CC BY
49Культуры Евразии и «евразийство» сквозь призму монгольских степей
Евгений Черных
Монголия в моей археологической судьбе сыграла роль совершенно особую. Во всяком случае, ее воздействие оказалось резко отличным от воздействия тех регионов, где мне случалось бывать и работать до и после. В сердце Азиатского континента я оказался, благодаря приглашению Виталия Васильевича Волкова, для которого Монголия являлась в сущности «первой» родиной. Стало быть, и воздействие этого замечательного человека на формирование моего археологического «я» также проявилось весьма необычно. Впервые он предложил мне участвовать в Советско-Монгольской археологической экспедиции еще в 1969 году, но тогда, всего двумя неделями раньше, я оказался «завербованным» в Болгарию. После десятилетних, весьма удачных разведок и раскопок на Балканах казалось, что я превратился в истинного «археолога-еврофила». Сибирские просторы, где в давние годы мне пришлось заниматься археологией, постепенно растворялись в зыбком мираже не вполне ясных воспоминаний.
Но вот спустя десять лет, в 1979 году, Виталий вновь поманил меня Монголией. И я — едва ли не «чистый европеец» в своем тогдашнем археологическом облике — почему-то, на удивление многих моих знакомых, согласился легко и сразу. Сегодня, пожалуй, я более четко осознаю, что подвигло меня на это согласие. В те годы для многих из звучавших максимально широко историко-археологических проблем удовлетворительного ответа я не находил — они как бы зависали в пустоте, лишенные надежных опор. Гипотезы, которые я пытался выстроить исключительно на базе древностей «европейского фланга», нередко отличались каким-то куцым, мало убедительным
Евгений Николаевич Черных, заведующий лабораторией Института археологии Российской академии наук, Москва.
свойством. Сказывался явный дефицит личных впечатлений от культур более восточных пространств. А среди последних на первый план выходил своеобразный, во многом загадочный и необозримый
т\ <_> т 4 <_>
«мост» или же Великий Евразийский степной пояс, упиравшийся на западе в низовья Дуная и растворявшийся на Дальнем Востоке уже в Северном Китае. Именно этот мост по всей видимости и служил в течение долгих тысячелетий связкой для самых разнообразных культур континента.
До поры до времени подобного рода глобальные сюжеты оставались как бы за кулисами наших исканий, и мы с Волковым никак их вначале не обговаривали. Официальная задача наших полевых поисков звучала гораздо проще и конкретнее: найти и изучить древние медные рудники Монголии. Именно этот план мы с Виталием Васильевичем и принялись осуществлять на нашем УАЗике. И тот очень длинный — более чем в тридцать тысяч километров — путь, который мы «накатали» в поисках рудников, потребовал от нас пяти трудных полевых монгольских сезонов.
В конечном счете получилось так, что основную задачу мы выполнить не смогли. То есть обнаружили, конечно, кое-какие древние выработки медной руды, но четкой общей картины для Монголии так и не получили. Сказались невозможность пользования подробными картами, а также отсутствие полных геологических данных.
Неудача еще только предугадывалась, а тем временем все постепенно стало смещаться в нашей экспедиции к той самой «закулисно-глобальной» проблематике, которая в официальной рабочей программе никак не значилась. Все чаще ее свободное обсуждение нами могло вспыхнуть спонтанно, когда и где угодно. И мне порой казалось, что Виталия Васильевича эти как бы отвлеченные аспекты евразийской проблематики привлекают не меньше, чем меня. Мы колесили и колесили по монгольским степям и горам, где Волков увлеченно демонстрировал мне самые глухие и порой почти недоступные места. Перед нами раскручивались любопытнейшие картины современной жизни, а также целая свита древних культур. Мой «свежий европейский глаз» позволял, видимо, кое-где острее и под непривычным углом оценивать некоторые типично «азиатские» детали. Но Виталий при этом говорил, что на мою реакцию такого рода он и рассчитывал, и, видимо, мой гид-начальник тоже кое-что приобрел в результате наших блужданий и разговоров.
Для меня многое в монгольской эпопее представлялось совершенно невероятным и непривычным. Напомню хотя бы о едва ли не
полной неудаче при разведках древних монгольских рудников. Но гораздо сильнее впечатлило и даже встревожило, пожалуй, то, что пятилетние монгольские маршруты не вылились в текст ни одной из
<_> Т Т <_> <_> I ' I ’ <_>
моих статей. Ни одной специальной работы! Такого со мной никогда не случалось. И все это при невообразимой массе самых разнообразных впечатлений, отразившихся на громадном числе редкостных слайдов (их с удовольствием смотрели во многих странах мира)...
Только позднее, когда Монголия несколько отодвинулась от меня, стало очевидно, что монгольские «погружения» коснулись глубинных пластов моих представлений о евразийских культурах, отлились необходимой коррекцией ряда моих общих взглядов на динамику и характер развития древних евразийских обществ. Правда, не только общие, но и более частные наблюдения над конкретными проявлениями культуры явились для меня в те годы настоящим откровением. Все они рассеялись по статьям и книгам, нашли свое место в дискуссиях по самым разнообразным проблемам древних культур и в реконструкциях последних. Ниже я коснусь — но только в очень кратком изложении — лишь некоторых из них.
=1= =1=
*
Для археологов основным полем деятельности служит обширнейшее «кладбище» культур. Говоря о кладбище, я чаще всего буду пользоваться переносным смыслом этого слова. Хотя в исторических реалиях от множества культур и оставались в действительности только лишь кладбища — уже в буквальном смысле этого слова. Ведь именно в таком виде предстает перед нами, в частности, едва ли не вся картина минувших культур монгольских степей и нагорий пост-палеолитической эпохи. Гигантский некрополь нашей планеты усеян останками человеческих обществ миллионолетнего хронологического отрезка — от далеких архантропов вплоть до человеческих сообществ буквально вчерашнего дня. Бесчисленные культуры прошлого соединила на этом погребальном поле общая судьба: они погрузились в вечность и превратились в памятники.
Человек хорошо знает, что он смертен, по крайней мере, здесь, по эту сторону своего бытия. Культура же всегда предполагает собственное бессмертие, но постоянно ошибается. Пока она жива, ее тяготит постоянная забота о том, как воспринимают ее современники. Ее мучает также непременная тревога о впечатлении, какое про-
Рис. 1. Шалаш-обо в полупустынном районе Южной Монголии. За спинами всадников — официальные плакаты, призывающие к борьбе с религиозными предрассудками
изведет она на своих потомков. И неважно — будут ли они созерцать ее останки по ту или же по эту сторону бытия (как археологи). Эти муки и тревоги заставляют культуру тратить невероятные усилия на создание самых разнообразных символов, которые позволили бы ей самоутвердиться в совершенно необходимом для нее понимании. Порой величие таких символов действительно впечатляет. Но сколь часто они просто карикатурны и подобны смешным надгробным эпитафиям, в которых смиренный обыватель предстает титаном! К сожалению, очень нередко в руках археологов оказываются лишь символы былого. И потому реконструкция всех сторон древней культуры, всех ее прихотливых извивов лишь по обманчивым и ненадежным останкам — задача трудная и даже рискованная для археолога.
Я постоянно ловлю себя на желании знать: как, например, грядущие археологи будут оценивать современную культуру (то есть ту, что функционирует в наши дни) спустя несколько тысяч лет, когда она займет, наконец, свое место в бесконечной усыпальнице среди себе подобных? Сумеют ли они разобраться в тех напластованиях и хитроумных переплетениях правды и лжи, в тех намеренно сооруженных символах, которыми насыщены руины погибшей культуры?
Вот, скажем, современная Монголия. Чисто внешне она бикуль-турна. Здесь городское и вполне оседлое население тесно сосуществует и соседствует с кочевым. Причем эти две части разительно несходны по множеству своих проявлений, хотя и тесно спаяны между собой. Даже в Улан-Баторе застроенные многоэтажными домами центральные кварталы густо окружены бесчисленным кольцом юрт. Тем не менее для социологов и культурологов это все же единая монгольская культура, и от соседних культур ее отличает лишь весьма специфическая структура.
Однако подобная же «двучастность» культуры, существовавшей на единой территории, скажем, три тысячи лет тому назад, для археологов скорее всего стала бы основой для реконструкции двух контрастных, даже враждебных друг другу культур. Почти наверняка мы услышали бы уверенные суждения о двух слагающих их этносах. Более осторожные, вероятно, предложили бы гипотезу о двух субкультурах, но не более того.
Я застал Монголию «советского» (социалистического) периода. Существовала, однако, и бикультурность досоветского времени и выражалась она не менее четко: кочевой народ плюс многочисленные служители и обитатели более чем семисот оседлых ламаистских монастырей. Опять-таки, с позиции устоявшихся методологических
. ■< *х . , г. _______ .-г'.-4^1
Рис. 2. Одно из наиболее почитаемых в Монголии священных деревьев близ каньона реки Чулут. Рядом с сакральным древом расставлены антирелигиозные плакаты
канонов современной археологии, мы почти наверняка ошиблись бы в понимании и этой бикультурности, стали бы строить гипотезы о двух этносах и двух контрастных культурах.
По-видимому, одной из существенных методологических ошибок археологических реконструкций является желание упростить структурный скелет былого социального организма. Последний в результате манипуляций такого рода становится неоправданно примитивным. Но с подобными конструкциями археологам, оказывается, работать существенно легче...
* *
*
В Монголии 70-х годов сосуществовали, правда не очень мирно, три идеологии. Официально господствующий, но, как и в Советском Союзе, угасающий марксизм ленинско-сталинско-брежнев-
Г\ и и _ _
ского стиля. Затем угнетенный и загнанный в подполье ламаизм. Наконец, архаичное язычество в виде анимизма (с последней идеологией оказалось труднее всего бороться). Каждая из идеологий была широко представлена собственной выразительной символикой:
Рис. 3. Типичные монгольские обо на перевалах между долинами рек
скульптуры вождей и их настенные изречения; руины монастырей; жертвенники-обо и священные деревья.
Господство официальной марксистской доктрины и неприятие ею иных форм объяснения мира выражались очень просто и недвусмысленно. Более семи сотен монастырей были полностью разорены и уничтожены в 30-е годы прошлого века, лишь немногие из них только-только начинали реставрировать. Жертвенные обо регулярно пытались спихивать бульдозерами. Но эти кучи, во-первых, многочисленны, во-вторых, столь просты по конструкции, что почти немедленно вновь начинали расти на прежних местах. Даже «обо-шалаши» из тонких деревянных стволов (рис. 1), изредка встречающиеся в полупустынях, способны были возродиться столь же быстро.
Борьба идеологий представала и в более курьезном обличье. Неуничтожимые и почитаемые в глухих местах ламаистские и языческие святыни нередко окружались тщательно укрепленными плакатами с сакраментальными марксистскими изречениями типа «Религия — это опиум для народа» (рис. 1 и 2).
Археологи и в этом случае почти наверняка активно обсуждали бы гипотезу о полиэтничном характере местного общества, где каждый из этносов являлся бы приверженцем и носителем собственной идеологии. Ибо почти не учитывается или учитывается слабо чрезвычайно жесткое воздействие смены идеологических установок на трансформацию обрядовой жизни общества. Склонность современных археологов к примитивизации и унификации древней культуры проявилась бы и в случае подобных реконструкций.
* *
*
Монгольские обо: их число невероятно, а распространенность повсеместна. Эти сакральные по своей функции кучи сложены массой самых невероятных предметов. Они сооружаются на каждом перевале, на любом переходе из одной долины в другую. Истинно приверженный вере в бесчисленных духов монгол, двигаясь по запутанной сети дорог, никогда не пройдет мимо такой груды: оставит на ней какую-либо вещь, обойдет вокруг обо, бормоча некие заклинания... Кучи порой разрастаются до размеров громадного холма. Здесь скапливаются прошения к духам конкретной долины, горы или урочища об удовлетворении самых разнообразных желаний, но
Рис. 4. Небольшое кладбище в Джунгарии (Монгольский Алтай): четыре типа захоронений
в основном о милостивом отношении к путникам. Оставленная на куче личная вещь должна служить напоминанием об этой мольбе.
Однако для нас (археологов) самым интересным, пожалуй, является состав предметов, благодаря которым и растет жертвенный холм. Первое впечатление от него поражает: типичная свалка старых негодных вещей! Здесь и кирпичи, и пустые бутылки из-под водки-архи, и ржавые железки — детали автомашин, и обрывки ламаистских молитвенных текстов, и мелкие деньги, и прочая масса такого же хлама (рис. 3). Но это вовсе не хлам. Каждый предмет принадлежал кому-то, кто-то держал его в руках и доставил к обо. Каждый
хранит индивидуальную печать, некий «запах» своего — пусть весьма кратковременного — но владельца. Печать эта, как надеются просители, будет распознана духами, и те осенят своей благодатью молящего о ней...
Археологи привыкли считать, что жертвенники должны содержать всегда наиболее ценные вещи. Исходя из этого убеждения, мы и стараемся распознавать сакральные жертвенники в своих раскопках. Увы! Монгольские обо свидетельствуют, что высшим силам можно напоминать о себе и иным способом, при помощи весьма обыкновенных и совсем не драгоценных вещей...
* *
*
И вновь об этнокультурных реконструкциях и крупных этнокультурных сдвигах. По мысли многих археологов, для воссоздания этнической истории крупных регионов наиболее надежным материалом служит, в первую голову, погребальный обряд. Устойчивый этнос отличается столь же устойчивым повторением основных ритуальных форм проводов покойного в его последнее путешествие в мир теней.
Перед нами именно такой — устойчивый монгольский этнос за последнюю тысячу лет. Однако здесь трижды меняется погребальный ритуал, причем смена носит кардинальный характер. Примерно до XVI века господствуют относительно стандартные подкурганные погребения: курганная насыпь сооружается из камня, погребение богатого воина может сопровождаться конем и дорогим оружием. Затем наступает период господства ламаизма: труп покойного должен быть оставлен на поверхности земли, желательно даже на открытой скале, чтобы его плоть как можно скорее растащили хищные птицы и звери, для чего труп могут даже расчленить. Ибо душа покойного должна быть воспринята благородными животными, но не гадкими земляными червями. Вот почему мы лишены возможности изучать регулярные кладбища этого периода. Ну, а в социалистический период людей обязали хоронить в христианском стиле, совершенно чуждом для монголов. В целом же видим, что идеология строго диктовала формы погребальной обрядовости этнически устойчивым группам населения.
Не думаю, что в данном случае необходим подробный комментарий. Совершенно ясно, как современные археологи и культуроло-
Рис. 5. Типичные монгольские грузовые двуколки с архаичными колесами. Стволы деревьев перевозятся с севера на юг, в полупустыню, за сотни километров, чтобы соорудить в безлесном районе шалаш-обо.
В. В. Волков стоит в группе людей на заднем плане
ги смогли бы интерпретировать такие решительные ритуальные подвижки, если бы история монгольского народа уходила бы в допись-менные эпохи и мы бы судили о ней лишь по археологическим реалиям. Конечно же, речь бы пошла о трех последовательно сменявших друг друга этносах.
Приведу еще один пример из современной погребальной практики монголов. На рис. 4 представлено небольшое кладбище на западе Монголии. На этот склон горы некая местная родовая группа снесла останки примерно 30—35 людей разного пола и возраста. Погребальный обряд для столь незначительного числа умерших отмечен четырьмя резко отличными стилями. Кости нескольких покойников, чья плоть истреблена птицами и лисами, разбросаны по поверхности некрополя — это ламаистский стиль. Обряд с положением трупа на поверхности и каменной курганоподобной кладкой над покойным — это «полуархаичный» или «полукурганный» тип. Детские захоронения также на поверхности земли, но в фанерных ящиках из-под консервов — доселе неведомый нам тип похоронного обряда. И, наконец, погребение местного дарги (начальника) — почти по христианскому обряду, под сооруженной над могильной
ямой бетонной плитой со стелой и опустошенной бутылкой из-под архи (но без креста).
Опять же и в данном случае современная археологическая реконструкция, безусловно, склонялась бы к гипотезе о поликультурном и, может быть, даже полиэтничном характере этого весьма небольшого некрополя. Мы все время рискуем сползти к одной и той же методологической ошибке археологических интерпретаций, увлекающей нас в сторону упрощенного представления о структуре и характере древнего общества...
* *
*
Монголия 70-80-х годов прошлого века была страной, безусловно, хорошо знакомой с современной технологией, пусть даже технология эта была в ней не очень развита да и повсеместно не представлена. Люди пользовались самолетами и вертолетами, телевизоры показывали им разные картинки, интеллигенция имела
Рис. 6. Монгольские металлические стремена с изображениями хищников — типичная реминисценция скифо-сибирского «звериного» стиля
представление о компьютерах и т. д. Здесь был нормальный автотранспорт: грузовые и легковые машины, мотоциклы, велосипеды. Но монгольские деревянные колеса на гужевых и непременно влекомых быками двуколках! Ведь это типичный бронзовый век восточноевропейских причерноморских и северокавказских степей, относящийся еще к III тыс. до н. э. (рис. 5). Колесо из грубо подогнанных друг к другу кусков дерева, с невероятно примитивной втулкой — то есть такое, что ведомо нам лишь по находкам в подкур-ганных могилах эпохи бронзы.
Чем можно объяснить такой невообразимый технологический архаизм? Что заставляло население упорно следовать этой едва ли не «прамодели» колесного транспорта в Евразии? Интересно также, что в 70-80-е годы XX века подобный стиль повозки сочетался в Монголии с другой реминисценцией. Здесь нередко можно было встретить всадника с металлическими стременами, на которых отлично видны подражания образам фантастических зверей так называемого скифо-сибирского стиля (рис. 6). Но ведь те были распространены в евразийских степях две, а то и две с половиной тысячи лет назад!
А как в археологии? Что ж, нередко мы на основании находок в инвентаре единичных, но архаичных по виду и технологии предметов стремимся удревнить всю культуру. По всей вероятности, нужны существенные коррективы также и в этих наших подходах...
* *
*
Напоследок — о «евразийстве», ставшем в последние годы невероятно модным, благодаря в основном звонким работам Л. Н. Гумилева. По Гумилеву, степные сообщества уже с глубокой древности образуют вполне самодостаточный, даже центральный в Евразии культурный круг, оплодотворяющий и объединяющий весь тот калейдоскоп разнообразных культур, с которыми степнякам приходилось сталкиваться, — по сути, от океана до океана. Благороднейшая роль этих всадников-завоевателей в историческом восхождении евразийских народов вызывает у Гумилева громкое восхищение. Множество иных народов, которые буквально во всем столь обязаны степнякам, ведут себя по отношению к ним в лучшем случае неблагодарно, а порой и просто подло (китайцы, например). Монголии в этой гумилевской системе «евразийства» отводится, пожалуй, роль
ключевая: здесь сокрыто наиболее существенное, изначальное звено всех ее движений.
Увы, наши с Волковым путешествия по Монголии, да и мои изыскания в иных, самых различных регионах евразийской степи не смогли убедить в правоте большинства теорий Л. Н. Гумилева. Не образовывали степняки самодостаточного культурного круга, но в реальности были тесно взаимосвязаны со множеством окружавших их культур Запада и Востока и достижениями окружения широко пользовались. Прокатываясь конными лавами по евразийским пространствам (начиная еще с гуннского периода, а затем в периоды тюркских каганатов и, наконец, чингизовых завоеваний), никакого особого благородства степные завоеватели, по крайней мере, в сравнении с прочими, не обнаруживали. Культуры Запада и Востока даже после опустошительных походов кочевников упорно сохраняли собственное своеобразие, завоевания мало что меняли в принципиальных чертах завоеванных социумов.
Да и вообще никакого единства в Евразии не существовало. Внешняя унификация в жизнедеятельности человеческих коллективов разрушилась здесь уже, по крайней мере, с эпохи синантропа. На пространствах иных материков мы определенно не знаем сколько-нибудь близких примеров столь разительных контрастов в облике культур, как на пространствах евразийских.
Вместе с тем евразийский «мост» существовал. Может быть, наиболее эффективно он проявлял себя в том Великом Евразийском степном поясе, о котором мы и ведем здесь по преимуществу речь. По «мосту» распространялись многие из тех важнейших импульсов, какие в конечном итоге привели к реальному феномену евразийского развития. Однако истинный характер этого феномена может быть высвечен и правильно понят лишь на фоне сопоставления с иными областями нашей планеты. Ведь с конца палеолитической эпохи, когда люди заселили всю доступную сушу Земли, начался новый геологический период. Америка и Австралия были отрезаны от Евразии. Области Африки южнее Сахары также оказались изолированными от северных культур. Тогда как бы прозвучал сигнал для нового старта социальному и технологическому развитию человеческих сообществ, обособившихся в различных и не связанных между собой регионах планеты. Именно на этом фоне в полной мере и проявил себя евразийский феномен.
Выражался он в принципиально едином или же весьма близком по мощности ритме «взрывов» технологического развития на чрезвычайно широких пространствах Евразии, при охвате самых разнохарактерных культур. Первый звонок, возвестивший о зарождении феномена, совпал с началом эпохи раннего металла или же с открытием металлургии (1Х—У11 тыс. до н. э.). Однако в реальности географические контуры феномена приобрели почти завершенные очертания лишь в самом конце бронзового века — примерно к середине II тыс. до н. э. К тому времени на необъятных просторах от Атлантики до Тихого океана и от сибирской тайги до Индийского океана весь калейдоскоп разнообразных и разноязыких культур занял примерно равное положение на иерархической лестнице технологического развития. За пределами этого круга оставались крайне архаичные сообщества северо-восточной Азии (север Дальнего Востока, Якутия, Камчатка). Последние по неясной причине так и пребудут по сути недвижимыми в рамках каменного века, вплоть до появления здесь русских.
Так называемые деструктивные периоды стали наиболее выразительными вехами, отделявшими один период развития от другого. Может быть, одной из самых показательных и важных черт этих периодов являлся едва ли не глобальный охват ими сразу многих культур — своеобразный эффект «падающего домино». В деструктивный период «сгорали» обширные блоки культур, занимавшие миллионы квадратных километров земной поверхности, а на их месте формировались новые. Параллельно, как правило, во всем круге евразийских культур наблюдалось и технологическое развитие, носившее характер скачка или даже взрыва \
Блоки культур сменяли друг друга, медь заменило железо, но в течение трех долгих тысячелетий — вплоть до эпохи Великих Географических открытий — территориальные рамки втянутых в зону феномена евразийских культур оставались неизменными или почти неизменными. Вся энергия взаимодействия человеческих сообществ была сосредоточена внутри этого круга. Она бурно вырвалась за его незримые, но по какой-то причине неодолимые тогда границы лишь после 1500 года. К тому времени разрыв в технологическом отношении между культурами евразийского феномена и всеми прочими — американскими, южноафриканскими, австралийскими — достиг почти невероятных значений. А к XVI веку культурам евро-
пейского фланга евразийского феномена удалось в технологическом отношении вырваться вперед, обогнать азиатский фланг.
Монголия все это время оставалась в географическом центре очерченного здесь круга. Лишь только после того, как энергия культур евразийского феномена разорвала свои внешние, но невидимые путы и устремилась в заокеанские просторы, монгольский географический центр Азии утратил свое прежнее значение, или же положение этого центра претерпело весьма существенные изменения.
Мы не успели с Виталием Васильевичем Волковым обсудить все детали теории, положенной в основу последнего пункта данной статьи, и реакция его осталась для меня неведомой. Внезапная кончина моего друга прервала наши беседы...
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Более подробно об этом см.: Черных Е. Н. Эпоха раннего металла: темп и ритм кардинальных инноваций // Труды Государственного Исторического музея. Вып. 113. Современные концепции первобытной истории. Проблемы интерпретации памятников археологии в экспозициях исторических, краеведческих и археологических музеев. М., 2000. С. 29-40.
