CC BY
122
ИСТОРИЯ
ББК Т3(2)51 УДК 947.083
З.В. Мошкина
г. Чита
Поведение политзаключенных женщин и карийская трагедия 1889 года
Статья посвящена проблеме женщин, принимавших участие в политической борьбе в России во второй половине XIX в. Автор статьи анализирует поведение женщин-политзаклю-ченных на основе событий, которые вошли в историю под названием «Карийской трагедии». Политкаторжанки сыграли главную роль в ходе тех событий.
Z.V. Moshkina
Chita
The Women Political Prisoners’ Behavior and the Tragedy of Kara in 1889
The article is devoted to the women, who took part in political struggle in Russia in the second part of the XIX century. The author analyses those women's behavior on the basis of the events which went down in history as "Karian tragedy”. Political convicts played the main role in the course of those events.
Всего на Нерчинской каторге отбывало наказание 32 женщины. Поведение женщин в условиях заключения имеет много отличительных особенностей. Будучи эмоциональнее мужчин, они острее воспринимали каторжную действительность, болезненнее переживали неудачи, жили в постоянном напряжении, степень которого была значительно выше, чем у мужчин. Они с большим трудом выходили из стрессовых состояний, были более несговорчивыми друг с другом. В их протестах заметна большая агрессивность. Именно в женском тюремном коллективе родился конфликт, породивший массовое самоубийство.
В 1888 1889 гг. на Нерчинской каторге возник конфликт между политзаключенными и властями, который вылился в массовое самоубийство. Трагедия на Каре стала логическим завершением истории политической каторги народнического периода. Конфликт отразил все существо
народнического мировоззрения, он стал иллюстрацией поведения представителей наиболее радикального слоя российского общества второй половины века. Причем радикалы действовали в обстоятельствах, в которые они попали не по доброй воле, не по желанию, а как жертвы политической расправы, лишенные свободы.
Объективно трагедия произошла по ряду причин [9, с. 242]. Показательно поведение заключенных на протяжении всего конфликта. Началом его послужила стычка между Е. Ковальской и генерал-губернатором Приамурского края бароном Корфом. Ковальская не встала перед ним, как это требовалось по Уставу о ссыльных. Во время посещения политических тюрем Нерчинской каторги Корфом в первых числах августа 1888 г. этот поступок Ковальской оказался единственным случаем демонстративного неповиновения. Везде заключенные, чтобы не вызывать гнева начальства, предпочли молча приветствовать генерал-губернатора. Все шло спокойно, и только в самом конце посещения в женской тюрьме одна Ковальская отказалась выполнить режимную норму.
Позднее в своих мемуарах она объяснила причину такого поведения бескомпромиссностью и непримиримостью к врагам, перед которыми она принципиально не склоняла головы [7, с. 25]. Но в тех же воспоминаниях несколько выше она непроизвольно обмолвилась об истинной причине. Накануне всех событий Ковальская просилась в больницу, она подозревала, что заболела туберкулезом. Но в больницу ее не перевели, тогда она поинтересовалась: а если она совершит проступок, будет ли это основанием для выделения Ковальской из общей тюрьмы. Возможно, что именно желание быть переведенной в другое помещение и было тайным и истинным намерением Ковальской во время посещения тюрьмы Корфом. А.В. При-былев, народоволец, в то время заключенный мужской тюрьмы, догадывался, что у Ковальской действительно существовало намерение добиться перевода в другую тюрьму [11, с. 14]. Но она не могла предположить, чем завершится ее поступок.
Приамурский генерал-губернатор распорядился Заведующему Нерчинскими ссыльнокаторжными Масюкову, жандармскому офицеру, увезти Ковальскую с Кары и поместить в одиночке Верхнеудинской тюрьмы. Но увезти ее рекомендовал так, чтобы этот акт не оказал влияния на остальных женщин. Корф надеялся напугать всех остальных обитателей тюрьмы, заставить
их признать увоз Ковальской справедливым и законным. В его инструкции было указано, что в случае сопротивления, Ковальскую связать в смирительную рубаху [1, л.л. 71—72 об.]. Непрофессионально совершенный увоз Ковальской из тюрьмы, позднее, ею был представлен как надругательство над ее женским достоинством, так как прежде чем переодеть в тюремную одежду, ее раздели, сняв всю одежду. И сделано это было в присутствии мужчин от тюремной администрации. Более того, в переодевании участвовали мужчины-уголовники.
Политзаключенные женщины, оказавшиеся свидетелями насилия, выразили Ковальской свою поддержку. А после ее увоза стали протестовать.
Реакция же некоторых женщин и мужчин оказалась не такой однозначной. В мужской тюрьме о событиях увоза Ковальской узнали через два дня из письма, переправленного конспиративно из женской тюрьмы от М.П. Ковалевской. В мужской тюрьме началось обсуждение сообщенных фактов. Мнения разделились. В основном отнеслись сдержанно, но неравнодушно. На первом же собрании появились и предложения по выходу из ситуации. Умеренно настроенные заключенные предложили отправить письменный протест против распоряжения Корфа либо ему самому, либо в министерство внутренних дел. При этом известить администрацию о том, что заключенные хотят спокойствия и желают, чтобы начальство не вызывало своими действиями конфликтов. Радикально настроенные мужчины, со своей стороны, предложили предъявить Корфу ультиматум, заявив, что отныне они ни перед каким начальством вставать не будут, режим выполнять отказываются, а коменданта тюрьмы не желают знать [14, с. 5 — 7].
Но в мужской тюрьме в тот период не могли предположить, насколько обострилась обстановка в женской тюрьме, они не знали, что в женской тюрьме конфликтовали не только с Заведующим Нерчинскими ссыльнокаторжными, но и друг с другом. Женский коллектив заключенных раскололся.
В начале мужчины оценили факт увоза Ковальской не как акт надругательства над честью и достоинством женщины, а как неумелые действия со стороны глупого и недалекого исполнителя коменданта тюрьмы Масюкова. Для них вся эта история пока еще не стала поводом для серьезного сопротивления. Сдержанность мужчин объясняется общей усталостью, вызванной долгим и утомительным пребыванием в тюрьме, обстановкой общежития. Вступать в конфликт не хотелось им еще и потому, что у части
заключенных заканчивался срок пребывания в тюрьме, предстоял выход на содержание вне тюрьмы. Этой льготы никто не хотел терять. Долгосрочники также не жаждали обострения конфликта, но уже по другим соображениям. Им хотелось спокойствия. Обреченные на длительное пребывание в тюрьме и лишенные возможности на скорейший выход из нее, они мечтали прожить оставшиеся сроки без бурь и потрясений, не испытывая судьбу, сберегая уже сложившуюся размеренную жизнь, которая протекала тихо, без потрясений, без крупных инцидентов, ссор и вражды.
Малочисленные радикалы, среди которых оказался Ф. Кон, в этих настроениях видели скрытое перерождение революционного духа и сползание в болото обывательства. По мере дальнейшего развития событий и в мужской тюрьме тоже начал складываться раскол. Однако на первом этапе конфликта в мужской тюрьме преобладало настроение благоразумия. Заключенные старались не поддаваться эмоциям, старались не сорваться в безрассудную пропасть конфликта с властями. Возможно, что мужчины неосознанно предчувствовали, что на этот раз конфликт с администрацией может приобрести совсем иные масштабы и совсем иное качество. Так все и произошло.
Жизнь в карийских тюрьмах с момента увоза Ковальской и до ноября 1889 г. превратилась в беспрерывно нескончаемый кошмар. За эти 15 месяцев окончательно были истреблены нервы у людей. Они оказались выбиты из нормального психологического состояния. И тем подготовлены к «решительному и роковому протесту на защиту единственно оставшегося у заключенных достояния их чести» [12, с. 204]. В мужской тюрьме стремились сберечь уже сложившуюся размеренную жизнь, которая протекала тихо, без потрясений, без крупных инцидентов, ссор и вражды, где все регулировалось артельными принципами. Этой жизнью они дорожили. Правда, радикалы, среди которых оказался Ф. Кон, подозревали, что за этим желанием было скрыто перерождение революционного духа в дух «обывательщины» [8, с. 7].
Совсем иначе повела себя женская тюрьма, они острее восприняли действия тюремной администрации. Радикально настроенные женщины в ответ объявили голодовку и бойкот Масюкову. В эту группу вошли М.П. Ковалевская, Н.С. Смирнитская и М.В. Калюжная. Они были настроены настолько решительно, что Масюков пошел на уступки и разрешил свидание И. Калюжного с сестрой М. Калюжной [13, с. 122 — 123]. Тем же временем по Каре был распространен листок, извещавший о начале про-
теста в женской тюрьме. Женщины во главе с Ковалевской расширяли свою деятельность, тем самым пытались возбудить карийскую общественность. Чувствуя, что часть женщин настроена на крайние меры, мужская тюрьма пыталась остановить развязывание конфликта.
Обстановка все больше накалялась. Три женщины продолжали голодовку и уже 7 дней не принимали пищу. Они не принимали никаких объяснений от Масюкова, утверждая, что тот все лжет, чтобы выгородить себя. Уговоры со стороны мужчин тоже не действовали, на доводы мужчин еще больше раздражались. Всем становилось ясно, что что-то необходимо предпринимать. В первую очередь необходимо было остановить голодовку трех женщин. Заключенные оказывались в очень затруднительной ситуации. С одной стороны, их не привлекала перспектива выступления против администрации, а с другой страдали свои же товарищи. Революционная солидарность требовала включиться в борьбу и оказать помощь. Иначе бездеятельность может быть расценена как предательство. Мужчины решают собрать сходку и не расходиться до тех пор, пока не будет принято какое-то спасительное для всех решение.
Сходка решила, что надо прояснить ситуацию и установить, действительно ли все было так, как сообщили женщины, и какова степень вины Масюкова. С этой целью связались с вольной командой и поручили Г.Ф. Осмоловскому и П.Т. Лозянову провести расследование, допросив участников увоза Ковальской. Комендант, напуганный решительным настроением женщин, дал согласие на расследование. Мужская тюрьма все еще надеялась, что удастся остановить конфликт и не допустить трагедии. Дело в том, что и в мужской тюрьме понимали, что три женщины на самом деле настроены были настолько серьезно, что в случае, если их требования не будут выполнены, уморят себя голодом. Опасность состояла в том, что участь всех, как это пояснил Стефанович, зависела от того или иного поступка трех нервно расстроенных женщин, это вызывало досаду, которую некоторые не стеснялись высказывать [14, с. 12].
Усилия мужчин дали положительные результаты. Женщины согласились на время расследования приостановить голодовку. Одновременно собрались направить по властным инстанциям обращение политзаключенных с требованием снять Масюкова с должности. Если через десять дней их требование не будет выполнено, они обещали опять начать голодовку.
Двадцать второго августа в мужскую тюрьму из вольной команды были переданы материалы расследования, проведенного «вольнокоманд-
цами». Выводы были следующие: намеренного издевательства над Ковальской, а тем более надругательства не было. Вина Масюкова состояла в том, что он скрыл приказ начальства от Ковальской и допустил мужчин к переодеванию [10, с. 63]. Для мужской тюрьмы факт участия мужчин в переодевании женщины не означал унижения женщины. Они не воспринимали его как действие, оскорбляющее достоинство. Мужчины посчитали его за проступок, а не за серьезное нарушение человеческой этики. Женщины же иначе расценили действия Ма-сюкова и его команды. А мужская половина им даже не посочувствовала.
После ознакомления с выводами мнения в мужской тюрьме разделились. Опять возникли два направления разрешения вопроса радикальное и умеренное. Страх перед возможными репрессиями толкал мужчин на сдерживание выступления. Мотивом такого поведения было желание выжить. Масюков как начальник тюрьмы их всех устраивал. Заключенные были рады, что при нем, наконец, можно было мирно жить, не боясь никаких столкновений и резких переворотов, можно было иметь и некоторые вольности, такие, как празднование Нового года или рождества [4, с. 193, 204]. Мужскую тюрьму вполне устраивало извинение, которое Масюков обещал принести женщинам. На этом все должно быть закончено.
Но это не устраивало женщин. Числа 26 или 27 августа на свидание к брату приехала М. Калюжная, она привезла два письма от женщин, оба они свидетельствовали о решительном настрое женщин и о желании идти до конца. Своим поведением они напоминали всем остальным обитателям тюрьмы о недалеком героическом прошлом, о котором, как им казалось, все забыли, и погрязли в тихой жизни.
Ковалевская в своем письме сообщала, что она с этого времени никаких общих дел с мужской тюрьмой не имеет, но предлагает мужчинам занять позицию вооруженного нейтралитета. Женщины же оставляют за собой право продолжить борьбу и отправляют свои требования в высшую инстанцию. Письмо Смирнитской и Калюжной по содержанию были более резкими, с заявлением, что они не принимают поведение мужчин и отмежевываются от них [14, с. 29-31].
Письма произвели сильное впечатление на мужчин. Ведь Ковалевской пришлось порвать отношения даже с теми, с кем она долгое время находилась в дружеских отношениях. Среди них был Л. Дейч. В своих воспоминаниях он рассказал о тех мыслях и чувствах, которые возникли у него по поводу этих писем. Автор
признался, что лично ему все эти события виделись в ином свете, он не придавал им особого значения. А Ковалевская писала, что ее больше огорчил эгоизм мужской тюрьмы. Мужчины так и не смогли понять, насколько были оскорблены женщины. И то, что Масюкова после всех событий принимают в мужской тюрьме, расценивалось ею как пощечина женщинам. Свое поведение она мотивировала тем, что «спасает себя от возможности молчанием санкционировать безобразие» [4, с. 208-210].
Ковалевская категорично осудила поведение, мужской тюрьмы. Она не собиралась прощать или щадить бывших своих товарищей. Для нее бездействие мужчин означало предательство, она не смогла принять их позицию. В сложившейся ситуации ей были важнее ее собственные переживания, которые она определила в письме к Дейчу так: «Моя обида тебе не горька» [4, с. 210]. В то же время она считала, что эта обида не мелкая личная, а важная и принципиальная. Именно потому, что оскорбление, нанесенное женщинам, имеет такое значение. Ковалевская сама протестует и считает, что все остальные обязаны исполнить этот долг. Так поступать, как она заявила мужчинам, велят ей ее совесть и взгляды. Следствием знакомства с содержанием этих писем привело к еще более усилившемуся расколу. Однако даже после этого мужчины не предпринимают никаких мер, конфликт с администрацией затягивается. Жизнь в мужской тюрьме продолжала идти своим ходом, решались бытовые и финансовые вопросы. На сходках все старались не касаться главного вопроса, надеясь, что все решится само собой.
В женской тюрьме обстановка становилась все напряженнее и напряженнее. Им было тяжелее переносить накал страстей. К тому же они начали бойкот Масюкова. Это выразилось в том, что женщины не допускали Масюкова в тюрьму, тем самым они хотели выразить свое нежелание подчиняться ему. Свое требование убрать Масюкова с Кары они направили в вышестоящие инстанции, то есть военному губернатору Забайкальской области и начальнику Иркутского жандармского управления. До получения ответа из этих инстанций они и устроили бойкот своему тюремному начальнику
Масюкова в женскую тюрьму перестали пускать с сентября 1888 г. [2, л. 1]. В середине октября 1888 г. всех женщин перевели в новое помещение, которое находилось в 11 верстах от Усть-Кары и называлось это место «отряд». Только Е.И. Россикова и С.Н. Богомолец по-прежнему оставались в лазарете.
Время шло. Наконец, женщины получили сообщение от начальника Иркутского жан-
дармского управления фон Плотто о том, что он сам приедет на Кару и во всем разберется. Требование женщин относительно Масюкова осуществиться не могло. Конечно же, оно было в принципе невыполнимо. Женщины требовали сверх того, что можно было добиться в результате протеста, поэтому их протест был обречен на поражение. Изначально они добивались воплощения невозможного. Они слишком высоко подняли планку своих требований. Это был шаг отчаяния. Шаг людей, вспомнивших свое героическое прошлое и решивших еще раз, может быть в последний, ценой собственной жизни всколыхнуть застывший дух своих товарищей. Которые, как им казалось, впали в застойное существование, вернуть их к прежней смелой и рискованной жизни наперекор общему упадническому настроению, охватившему все революционное движение. Такой женщине, как М. Ковалевская, было горько и обидно не столько за оскорбительность увоза Е. Ковальской, сколько за недостойное поведение товарищей.
После известий от Плотто каторга стала ждать его приезда. Но начальство не торопилось. Томительное ожидание закончилось в феврале 1889 г. С 15 февраля по 20-е Плотто наконец побывал на Каре. К этому времени уже все заключенные требовали удаления Масюко-ва. Женщины не брали писем, посылок, денег от него. Они обрекли себя на полуголодное существование из-за того, что все это они получали из рук Масюкова. К февралю напряжение в политических тюрьмах повысилось. Обычные занятия были заброшены, в атмосфере тюрем нарушилось равновесие. Заключенные превратились в нервных и несдержанных, по малейшему поводу выходивших из себя людей.
Осложнило ситуацию сообщение, которое получили заключенные по конспиративной почте, о том, что готовится применение к политическим телесного наказания [14, с. 110]. Эта информация была неполной. Всех планов по реорганизации каторги заключенные не знали. В действительности, применением телесного наказания к политическим они не ограничивались. В верхах планировалось соединение уголовной каторги с политической. И уже осуществлялся эксперимент на о. Сахалин. Первые результаты свидетельствовали, что там политзаключенные, растворившись в массе уголовников, не совершают актов протеста, ведут себя спокойно. И вот настала очередь Нерчинской каторги. Здесь также собирались соединить политических с уголовными, даже определили для этого Ака-туйскую тюрьму. Именно по этому поводу приезжал на Кару Корф. Но политзаключенные Кары поняли действия администрации только
как намерение применить к ним телесное наказание, против которого они всегда боролись, используя самые крайние меры.
Естественно, что это сообщение взбудоражило обитателей каторги. Тем более что все поняли, что эта мера не является произволом местных властей, а это распоряжение из Петербурга. Однако протестовать они и на этот раз не стали, хотя нашлись среди них сторонники немедленных и активных действий. Н. Санковс-кий из «якутки» (одной из камер политической тюрьмы) распространил листовку «проснись, кариец». Но заключенные не поддержали его, во всяком случае, большинство все еще были не на стороне выступления. Примечательно то, как они собирались остановить активность Сан-ковского и его малочисленных сторонников. По свидетельству Стефановича, они собирались предупредить Масюкова [14, с. 16].
Инертность и подавленность в поведении политзаключенных в конце 80-х гг. свидетельствует о том, что революционное движение, особенно наиболее радикально настроенная часть его, переживала в то время не только идейный, но и психологический кризис. Они исчерпали себя, наступил такой период в их жизни, когда задача выживания стала привлекательней борьбы.
Однако дальнейшие события стали подталкивать заключенных к ответу. Они вынуждены были отреагировать на происходящее, выбрать форму поведения. Часть заключенных даже начали подавать прошения о помиловании и уходить на поселение.
Во время своего посещения Кары фон Плот-то дал обещание заключенным убрать Масюко-ва с Кары. Конечно же, на самом деле администрация не собиралась этого делать. Скорее всего, она в сложившейся ситуации была заинтересована в сохранении напряженности на каторге и в том, чтобы произошел бунт заключенных. Это давало ей законный повод применить телесное наказание, распространить на политзаключенных все положения Устава о ссыльных и таким способом провести слияние политической каторги с уголовной.
В женской тюрьме поддались обещаниям Плотто и поверили ему. Опять потянулось время. Ожидания оказались пустыми. Масюков по-прежнему оставался на каторге и продолжал исполнять обязанности Заведующего Нерчин-скими ссыльнокаторжными. Для женщин это становилось невыносимо. Задето было и самолюбие. В конце мая 1889 г. в женской тюрьме вновь начинают действовать. В Иркутск направляется послание, подписанное на этот раз всеми женщинами. Свое требование они поддержали новой голодовкой, которую объявили 26 мая
[12, с. 21]. Ситуация накалилась, и достигла наивысшей точки, выйти из которой стало очень сложно. Тюрьма оказалась на грани. В предложениях самих заключенных стала появляться такая инициатива: дать пощечину Масюкову и после этого отравиться [8, с. 19].
Не подписали заявление своих подруг только двое: С.А. Лешерн и М.А. Ананьина. Лешерн о своем решении поставила в известность Я. Стефановича через конспиративную почту. В письме она объяснила, что ее поступок продиктован тем, что она не желала бы умереть из-за этой истории. Но в случае, если начнется всеобщая голодовка, пообещала, что примет в ней участие и поддержит товарищей. Далее она сообщила, что женщины собираются объявить о проведении голодовки до смерти. У Лешерн же возникло свое предположение, которым она поделилась с мужчинами. Ее догадка заключалась в том, что на самом деле до смерти дело не дойдет, так как женщины рассчитывают на поддержку мужчин, авось выручат. Из этого же письма видно, что в женском коллективе по-прежнему нет единства. Возобладало настроение протестанток. Она извинилась перед мужчинами за то, что их втянули в историю, которая «бог знает, чем закончится. Но что делать, я не в состоянии ничего выдумать, а в той камере об этом не думают» [14, с. 120]. Речь шла, видимо, о той камере, где собрались активные протестантки.
За период пребывания на Каре с Лешерн произошли значительные изменения. В начале срока, когда она так остро переживала потерю близкого ей человека В. Осинского, казненного по решению суда, она даже покушалась на самоубийство. Прошли годы, ушли жизненные силы, их поглотила каторга. И вот теперь это осторожная, умудренная тюремным опытом женщина, как и большинство ее подруг, пересмотрев свое прежнее отношение к радикализму, успокоилась и встала на защиту тихой и размеренной жизни. К концу срока каторги она и ее единомышленницы уже руководствуются иными ценностями, иными идеалами. Ведь до сих пор они не жили нормальной человеческой жизнью, не познали простых ее радостей. Они знали только риск, опасность, страх наказания. Других чувств не изведали. И отдавать остаток жизни опять на дело сомнительной борьбы С. Лешерн, возможно, на этот раз не захотела.
Итак, женская тюрьма объявила голодовку. Начиная ее, женщины не знали, насколько неуступчивой окажется власть. Масюков донес о начавшемся протесте военному губернатору Забайкальской области. И получил ответ: «Администрации безразлично, едят или не едят преступники, продолжайте поступать, как указано»
[3,л.96].Араспоряжения,поступившие изПетер-бурга из министерства внутренних дел, гласили: «... не обращать внимания (никакого) на эту голодовку и принять все меры к сохранению порядка в тюрьме» [3, л. 89]. Власть настроилась не отступать и не удовлетворять требований политических заключенных. Тюремные чиновники собрались сломить сопротивление политической каторги любыми средствами.
Неожиданно для всех начал действовать Масюков. Он показал заключенным телеграмму, в которой сообщалось о том, что вскоре его переведут на другое место службы. Как впоследствии выяснилось, телеграмма была ложной. Женщины поверили и прекратили голодовку. Но конфликт оставался, время тянулось, состояние женщин ухудшалось. Напряжение не спадало, спасти своих товарищей решила
Н. Сигида.
Прошло уже немало времени с момента возникновения конфликта. Разрешение проблемы затягивалось. Правительственная сторона не допускала уступок в пользу заключенных. Последние, в свою очередь, стремились любой ценой добиться того, на что власти не могли пойти. В тюрьме сложилось тяжелое положение. Выход можно было найти в обоюдных уступках. Компромиссное решение должно было исходить с обеих сторон. Но никто не уступал. Состояние в тюрьме «... нельзя назвать угнетенным, придавленным. Оно, скорее всего, было мрачно-возбужденное и решительное» [4, с. 219].
Тридцать первого августа 1889 г. Сигида ударила по лицу Масюкова. Вероятно, она надеялась, что оскорбление, полученное от заключенной, для Масюкова будет означать унижение мундира. Что становилось поводом для освобождения от должности. Но страдала и она. Физическое оскорбление, нанесенное должностному лицу заключенным, по закону влекло за собой телесное наказание. Сигида, предпринимая этот акт, знала, что ей грозит телесное наказание. Знали об этом и заключенные, которые отговаривали ее. Но все надеялись, что телесное наказание не будет применено. Сомневалась только Лешерн [13, с. 125].
Важно понять, почему Сигида так поступила, что толкнуло ее на этот поступок, насколько действия ее были осознанны.
О Н. Сигиде заключенные судили по-разному. У Прибылева мнение о ней сложилось как о человеке нервном, впечатлительном. Поступок свой она совершила под влиянием собственного горя. Дошел до каторги слух, что у нее умер муж. Отчаявшаяся женщина, измученная дорогой и тюрьмой, совершила акт покушения на должностного чиновника, она ударила по лицу
ненавистного всеми Масюкова [12, с. 215].
Обитатели обеих тюрем замерли в ожидании, будет, или не будет применено телесное наказание к Н. Сигиде. П. Ивановская составила героический портрет этой женщины, назвав ее яркой личностью, экспансивной, нервнопорывистой. По характеру прямой, но в то же время обладавшей даром становиться любимой сестрой всякой организации или кружка, проявляя лучшие стороны своей души. Особенно Ивановская усиливала элемент страданий, выпавших на долю Сигиды. Это тяжелая жизнь дома, постоянные поиски куска хлеба. Ей приходилось кормить учительским трудом большую семью. Еще большие моральные страдания она испытывала оттого, что вместе с мужем подала прошение о помиловании. Ее мучили угрызения совести [5, с. 50]. Сигида, находясь в стрессовом состоянии, терзаемая совершенным поступком, под давлением неблагополучия в семье, попыталась решить проблему привычными средствами. В состоянии крайней эмоциональной возбужденности она применила физическое насилие над должностным лицом. О ее повышенной нервозности еще во время майской голодовки сообщила Лешерн в письме в мужскую тюрьму: «Сигида не знает, как быть, бегает, как безумная» [14, с. 128].
Может быть, к пониманию поступка Сигиды приблизят ее последние письма, написанные для пересылки по конспиративным каналам. Ответственным за переписку в тот период был Осмоловский. Он в своих воспоминаниях приводит текст одного из них. В начале письма, адресованного матери, она пишет: «Вы и сами должны были ожидать, что не сойду я с того пути, на какой стала, что распрощусь, если надо будет навеки с волей и с вами, родными, дорогими...» [6, с. 50].
Жестокие слова для матери. Неоправданное со стороны дочери отношение к самому близкому человеку. Слишком высокую цену назначила она за свое дело. Все письмо содержало большое количество восклицаний, пафосных фраз, восхищений о своем предназначении в революции. О том, что она «внесет определенный вклад в будущую сверх счастливую жизнь, в которой будут жить полные добра, мира и любви счастливцы» [6, с. 51]. Чувствуется, что в момент написания письма Сигида находилась в крайне возбужденном состоянии, она сама не до конца понимала, что происходит и как надо вести себя, что делать. Она была уже обречена, чувствовала, что бесследно для нее это не пройдет, разум отказывался понимать, на душе тяжело и больно. На ум шли слова, наполненные эмоциями трагически-возвышенного характера. Пред-
чувствуя самое страшное наказание, она только в самом конце письма коротко сообщила о своем поступке, замечая, что этим она заплатила за свое прошение о помиловании.
Поступок Сигиды на мужскую тюрьму произвел потрясающее впечатление. Но все надеялись, что телесное наказание не будет применено. Напряжение особенно в женской тюрьме достигло наивысшего уровня. Это высказала Ковалевская в письме к Дейчу после 21 августа. Свое состояние она определила так: «Я чувствую, что у меня лопается терпение, и я могу по поводу пустяка сделать большую историю. У нас до того нервы напряжены от напрасного ожидания, что того и гляди, кого-нибудь прорвет» [14, с. 140].
А вот Стефанович на все эти события имел свой, особый взгляд. Он осудил поведение жен-щин-протестанток, так как считал, что режим в тюрьме вполне сносный, заключенным многое разрешено. Над ними нет никакой власти, кроме власти паль. (Пали — забор вокруг тюрьмы из бревен, заостренных и вкопанных плотно друг к другу в землю). И все эти вольности создались сами собой без особых усилий со стороны заключенных, без бунтов и ходатайств перед начальством. Понятно, что разделявшие с ним мнение заключенные не проявляли особого желания поддержать женщин. А в целом на каторге создалось невозможное положение по вине протестанток. Они его сами себе и создали. Более того, считает Стефанович, это и стало причиной дальнейших серьезных событий поступка Сигиды [14, с. 140—142]. Спор между партиями заключенных отражал достаточно глубокий раскол. Основой его были разногласия давние и не разрешимые до сих пор. Имеет ли право любой из обитателей тюрьмы на активный протест, если даже есть несогласные, и как поступать в таком случае, что делать, и каким путем выходить из конфликта?
Далее события стали развиваться по драматическому сюжету. Женщины опять начали голодовку. Но опять не все. По-прежнему вели себя М. Ковалевская, М. Калюжная, Н. Смир-нитская. К ним присоединились П. Ивановская, А. Якимова. Более последовательными в своей позиции были Лешерн и Корба. Они посчитали, что дело Ковальской исчерпало себя, ему и без того принесено много жертв, поэтому следует все прекратить. Нельзя допускать новых потерь и страданий.
Голодающих было восемь человек, они на этот раз требовали, чтобы их отделили от всех и поместили в другое помещение. Чтобы усилить воздействие голодовки на администрацию, голодающие женщины стали проводить ночи во
дворе. Это очень сильно повлияло на настроение тех, кто отказался поддержать голодовку. Непонимание друг друга и нежелание восстановить прежние дружественные отношения поставили женскую тюрьму в безвыходное положение. Высокая степень эмоциональной напряженности выбивала почву из-под ног, подводила к пограничному состоянию. Так, чуть не сорвалась А. Корба. Она решилась на самоубийство, но ее успела отговорить Лешерн. О своем состоянии А. Корба вспоминает так: «Все эти черные дни меня тянуло к земле. Хотелось броситься на пол и не вставать более» [13, с. 128].
Чтобы хоть как-то облегчить свое положение, некоторые женщины занялись рукоделием. С большими усилиями им приходилось выполнять эту работу. Им приходилось сосредотачивать на ней внимание, принуждать себя, чтобы хоть на некоторое время отвлечь себя от действительности. Подсознательно заключенные предчувствовали большую беду. Но не уйти от нее, не предотвратить никто так и не смог. Надежду Сигиду приговорили к наказанию розгами. А 6 ноября 1889 г. приговор был приведен в исполнение. Заключенные по слухам утверждали, что секли ее, не раздевая [10, с. 71]. Об этом все узнали из записки Калюжной. Вечером того же дня Осмоловский, живший вне тюрьмы в Усть-Каре, увидел, как к лазарету подъехали две повозки, а ночью через служительницу лазарета и от Ильяшевича, который находился там, на лечении, узнал, что это привезли трех женщин: Калюжную, Смирнитскую и Ковалевскую. Они приняли яд. Сигида к этому времени уже умерла [6, с. 44].
По рассказам уголовных женщин, которые оказались свидетелями разразившейся трагедии, Сигида очень тяжело перенесла наказание. После того как ее принесли в камеру, ее подруги начали за ней ухаживать. За занавеской, которой они отгородили угол от всей общей камеры, слышался плач, шепот. Продолжалось это довольно долго. Вероятно, в это время женщины приняли решение отравиться. Смертная агония их была долгой и мучительной. Они отказались принять противоядие и умирали уже в лазарете.
После Сигиды умерла Ковалевская. Когда Калюжная и Смирнитская просили пить, им, по заданию врача, подносили стаканы с противоядием. «Но они отстраняли рукой и просили шепотом: «Не надо, пожалуйста, не надо». Часов около 10 вечера Калюжная начала метаться. Смирнитская с помощью сиделки подползла к подруге и стала нежно гладить ее по голове, пока Калюжная не скончалась. К утру умерла и Смирнитская [10, с. 70 — 72].
Библиографический список
Источники
1. ГАЧО, ф. 1, оп. 1, д. 432.
2. ГАЧО, ф. 1, оп. 1, д. 839.
3. ГАЧО, ф. Р-889, оп. 1, д. 33.
Литература
1. Дейч, Л.Г. Шестнадцать лет в Сибири [Текст] / Л.Г. Дейч. — М., 1924.
2. Ивановская, П. Документы о смерти Си-гиды [Текст] / П. Ивановская // Каторга и ссылка. — 1929. — № 11.
3. Из воспоминаний Г.Ф. Осмоловского [Текст] / Г.Ф. Осмоловский // Карийская трагедия. — Пг., 1920.
4. Ковальская, Е. Женская каторга. Из воспоминаний Ковальской [Текст] / Е. Ковальская // Карийская трагедия. — Пг., 1920.
5. Кон, Ф. На Каре [Текст] / Ф. Кон // Каторга и ссылка. — 1922. — № 3.
6. См. подробнее: Мошкина, З.В. Режим политической каторги и карийская трагедия 1889 года [Текст] / З.В. Мошкина // Русский язык, культура, история: сборник материалов II научной конференции лингвистов, литературоведов, фольклористов. — М., 1997. — Часть II.
7. Осмоловский, Г.Ф. Карийская трагедия [Текст] / Г.Ф. Осмоловский // Былое. — 1906. - № 6.
8. Прибылев, А.В И.В. Калюжный, М.В. Калюжная, Н.С. Смирнитская [Текст] / А.В. Прибылев. — М., 1930.
9. Прибылев, А.В. Записки народовольца [Текст] / А.В. Прибылев. — М., 1930.
10. Прибылева-Корба, А.П. «Народная воля». Воспоминания [Текст] / А.П. Прибыле-ва-Корба. — М., 1926.
11. Стефанович, Я. Дневник карийца [Текст] / Я. Стефанович. — СПб., 1906.
