CC BY
36
В идее метаплазма заложена мысль о преображении правильной формы в некую новую, а не о выборе одного из вариантов из закрытого списка. И аномалия, и метаплазм не совсем укладываются в представления о варианте, т.к. последние принципиально дискретны и исчислимы. Если в анекдотах о писателях, приписываемых Даниилу Хармсу, Лев Толстой характеризуется словами графф и хамм, то это не выбор между удвоенной и неудвоенной согласной, а искажение слов граф и хам. В принципе, ничто не помешало бы и написанию граффф, хотя тройных согласных русское правописание не предполагает.
Аналогичным метаплазму образом понимался древними авторами и троп, притом что сама этимология термина восходит не к образу переноса значения, а к глаголу поворачивать, направлять. Ср. также определение риторической фигуры, связанное с понятием «уклонение от обычного способа выражения»: «уклонение в мысли и выражении от присущей им природы»; «изменение выражения из обычного в более сильное на основе какой-нибудь аналогии» [1, с. 276].
«Уклонение», «поворот», «метаплазм» не предполагают списка дискретных возможностей, и списки фигур и тропов в античных классификациях, в самом деле, носят принципиально открытый характер. Разумеется, предпринимались специальные усилия по исчислению и описанию фигур, но сам характер этих усилий еще раз подчеркивает различие между поздней (стилистической) и древней (риторической) парадигмами.
Определяя метаплазм, латинские авторы выстраивали триаду «обычное употребление» -«метаплазм-варваризм» - «метаплазм-фигура». Обычная речь в неориторике стала восприниматься как норма, или «нулевой вариант» [10, с. 71], «варваризм» - как ошибка, отклонение от нормы, а фигура - как интенциональное, сознательное отклонение от нормы, устанавливающее новую норму. Такое понимание риторики «подверстано» под современную научную парадигму и вполне совпадает с тем, что связано с представлением о сознательном отклонении от нормы. Однако различие в древних и современных взглядах на аномалию весьма существенно.
Во-первых, метаплазм предполагал не дискретный, а континуальный подход к аномалии. Отсюда открытый список фигур. Даже Марк Фабий Квинтилиан, в отличие от Цицерона, не отказавшийся от подробного описания фигур разных типов, заключает это описание следующими словами: «Мне встречались также и такие авторы, которые прибавляли к этому то, что греки называют диаскена, или обстоятельность, апогоресис - запрещение, пардиегпесис - подтверждение со стороны... Но хотя все они рассматриваются как фигуры, все же могут быть и другие, ускользнувшие от меня; а может быть, могут появиться и новые, искусственно созданные, но все-таки они будут такой же природы, того же сорта, о котором я уже говорил» [13, с. 182]. Такое заключение с предположениями и уступительными конструкциями, сделанное к целой книге (одной из двенадцати книг «Об образовании оратора»), ясно свидетельствует о том, что перечень фигур не базировался на строгом логическом фундаменте, позволяющем их исчислить.
Во-вторых, «нулевой вариант» для фигуры можно указать далеко не всегда (ср.: «использование представлений о риторически «нейтральных» синтаксических структурах для описания риторических фигур не может считаться методологически безупречным»). Действительно, идея «нулевого варианта» глубоко современна, не случайно сам термин, придуманный для ее обозначения, этимологически родствен и «нулевому письму», и «нулевому знаку». При этом указать нулевой знак для каждой фигуры практически никому не удается. Так, если зевгма - конструкция с пропуском сказуемого - это фигура («Красна птица перьем, а человек [красен] учением»), то и конструкция с реализацией сказуемого - гиперзевгма («Птица красна перьем, человек красен ученьем») - также является фигурой. В таком случае возникает вопрос, какова же «нулевая конструкция» для этих фигур? Иными словами, если эти фигуры входят в некую синтаксическую парадигму (образуют варианты), то какой член этой парадигмы является нейтральным, «бесфигурным»?
В-третьих, «варваризм», как это ни парадоксально, вовсе не обязательно соотносится с заимствованием или использованием реальных ненормативных вариантов, встречающихся, например, в провинции в речи «варваров».
Таким образом, исконное понимание триады «обычное употребление - варваризм - метаплазм» существенно отличается от его современной трактовки.
Все это свидетельствует о том, что категория вариантности не единственный способ описания нормы и отклонения от нее. Другой подход к проблеме отклонения от нормы опирается на категорию аномалии, предполагающей целый континуум «метаплазмов», т.е. всевозможных преобразований, которым может быть подвергнута обычная форма.
Если мы обратимся к сегодняшним экспрессивным текстам, активно использующим параграфемику и всевозможные отклонения от нормативной графики, то легко убедимся в том, что двигателем таких отклонений выступает не представление о вариантах, из которых выбирается самый экспрессивный, а представление о возможностях преобразования графической формы текста, включая вмешательство в формат, шрифт, введение в текст элементов пазиграфии, картинок, использование цвета и т.п. Компьютерная графика открывает для этого широкие возможности, неизвестные ранее. Прообразом современных графических изысков можно считать табличку «Не курить. Не сорить», где «НЕ» набрано один раз, но так, что оно покрывает сразу две строки. Конечно, после того как подобная форма найдена, последнюю можно включить в парадигму и представить ее реализацию как выбор из этой же парадигмы, хотя это и было бы большой «натяжкой». Суть состоит не в выборе из двух вариантов, а в пластичном преобразовании графической формы.
Собственно, уже употребление окказионального слова не может быть описано через выбор слова из синонимического ряда. Именно это явление первоначально называлось ономатопеей (что и соответствует этимологии - «сотворение имени»). Известный окказионализм А.С. Пушкина кюхельбекерно соответствует примеру ономатопеи у Квинтилиана - сулльствовать: 8и11о1;игіо -«желание действовать так, как Сулла» [13, с. 123]. Лишь впоследствии термин «ономатопея» получил значение «звукоподражание», т.к. древние греки считали, что новое слово должно «соответствовать» обозначаемому явлению. Слово очепятки (вместо «опечатки»), приводимое в энциклопедии «Русский язык» как иллюстрация произносительного окказионализма, - типичный метаплазм [4, с. 284].
Если комизм выражения Дайте мне один кофе и один булка явно вызван неправильным выбором варианта (в сочетании с эффектом обманутого ожидания), то уже в случае с выражением фифект фикции (вместо «дефект дикции») комический эффект достигается за счет афатического искажения слова, хотя формально этот случай еще можно рассматривать как выбор варианта. В самом деле, мимесическое подражание заиканию можно толковать как «вариант» правильного произношения уже с очень большой «натяжкой». В своде риторических фигур «Занятная риторика» авторы упоминают графические фигуры, отсутствующие в древних перечнях [5, с. 30-33, 38-39]. Среди них графон -намеренное искажение орфографического облика слова с целью создания комического эффекта: На прашлагодние ашибки Сматреть мне трудно без улыбки. Пишу я лучче многих в классе. Мне падарил падарок Вася: Мы изучяли весь енварь Арфаграфический словарь.
Приведенные ошибки достаточно «реалистичны» и, в принципе, могут быть рассмотрены как неправильно выбранные варианты написания слов. Но в следующем примере графона, приводимом в том же источнике, говорить о варианте уже довольно сложно: Левидов от ума большого Решил затмить Бернарда Шоу. Но то, что хорошо у Шоу, То у других нехорошоу. В каком смысле нехорошоу является вариантом написания слова нехорошо? Количество таких «вариантов» непредсказуемо.
Тропы и фигуры традиционно образовывали систему полезных отклонений от нормы, «антинорму» античной и средневековой теории. Это означает, что представления о сознательном отклонении от нормы зародились на две тысячи лет раньше, чем возникла современная теория нормы, и мысль о том, что соотношение «норма - ошибка» следует интерпретировать как «норма - другая норма», была известна уже во времена Аристотеля. Так, иллеизм - «избыточное употребление местоимения 3-го лица, предшествующее названию того предмета, к которому оно относится» [11, с. 28] - рассматривается как фигура речи. Ср.: «... взойдет она, Звезда пленительного счастья». В то же время иллеизм толкуется, особенно в устной речи, и как стилистическая ошибка, аналогичная употреблению слов-паразитов. Ср.: «Он, Пушкин, родился в 1799 году».
Иное дело, что грамматические и риторические нормы, во-первых, имеют объективно разную природу, во-вторых, исторически связывались с двумя разными подходами. Риторическая норма определялась через «уклонение», «метаплазм» и т.п., что принципиально предполагает континуум возможностей и связано с идеей преобразования формы. Грамматическая (и лексическая) норма описывается через выбор варианта из закрытого списка, предлагаемого языковой системой.
В разные эпохи развития лингвистической мысли возникали как тенденции к «грамматикализации» риторических норм, так и к «риторизации» грамматических. Под первым мы понимаем перенесение принципов грамматического (в широком смысле) нормирования на риторические явления, что свойственно так называемым decorum-риторикам, под вторым -перенесение принципов риторического нормирования на явления грамматические. Вторая тенденция проявляется в настоящее время, что и заставляет нас обратиться к феномену риторической фигуры.
Фигуры издревле отождествлялись с жестом. Горгий, «отец фигур», уподоблял их жестам в танце. В основе этимологии многих обозначений фигур лежат образы, связанные с моторикой. Это всевозможные «вынесения» (анафора, эпифора), «перебрасывания» (метабола, гипербола) и т.п. Кроме того, некоторые тропы терминологически и логически связаны с мимикой лица. Особенно это относится к тропам группы «ирония», где, например, наличествует «миктеризм» (буквально -«ноздревое»), подразумевающий хмыканье носом во время речи. Сарказм этимологически соотносим с обнажением десен, оскалом. С мимикой соотносима и литота, когда говорящий намеренно придает своему лицу выражение простоватости.
Итак, фигуры традиционно понимались как «уклонения» от обычного способа выражения. Отличие их от ошибки базировалось исключительно на прецеденте. Квинтилиан писал, что от ошибки фигуру отличает наличие авторитетного образца [13, с. 183]. М.Л. Гаспаров, суммируя свои впечатления от античных классификаций, отмечает: «...грань между “ошибкой” (солецизм,
варваризм) и «художественным приемом» (фигура, метаплазм) очень зыбка и может быть изменчива. Определяется она вкусом, т.е. интуитивным ощущением, какой оборот употребителен, а какой нет» [6, с. 580].
Актуальное сегодня понятие прецедентного текста оказывается «хорошо забытым старым». Во времена Квинтилиана подобные тексты, образцы, или в тогдашней терминологии «парадигмы», приводились в трактате при определении тропа или фигуры и служили своеобразным средством «легитимизации» фигуры как отклонения от нормы. Парадигмы настолько прочно «прирастали» к фигурам, что большинство из них «дожило» до наших дней и бытует в качестве иллюстраций в современных словарях.
В практике закрепления нормы в юриспруденции подобное явление получило название прецедентного права, в отличие от права обычного, кодифицирующего норму путем оговаривания вариантов, подобно грамматической норме.
Риторические трактаты строятся на ином принципе, нежели академические грамматики. Риторика занята закреплением узуса, но не всякого, а, так сказать, узуса второго порядка. С одной стороны, фигура признается аномалией, «метаплазмическим», с другой стороны, ее использование опирается на аналогию, заданную особым прецедентом. Так, риторический вопрос представляет собой ненормативное использование вопросительной формы речи. Но поскольку Цицерон восклицал свое знаменитое «Доколе же ты будешь, Катилина, испытывать наше терпение?», не имея в виду получить точный ответ, а лишь выражая мысль «хватит испытывать наше терпение», мы, опираясь на этот прецедент, тоже можем пользоваться фигурой «риторический вопрос». Такова логика задания риторической нормы. Она получает кодификацию через хрестоматийный пример.
Установившееся представление о тропе как о слове или сочетании слов, употребляемом в переносном значении, предполагает возможность употребления и в прямом значении - «нулевой вариант». Вследствие этого такое явление, как катахреза - вынужденный троп, когда наименование в прямом значении отсутствует, - отодвинулось на периферию и получило иную трактовку.
В классической риторике тропы и фигуры предстают как аномалии, культурно закрепленные в прецедентных текстах. Это маркированные знаки, отличающиеся от обычных, что совершенно
соответствует противопоставлению фигуры и фона в гештальтпсихологии. Однако неосознанным древними классификаторами стабилизирующим фактором в непостоянном списке фигур было то обстоятельство, что большинство эмпирически выделенных тропов и фигур представляли собой мотивированные знаки иконического и индексного типа. В отношении тропов это наиболее очевидно, т.к. метафора соотносится с иконой (сходство), а метонимия - с индексом (смежность). Рассмотрение фигур в новой научной парадигме выделило именно этот мотивирующий компонент, что нашло отчетливое выражение в работах Т.Г. Хазагерова и его школы. При этом фигуры, не связанные с мотивациями, отодвинулись в разряд маргинальных явлений.
Данные классифицирующие усилия современной риторики были большим прорывом после многовековой истории классификаций, представлявших скорее филологический, чем лингвистический интерес. Однако в нормативном плане, если вести речь о риторической норме, что особенно уместно в связи с риторикой классицизма, приходится возвращаться к старой трактовке фигур как аномалий. Новые классификации лежат совершенно в другой плоскости, не предполагающей нормативного подхода. Ясно осознанный механизм метафоры в оппозиции к метонимии не имеет отношения к рассуждениям о «пристойных» метафорах, скажем, у М.В. Ломоносова, подобно тому как теория инвариантных значений падежа не имеет отношения к выбору вариантов окончаний конкретного падежа. Однако если в случае с падежом и при установлении инварианта родительного падежа, и при рассмотрении его вариантных окончаний (выпить чашку чая / чашку чаю) мы опираемся на представления о дискретных реализациях (комбинацию дифференциальных признаков или набор возможных окончаний), то в случае с фигурой имеем два абсолютно разных подхода. Первый, нормативный, подход связан с представлением о континуальности «преобразований». Норма потребовалась затем, чтобы наложить на континуум дискретную сеть прецедентных реализаций. Второй, экспрессивный, - связан с представлением об облегчении восприятия речи за счет использования иконических знаков. И если сегодня мы можем не заметить существенного различия этих двух подходов, то лишь благодаря тому, что нормативность автоматически ассоциируется с вариантностью.
Повтор слов в строке Александра Блока Вокруг огни, огни, огни при нормативном подходе толкуется как трехкратная геминация, которая может быть одобрена или не одобрена теми или иными риторическими нормами. Рассуждения о достоинствах и недостатках трехкратности, двукратности и четырехкратности встречаются у античных теоретиков стиля [8]. При подходе, ориентированном на экспрессологию, мы констатируем то обстоятельство, что повтор слов иконически передает расчлененную множественность самого явления - огней. Вопрос об эстетических, определяемых принятой традицией требованиях к количеству повторов при современном подходе даже не ставится. Между тем отношение к норме заложено в самом определении фигуры: «Фигура изначально определялась через три аксиомы (фигура соотносима с нормой, фигура есть отклонение от нормы, фигура необходима для «услаждения» слушателя)» [9, с. 52]. Лишь «третья аксиома» обусловлена наличием особого семиотического механизма, который и обеспечивает «услаждение». Рассмотрение фигур и тропов в нормативном аспекте возвращает нас к представлениям о фигуре как об игре аналогии и аномалии. С точки зрения грамматики фигура - аномалия, с позиции риторики - аналогия. Таков механизм возникновения «другой» нормы для риторических фигур. В отличие от общей схемы, «отклонение от нормы означает другую норму», здесь наличествует два важных дополнительных фактора, без которых применение схемы рискует превратиться в оправдание любого искажения.
Первый фактор, осознанный уже античными грамматиками, - введение особого механизма прецедентных закреплений «отклонений» и описание стилистических систем. Второй фактор, не осознанный античными грамматиками, - наличие у «отклонения» некоего неконвенционального компонента (иконизма). Порождение девиации, не ориентированной на одобряемую традицией модель и не связанную с иконизмом, с нашей точки зрения, не столько порождает «другую норму», сколько расшатывает первую.
Литература
1. Античные теории языка и стиля / Под ред. О.М. Фрейденберг. М.-Л., 1936.
2. Бельчиков Ю.А. О нормах литературной речи // Вопросы культуры речи. 1965. Вып. 6.
3. Бельчиков Ю.А. Литературный язык // Русский язык: Энциклопедия. М., 1998.
4. Бельчиков Ю.А. Окказионализмы // Русский язык: Энциклопедия. М., 1998.
5. Береговская Э.М., Верже Ж.М. Занятная риторика. М., 2000.
6. Гаспаров М.Л. О поэтах // Избранные труды. М., 1997. Т. 1.
7. Дворецкий И.Х. Древнегреческо-русский словарь. М., 1958. Т. 2.
8. Деметрий. О стиле // Античные риторики. М., 1978.
9. Маркасова Е.В. Представления о фигуре речи в русских риториках XVII-XVIII вв. Петрозаводск, 2002.
10. Общая риторика / Ж. Дюбуа и др.: Пер. с франц. М., 1986.
11. Хазагеров Т.Г., Ширина Л.С. Общая риторика // Курс лекций: Словарь риторических приемов. Ростов н/Д, 1999.
12. Flavii Sosipatri Charistii Artis grammaticae libri V // Grammatici latini /Ex rec. H. Keilii. Lipsiae. 1857, V. 1.
13. Quintilians institutes of oratory or elocution of an orator. London, 1909.
