Эйхенбаума и Шкловского, в художественных произведениях не следует искать какого-либо биографического значения, так как между литературой и реальностью нет прямой связи10.
В исследовании «Молодой Толстой» (1922) Эйхенбаум указывает на неизбежное искажение, которому подвергается душевная жизнь при ее словесном оформлении11 . Отсюда делается парадоксальный вывод о принципиальной неверифицируемости даже таких высказываний писателя по поводу своей душевной жизни, которые были им сделаны в юношеском дневнике, т. е. в тексте, традиционно счи-
тающимся документальным. «Исходя из убеждения в том, что словесное выражение не дает действительной картины душевной жизни, — пишет ученый, — мы должны как бы не верить ни одному слову дневника и не поддаваться соблазнам психологического толкования, на которое не имеем права» (Эйхенбаум, 1987: 36).
Шкловский, рассматривавший лирику Ахматовой с аналогичной точки зрения, мотивирует элиминирование биографической личности поэтессы сущностным отличием законов литературы от законов реальности. Это отличие дарует литературе свободу от реальности: «Свобода поэзии, отличность понятий, входящих в нее, от тех же понятий до перетворения <так!>, — вот разгадка лирики» (Шкловский, 1990: 143)12. Такие понятия реальности, как «душа» либо «человеческая судьба», в литературном произведении являются «суммой стилистических приемов»13.
Как показал Оге А. Ханзен-Леве, Эйхенбаум и Шкловский сохранили антибиографичес-кую установку в своих работах социологического характера, написанных в период последней методологической фазы формализма (1925-1934 гг.)14.
Радикальный антибиографизм ОПОЯЗа получил значительный резонанс в науке и критике 1920-1930-х годов. Он оказался неприемлем для ученых, в своей методологии стремившихся совмещать биографический подход (в широком значении этого слова) с исследованиями формалистического характера.
Так, В. М. Жирмунский в программной статье «Задачи поэтики» (1919) утверждал правомочность биографического подхода в рамках изучения поэтики художественного произве-дения15. Ниже, критикуя формалистскую теорию эволюции, он декларировал решающее значение генезиса: «Эволюция стиля как системы художественно-выразительных средств или приемов тесно связана с изменением общего художественного задания, эстетических навыков и вкусов, но также — всего мироощущения эпохи» (Жирмунский, 1977: 38). В другой статье вместо «мироощущения эпохи» Жирмунский употребляет такие же «психологизированные» термины — «чувство жизни»,
«художественный вкус эпохи» (Жирмунский, 1977: 92)16 — и напрямую пишет о «художественно-психологическом смысле» той или иной «системы стиля» (Жирмунский, 1977: 92)17. Таким образом, ученый фактически снимает границу между эстетической реальностью художественного произведения и биографической личностью писателя, взятой в ее культурно-психологическом аспекте18, которую стремились провести его оппоненты в лице участников ОПОЯЗа.
Против радикального антибиографизма опоязовцев выступил также Б. В. Томашевский. В статье «Литература и биография» (1923) он указал на существование в современной науке двух крайних точек зрения на проблему биографического значения художественных произведений. С одной стороны, как пишет Томашевский, «многих биографов нельзя заставить осмыслить художественное произведение иначе, чем как факт биографии писателя» (Томашевский, 1923: 6). Для представителей же «ОПОЯЗа» и «других ветвей «формализма» — «всякий биографический анализ произведения есть вненаучная контрабанда» (там же).
Свою концепцию ученый строит, отталкиваясь и от той, и от другой крайности. В этом смысле показателен уже иронический тон в приведенных определениях антагонистических течений («нельзя заставить осмыслить», «вненаучная контрабанда»), а также взятое в кавычки обозначение научного направления, к которому обычно приписывают Томашевс-кого, — «формализм». Очевидно, эти кавычки символизируют отстраненное отношение ученого к данному явлению (т. е. так называемый формализм).
При этом Томашевский отнюдь не считает занятую им позицию нейтральной. По поводу такого status quo он употребляет ироническое сравнение с положением человека, находящегося между двумя стульями19.
Томашевский подходит к решению проблемы с исторической точки зрения. Он указывает, что биография писателя может быть литературным фактом, в зависимости от той или иной культурно-исторической ситуации. Име-
ются в виду эпохи, когда интерес читателя к биографической личности автора столь силен, что тот сознательно вводит искомое, естественно, функционально преобразованное, в свои литературные произведения и параллельно конструирует свою жизнь по эстетическим законам своего творчества. Таким образом появляются так называемые «писатели с биографией», т. е. писатели, создавшие вокруг своего имени легендарную биографию. Эта биография выполняет конструктивную функцию в произведениях этих писателей и потому не может быть проигнорирована исследователем.
Но где в данной концепции место реальной биографии писателя? Имеют ли, по Томашевс-кому, художественные высказывания писателя реальное, а не только литературное значение?
В данной статье ученый касается этой проблемы попутно, в связи с выяснением главного вопроса о значимости биографии писателя для понимания его творчества. Так, он мотивирует конструктивную роль легендарной биографии писателя для понимания его произведений, в том числе, и наличием в них намеков на факты жизни автора: «Для историка литературы только она <идеальная биографическая легенда. — В. Ч.> и важна для воссоздания той психологической среды, которая окружала эти произведения, и она необходима постольку, поскольку в самом произведении заключены намеки на эти биографические—реальные или легендарные, безразлично — факты жизни автора (курсив мой. — В. Ч.)» (там же: 8).
В другом месте статьи указывается, что при изучении поэтики Блока необходимо учитывать «элементы интимного признания и биографического намека» (там же: 9). А поскольку, как говорится чуть выше, «читатели <Блока. — В. Ч> из третьих рук всегда были осведомлены о главнейших событиях его жизни» (там же) и, следовательно, имели возможность убедиться в аутентичности их представлений о биографической личности Блока, то, таким образом, под упомянутыми «намеками» имеется в виду не только их литературный субстрат (иначе лирика Блока оказалась бы дискредитированной в глазах биографически ориентированного читателя).
Прямой ответ на обсуждаемый в данном параграфе вопрос Томашевский дал в монографии «Пушкин: современные проблемы историко-литературного изучения» (1925).
Прежде всего, он отверг всякий догматизм, в том числе, очевидно, и формалистский, при решении этого вопроса. Негативная позиция мотивируется спецификой гуманитарного знания: «Пора перестать вообще в гуманитарных науках оперировать с непреложностями, с «канонами», догмами и т. п. Все дело в одной вероятности, и гипотеза отличается от утверждения только тем, что вероятность гипотезы есть совершенно неизвестная величина (искомая), а вероятность утверждения есть величина определенная» (Томашевский, 1990: 50). Лирика, по Томашевскому, «намечает вехи для биографической гипотезы» (там же), степень вероятности которой проверяется с помощью побочных свидетельств. А гипотеза иногда оказывается единственным средством для познания темных мест биографии писателя. Отсюда вытекает признание биографического значения лирики: «Лирика — вовсе не негодный материал для биографических разысканий. Это лишь — ненадежный материал». (там же). Таково заключение Томашевского.
Подводя итог нашему исследованию основных подходов к решению проблемы биографической значимости художественных произведений, которые существовали в русской науке в межвоенное двадцатилетие, следует сказать, что в этот период в ней возникла весьма сильная антибиографическая тенденция.
Одной из главных причин этой тенденции явилась глубокая неудовлетворенность уче-ных-формалистов традиционным методом «вычитывания» биографических фактов из художественных высказываний писателя, который в своей крайней форме проявился в трудах Гершензона.
Хотя В. М. Жирмунский и Б. В. Томашевский полемизировали с радикальным антибиогра-физмом опоязовцев, однако и они в большей или меньшей степени разделяли методологическое убеждение своих противников в недопустимости отождествления литературных героев с биографической личностью их творца.
Это убеждение было связано с общим представлением о самодовлеющей эстетической ценности художественных произведений, конфронтирующим с практикой «биографи-стов» по их использованию всего лишь в качестве подсобного материала для изучения писателя как человека.
ПРИМЕЧАНИЯ
1Ученые, придерживающиеся биографического метода либо родственного ему пси-холого-биографического подхода к литературным произведениям, исходят в своих исследованиях из презумпции каузальности, якобы существующей между художественными произведениями и теми или иными внели-тературными рядами (собственно говоря, настоящими объектами их исследования), которые прямо или косвенно связаны с биографической личностью автора этих произведений. Под «биографической личностью» писателя мы понимаем его конкретную, «человеческую», индивидуальность.
2 Эта работа считается репрезентативной при характеристике психоаналитической школы в советском литературоведении 20-х годов.
3 Хотя имя Гершензона не названо, но по цитате легко угадать, о чьем методе идет речь: «Зудит у литератора „идея“ — подбирается — ладно или нет — подходящий стих из Пушкина, тот или иной эпизод из его жизни — и готова новая Пушкиниана. А если нет мыслей — то „медленно“ читаются (выделено нами. —
В. Ч.) любые стихи Пушкина и тягостно накручиваются любые мысли, приходящие в голову литератора по системе свободных ассоциаций» (Томашевский, 1924: 15).
4 Ссылаемся на характеристику метода Щеголева, данную Н. К. Пиксановым в некрологе ученому: «Давая превосходные этюды и экскурсы по отдельным писателям, он ни разу не выступил с обобщенной характеристикой целой литературной эпохи или литературного направления. Он воспитался в школе пыпинс-кой, культурно-исторической, либеральнобуржуазной. <...> в области исторической методологии он оказался малоподвижным. На всем протяжении своего писательства Щеголев оставался чужд влияниям марксизма» (Пиксанов, 1931: 14).
5 См. рецензию И. Сергиевского на «Комментарии к «Евгению Онегину», составленные Н. Л. Бродским: «Так методологическая система Благого, к которой Н.Л. Бродский испы-
тывает заметное тяготение, целиком базируется, с одной стороны, на Гершензоне, обильно уснащенном марксистской фразеологией, а с другой — на Переверзеве. Наличие гершен-зоновского влияния в книге Н. Л. Бродского еще раз подтверждает, что до сих пор наша критика проявила недостаточно активности и последовательности в борьбе с этим направлением» (Сергиевский, 1933: 154).
6 См.: Левкович, 1966: 293. На самом деле Чулков проводил различие между своим подходом и методом Гершензона в подробной аннотации «Жизни Пушкина»: «... его поэзия автобиографична — не в том смысле, как думал покойный М. О. Гершензон, который искал в каждой строке Пушкина буквальной записи повседневной жизни, а в том смысле, что почти все произведения поэта были прямым следствием его собственного жизненного опыта. В их сюжетах нет надобности, конечно, искать точных житейских аналогий, но поэтические признания Пушкина никогда не были плодом отвлеченных мечтаний. Пушкин был великий реалист» (Чулков, 1936: 19). См. также замечание Б. В Томашевского по поводу стремления Чулко-ва вчитать «некую космическую философию» в творчество Пушкина: «Есть опасность, что на этом пути его постигнет такая же неудача, какая постигла М. Гершензона в его старании расфилософствовать Пушкина.» (Томашевский, 1938: 50).
7 См. рецензию сотрудника журнала «Русский язык в советской школе» на книгу В. В. Вересаева «В двух планах» (1929): «Над некоторыми статьями реет „дух“ Гершензона, хотя выводы В. Вересаева о характере поэзии Пушкина во многом противоположны гершензонов-ским» (Русский язык, 1930: 218).
8 «Годы спустя после того, как Гершензон и Щеголев прекратили полемику, — пишет Горовиц, — в 1939 году Юрий Тынянов продолжил диспут, заявив, что Пушкин на самом деле испытывал сильное чувство, „северную любовь“ к Екатерине Андреевне Карамзиной, жене знаменитого историка Н. М. Карамзина. С одной стороны, статья Тынянова показывает, что даже самые скрупулезные ученые становятся иногда жертвами собственной интуиции, с другой — она отражает то влияние, которое Гершензон имел на метод Тынянова и на те вопросы, которые ставил последний» (Горовиц, 2004: 60).
9 Например, в Литературной энциклопедии 20-30-х годов в числе эпигонов Потебни называются имена Горнфельда, Райнова, Ле-зина, Энгельмейера, Харциева. Сравнить:
«Остальные ученики П.<отебни> были, по существу, лишь эпигонами своего учителя. Горнфельд сосредоточивал главное внимание на проблемах психологии творчества и психологии восприятия („Муки слова“, „Будущее искусство", „О толковании художественного произведения"), трактуя эти проблемы с субъективно-идеалистических позиций. Райнов популяризировал эстетику Канта. Другие ученики П. <отебни> — Лезин, Энгельмейер, Харциев — развивали учение П. <отебни> в направлении эмпириокритицизма Маха и Авенариуса» (Дроздовская, 1929).
10 См. также заявление опоязовца О. М. Брика в программной статье «Так называемый формальный метод», опубликованной в первом номере журнала «Леф» (1923): «Если поэтическое произведение может быть понято как „человеческий документ“, как запись из дневника, — оно интересно автору, его жене, родным, знакомым и маньякам типа страстно ищущих ответа на „курил ли Пушкин?" — никому больше» (цит. по: Сакулин, 1925: 223). Об антибиографическом выступлении Р. О. Якобсона в статье «Новейшая русская поэзия» (Прага, 1921) см. сноску 17.
11 «Всякое оформление своей душевной жизни, выражающееся в слове, есть уже акт духовный, содержание которого сильно отличается от непосредственно-пережитого. Душевная жизнь подводится здесь уже под некоторые общие представления о формах ее проявления, подчиняется некоторому замыслу, часто связанному с традиционными формами, и тем самым неизбежно принимает вид условный, не совпадающий с ее действительным, вне-словесным, непосредственным содержанием. Фиксируются только некоторые ее стороны, выделенные и осознанные в процессе самонаблюдения, в результате чего душевная жизнь неизбежно подвергается некоторому искажению и стилизации» (Эйхенбаум, 1987: 36).
12 Цитируется рецензия Шкловского на книгу Ахматовой «ANNO DOMINI MCMXXI» (1922).
13 См. рассуждение Шкловского из трактата «Розанов» (1921) по поводу автобиографичности таких книг писателя, как «Уединенное» и «Опавшие листья»: «Конечно, в этих произведениях, интимных до оскорбления, отразилась душа автора. Но я попробую доказать, что душа литературного произведения есть не что иное, как его строй, его форма. Или, употребляя мою формулу: „Содержание (душа сюда же) литературного произведения равно сумме его стилистических приемов“» (Шкловский, 1990: 121). См. также
афоризм Шкловского, высказанный в упомянутой рецензии на книгу Ахматовой: «Человеческая судьба стала художественным приемом» (Шкловский, 1990: 143).
14 По словам австрийского исследователя, формалисты при социологическом анализе использовали «технику „исторического обна-жения“ или разоблачения шаблонных, конвен-ционализированных „образов поэта“ <... > не для того, чтобы обнаружить „подлинного“ человека — Автора 1 („подлинного“ Пушкина, „не искаженный“ характер Толстого, „правду“ об интимной жизни Гоголя), как это пытается делать любое „демифологизирую-щее“ исследование в области истории литературы, ориентированное на биографию и действующее с помощью (глубинной) психологии; цель формалистов была обратной — анализ тех литературных приемов, которые вели к перспективной реализации позиции Автора 1 <= «биографической личности» реального автора> в системе повествовательной перспективы произведения в виде А 2 <= «литературной личности/образа автора/маски»>, а также приемов „мифологизации" Автора 2 и превращения в Автора 3 <= «литературно-бытовую личность»> в рамках „литературного быта“» (Ханзен-Леве, 2001: 403).
15 «. вопрос об искусстве как о социальном факте или как о продукте душевной деятельности художника, изучение произведения искусства как явления религиозного, морального, познавательного остаются как возможности; задача методологии — указать пути осуществления и необходимые пределы применения подобных приемов изучения» (Жирмунский, 1977: 18).
16 Имеется в виду статья «Мелодика стиха (По поводу книги Б. М. Эйхенбаума „Мелодика стиха“. Пб., 1922)» (1922).
17 В данном фрагменте статьи Жирмунский полемизировал с радикальным антипсихологизмом Р. О. Якобсона, который в трактате «Новейшая русская поэзия» (Прага, 1921) свел отразившиеся в романтической лирике чувства и мысли автора к функции мотивировки «иррационального поэтического построения» (Якобсон, 1987: 277). Как иронизирует Жирмунский, «. Р. Якобсон вполне последовательно рассматривает мистическое чувство в романтической лирике как „мотивировку“ известных приемов словесного искусства» (Жирмунский, 1977: 92).
18 Для взгляда Жирмунского на проблему биографического значения художественных высказываний писателя весьма показательны также его лекции, читанные в Ленинград-
ском университете в рамках курса «Введение в литературоведение» (стенограмма датируется 1945/1946 учебным годом (Плавс-кин, 1996: 6). Так, в отличие от Якобсона (см. сноску 17), Жирмунский считает, что у романтиков поэтическое произведение является «дневником чувства, исповедью, выражением личной жизни поэта». (Жирмунский, 1996: 125). Это утверждение обосновывается общим законом романтической эстетики, согласно которому поэзия рассматривается «прежде всего как выражение личных переживаний поэта» (там же). Вообще говоря, в этом курсе Жирмунский уделил значительное внимание вопросам биографии писателя.
19 «Занять нейтральную позицию в вопросе о том, есть ли стихотворение „Я помню чудное мгновенье“ художественное претворение человеческих отношений Пушкина к Керн или же это есть свободная лирическая композиция с использованием образа Керн как безразличного, не имеющего отношения к биографии „значка“, „конструктивного ма-териала“ — быть в этом вопросе нейтральным — не значит ли сесть между двумя стульями?» (Томашевский, 1923: 6). Для сравнения: в поздней монографии «Пушкин» (1956) То-машевский толковал данное стихотворение в психолого-биографическом ключе как отражение того «чувства прилива жизненных и творческих сил» (Томашевский, 1990а II: 336), которое поэт испытал летом 1825 г., к моменту свидания с А. П. Керн.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
Вересаев, В.В. (2000) В двух планах. М. : Захаров.
Гершензон, М. О. (1997) Северная любовь Пушкина // Утаенная любовь Пушкина. СПб. : Гуманитарное агентство «Академический проект». С. 53-73.
Горовиц, Б. (2004) Михаил Гершензон — пушкинист: Пушкинский миф в Серебряном веке русской литературы. М. : Минувшее.
Дроздовская, Е. (1929) Потебня Александр Афанасьевич // Литературная энциклопедия. 1929-1939 гг. [Электронный ресурс].
Жирмунский, В. М. (1977) Избранные труды: Теория литературы. Поэтика. Стилистика. Л. : Наука
Жирмунский, В. М. (1996) Введение в литературоведение : курс лекций. СПб. : Изд-во С.-Петербург. ун-та.
Левкович, Я. Л. (1966) Биография // Пушкин: итоги и проблемы изучения. М. ; Л. : Наука. С. 251-302.
Пиксанов, Н. К. (1931) П. Е. Щеголев [Некролог] // Красная нива. № 4. С. 14.
Плавскин, З. И. (1996) Об авторе и книге // Жирмунский В. М. Введение в литературоведение : курс лекций. СПб. : Изд-во С.-Петербург. ун-та. С. 3-11.
Русский язык. (1930) [Без имени автора]. Вересаев В. В двух планах. Статьи о Пушкине. М. : «Недра»,1929 [Рец.]. // Русский язык в советской школе. № 2. С. 218.
Сакулин, П. Н. (1925) Социологический метод в литературоведении. М. : Мир.
Сергиевский, И. (1933) Как комментировать классиков // Литературный критик. № 1. С. 152-155.
Татаров, И. (1934) За глубокое овладение исторической наукой // Октябрь. № 7.
С. 213-215.
Томашевский, Б. В. (1923) Литература и биография // Книга и революция. № 4 (28). С. 6-9.
Томашевский, Б. В. (1924) И еще Пушкиниана // Жизнь искусства. № 2. С. 15-16.
Томашевский, Б. В. (1938) Жизнь Пушкина. [Рец. на кн.: Чулков Г. И. Жизнь Пушкина. М. : Гослитиздат, 1938] // Литературное обозрение. № 23. С. 46-51.
Томашевский, Б. В. (1990) Пушкин: современные проблемы историко-литературного изучения // Томашевский Б. В. Пушкин: работы разных лет. М. : Книга. С. 8-76.
Томашевский, Б. В. (1990а) Пушкин : в 2 т. 2е изд. М. : Художественная литература.
Ханзен-Леве, Оге А. (2001) Русский формализм: Методологическая реконструкция развития на основе принципа остранения. М. : Языки русской культуры.
Чулков, Г. И. (1936) О биографии Пушкина // Книжные новости. № 21. С. 19-20.
Шкловский, В. Б. (1990) Гамбургский счет : статьи — воспоминания — эссе (1914-1933). М. : Советский писатель.
Эйхенбаум, Б. М. (1987) О литературе : работы разных лет. М. : Советский писатель.
Якобсон, Р. О. (1987) Работы по поэтике : переводы. М. : Прогресс.
