CC BY
77
УДК 82.02(=511.131) А. в. камитова
повесть лидии нянькиной
«АУ-АУ! или зигзаги на небосклоне»:
о постмодернизме в удмуртской литературе
В работе предпринята попытка интерпретации постмодернистской повести Л. Нянькиной «Ау-Ау! или зигзаги на Небосклоне» в аспекте проблемы авторского сознания, сквозных образов и мотивов.
Ключевые слова: постмодернизм, удмуртская литература, миф, интертекстуальность, сакральное, профанное.
В современной удмуртской литературе среди множества направлений постмодернизм* является одним из наиболее заметных. Поэтику постмодернизма в творчестве Лидии Нянькиной исследователи относят к прозападной ветви эт-нофутуризма [6. С. 10].
Но прежде чем мы перейдем к аналитической части нашей работы, представим краткий очерк жизни и творчества писательницы. Лидия Степановна Нянькина известна как прозаик и поэт. Родилась она в 1963 г. в д. Серп Алнашского р-на Удмуртской Республики. После 8 класса поступила в Можгинское педучилище, затем два года работала в школе. В 1986 г. по инициативе Союза писателей УР была направлена в Литературный институт им. М. Горького, по окончании которого работала в журналах «Кизили»**, «Инвожо»***, в настоящее время - сотрудник «Кенеша»****.
Стихами и рассказами она увлеклась с раннего возраста и печаталась в газете «Дась лу!»*****. Первую ее повесть «Небесная лилия» в 1990 г. опубликовал журнал
* Более подробно о постмодернизме см.: [12-16].
** «Кизили» («Звездочка») - литературно-художественный иллюстрированный журнал для детей.
*** «Инвожо» («букв.: «цветок летнего солнцестояния») - иллюстрированный общественно-политический и литературно-художественный журнал для молодежи на удмуртском языке.
**** «Кенеш» («Совет») - литературно-художественный и общественно-политический журнал.
***** «Дась лу!» («Будь готов!») - республиканская газета для детей и юношества.
«Инвожо». Творчество Л. Нянькиной сегодня представлено сборниками рассказов «Ваёбыж кар» («Ласточкино гнездо», 1996), стихов «Синучкон» («Зеркало», 2004), а также стихов для детей «Ческыт комеч» («Вкусный колобок», 2009) и «Косьтэй но кыстыбей» («Костик и блинчик», 2009). Лидия Нянькина - лауреат национальной премии им. Ашальчи Оки* (1998).
По мысли В. Шибанова, «новое осознание современности начинается прежде всего в повести Лидии Нянькиной «Ау-ау! яке Инбамысь гожъёс» («Ау-ау! или зигзаги на Небосклоне») и в романе Сергея Матвеева «Шузи» («Дурачок»). Именно в этих книгах черты новых поисков проявились наиболее наглядно» [16]. Как пишет Т. Зайцева, «выход на авансцену национального литературного процесса конца 1980-х - начала 1990-х годов типа странного человека критика справедливо связывает с творчеством Л. Нянькиной» [4. С. 6-7]. По наблюдениям других удмуртских литературоведов, наибольший отклик в литературе был вызван появлением так называемой «новой волны», о зарождении которой можно говорить с появлением произведений М. Федотова, О. Четкарева. С. Матвеева, В. Ар-Серги, П. Захарова и др. Этот ряд имен гармонично дополняет имя Л. Нянькиной. Новое поколение писателей «принесло новое миропонимание и новое мироощущение, иное видение значения литературы» [4. С. 8].
Наша работа представляет собой попытку рассмотреть повесть Л. Нянькиной «Ay-ay! яке Инбамысь гожъёс» («Ау-ау! или зигзаги на Небосклоне») [7] в контексте постмодернистской литературы.
Культура постмодернизма трактуется как модель полифункционального отношения к миру, возникшего вследствие сближения научного, философского и художественного познания, поэтому ставится вопрос о необходимости множественности и взаимодополняемости методов познания, способствующих формированию представлений о целостной картине мира автора.
При чтении повести Л. Нянькиной обращает на себя внимание то, что повествователь одновременно является и автором, и читателем, и интерпретатором: «Та повестьме гожтыны пукси но - табере ачим но уг валаськы кыче художественной амалэн сое гожтыны» 'Приступила к написанию повести - и теперь сама не пойму каким художественным методом писать'** [7. С. 126]. Или: «Остэ, кытысь-мар гожъяськон чер йотйз меда мыным?» 'Господи, откуда на меня напала эта болезнь пишущего?' [7. С. 138]. Другой пример: «Ваньзэ кушаса ке сётй, кин монэ лыдзоз на? Мыным потэ: художественной произведенилэн со бордын ик дуныз, бордаз кыскисез, куке автор ваньзэ пумозяз уг вера, лыдзисез ассэ малпаськыны косэ» 'Если всё разжевав преподнесу, кто будет меня читать? Мне кажется: красота и притягательность произведения и состоит в том, что автор до конца не досказывает, вынуждает самого читателя размышлять' [7. С. 139]. Нет определенности, чьими устами переданы эти размышления. Текст выступает как пространство человеческой свободы. Не случайно в тексте перекрещиваются разные жанры и стили:
* Учреждена в 1994 г. в целях поддержки творческой активности женщин региона.
** Здесь и далее наш подстрочный перевод удмуртских отрывков из повести Л. Нянькиной «Ay-ay! или зигзаги на Небосклоне». - А. К.
- сказка* (назовем условно): «Выжыкыл!» 'Сказка!' - не случайно восклицает Елена [7. С. 170],
- мадёс (рассказ, побасенка старушки),
- анекдот, магические приемы и слова (заговоры**: «пот куректон, лык, яра-тон» кылъёсын зурак! гинэ йырсиме кыскиз но куинь пол кирос кариз» 'покинь горе, приди любовь» этими словами резко дернула волосок и трижды перекрестилась' [7. С. 130];
- оберег***: «бутылкаысь восям вуэз кутыса, соин борддорме пазяй. Ачим но куинь гучык юи. Миндэр улам пурт пони» 'взяв освященную воду, освятила стены. И сама выпила три глотка. Под подушку положила нож' [7. С. 141]; «Лена, быртты бордад тэчет вень, Лена, нуллы кирос, думылы кускад молитваосын лентадэ» 'Лена, приколи себе булавку, Лена, носи при себе крестик, обвяжи пояс молитвенной лентой'**** [7. С. 144];
- приметы: «Мед гуньдоз соуксёеныз! Озьымалпаськи гинэ но - ачим гуньдй... Борысь малпай, - муртлы гу эн копа» 'Пусть подавится этими деньгами! Только так подумала и - сама подавилась... Потом подумала, - не копай другому яму' [7. С. 145];
- волшебство: «Соку со пось чиньыосыныз ангес бордам йоттйськиз но ас понназ маке сипыртйз... Чылкак дэйми: сосырелэн нокыче пытьыез кыльымтэ» 'Тогда она горячими пальцами дотронулась до моего подбородка и что-то про себя шепнула. Я была потрясена: от синяков не осталось и следа' [7. С. 161].
Сочетание цитат из ранних произведений, строчек и слов из песен - характерный прием постмодернизма. Так, в тексте повести узнаваемы фразы из произведений Н. Островского, А. Лужанина*****, слова из популярной песни 1980-х «Шейк, шейк! - модный танец». Цитатность выступает как фундаментальное условие смыслообразования, создавая особую игровую природу.
Сновидение - один из приемов организации текста: « Чукна пал гинэ мырдэм но кызьы умме уси. Уйвот адзисько» 'Только под утро еле уснула. Вижу сон' [7. С. 141]. Включаются и обсуждаются в тексте необъяснимые видения, наваждения: «Тй шуоды, гожъяськись муртлэн висись йырвиымез? Тй интыын мон но озьы ик малпасал, дыр. Ачид вылын сыче ишанъёс ке ортчо - соку гинэ малпанъёс
* О признаках присутствия сказки (а может быть - былички, легенды, сказа) говорит начало повествования: «огпол» - «однажды», столь присущее сказочному сюжету.
** Заговор - вера в возможность навязать свою волю и вера в силу и возможности человеческого слова - закрепляется в повести представлениями удмуртов о демонологической символике числа «3» и вредоносной магии выдергивания волоска.
*** В функции оберегов выступают в повести освященная в церкви вода; символическая нумерология числа «3», древний обычай удмуртов класть нож под голову - как магическое орудие против нечистой силы и др.
**** Прикалывание булавки, ношение креста, обматывание пояса молитвенной лентой - предметы религиозных почитаний. Автор использует данные символы, опираясь на их мистическую функцию.
***** Лужанин Афанасий Васильевич (1912-1966) - удмуртский поэт, сатирик, баснописец.
воштйсъко угосъ...» 'Вы скажете - больное воображение писателя? Будь я на вашем месте, подумала бы также, наверно. Если с тобой случаются подобные наваждения - только тогда начинаешь размышлять...' [7. С. 134].
Л. Нянькина создает не просто фольклорно-мифологическую антиутопию, повесть-сказку, повесть-исповедь, но антимир, основной концепт которого - высмеивание человеческих пороков; усилены элементы фантастики, абсурдности, гибридности. Игровой принцип структурирования текста, интертекстуальность, бинарность мифопоэтической модели мира - все это позволяет нам отнести повесть к постмодернистскому направлению. Мифологическое моделирование в тексте реализовано по принципу бинарности: свой/чужой; природа/быт; молодой/ старый; сакральный/профанный и др.
По наблюдениям Н. Ильиной, «главные герои произведений. Л. Нянькиной и др. во многом соотносятся с таким психотипом, который был обозначен И. Смирновым как шизонарцисс» [6. С. 9]. Главные герои повести - старушка, Елена Викторовна Звёздочкина и таксистка (ее неродившаяся дочь). Соотношение героев наводит на мысль, что образы автора и Звездочкиной совмещаются со всеми действующими лицами. Не явно, но намеки и подтексты наталкивают на такую мысль. Автор следующим образом характеризует свой творческий поиск: «повестъме огдышем традицияя, мон шуысал на, гожъясъконын чылкак али гинэ тэтэ карисъ мурт сямен "огпол" кылын кутскисъко» (подобное инфантильное/ детское восприятие Звёздочкиной встречается в ее письме) - «свою повесть традиционно, я бы сказала, словно ребенок, начинающий делать первые шаги, начинаю со слов "однажды"» [7. С. 127]. Создается ощущение, что автор перевоплощается в ребенка. Надевает на себя некую маску, которая затем, на протяжении всего повествования, меняется. Сменяемость масок присуща всем героям повести. За каждой из личин таится своя судьба, особая жизнь. В мире людей личность из иного мира кажется чем-то уродливым, чертовским. Звёздочкина утверждает: «Конечно, маска понэмын, яке ымнырыз гримироватъ каремын» 'Конечно, в маске, или лицо загримировано' [7. С. 138]. А для таксистки из иного бытия люди похожи на жаб, скверных своими поступками и видом: «Тон чапак анекдотысъ та бакалыукшасъкод» 'Ты в точности похожа на эту жабу из анекдота' [7. С. 159]. Мир словно перевернут с ног на голову, невольно теряет черты реальности, подобно шекспировскому: «Весь мир - театр, / В нем женщины, мужчины - все актеры, / У них есть свои выходы, уходы, / И каждый не одну играет роль». Мотив «жизнь-театр» фоном проходит в повести Лидии Нянькиной. По мысли автора -это и кинотеатр «Удмуртия» [7. С. 145]: жизнь мелькает перед Еленой, словно кадры: «Та суредъёс туж жог вошъясъкылйзы, кинокадр выллем» 'Эти картины быстро сменялись, словно кадры из кинофильма' [7. С. 171].
Модель мира, согласно повести, представляет собой некое локальное пространство, четко маркированное как свое и чужое: есть пространство и мир Звез-дочкиной и есть локус инобытия, как пространство старушки и таксистки/дочери. Можно было бы предположить, что в повести представлен эсхатологический миф, в котором доминирует Хаос (антимир, антигерой, антиобщество), и что главная концепция этого мифа - деградация общества (моральная, интеллектуальная, духовная). Однако антиутопия сплетается с философско-библейской притчей,
в центре которой - Бог. А с ним связан возможный выход грешного человека к высоким чувствам, к идеальному устройству душевного мира.
Произведение Л. Нянькиной глубоко психологично, чему способствуют различные приемы изображения внутреннего состояния человека. Действие разворачивается весной. Пробуждение природы противопоставлено увядающей жизни героини: «Тулыс матэктэмъя, сюлэм шулдыр крезьгуръёс гинэ кырзаны кулэ кадь, нош та вакыт монэуката но кекатэ валантэм мозмон» 'С приближением весны, кажется, в душе должны звучать только веселые мелодии, но в это время меня особенно душит непонятная тоска' [7. С. 127]. Так противоборствуют гармоничное и хаотичное начала бытия. Внутреннее потрясение передается через внешний признак: «мугортйм кузьылиос бызьылыны кутскизы» 'по телу начали бегать мурашки' [7. С. 129]. Фольклорная образность передает физический облик и душевный мир человека: «Суйёсыд-пыдъёсыд лусъем писпу сямен куасьмыны кутскозы, кион сямен вузыны одъялод, курег сямен чоръяны кылёд» 'Руки-ноги словно обтесанное дерево начнут сохнуть, подобно волку будешь выть, словно курица будешь квохтать' [7. С. 130]. И в состоянии страха перед неизвестностью это проклятие воплощается, то есть сбывается: «Киосы-пыдъёсы куалекъяны одъязы, сюлмы вандэм курег сямен лопыръяськыны кутскиз» 'Руки-ноги начали дрожать; сердце, подобно курице, стало трепыхаться' * [7. С. 140]. Акцентируются различные психологические состояния человека: страх и жалость («мон кышкат-скыны кутски: периослэн киулазы ой шедьымеда? Кышканме пумен вормиз жалян мылкыд» 'мне стало страшно: не попала ли я в руки нечистой силы? Постепенно чувство жалости перебороло мой страх' [7. С. 132]); самохвальство («Мон кылбуръ-ёс гожъяны мастер, - интыяз-а, интытэк-а куддыръя ушъяськон сямы потэ ик мынам» 'Я мастер писать стихи, - к месту или нет, иногда я начинаю хвастаться' [7. С. 132]). Передаются сложные, непонятные состояния чувственного мира человека («Йо куараен вераськыны тыршисько, нош пушкисьтым вань сюлъёсы жиго-жиг думиськизы ни» 'Стараюсь говорить ледяным голосом, но все нутро уже перевязалось крепким узлом' [7. С. 144]; «кышкаменым лулы пыдтышкам вуиз» 'от страха душа ушла в пятки' [7. С. 165]).
Особую характерологическую роль играют имена. Как правило, они «говорящие» (Звёздочкина); иногда встречаются сокращенные (пиосмуртэдлэн нимыз «В»; Л 'зовут мужчину «В»; Л'); порой нелепые (Нафиков, Наум Наумович, Мар-темьян Харлампиевич, Ишан, Ляля); вклиниваются клички (Марик, Шизик). Говорящие фамилии способствуют типизации и индивидуализации персонажей.
Объектами художественного осмысления в повести Л. Нянькиной становятся события, происходившие в жизни советского народа и обусловившие специфику постмодернистских образов (Афганистан, экстрасенсы, очереди в магазинах.). Например, получившие тогда в народе «большое хождение» и популярность так называемые «письма счастья»/«магические письма»**.
* Определение «сердце, подобно курице, стало трепыхаться» связано с представлением удмуртов о душе человека, который живет в испуге (подобно заячьей душе).
** «Письмо счастья», или «магическое письмо», - термин, обозначающий сообщение, нередко религиозно-мистического содержания, рассылаемое по электронной или обычной почте нескольким адресатам с требованием, чтобы получатель распространил
Это своего рода абсурдная игра-сообщение религиозно-мистического содержания, рассылаемое по почте. А старенькая соседка Звёздочкиной (Марфа Тимофеевна) видит в этом сверточке «святое письмо»: «Святой гожтэт басътэмед тон, нылы, мотри, эн кеся!» 'Святое письмо ты получила, девочка моя, смотри, не порви' [7. С. 140]. Мистическое пронизывает текст повести от начала до конца: от загадочного и внезапного появления старушки и до столь же внезапного исчезновения эфемерной дочери. Тайны нумерологии, а именно: мистическое число «13», - также преследуют героиню как в подсознании (во сне), так и в реальной действительности (Звёздочкина работает на улице Песочная, 13; «письмо счастья» от 13 мая; детоубийство ею совершено 13 числа).
Л. Нянькина поднимает в удмуртской литературе новые темы, ранее в ней не мыслимые, - это так называемая «чернуха»: секс, проституция, неустроенность быта, продажность, тема аборта и др., за которыми кроется «неустроенность человека в этом мире, отсутствие какого-то положительного организующего начала» [6. С. 8].
Наряду с изобилием различных художественных приемов в духе постмодернизма, канва библейских заповедей, чистоты и порока, духовного целомудрия несет в тексте произведения главный смысл. Сквозная мысль - упрек людям: «Инмарлэсъ вылйе тубыны тыршисъкоды» 'Жаждете выше Бога вознестись' [7. С. 132], вопреки всемогущественности Всевышнего.
Библейский сюжет, актуальный для всех времен и народов, инкорпорирован в сюжет повести. Символичен образ красного яблока. Как плод грехов героини, преследуемой судьбой за свое прошлое. Это и история жизни одного семейства, к сожалению, распавшегося. Это райское яблоко, оказавшееся для героини, действительно, комом в горле: «Улмоез басътй. Куртчи но - йырси комокен гунъдй» 'Взяла яблоко. Откусила - подавилась комом волос' [7. С. 132]. Таким образом, реальность мифа, постижение его смысла выпадает на долю героини и дает читателю толчок к размышлению.
В повести Нянькиной получили свое воплощение десять Заповедей (вернее -их нарушение). Попытаемся показать это на ее художественном языке:
1. Героиню ее неродившаяся дочь упрекает: «Инмарлэсъ вылйе тубыны тыр-шисъкоды...» 'Жаждете выше Бога вознестись' [7. С. 132]; «Инмарлэсъ ортчыны кутскизы» 'Стали обходить Бога' [7. С. 133].
2. Кумир для Звёздочкиной - она сама.
3. Порой героиня всуе упоминает имя Бога-Инмара: «Остэ, Инмаре, мар тун-нэ тэбинизы ни...» 'Господи, Боже, чего сегодня привязались ко мне.' [7. С. 132]; «марлэсъ ке кышкасъкоды ке, соку ик Инмарез тодады ваисъкоды, нош ванъмыз умой дыръя тэтчаса ветлйсъкоды» 'если чего боитесь, тут же вспоминаете имя Бога, а если все хорошо, то прыгаете' [7. С. 167].
4. Самый страшный поступок героиня совершила в 1979 году 13 мая [7. С. 135]; по календарю этот день выпадает на воскресенъе.
копии сообщения дальше. Текст «писем счастья» может со временем видоизменяться, усиливая свои убеждающие формулировки для мотивации дальнейшей рассылки. Первые подобные сообщения под названием «небесные», или «святые письма», появились в средние века.
5. Пятая заповедь скорее наводит на мысль о том, что героиня могла сама стать матерью.
6. Убийство (аборт) совершено.
7. Предательство, измена героини бывшему (ныне покойному) возлюбленному: «Пиосмуртъёсын сьолыкаськон дыръёс но луыло» 'Бывают и минуты грехопадения с мужчинами' [7. С. 133].
8. Получение в дар квартиры и прочих вещей, а по сути - соучастие в краже: «Ярам коть, одйг бадзым начальникен тодматскыны шуд усиз. Со ик мыным квартира но лэсьтйз... Ма, со кокрок но аслаз кисыысьтыз оз кисьты...» 'Хорошо, что выпала удача познакомиться с одним большим начальником. Он и мне оформил квартиру. Да что тут говорить, и этот старый пень не из своего кармана деньги отдавал.' [7. С. 134].
9. Героиня живет в лживой правде о том, что ее друг Вадим достойно погиб на войне, правду ей раскрывает дочь.
10. Страсть, желание материальных благ не покидают героиню.
Таким образом, тема десяти Заповедей разворачивается в повести как их нарушение, а значит, ожидание неминуемого Божьего наказания, которое проявляется в постоянном душевном стрессе героини.
Любопытны трансформации образов-символов. Так, например: «Отысь мон вир шапыкъёсын, печать интыын киросо гожтэтэз адзи!» 'Вместо печати на письме я увидела кровавый крест' [7. С. 140], где кровавый крест символизирует пожизненный крест как ношу, данную героине за ее земные грехи. Но затем тот же образ становится эмблемой здравоохранения, или спасения: «Сое туннэ горд киросо машина больницае нуиз» 'Ее сегодня машина с красным крестом увезла в больницу' [7. С. 147].
В описании операции Елены возникает представление о душе, как субстанции, существующей независимо от тела: «Берло гинэ мон валатски кулыса улземме. Паймымон шодонлыке вал мынам соку...» 'Только потом я поняла, что восстала из мертвых. Непонятное предчувствие было у меня тогда.' [7. С. 170]. Душа в повести Л. Нянькиной тождественна представлениям религиозной философии как нематериальная сущность, которой свойственно сознавать, мыслить, чувствовать и свободно действовать. В повести душа проявляется и как жизнь, и как кровь, и как, собственно, душа. Иная интерпретация души связывается с представлениями о том, что после смерти она превращается в птицу. Птица испокон веков и у разных народов связана с небесами, с Богом и потусторонним миром, выступает как заместительница человеческой души: «Тук-тук-тук! - укноям тылобурдо кокаськемлэсь сайкай. Учкисько но - дыдык. Нош нылы возам овол... Мон - со доры. Нош со, ворпоё тылызэ укно дурам куштыса, бурдъёссэ волъяса, вылйе но вылйе лобиз. Ышиз... Ваньзэ валай - гурен бордыны кутски. Инбамысь -дыдыкезутчаны» 'Тук-тук-тук! - проснулась от птичьего клевка в окно. Смотрю -голубка. А дочери моей нет рядом. Я - к ней. А она, оставив переливающееся перо у окна, расправив крылья, взлетела все выше и выше. Скрылась из виду. Все поняла - начала плакать навзрыд. В небесах - искать голубку взглядом' [7. С. 175]. Традиционная аналогия «птица - душа человека» интерпретируется у Нянькиной как душа умершего ребенка. Мы сталкиваемся здесь с буквальным,
субстанциональным отождествлением души ребенка и голубя, с превращением героини повести в птицу. Птица у Л. Нянькиной символизирует идеальное начало - бессмертие души.
Божественное и дьявольское (чертовское, бесовское) сосуществуют в повести: «Мар та, монэн периос шудыны кутскизы-а, мар-а?» 'Что такое, неужели со мной черти стали играть?' [7. С. 142]; «Жок сьорам пуксьыса, асме ачим буйгатон понна, сюро чёртъёсты суреданы кутски. "Одйг чёрт, кык чёрт, куинь чёрт - трос чёртъёс!'» 'Усевшись за стол, чтобы успокоить себя, начала рисовать рогатых чертей. "Один чёрт, два чёрта, три чёрта - много чертей"' [7. С. 144-145]. Современный мир изображается как абсурд (бессмыслица, вывернутый наизнанку), и сама героиня словно лишена разума. Как заметил В. Шибанов, «Мир дезорганизован и в нем царит хаос. .В реальный мир врывается потустороннее мифологическое зло. Хаос предстает как норма, хотя остается вера в идеальный миропорядок. Герой осознает, что свобода страшна» [16].
Мифопоэтика основана на художественно мотивированном обращении к традиционным мифологическим схемам, моделям, сюжетно-образной системе и поэтике мифа и обряда. Повесть Л. Нянькиной ориентирована на различные интертексты, маркерами которых выступают жанры, сюжеты, мотивы и герои мифа и фольклора. Внешне благополучная, героиня Л. Нянькиной в молодости совершила искусственное прерывание беременности. Все последующие годы она расплачивается полным одиночеством и угрызениями совести, апофеозом которых является фантасмагорический образ неродившегося, изуродованного абортом дитяти, пришедшего судить свою мать. В то же время это - пересечение пространств и времени. Образы прядей волос (йырси нюжаос), «письма счастья» -тоже связующие нити времен, пространств и, возможно, кровного родства: «Та гожтэт - ортчем но вуоноулонлэн сйньыс нюжаоссы» 'Это письмо - связующая нить прошлого и будущего времени' [7. С. 132].
Образ таксистки без волос, без бровей и ресниц, «наверное, выжившая после пожара» (рассуждает героиня Л. Нянькиной), напоминает безликого, «мутантно-го» грешника из ада с непокаянной душой. Но более тесное знакомство героини с таксисткой зарождают чувства кровной связи с ней. Таксистка кажется ей то знакомой, то кого-то напоминает, то порой просто вызывает жалость: «Со мыным жаль потйз» 'Мне стало жалко ее' - говорит героиня [7. С. 133]. Или: «Янгышъё-сты писырласа тупатъясько: будто та гожтэтэз мыным азьвыл дышетскисе ыстэм» 'Ошибки правлю с улыбкой, словно это письмо написала моя бывшая ученица' [7. С. 137]. Таксистка-дочь - двойник Звёздочкиной, в котором она узнает себя, свои поступки, поскольку ОНО - часть и кровь Елены и Вадима: «Котьма ке но, солэн мынектэмез кинэ ке туж зол тодэ вайытэ» 'Все равно, ее улыбка мне кого-то напоминает' [7. С. 144].
Удивительным образом выстраивается пересечение пространств и времени. Кажется, время текло, а читатель перемещался из одного пространства в другое. Но в один момент мы замечаем, что время остановилось: «Час шорыучки но -со дугдэм, радио но уг вераськы...» 'Посмотрела на часы - они остановились, и радио молчит.' [7. С. 142]. Реальность жизни может замещаться эфемерным
(виртуальным) рестораном, где живут трехглазые существа, калеки, однорукие, одноухие. Кажется, героиня Л. Нянькиной попадает в подземное царство мертвых (или, быть может, в мир нерожденных детей - в грешный мир, сотворенный людьми). Автора характеризует условность формы: реальность сменяется фантасмагорией, часты переходы из одного времени в другое. Пространства обладают взаимоналожением одного на другое, и нет тому точных схематических построений. Мы бы определили его следующим образом: сон во время наркоза ^ реальная действительность ^ реальность инобытия ^ сновидение ^ повторное погружение в наркозный сон.
В конце повести вырисовывается мысль Христа: самое тяжелое мучение физическое, моральное, голос совести не в аду, а в реальности. В этом состоянии героине дана возможность покаяться. Раскаивающаяся, уставшая от одиночества женщина рада и этому - теперь, заботясь о ребенке-калеке, она омоет свой грех и обретет смысл жизни. Но ее постигает еще более суровое наказание - обретенная надежда покидает ее: ребенок исчезает, превратившись в голубя, а на фоне темного неба остаются параболы, графики, математические формулы и луна в форме вопросительного знака, обращенного к героине.
Обращаясь к традиционным сюжетам, мотивам и жанрам, Л. Нянькина иронически их переосмысливает. Так, жизненный путь Звёздочкиной - путь грешный, в то время как мотив «чудесного рождения» ребенка (назовем условно) -путь перерождения, возрождения. Весь сюжетно-событийный ряд - это сон героини во время наркоза, когда вся чувственная и грешная ее жизнь промелькнула одним кинокадром. Эфемерные (виртуальные/воздушные) мытарства ее являются этапом частного (или Страшного) суда, прохождение через который в православном богословии мыслится как решение судьбы души: «Нылы? Та суд?» 'Девочка моя? Это суд?' [7. С. 172]. Результат всего - орудие Божьей справедливости.
Характерной особенностью повести Нянькиной является объединение в рамках одного текста стилей, образных мотивов и приемов, заимствованных из арсенала различных эпох, регионов и субкультур; использование аллегорического языка классики и символики древних культур.
Произведения постмодерниста представляют собой игровое пространство, в котором осуществляется свободное движение смыслов. Включив в свою орбиту опыт мировой художественной культуры, постмодернисты сделали это путем шутки, гротеска, пародии, широко используя приемы художественного цитирования, коллажа, повторения. Свободно заимствуя темы, мотивы, приемы из различных художественных систем, постмодернизм уравнивает их в едином мировом культурном пространстве.
Игровая форма нивелирует расстояние между текстом и читателем. Принципиально новая постмодернистская картина мира складывается на основе признания множественности точек зрения, полифонии культурных миров. В мире столько миров, сколько представлений о них, и все они одновременны и равноправны в своем существовании.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Барт Р. Избранные работы: Семиотика. Поэтика. М., 1994.
2. Далъ В. Толковый словарь живого великорусского языка [CD: Электронный ресурс].
3. Ермаков Ф. К. Ма со этнофутуризм? // Вордскем кыл. 2001. № 8. С. 61-71.
4. Зайцева Т. И. Современная удмуртская проза (1980-2000-е гг.). Ижевск, 2006.
5. Зверева Т. Удмурт поэзиын - выль героиня // Инвожо. 1997. № 3. С. 17-19.
6. Илъина Н. В. Художественный мифологизм бесермянского поэта М. Федотова в контексте удмуртской литературы 1980-1990-х годов. Автореф. ... учен. ст. к.ф.н. Чебоксары, 2006.
7. Нянъкина Л. С. «Ау-ау! яке Инбамысь гожъёс» // Нянькина Л. С. Ваёбыж кар: Веросъёс, повесть. Ижевск, 1996. С. 126-176.
8. Пантелеева В. Г. Азькыл // Л. Нянькина. Синучкон. Ижевск, 2004. С. 3-4.
9. Федорова Л. П. Лидия Нянькина // Удмурт нылкышно кылбуретлэн тулкымъёсыз. Ижевск, 2007. С. 278-303.
10. Хузангай А. П. Этнофутуристические тенденции в современной культуре Урало-Поволжских народов // Национальные традиции в культуре народов Поволжья. Чебоксары, 2003. С. 4-20.
11. Шибанов В. Л., Кондратъева Н. В. Черты этнофутуризма и постмодернизма в современной удмуртской литературе // Удмуртская литература ХХ века: направления и тенденции развития = Удмурт литература ХХ дауре: будон сюресэз но азинскон оръёсыз: учеб. пособие. Ижевск, 1999. С. 258-289.
12. Шибанов В. Л. Современность и этнофутуризм // Движение эпохи - движение литературы / Под. ред. Т. И. Зайцевой и С. Т. Арекеевой. Ижевск, 2002. С. 245-252.
13. Шибанов В. Л. Диалог культур и этнофутуризм в современной литературе Поволжья и Приуралья // История, современное состояние, перспективы развития языков и культур финно-угорских народов: Материалы III Всеросс. науч. конф. финно-угроведов. Сыктывкар, 2005. С. 373-375.
14. Шибанов В. Л. Этнофутуризм: между архаическим мифом и европейским постмодернизмом // Вестник Удмуртского университета. 2007. № 5 (1) С. 163-169.
15. Шибанов В. Л. Этнофутуризм как современная тенденция в развитии национальных культур Урало-Поволжского региона // Литература Урала: история и современность: сб. ст. Вып. 5: Национальные образы мира в региональной проекции / Ин-т истории и археологии УрО РАН. Екатеринбург, 2010. С. 163-171.
16. Шибанов В. Этнофутуризм в удмуртской литературе // suri.ee/etnofutu/idnatekst/ shibanov_ru.html [Электронный ресурс].
Поступила в редакцию 14.05.2012 A. V. Kamitova
The story of L. Nyankina «Au-Au! or zigzags in the Sky»: about post-modernism in the Udmurt literature
The article deals with the interpretation of L. Nyankina's post-modernistic story «Au-Au! or zigzags in the Sky». The problems of author's consciousness, prevailing images and motifs are examined.
Keywords: post-modernism, the Udmurt literature, myth, intertextuality, sacral, profane.
Камитова Алевтина Васильевна,
кандидат филологических наук, научный сотрудник, Удмуртский институт истории, языка и литературы Уральского отделения РАН г. Ижевск E-mail: [email protected]
Kamitova Alevtina Vasil'evna,
Candidate of Science (Philology), research associate, Udmurt institute of history, language and literature Ural branch of the Russian Academy of Sciences
Izhevsk
E-mail: [email protected]
