CC BY
18Сергей Панарин. Предисловие. Виталий Волков
ЖИВОЙ ГОЛОС
Предисловие. Виталий Волков
Сергей Панарин
И пусть вслед тем, с кем развели Нас сотни километров,
Летит полынный дух земли Наперегонки с ветром, Напомнит степь в оправе гор Мотивы наших песен И что, по счастью, до сих пор Мир все-таки был тесен.
Из экспедиционной песни
Прошел год со дня смерти археолога, крупного специалиста по кочевым культурам бронзового века Монголии Виталия Васильевича Волкова. В «Вестнике Евразии», в № 4 за 2000 год был напечатан некролог, в котором коротко рассказывалось о научном и жизненном пути Виталия Васильевича. Конечно, печальная годовщина побуждает к воспоминаниям, тем более что для тех, кто знал его близко, Волков был человеком, память о котором не стирается временем. Но эта память у каждого из его друзей и близких — личная, не претендующая на публичное выражение. Почему же в рубрике «Живой голос» появляется подборка материалов, так или иначе связанных с Волковым и написанных некоторыми из тех, кто его хорошо знал и любил?
Есть два ответа на этот вопрос. Прежде всего потому, что Виталий Васильевич был своего рода проводником многих российских ученых-гуманитариев, попадавших в Монголию. Он знал и понимал эту страну и ее народ, наверное, как ни один из многих тысяч иностранцев, в ней побывавших. Будучи человеком сдержанным, он не распинался в своей привязанности к Монголии, не любил служить
Виталий Васильевич Волков
Сергей Алексеевич Панарин, заведующий отделом Института востоковедения Российской академии наук, Москва.
гидом по ней, не слишком распространялся о том, как в ней себя стоит вести, чтобы вписаться в окружение и лучше его понять. Он просто жил в ней, если так можно выразиться, дыша полной грудью, и именно в ней, в Монголии, раскрывался как тот редкий тип человека, который, совершенно не заботясь о возрастной или статусной дистанции, оставаясь всегда исключительно простым в общении, вызывает при этом подлинно глубокое уважение. В его отряде было спокойно и тепло, с его отрядом любили встречаться другие, и кратковременное общение оставляло у всех его участнтиков незабываемое впечатление братства. Самораскрытие Волкова в Монголии, с одной стороны, усиливало ее очарование, с другой, как-то очень незаметно и органично помогало адаптироваться к непривычной среде, проникнуться таким же уважением к ее инаковости, как и к «Васильичу» (так обычно называли его наши экспедиционные водители). В каком-то смысле можно сказать и так: чтобы восхититься красотами Монголии, необязательно было знать Волкова; но, зная
его и работая с ним, почти невозможно было от простого восхищения не перейти в чему-то более прочному, не осознать, что без ежегодных приездов сюда твоя жизнь бедна.
Второй ответ тесно связан с первым. С 20-х годов XX века и по сей день много раздавалось и раздается высоких слов о Евразии, евразийской культурной общности или даже цивилизации, объединяющей русских, тюрков и монголов, наконец, о евразийском типе личности. Слова эти были произнесены и написаны людьми, жившими в больших городах, либо просто европейских по духу (как Прага и Париж), либо очень близких европейским по организации пространства, преобладающим занятиям населения, стилю жизни (как Москва и Петербург, Алматы и Улан-Удэ). И за редким исключением — людьми, в жизни которых Степь с большой буквы, означавшая некий собирательный историко-культурный образ, сконструированный ими в библиотеках и кабинетах, значила неизмеримо больше, чем просто степь, с ее пьянящими ароматами, бесконечными далями, высоким небом и удивительно чистыми быстрыми реками, в прозрачной воде которых скользят столь дорогие сердцу рыбака царские рыбы — ленки да таймени. В этой степи любые увлекательные построения кажутся искусственными; в этой степи природа по-прежнему не дает человеку расслабляться, в любую минуту может подвергнуть его испытаниям, шкала которых колеблется от комариного неистовства перед закатом до моментально взбухающего селя, грозящего гибелью. Именно в этой степи Виталий чувствовал себя как дома; в ней он расцветал, как-то даже физически распрямлялся — и тогда достаточно было посмотреть на него, сидящего верхом на косматой монгольской лошадке, чтобы увидеть настоящего, естественного, а не сочиненного, человека Евразии.
Безусловно, он был русским по преимуществу. Но и эта его русскость была иной, чем у всех нас, работавших с ним в Монголии кто пять, кто десять, а кто и двадцать лет, — иной по каким-то потаенным, нерефлексируемым особенностям мировосприятия. Быть может, дело в том, что он родился в Сибири и воспринял что-то очень существенное от сибирского прошлого, от той среды, тех нравов и обычаев, которые впоследствии были в значительной мере стерты урбанизацией и миграционными волнами. Хотя большую часть жизни он прожил в Москве, впечатления детства, о которых он иногда скупо рассказывал (например, о кулачных боях «стенка на стенку» в довоенном Иркутске, где пацану Виталию, с малолетства бесстрашному, отводилась ответственная роль — дразнить, вызывая
на бой, противную сторону) во многом сформировали его личность. Мальчиком попав в Улан-Батор, он, видимо, уже был инстинктивно готов к тому, чтобы не мерить чужую жизнь привычными мерками, а жить в ней. А она, в свою очередь, не просто наложила на него сильнейший отпечаток, но окончательно его сформировала.
(Как жаль, что Виталий Васильевич не оставил записей об Улан-Баторе 40-х годов прошлого столетия, где ему довелось сидеть за одним столом с Чойболсаном, пользоваться постоянным мелким кредитом на покупку папирос у китайских торговцев, наблюдать исчезнувшие впоследствии черты монгольского быта! Не менее жаль, что только по отрывочным рассказам мы знаем его личные впечатления о легендарной палеонтологической экспедиции 1946—1949 годов и о ее не менее легендарном руководителе, выдающемся ученом и писателе Иване Антоновиче Ефремове. Или о раскопках громадного каменного кургана на р. Хануй, предпринятых в 1957 году молодыми археологами Волковым и Доржсурэном, о танцах в сомонном клубе и о многом другом, что он повидал в своих бесчисленных поездках по Монголии.)
Она сделала это даже в физическом смысле: Виталия долго отличала необычайная острота зрения, тут он мог сравняться с любым кочевником, у которого проникающая сила взгляда с рождения оттачивается открывающимися перед ним бесконечными далями. А какая у него была зрительная память, какая способность к ориентации на местности! Картой он пользовался редко, компасом — практически никогда. Стоило ему раз проехать каким-то маршрутом — и он навсегда запоминал рисунок гор на горизонте и, снова попав в те же края через несколько лет, по нему безошибочно находил нужное направление.
Но, конечно, не только в этом сказывалось глубокое воздействие Монголии на его личность. Он хорошо знал монгольский язык, свободно разговаривал на нем на любые темы. Он был удивительно неприхотлив даже в Улан-Баторе, где иногда приходилось жить не-делю-другую в ожидании, пока все будет готово для отъезда в поле, тем более неприхотлив в этом самом поле — в худоне (сельской местности), где он, как уже говорилось, чувствовал себя как рыба в воде. Он был замечательным водителем, УАЗик был так же от него неотлучен, как конь от монгола: нередко он в нем и спал, и читал любимые им детективы, и писал полевой дневник. А уж перемещаться в нем по стране он мог сутки за сутками, проводя каждый день за рулем и по восемь, и по десять, и по двенадцать часов — с од-
ной короткой остановкой на то, чтобы сделать чай. Но при этом, когда на пути встречался всадник-монгол и многие механические лошадиные силы оставляли одну-единственную живую далеко позади, Виталий усмехался и говорил: «Все равно, в ближайших юртах заранее будут знать, что мы должны проехать, — напрямую-то он раньше нас доскачет». И оказывался прав.
Все, о чем говорилось выше, составляло видимую, легко заметную сторону его индивидуальности в ее «монгольском исполнении». Но были в нем и другие, не столь очевидные следы аккультурации. Например, меня всегда поражало, как совершенно не по-русски — точнее, может быть, не по-советски — вел он себя с проштрафившимися подчиненными. В этих случаях он умел воздействовать на человека так, что тот чувствовал себя одновременно и виноватым, и не униженным начальником. Долгое время я считал эту способность сугубо индивидуальным качеством; но после того, как несколько раз случайно наблюдал нечто подобное во взаимоотношениях между выше- и нижестоящими монголами, подумал: а не тот ли это случай, когда личная человечность Волкова, всегда его выделявшая, получила дополнительную силу во впитанной им монгольской культурной традиции?
Виталий мог подсмеиваться над своими монгольскими друзьями и коллегами. Они могли раздражать его своей необязательностью, своим отношением ко времени, приходившим вразрез с потребностями общего дела (впрочем, и тогда он говорил кипятящемуся российскому сотруднику: «Ты в Монголии, живи плавно»). Ему, несмотря на многолетнюю привычку, могли не нравиться какие-то черты монгольской жизни, даже вызывать отторжение. Все-таки он был в первую очередь русским человеком и, несмотря на глубокую, естественную погруженность в монгольскую культуру, не отождествлял себя с нею. Но ни разу за 15 совместных полевых сезонов я не увидел, не услышал, не почувствовал даже намека на то, что он смотрит на эту культуру и разделяющих ее людей свысока, с позиции «старшего брата». Тем более — с позиции культуртрегера, который только на том основании, что каждый день принимает душ, полагает дикарями людей, так не делающих. А ею, что уж скрывать, грешили многие и многие граждане Союза, работавшие в те годы в Монголии. Более того, есть у меня сильное подозрение, что многие евразийцы-теоретики, попади они в юрту или аймачную гостиницу, очень быстро перестали бы понимать исключительную терпимость к инокультурному, какая была органично присуща Виталию Василье-
вичу Волкову, — евразийцу от жизни и по жизни. Экзистенциальный опыт Волкова был все-таки уникальным, и потому — скорее
отрицает, чем подтверждает соблазнительный тезис о массовом нат 4 <_> ■ <_> <_><_>
личии на просторах Евразии некой особой евразийской личности.
Последнее, о чем хотелось бы упомянуть в моем затянувшемся вступлении, — это о том, как публикуемые далее материалы о Монголии соотносятся с Виталием Васильевичем, с памятью о нем. Как увидит читатель, это отчасти объясняют и сами авторы; но не все ими сказано. А сказать все-таки следует. Сколь бы банально ни звучала дежурная фраза об ушедшем из жизни товарище — «он был скромным человеком», применительно к Волкову она обретает свой истинный первоначальный смысл. Он действительно был очень скромным, более того, очень деликатным человеком. Он никогда не самоутверждался за счет других. Его насмешки смешили, а не ранили, он больше молчал и слушал, чем говорил. Эта его скромность и деликатность прочно остались в памяти и сильно обязывают — особенно тех из нас, кто работал и общался с ним больше других. К этому кругу относятся Е. Н. Черных и Н. Л. Жуковская. И потому в их текстах Виталий Васильевич присутствует так, как он обычно присутствовал в жизни — в тени, на заднем плане. А на переднем — находится в разных своих ипостасях (в одном случае, как историкокультурная среда, побуждающая к переоценке устоявшихся научных подходов; в другом — как среда бытовая, этнографическая, словно оттеняющая и поясняющая личность «Васильича») страна, ставшая для него второй, если не первой Родиной.
