CC BY
279
ФИЛОЛОГИЯ И КУЛЬТУРА. PHILOLOGY AND CULTURE. 2017. №2(48)
УДК 82.06
ПОСТКОЛОНИАЛЬНЫЙ ДИСКУРС В СОВРЕМЕННОЙ РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ
© Татьяна Бреева
POSTCOLONIAL DISCOURSE IN CONTEMPORARY RUSSIAN LITERATURE
Tatyana Breeva
The article deals with the character of function and representation of postcolonial discourse in contemporary Russian literature, conditioned by the peculiarity of the phenomenon of Russian colonization. External colonization and internal colonization spawn two narrative strategies that influence the specifics of postcolonial discourse. The area of postcolonial constructions includes the plot of the Inner Other and the plot of inner colonization. The first version is represented by A. Mamedov's "Frau Shram", D. Gut-sko's "Russian-speaking", A. Volos' "Hurramabad", G. Sandulayev's "I am a Chechen" and A. Ivanov's "The Heart of Parma"; the second one - by V. Aksenov's "The Island of the Crimea", D. Bykov's "ZHD", A. Volos' "The Mecca of Maskava" and E. Chizhova's "Sinologist". A postcolonial interpretation of the plot of the Inner Other is associated with the trauma of loss, provoking contrariwise a specific colonization design, which is based on claiming the position of a colonizer and, as a consequence, the appropriation of imperialism as the content basis of the broadcast discourse. The result is the representation of external signs of postcolonial discourse, aimed at creating a total narrative, reanimating colonial meanings and destroying the problem of hybridity.
The plot of internal colonization and the features of its function are conditioned by the emergence of mediating discourse. If the colonial discourse of the plot of internal colonization was mediated by the inclusion of intellectual discourse, its postcolonial version includes Soviet discourse in its structure. Soviet discourse participates in the construction of the colonial trauma, first as one of the variants of national imagery (V. Aksenov's "The Island of the Crimea") and then as a basis for problematizing hybrid identity (E. Chizhov's "Sinologist"). This interaction actualizes the problem of hybrid identity, most fully embodying the inner logic of postcoloniality.
Keywords: postcolonial discourse, modern Russian literature, traumatic experience, plot of the Inner Other, plot of internal colonization.
В статье рассматривается характер функционирования и репрезентации постколониального дискурса в современной русской литературе, обусловленной своеобразием феномена русской колонизации. Внешняя колонизация и внутренняя колонизация порождают две нарративные стратегии, влияющие на специфику постколониального дискурса. В область постколониальных построений вовлекается сюжет внутреннего Другого и сюжет внутренней колонизации. Первый вариант представлен произведениями А. Мамедова «Фрау Шрам», Д. Гуцко «Русскоговорящий», А. Волоса «Хуррамабад», Г. Сандулаева «Я - чеченец», А. Иванова «Сердце Пармы» и т. д.; второй - романами В. Аксенова «Остров Крым», Д. Быкова «ЖД», А. Волоса «Маскавская Мекка», Е. Чижовой «Китаист» и др. Постколониальная интерпретация сюжета внутреннего Другого связывается с травмой утраты, провоцируя специфическую конструкцию колонизации наоборот, основу которой составляет претензия на замещение позиции колонизатора и, как следствие этого, присвоение имперскости как содержательной основы транслируемого дискурса. Результатом этого становится воспроизведение внешних примет постколониального дискурса, направленных на создание тотального нарратива, реанимирующего колониальные смыслы и уничтожающего проблему гибридности.
Особенности функционирования сюжета внутренней колонизации обусловлены появлением опосредующего дискурса. Если колониальный дискурс сюжета внутренней колонизации опосредовался включением интеллигентского дискурса, то постколониальный его вариант вовлекает в свою структуру советский дискурс. Советский дискурс участвует в конструировании колониальной травмы сначала как один из вариантов национального воображаемого (В. Аксенов «Остров Крым), а затем как основа проблематизации гибридной идентичности (Е. Чижова
«Китаист»). Подобное взаимодействие актуализирует проблему гибридной идентичности, наиболее полно воплощая внутреннюю логику постколониальности.
Ключевые слова: постколониальный дискурс, современная русская литература, травматический опыт, сюжет внутреннего Другого, сюжет внутренней колонизации.
Специфика постколониального дискурса в русской литературе рубежа ХХ-ХХ1 веков определяется прежде всего своеобразием русской колонизации, особенностью которой является ее двойной характер, включающий помимо внешней еще и внутреннюю колонизацию. Концепция внутренней колонизации, выстраиваемая А. Эт-киндом [Эткинд, 2013], опирается как на определенную историографическую практику (например, Афанасия Щапова), так и на западноевропейскую интеллектуальную традицию, основу которой составляет использование постколониального языка для описания внутренних проблем метрополий (Ханна Арендт, Эме Сезар, Роберт Блаунер, Мишель Фуко, Майкл Хечтер и т. д.). В понимании А. Эткинда внутренняя колонизация связывается с представлением о символическом и дискурсивном насилии над представителями низших сословий со стороны имперских администраторов, по характеру близком колониальному: «Главные пути российской колонизации были направлены не вовне, но внутрь метрополии: не в Польшу и даже не в Башкирию, но в тульские, поморские, оренбургские деревни. <...> Россия колонизовала саму себя, осваивала собственный народ. То была внутренняя колонизация, самоколонизация, вторичная колонизация собственной территории. <...> Огромная и неведомая реальность, народ был Другим. Он выключался из публичной сферы и отношений обмена. Он был источником общественного блага и коллективной вины. Он подлежал изучению и любви, покорению и успокоению, надзору и заботе, классификации и дисциплинированию» [Эткинд, 2001].
Двойной характер колонизации становится основанием для появления двух дискурсивных практик: сюжета внутреннего Другого и сюжета внутренней колонизации. Сюжет внутреннего Другого в равной степени может быть вовлечен как в сферу дискурсивных репрезентаций колониальности (например, кавказский текст русской культуры), так и имперского мифа (казанский и крымский тексты). Сюжет внутренней колонизации в интерпретации А. Эткинда конструируется мета-нарративом Человека Власти и Культуры и Человека из Народа: «Представители государства и представители народа изображались литературой Х1Х века как люди принципиально разной при-
роды или, точнее, культуры. Столкновение двух персонажей, Человека из Народа и Носителя Власти и Культуры, было метанарративом многих классических текстов, которые драматизировали ситуацию внутренней колонизации, подчиняясь законам жанра» [Эткинд, 2003]. Регулятором отношений между этими героями становится образ русской женщины, «бесклассового, но национального объекта желания». Основанием для восприятия данного метанарратива в аспекте колониального дискурса становится совпадение языка описания собственного народа с языком описания колонизированных народов в западной литературе.
Вместе с тем специфика дискурсивных практик русского колониализма заключается в их внутренней амбивалентности. С одной стороны, оба сюжета в одинаковой мере вовлечены в сферу дискурса ориентализма, в этом случае воображаемому Кавказу вполне соответствует воображаемый образ русского народа. С другой стороны, они приобретают диффузный характер, что обусловливается пограничностью как особым типом идентификации России.
В первом случае пограничность существует как социокультурный контекст, определяющий характер развертывания дискурсивной практики внешней колонизации. По словам М. В. Тлоста-новой, «уникальная имперская конфигурация России - квазизападной империи подчиненного типа, выражалась <. > в существовании внутри самой России довольно сложной иерархии межколониальных различий. Когда Россия смотрела на Западные колонии (Финляндию, Польшу, Прибалтику, Западную Украину и т. д.), она выступала не очень уверенным в себе колонизатором с сильным комплексом неполноценности, что не позволяло работать цивилизаторским дискурсам. Глядя же на Восток и на Юг, Россия надевала маску носителя и транслятора цивилизации и модернизации, искаженную модель „бремени белого человека" <...>» [Тлостанова, с. 54]. Во втором случае пограничность уже получает дискурсивное выражение, в результате чего сюжет внутренней колонизации опосредуется интеллигентским дискурсом, который и обеспечивает диффузный характер позиции «Человека Культуры» как колонизатора.
Пограничность особым образом структурирует дихотомию «свой - «Чужой / Другой» через
семиотическое поле границы. Характеризуя кавказский текст, И. Л. Багратион-Мухранели отмечает, что «идея границы пронизывает кавказские тексты - граница эта воображаемая, так как „место памяти" <.. .> свободно от реконструкции реальных границ: империя поглощает Кавказ, но иллюзорная демаркационная линия совершенно очевидно характеризуется и в литературе путешествий, и в исторических романах. <...> Мотив границы трансформируется в мотив „перехода"» [Багратион-Мухранели, с. 11]. Так, рассматривая кавказский текст в интерпретации Л. Н. Толстого, исследователь фиксирует, что в этом случае речь идет уже о «Своих Других».
Внутренняя подвижность сюжета внутреннего Другого, диффузность дихотомий «Свой - Другой» «Свой - Свой Другой» определяет специфический характер травматического опыта и, как следствие этого, своеобразие вовлечения данного сюжета в область постколониальных построений. Круг современных текстов, отражающих этот аспект постколониального дискурса, предельно разнопланов; сюда можно отнести произведения А. Мамедова «Фрау Шрам», Д. Гуцко «Русскоговорящий», А. Волоса «Хур-рамабад», Г. Сандулаева «Я - чеченец», А. Иванова «Сердце Пармы» и т. д. Особое место в этом ряду занимает, пожалуй, только роман А. Мамедова, причем основу различения текстов составляет именно тип травмы, репрезентируемый в них.
Используя терминологию Ла Капра, можно говорить о том, что в большинстве своем корпус текстов, связанных с данным вариантом постколониального дискурса, апеллирует к утрате как типу травматического опыта, а не к структурной травме отсутствия. Последний вариант характерен для романа «Фрау Шрам», наиболее полно отвечающему традиционному варианту постколониального романа. Остальной корпус текстов в большей или меньшей степени связывается именно с травмой утраты, провоцируя специфическую конструкцию колонизации наоборот, основу которой составляет претензия на замещение позиции колонизатора и, как следствие этого, присвоение имперскости как содержательной основы транслируемого дискурса. Результатом этого становится воспроизведение внешних примет постколониального дискурса (среди них особое место отводится проблеме языка), направленных на создание тотального нарратива, реанимирующего колониальные смыслы и уничтожающего проблему гибридности.
Наиболее наглядной иллюстрацией этого служат исторические романы А. Иванова, в которых постколониальный дискурс выступает ре-
зультатом значимой на сегодняшний день тенденции регионализации. Колониальный сюжет, лежащий в основе романа «Сердце Пармы», демонстрирует разрушение «москвоцентристской трактовки колонизации и христианизации Урала» [Подлесных, с. 231] и предлагает иную версию вхождения Перми Вычегодской и Перми Великой в состав Московского государства. Писатель, реконструируя «историю освоения русскими уральских земель с позиции автохтонов» [Там же, с. 234], активизирует две стратегии: стратегию Московского государства и стратегию колонизуемых народов (коми-пермяков и манси). Стратегия Московского государства обнаруживает свою акцентированно политическую природу: пермские земли выступают в качестве предмета спора между Новгородом и Москвой и выполняют «роль плацдарма для дальнейшего продвижения русской государственности на восток», при этом оказываются абсолютно не вовлечены в цивилизаторский дискурс. В противовес этому стратегия автохтонов интенционально ориентирована именно на исполнение цивилизаторской миссии, результатом которой становится создание горнозаводской цивилизации Урала.
В произведении Г. Сандулаева «Я - чеченец» при всей его эстетической, жанровой, идеологической непохожести на романистику А. Иванова обнаруживается тот же самый вариант функцио-нализации постколониального дискурса как способа репрезентации колонизации наоборот. Писатель эксплуатирует ностальгический нарратив, обнажающий трагедию чеченского народа. Формально и реконструируемый исторический опыт Чечни, и сам характер нарратива должны создать вариант гибридной идентичности, подавляемой и уничтожаемой российской государственностью, причем персонализация повествователя должна зафиксировать традиционный для постколониального дискурса механизм детерриторизации, деисторизации, разрушения культурной идентификации и т. д.
Фактически же в произведении Г. Сандулаева обнаруживается механизм смысловых смещений внутри колониальной модели: Чечня начинает осмысляться через конструкты, традиционно кодифицирующие русский мир. Прежде всего это касается мифологемы «всемирной отзывчивости русской души», которая, проецируясь на Чечню, фиксирует ее необыкновенно высокий культурно-ассимилирующий потенциал. С этой точки зрения драматизация отношений Чечни и России определяется невозможностью ассимилировать русскую составляющую, главным образом в силу ее полного отсутствия. Г. Сандулаев явно отталкивается от одной из версий происхождения са-
моназвания русских - «россияне» - от глагола «рассеять», которая в постсоветское время очень широко используется в идеологических, квазиисторических конструкциях, в том числе самого спекулятивного свойства. При этом писатель ориентирован на переосмысление раскрывающейся в этом случае семантической связи между русскостью и колонизацией, которая фиксировалась на протяжении ХУШ и даже Х1Х веков. «Рассеивание» в сандулаевском тексте раскрывается не столько как процесс транслирования «колониального знания», сколько как поглощения бессознательной стихийностью русскости национального тела Чечни. Присутствие гендерных репрезентаций делает этот процесс поглощения еще более наглядным. При этом феминная природа России кодифицируется архетипическим образом блудницы, актуализируя тем самым целый комплекс смыслов, начиная все с того же мотива поглощения стихийной женственностью аполлонически маскулинного начала и заканчивая мотивом искушения как утраты собственной идентичности.
Таким образом, дихотомия «свой - Чужой / Другой» остается неизменной, просто внимание переносится с идентичности колонизатора на идентичность колонизуемого субъекта, нарратив которого не только восстанавливает утраченные границы, но и в их пределах фиксирует абсолютную однородность национальной идентичности Чечни, конструирующуюся через отношение к Другому. В качестве же колониального дискурса выступает навязывание России жестких границ и смысловых кодификаций, что и провоцирует появление ситуации колонизации наоборот.
Редукция гибридности особенно явно иллюстрируется сопоставлением текстов Г. Сандулае-ва и А. Мамедова, где проблема гибридной идентичности получает персонализированное воплощение. Однако если в отношении «Фрау Шрам» можно говорить о конструировании гибридной идентичности Ильи Новогрудского, которая выстраивается в контексте транскультурной природы Москвы, и это становится основой преодоления героем структурной травмы отсутствия, то в «Я - чеченце» некрологическая тональность ностальгического нарратива подчеркивает процесс уничтожения и растворения идентичности повествователя.
Особый интерес в ряду произведений, эксплуатирующих постколониальный вариант сюжета внутреннего Другого, занимает роман М. Гиголашвили «Захват Московии», представляющий собой вторую часть дилогии наряду с «Чертовым колесом». В романе отыгрывается упоминаемая выше амбивалентная природа рос-
сийской имперскости; сюжетной основой является достаточно широко используемый прием параллельного развертывания сюжетных линий двух героев (Генриха фон Штадена и Манфреда Боммеля), связанных родовой историей и демонстрирующих два варианта колониальности. В то же время здесь присутствует весьма значимая тема иммиграции, которая фиксирует отношения России с условно восточными колониями. Однако М. Гиголашвили трансформирует эту амбивалентность, рассматривая триаду через бинарную оппозицию «цивилизация - варварство», где Россия парадоксально ассоциируется с варварством не только в своих отношениях с Западом, но и в отношениях с Востоком.
Несостоятельность утверждаемого колониального дискурса обнаруживает себя через практически имманентную мультикультурность Московии, но игровой характер ее репрезентации, выражающийся в профанировании интертекстуального «следа» Ф. М. Достоевского, демонстрирует все то же превращение постколониального дискурса в колонизацию наоборот, в рамках которой реконструируется версия колонизации как отражения исторической миссии русского народа.
Иначе выстраивается логика развития сюжета внутренней колонизации и постколониальной его интерпретации. Интеллигентский дискурс, опосредующий дискурсивную практику внутренней колонизации, уже изначально демонстрирует пограничный характер. По словам М. Ю. Лотмана, именно двойственность русской интеллигенции объясняет один из многочисленных ее парадоксов: «„чужое" является сокровенным „своим"» [Лотман]. Специфика сюжета внутренней колонизации во многом определяется именно апостольством русской интеллигенции, понимаемым «одновременно как учительство и как готовность к жертве» [Там же].
Вместе с тем если в сюжете внутреннего Другого пограничность становится основой постепенного ослабления его связи с колониальным дискурсом, то в сюжете внутренней колонизации этого не происходит. Особое значение в этом случае приобретает рубеж Х1Х-ХХ веков, прежде всего историософский роман этого времени (например, «Серебряный голубь» А. Белого), демонстрирующий процесс демифологизации образа народа. Однако демифологизация не столько преодолевает, сколько делает более очевидным присутствие ориенталистского дискурса в сюжете внутренней колонизации. Демонизация Человека из Народа делает невозможным развитие сюжета по сценарию
внутреннего Другого; отношения между ним и Человеком Культуры структурируются уже чисто в колониальном аспекте.
Однако речь идет не просто об усилении колониального звучания данного метанарратива, а о качественной его реструктуризации, выражающейся в смещении акцента между агентами колониального дискурса. Джудит Батлер, рассматривая колониальный дискурс через призму фукианской концепции тела, акцентирует внимание на разности травматического опыта колонизуемого и колонизатора; и тот, и другой в равной степени включены в ситуацию психоаффективного выживания в условиях колониального насилия, результатом которой становится неизбежное для каждого из агентов становление телом. Соответственно травматический опыт колонизуемого раскрывается как «мобилизующие травмы», не опосредованные его рефлексивной субъективностью и, как следствие этого, не дающие состояться его самосознанию. Саморефлексивность колонизаторов как сущностная характеристика европейского сознания выливается в отвращение к себе.
Учитывая присутствие интеллигентского дискурса в сюжете внутренней колонизации этот травматический опыт уже приобретает дискурсивное выражение, в историософском же романе рубежа Х1Х-ХХ веков происходит его удвоение: транслирование этого опыта посредством интеллигентского дискурса сменяется его рефлексивным проживанием. Художественным воплощением этого становится реминисцентная природа метанарратива, оформляющего сюжет внутренней колонизации и подвергающаяся в свою очередь рефлексивному переосмыслению на уровне авторской идеологии. Очевидная демонизация Человека из Народа, делающая невозможным присвоение его идентичности, не отменяет необходимости перспективного поиска полифонического единства. Именно это намечает в сюжете внутренней колонизации потенциальное присутствие проблемы гибридной идентичности.
Трансформация сюжета внутренней колонизации в постколониальную дискурсивную практику начинает происходить в литературе русского диссидентства, прежде всего в той его части, которая эксплуатирует жанровую стратегию антиутопии (В. Аксенов, В. Войнович, А. Гладилин). По мнению И. Кукулина, «в неофициальной русской культуре и в культуре некоторых других народов СССР постколониальное сознание начало формироваться в 1960-е -начале 1970-х годов - задолго до распада СССР как империи» [Кукулин, с. 151], так что дисси-
дентский корпус текстов не столько намечает, сколько презентует сложившуюся дискурсивную практику. При этом очевидным становится появление еще одного опосредующего дискурса. Если колониальный дискурс сюжета внутренней колонизации опосредовался включением интеллигентского дискурса, то постколониальный его вариант вовлекает в свою структуру советский дискурс. Ситуация наследования Советским Союзом Российской империи достаточно часто приводит к использованию постколониального дискурса применительно к постсоветскому пространству (И. Н. Ионов), что во многом обусловливается «феноменом постсоветской гибритизации дискурсов» (К. Султанов).
Советский дискурс участвует в конструировании колониальной травмы сначала как один из вариантов национального воображаемого (В. Аксенов «Остров Крым») и в этом смысле, скорее, повторяет модель первого рубежа, а затем как основа проблематизации гибридной идентичности (Е. Чижова «Китаист»). Помимо текстов В. Аксенова и Е. Чижовой, круг постколониальных произведений, ориентированных на внутреннюю колонизацию, составляет «ЖД» Д. Быкова, «Маскавская Мекка» А. Волоса и т. д. Во всех этих случаях включение приема альтернативной истории мотивируется возможностью более свободного решения проблемы гибридной идентичности.
Роман В. Аксенова, с одной стороны, окончательно завершает круг вопросов, актуализированных в историософском романе рубежа Х1Х-ХХ веков, а с другой, демонстрирует последовательное развертывание потенциальной гибридной идентичности, намеченной в нем. Метанар-ратив Человека из Народа и Человека Культуры интерпретируется писателем как столкновение интеллектуальной утопии с концепцией биопсихологического сдвига. При этом подчеркивается соотнесенность советского и национального дискурсов; национальный дискурс, репрезентируемый мифом «нутряной России», обнажает свою воображаемую природу, советский дискурс отражает истинную суть национального, основу которой составляет предельная деперсонализация, порождающая неконтролируемые и не-структурируемые биопсихологические сдвиги. Именно это раскрывает абсолютную фикцио-нальность как колониального знания, так и воображаемую природу травматического опыта Человека Культуры. Причем, это касается не только Андрея Лучникова в отношении которого сюжет внутренней колонизации воспроизводится в полном объеме, но и Арсения-старшего и
Антона, каждый из которых реализует свою историческую версию интеллектуальной утопии.
Решение проблемы гибридной идентичности в «Острове Крым» связывается с транслированием концепции мультикультурализма (спасение Антона, Памелы, их ребенка и Бен-Ивана), жанровая стратегия антиутопии в этом случае мотивирует исключительно потенциально перспективный характер развертывания данной концепции, ценностный смысл которой подчеркивается библейской символикой как ветхозаветной, так и евангельской.
«Китаист» Е. Чижовой достаточно явно соотнесен с романом В. Аксенова, представляя при этом уже завершающуюся стадию репрезентации постколониального дискурса. Сюжетной основой романа становится переосмысление итогов Великой Отечественной войны; в качестве альтернативной версии истории выступает вариант, при котором затянувшееся противостояние СССР и фашистской Германии, отсутствие Второго фронта приводит к разделению Советского Союза на западную часть, называющуюся Россией и оставшуюся под протекторатом Германии, и азиатскую часть, собственно СССР, демаркационной линией при этом выступают уральские горы. Характер соотношения России и СССР встраивается не только в один ряд с романом В. Аксенова, но и отсылает к «Маскавской Мекке» А. Волоса.
В романе выстраивается традиционная постколониальная сюжетика, связанная с акцентированием детерриторизации, деисторизации, утраты культурной идентификации и т. д. Принципиальную значимость при этом получает ситуация удвоения. Так, Советский Союз реагирует на изменение территориальных границ, создавая абсолютный аналог утраченного пространства (за Уралом появляются Москва, Ленинград и другие города центральной России, переименовываются реки, повторяя утраченный ландшафт). Причем, в данном случае нельзя говорить о симулятивности конструируемого пространства, так как одной из повторяющихся тем становится тема сохранения культурных ценностей ценой человеческих жизней, эвакуировали прежде всего именно их. Соответственно, реконструируемое пространство превращается в «места памяти». То же самое касается и коллективной памяти, утраченной в России и сохранившейся в СССР, и языка, две версии которого (сов-рус и нем-рус) практически полярны по отношению друг к другу: нем-рус характеризуется примитивизацией и акцентируемой сленговой домОднако при этом и Россия, и СССР в равной степени оказываются вовлечены в травматический дискурс, причем в каждом из этих случаев
это одновременно и травма колонизатора, и травма колонизуемого субъекта. Так, СССР, переживая травму утраты, превращает пространство в «место памяти», оформляя его как тотальный нарратив, содержанием которого становится музеефикация артефактов культуры, что соответствует одному из вариантов колониальной дискурсивной практики. Вместе с тем агрессивная милитаристская направленность СССР выступает отражением «компенсаторной маскули-нистской фантазии пораженного колониальной травмой колониального субъекта», о которой писал Франц Фанон. Подобное же совмещение двух травматических дискурсов обнаруживает себя и в отношении новой России.
Жанровая стратегия шпионского романа с характерным для нее педалированием дихотомии «свой - чужой» накладывается у Е. Чижовой на сюжетный мотив восстановления родовой памяти. Главный герой - Алексей Иванович Руско, приезжает на научную конференцию в «старый» Петербург, его тайная миссия носит, скорее, учебный характер и направлена на умение постичь и присвоить логику «чужого». Однако в рамках этой миссии он напрямую сталкивается с утраченной во время эвакуации частью собственной семьи. Восстановление родовой памяти ориентировано на изменение границ и природы «чужого».
В целом пребывание героя в России становится осознанием неотрефлексированной травмы отсутствия и попыток ее преодоления. При этом сразу же фиксируется невозможность присвоения и передачи идентичности Другого, традиционно для постколониального дискурса воплощающаяся через гендерные репрезентации. На протяжении всего романа постоянно акцентируется тема гомосексуализма, причем она практически не укоренена в сюжете, и появляющаяся фантазия Алексея, во сне которого выстраивается образ гомосексуальных отношений его и Ганса, жителя России, демонстрирует противоестественный характер слияния идентичностей. И, напротив, отрефлексированный характер гиб-ридности, создающий эффект подвижности границ, переоткрывает коллективную память, редуцируя ее имперские обертоны и, как следствие этого, запускает новый механизм преодоления травмы.
Таким образом, амбивалентность репрезентаций постколониального дискурса в современной русской литературе обусловливается параллельным развитием сюжетов внутреннего Другого и внутренней колонизации; причем если постколониальная интерпретация первого оборачивается реконструкцией колони-
альных интенций в постколониальном антураже, то второй сюжет в гораздо большей степени соответствует логике постколониализма.
Список литературы
Багратион-Мухранели И. Л. Репрезентация Грузии и Кавказа в русской литературе XIX - начала ХХ века: автореф. дис. ... докт. филол. наук. М.: ИМЛИ, 2016. 42 с.
Кукулин И. «Внутренняя постколонизация»: формирование постколониального сознания в русской литературе 1970-2000 годов // Политическая концепто-логия. 2013. № 2. С. 149-185.
Лотман М. Ю. Интеллигенция и свобода (к анализу интеллигентского дискурса) // Русская интеллигенция и западный интеллектуализм: история и типология. М.: О.Г.И., 1999. URL: http://www.gumer.info/ bibliotek_Buks/History/uspen/12.php (дата обращения: 25.02.2017).
Подлесных А. С. Постколониальные тенденции в уральском историческом романе (А. Иванов «Чер-дынь - княгиня гор», Г. Юшков «Бива») // Изв. Урал. гос. ун-та. Сер. 2, Гуманитар. науки. 2007. № 53. Вып. 14. С. 231-235.
Тлостанова М. В. Жить никогда, писать ниоткуда. Постсоветская литература и эстетика транскультура-ции. М.: УРСС, 2004. 416 с.
Эткинд А. Внутренняя колонизация. Имперский опыт России. М.: НЛО, 2013. 448 с.
Эткинд А. Русская литература, XIX век: Роман внутренней колонизации // НЛО. 2003. № 59. С. 103124. URL: http://magazines.russ.ru/nlo/2001/49/ etkind.html (дата обращения: 25.02.2017).
Эткинд А. Фуко и тезис внутренней колонизации: постколониальный взгляд на советское прошлое // НЛО. 2001. № 49. С. 50-74. URL: http://magazines.russ.ru/nlo/2001/49/etkind.html (дата обращения: 25.02.2017).
References
Bagration-Mukhraneli, I. L. (2016). Reprezentatsiia Gruzii i Kavkaza v russkoi literature XIX - nachala XX
Бреева Татьяна Николаевна,
доктор филологических наук, профессор,
Казанский федеральный университет, 420008, Россия, Казань, Кремлевская, 18. [email protected]
veka: avtoref. dis. ... dokt. filol. nauk. [Representation of Georgia and the Caucasus in the Russian Literature of the 19th - Early 20th Centuries: Doctoral Thesis Abstract]. 42 p. Moscow, IMLI. (In Russian)
Etkind, A. (2013). Vnutrenniaia kolonizatsiia. Imper-skii opyt Rossii [Internal Colonization. The Imperial Experience of Russia]. 448 p. Moscow, NLO. (In Russian)
Etkind, A. (2003). Russkaia literatura, XIX vek: Roman vnutrennei kolonizatsii [Russian Literature, the 19th Century: The Novel of Internal Colonization]. NLO, No. 59, pp. 103-124. URL: http://magazines.russ.ru/nlo/2001/ 49/etkind.html (accessed: 25.02.2017). (In Russian)
Etkind, A. (2001). Fuko i tezis vnutrennei kolonizatsii: postkolonial'nyi vzgliad na sovetskoe proshloe [Foucault and the Thesis of Internal Colonization: Postcolonial View of the Soviet Past]. NLO, No. 49, pp. 50-74. URL: http://magazines.russ.ru/nlo/2001/49/etkind.html (accessed: 25.02.2017). (In Russian)
Kukulin, I. (2013). "Vnutrenniaia postkolonizatsiia": formirovanie postkolonial'nogo soznaniia v russkoi literature 1970-2000 godov ["Internal Postcolonization": The Formation of Postcolonial Consciousness in the Russian Literature of 1970-2000]. Politicheskaia kontseptologiia, No. 2, pp. 149-185. (In Russian)
Lotman, M. Iu. (1999). Intelligentsiia i svoboda (k analizu intelligentskogo diskursa) [Intelligentsia and Freedom (on the analysis of intellectualist discourse)]. Russkaia intelligentsiia i zapadnyi intellektualizm: istoriia i tipologiia. Moscow, O.G.I. URL: http://www.gumer. in-fo/bibliotek_Buks/History/uspen/12.php (accessed:
25.02.2017). (In Russian)
Podlesnykh, A. S. (2007). Postkolonial'nye tendentsii v ural'skom istoricheskom romane (A. Ivanov "Cherdyn' -kniaginia gor", G. Iushkov "Biva") [Postcolonial Tendencies in the Urals Historical Novel (A. Ivanov "Cherdyn - the Princess of the Mountains", G. Yushkov "Biwa")]. Izv. Ural. gos. un-ta. Ser. 2, Gumanitar. Nauki, No. 53, vyp. 14, pp. 231-235. (In Russian)
Tlostanova, M. V. (2004). Zhit' nikogda, pisat' niot-kuda. Postsovetskaia literatura i estetika transkul'turatsii [To Live No-when, to Write from Nowhere. Post-Soviet Literature and the Aesthetics of Transculturation]. 416 p. Moscow, URSS. (In Russian)
The article was submitted on 17.05.2017 Поступила в редакцию 17.05.2017
Бреева Татьяна Николаевна,
Doctor of Philology, Professor,
Kazan Federal University, 18 Kremlyovskaya Str., Kazan, 420008, Russian Federation. [email protected]
