Последние годы в Туркмении (воспоминания этнографа) Текст научной статьи по специальности «История и археология»

ЖИВОЙ ГОЛОС

Последние годы в Туркмении (Воспоминания этнографа)1

Сергей Демидов

Молодым выпускником кафедры этнографии истфака МГУ прибыл я летом 1959 года на работу в Ашхабад — столицу Туркмении, самой южной из союзных республик. Ветры романтики, очарование Востоком, слабо еще изученные быт, традиции, обряды и обычаи туркмен увели меня от шумных московских улиц «в жаркий Туркестан», как пелось в одной из студенческих песен. Увели ни много, ни мало на тридцать восемь лет.

Как в калейдоскопе, промелькнули почти четыре десятилетия. За это время мне довелось побывать почти во всех местах бескрайних туркменских просторов, а также у туркмен Мангышлака в Казахстане, Астраханской области и Ставропольского края. Я стал свидетелем и создания на рубеже 50-60-х годов довольно крепкого, числом в одиннадцать человек, сектора этнографии АН ТССР (в нем я начал свою трудовую биографию), и его постепенного разрушения. Началось оно давно, уже с конца тех же 60-х, после прихода к руководству сектором свежеиспеченного кандидата исторических наук Аннадурды Оразова, а завершилось под его мудрым завсекторством к середине 90-х уже в постсоветском Туркменистане. К тому времени из старой гвардии, кроме самого заведующего, в секторе фактически оставался лишь автор этих строк.

Мотивы и механика вытеснения сотрудников первой волны были до банальности просты. Как только тот или иной из них, защитившись, начинал с точки зрения шефа представлять потенциальную угрозу как конкурент, к нему применялись различные санкции.

Сергей Михайлович Демидов, пенсионер, станица Батуринская Брюховецкого района Краснодарского края.

Могли держать бесконечно долго в младших научных, навязывать далекую от интересов тему, мелочно придираться к обсуждаемым работам и т. п. Через какое-то время люди уходили «по собственному желанию», чаще всего преподавателями (и отнюдь не этнографии) в вузы. Тут можно назвать Клычмурада Ниязклычева, Курбандурды Атаева, Чары Язлыева, Шихберды Аннаклычева. Не захотели продолжать работу в такой обстановке и ушли на пенсию Курбан-ага Овезбердыев, старейший этнограф, который полушутя-полусерьезно поправлял нас, называя себя «первейшим», а позднее — единственная дама первой волны, детдомовка Анна Николаевна Пиркулиева. Перешел в другой сектор Ата Джикиев. Места ушедших — закаленных, опытных полевиков, знавших не только родной язык, но и впитавших с молоком матери многие сельские обряды и обычаи, постепенно занимали безгласные «позвонковые» горожанки. Некоторые из них, хоть и были по отцу туркменками, но языка, этого необходимейшего инструмента этнографической работы, не знали. К чему это привело, красноречиво свидетельствовала научная продукция сектора. Не говоря об индивидуальных монографиях, которые каждый пробивал как мог, за первые шесть лет моей работы, несмотря на четырехкратную смену заведующих2, были изданы три солидных тома трудов. В последующие тридцать два года свет увидели лишь четыре этнографических сборника, причем два из них были подготовлены автором этих строк.

В 90-е годы индивидуальную «работу» Оразова по уничтожению туркменской этнографии значительно ускорил мощный удар по науке, который нанес ей, как и другим сферам нашей жизни, развал единой страны. Восемь лет, с середины 80-х, основной коллектив нашего Института истории был занят работой над 12-томной «Историей Туркменистана» (предыдущий трехтомник «Истории ТССР» был издан в середине 50-х годов). Затем, после того, как первый секретарь Компартии Туркменистана Сапармурад Атаевич Ниязов под именем Туркменбаши, то есть «главы туркмен», стал президентом суверенного государства, вместо 12-томника решено было подготовить новое 4-томное туркменоязычное издание. Последний том предполагалось целиком посвятить началу эпохи Туркменбаши и его скромной персоне. К 1997 году этот вариант в основном был готов. Примечательно, что большинство разделов авторов-туркмен было написано на русском языке и отдано для перевода нанятым переводчикам. В феврале 1998 года, когда меня уже не было в Ашхабаде, институт наш, созданный еще в 1936 году и насчитывавший 115 человек,

был присоединен к карликовому, в десяток сотрудников, Институту истории зарубежных туркмен при президенте Туркменистана и тоже стал «припрезидентским». При этом 70 процентов сотрудников были уволены, а прежних заведующих отделами сменили их более молодые и гибкие подчиненные. И тогда последовало еще одно высочайшее распоряжение: написать историю Туркменистана и туркменского народа заново. Над этим сотрудники нового института, который возглавил Мухаммед Айдогдыев, бывший бессменный переводчик с фарси, чью почтительно склоненную лысину при встречах Туркменбаши с иранским лидером Рафсанджани часто можно было видеть по местному ТВ, ломают голову до настоящего времени. Хотя прошло уже почти три года, но, насколько знаю, не удалось издать ни одного тома «новой» истории Туркменистана.

В такой обстановке общего развала и запустения, начавшегося в конце 80-х и достигшего апогея к середине 90-х, и проходили последние годы моей работы в АН Туркменистана. Когда-то, в пору своей этнографической юности, уезжая в Туркмению, я был уверен, что еду туда на всю жизнь. И действительно, больший и лучший кусок жизни прошел в этом краю. Мысль о переезде в Россию появилась лишь в самый последний период, но созревала исподволь, постепенно.

С наступлением периода «нейтральности и суверенности» был перекрыт кислород любому ученому, так как исчезла возможность опубликовать свои труды. Последний небольшой сборник «Верования, обряды и обычаи туркмен», чьим редактором-составителем и одним из авторов я был, был сдан в печать еще в советское время и вышел по инерции в нашем академическом издательстве «Ылым» («Наука») летом 1992 года. После чего упомянутое издательство, ставшее практически независимым от руководства АН Туркменистана, потребовало с институтов плату за издание работ их сотрудников. Директора, ссылаясь на отсутствие средств, сдались и подняли руки. В результате большинство рукописей, находившихся уже у ли-тредакторов или даже в типографии, было возвращено авторам, не сумевшим найти богатых спонсоров.

Две мои монографии, которые могли бы пополнить список из пяти предыдущих, изданных в солнечном Туркменистане и дождливой Германии, хотя и были рекомендованы сектором и Ученым советом института в печать в 1991 и 1996 годах, тоже остались в папках. Это, во-первых, десятилистовое исследование «Г. И. Карпов — туркменский историк и этнограф». Оно посвящено основоположнику туркменской советской этнографии, первому директору нашего

института и первому вице-президенту Туркменского филиала АН ТССР, известному общественному и политическому деятелю Георгию Ивановичу Карпову (1892—1947). Для монографии мне удалось найти десятка три уникальных фотографий дореволюционного и довоенного периодов. Некоторые из них были предоставлены дочерью Карпова, живущей в Калининградской области, куда я специально съездил. Предполагалось, что второй частью исследования станет прокомментированный большой однотомник избранных работ ученого, большинство которых после его преждевременного ухода остались неопубликованными. Другая, двадцатипятилистовая работа называлась «Растения и животные в легендах и верованиях туркмен». Она охватывала около пятидесяти растений и столько же животных, представляющих флору и фауну Туркменистана. Полагаю, что, помимо прочего, препятствием к публикации стала «некоренная» фамилия героя первого исследования, а в случае со вторым исследованием — такая же фамилия автора.

Еще одним важным моментом, подталкивавшим к мысли о переезде, стал железный занавес, перекрывший пути общения с близкими, друзьями, коллегами из других республик СНГ, прежде всего России. По распоряжению туркменских властей, выступивших «пионерами» в данном вопросе, с сентября 1993 года было прекращено — и не восстановлено до сих пор — движение пассажирских поездов Ашхабад — Москва. Сделано это было под смехотворным предлогом: мол, при проходе поезда через Казахстан хулиганы швыряют камни в окна вагонов. Цены же на самолет уподобились скоростному подъему авиалайнера. В 60-е — первой половине 80-х годов на месячную зарплату мэнээса можно было слетать в столицу нашей Родины с тортом и бутылкой шампанского и с теми же атрибутами вернуться в Ашхабад. Теперь лишь для полета в одну сторону, конечно, без торта и шампанского, требовались уже три с половиной мои зарплаты старшего научного. Понятно, что ни я, ни основная масса других людей воспользоваться воздушным путем не могли. Так что с января 1993 года, когда удалось еще воспользоваться поездом, я пять лет, вплоть до отъезда в Россию, не мог повидаться с живущей в Тюмени матушкой, человеком уже преклонного возраста, а также с сестрой и племянниками. Кстати, поезда в Россию из других среднеазиатских столиц, даже из Душанбе, где на улицах время от времени раздавались выстрелы, продолжали ходить регулярно.

В Ашхабаде выстрелов не было. Но помимо преграды для общения, образовавшейся из-за отмены поездов, тихое планомерное

вытеснение русскоязычного населения из республики шло и по другим направлениям. Как шагреневая кожа сокращалась программа Российского ТВ, которая затем была полностью отменена. Прекратилось поступление в розницу российских газет и журналов, и многие взирали с завистью на тех редких счастливцев, которые могли себе позволить за большие деньги выписывать «Комсомолку», «Ли-тературку», «Известия», «Огонек». Сокращалось число русских школ, мест на русскоязычных факультетах. Должности, хоть как-то связанные с начальственным креслом, отдавались представителям титульной нации, даже если их квалификация и была намного ниже, чем у русскоязычных.

Этим объясняется утрата интереса последних к изучению туркменского языка. С середины 80-х годов, с началом перестройки, всколыхнувшей все национальные регионы, наблюдалось стремление многих, вспомнивших, очевидно, выражение классика, что язык — оружие в жизненной борьбе, к овладению туркменским. Мне, еще в 1968 году поднявшему в республиканской периодической печати вопрос об изучении туркменского языка нетуркменами, живущими в Туркменистане, пришлось вести языковые курсы почти в десятке учреждений, в том числе в Совете Министров ТССР и ЦК ЛКСМТ. Причем среди великовозрастных слушателей можно было увидеть не только русские, но и туркменские лица: ведь согласно последней всесоюзной переписи 1989 года, пять процентов туркмен указали своим родным языком русский или иной.

Однако к 1993 году языковой ажиотаж спал. Потенциальные члены кружков и курсов по изучению туркменского объясняли это просто: «Ну и что, изучу я язык, а все равно продвижения по работе он не даст — своего поставят». Пугали и дополнительные трудности в виде нового элипби — туркменского алфавита, созданного на базе латинской графики, который власти, начиная с 1991 года, пытаются провести в жизнь. Делается это для того, чтобы отмежеваться от кириллицы, называемой в обиходе русским алфавитом, и приблизиться к алфавиту турецкому. Ибо Турция, судя по всему, заняла первое место среди международных интересов нового туркменского руководства. Турецкие или построенные турками офисы, магазины, гостиницы, пекарни заполонили город. Даже самая крупная мечеть в Ашхабаде по улице Азади, в квартале от дома, где я жил, была построена как дар Турции столице суверенного Туркменистана.

Правда, после 6 декабря 1995 года строительство ее было на некоторое время приостановлено. В этот день частично обвалился цент-

ральный купол и погибли несколько работавших внизу строителей-турок, за что у окружающего населения она получила название ганлы метджит (кровавая мечеть). Строительство возобновилось в 1997 году, и через год после моего отъезда динамики на минаретах громко возвестили о начале богослужения, призывая правоверных на молитву. А жители тех домов первого микрорайона, что почти впритык примыкают к вклинившейся между ними территории мечети (хотя буквально в нескольких десятках метров южнее, через улицу Шевченко, у бывшей ВДНХ находится огромный пустырь), не только лишились уютного скверика, где днем под присмотром мам и бабушек играли дети, а по вечерам сидели влюбленные парочки, но теперь еще вынуждены пять раз в день слушать оглушающий рев динамиков. Правда, на азан (призыв к молитве) откликаются немногие. Та же картина и в десятке других ашхабадских мечетей, как и примерно в пяти сотнях восстановленных и построенных заново мечетей по всей Туркмении. Большинство верующих туркмен молятся дома. Лишь там, где компактно живут узбеки (например, в некоторых районах Ташаузской области), прихожан в мечетях бывает несколько больше.

В середине 90-х годов вслед за российской прессой очередь дошла и до местной. Исчез просуществовавший несколько десятилетий единственный юмористическо-сатирический журнал «Токмак» («Колотушка»). Он пользовался большой популярностью как у туркмен, так и у русскоязычных читателей (подписи к рисункам давались на двух языках). Исчезли молодежные издания — газеты «Комсомолец Туркменистана» и «Яш коммунист» («Молодой коммунист»), журналы «Юность» и «Яшлык», а также русскоязычная детская периодика. В связи с малым числом подписчиков на «Ашгабат агшамы», туркменоязычный вариант «Вечернего Ашхабада», его слили с русскоязычным изданием, выходящим с 1968 года. При этом изменили название на «Ашгабат» и оставили всего полторы страницы на русском. Подобного рода слияния произошли и во всех велаятских (областных) газетах.

Как видно из бытовой практики, провозглашенный руководством Туркменистана особый путь, по которому идет и будет идти суверенная страна, привел к ослаблению научных, культурных, языковых, экономических и иных контактов русскоязычного населения Туркменистана с Россией. Упорно отказывали в регистрации «Русской общины». Между тем, ностальгия по исторической родине и культурным контактам с ней значительно усилилась. Об этом говорят и аншлаги на редких концертах российских артистов, которым удавалось приехать в Ашхабад, и особенно реакция публики на Днях

искусства и культуры России, проходивших в апреле 1996 года. Нам с супругой посчастливилось достать пригласительные билеты на их открытие и на заключительный концерт.

Открытие проходило в Театре драмы им. Молланепеса. Присутствовали выступивший с приветствием министр культуры Туркменистана, посол России и другие официальные лица. Не менее трети переполненного зала составляли туркмены. И, хотя программа выступлений российских артистов была сугубо национальная, они

<_> <_> _________ і ■ ■ /

встретили единодушный восторженный прием. Еще с большим восторгом встречены были артисты на заключительном концерте, который проходил в бывшем Доме политпросвещения, получившем новое название — Дворец «Мекан». Зал на тысячу человек не мог вместить всех желающих. Люди стояли на ступеньках проходов. Туркмен в этот раз было, наверно, еще больше. Трудно передать, с каким волнением воспринимались народные русские песни и старинные романсы, популярные произведения нашего недавнего общего прошлого. Чувствовалось, что люди изголодались по духовным контактам. А когда Лев Лещенко запел «Этот день победы», весь зал в едином порыве встал и всю песню сопровождал ритмичным рукоплесканием. У многих на глазах блестели слезы.

Надо сказать, что артисты, чувствуя, очевидно, настроение зала, выступали от души. У меня и супруги, например, после этой встречи изменилось отношение к Лещенко. До этого, когда слушали его по ТВ, казалось, что он как-то сухо, формально поет давно надоевшие ему вещи. Здесь же эти хорошо знакомые песни зазвучали совсем по-новому, с большим чувством.

Я видел, как «Калинка», «Коробушка» и другие милые русскому сердцу мелодии, а затем песни Лещенко преобразили начинающего религиозную карьеру муллу (что это именно мулла, можно было понять по его одежде, характерной бородке и манере поведения). На вид ему было лет тридцать. Опоздав к началу, он присел на корточки сбоку от нашего ряда, а затем, попросив женщину взять на колени маленькую девочку, сел на ее место рядом со мной. Вначале не аплодировал. Потом стал неловко хлопать прямыми ладонями. Постепенно он входил в азарт, амплитуда его хлопков становилась все шире, а затем он начал отбивать такт и ногами, раскачиваясь на кресле. Выходя после концерта, я спросил его по-туркменски, понравились ли ему выступления артистов, а он вдруг ответил на русском: «Жаль, что наши начальники не видят этого. Побольше бы таких встреч!» Кого он имел в виду, говоря о начальниках, не знаю,

но Туркменбаши ни на открытии, ни на заключительном концерте не появился.

По натуре я пустынник, а еще в большей степени — горец. И, хотя основная часть жизни прошла в больших городах (родился и учился в университете в Москве, половина школьных лет пришлась на Ташкент и Хмельницкий, а 38 лет трудовой деятельности на Ашхабад), меня всегда тяготило долгое безвыездное пребывание в них. Профессия этнографа давала определенную гарантию встряхнуться, покинуть на время одни и те же надоевшие городские улицы, чем я активно и пользовался. Как я когда-то подсчитал на досуге, за первые десять лет работы в АН ТССР я провел в «поле», то есть в сельской местности, не менее 40 месяцев. Но этнографическое «поле» — это, как известно, напряженная работа. Поэтому, по возможности, я всегда стремился в выходные дни или во время отпуска просто пообщаться с природой. Когда с группой, когда вдвоем со спутником или спутницей, а нередко и в одиночку. В Ашхабаде такое общение чаще всего проходило во время походов на известные большинству ашхабадцев горы Маркау (в обиходе Морковка) и Душак, чьи силуэты хорошо просматриваются из города за 35—40 километров. А когда довелось отдыхать в приграничном курортном местечке Фирюза, куда в летнюю жару, особенно в выходные дни, стекались многие сотни жителей Ашхабада для тренировки и обозрения красивых окрестностей, я чуть не ежедневно поднимался на так называемый пик Ленина, где в свое время установили телеантенну, или пик Победы. То же делали десятки других отдыхающих, особенно молодежь.

Но новые времена коснулись и этих маршрутов. С лета 1995 года подъем на оба пика был закрыт. Откуда-то выныривал омоновец и властно командовал: «Шу тайдан гечмек гадаган!» («Здесь проходить запрещено!»). Почему запрещено, конечно, не объяснялось. Не было и никаких предупредительных табличек. Хотя догадаться о причине столь строгих запретов было нетрудно. С первого же уступа, так называемого «Утеса», куда был проложен лечебно-тренировочный маршрут, открывался вид на законченный строительством очередной двухэтажный дворец-дачу президента, появившийся на месте целого квартала снесенных жилых домиков и пионерского лагеря «Орленок». Очевидно предполагалось, что каждый поднимающийся на горку турист — потенциальный злоумышленник, прячущий в карманах брюк или под рубашкой мини-реактивную установку, способную обстрелять это здание на зеленой лужайке.

К счастью, проход к Маркау и Душаку был еще доступен. Правда, туристов, отправлявшихся с рюкзаками в однодневные или двухдневные походы на эти горы, в последние два года моего пребывания в Ашхабаде заметно поубавилось. Характерно, что львиную долю из них составляли заезжие европейцы, тогда как многие из постоянных «горолазцев», судя по всему, уехали из республики. Раньше, например, на 1640-метровую Маркау, протянувшуюся на девять километров между Фирюзинским и Чулинским ущельями, ходило в субботние или воскресные дни до 20—25 человек; теперь же на знакомой тропинке можно было встретить не более 7—8 любителей горных маршрутов.

В один из осенних дней 1996 года в очередной раз поднялся на Маркау и я. На ней давно, еще в 50-е годы, а может быть и раньше, были в качестве топографических отметок установлены две железные пирамидки метра в три высотой с венчавшими их пятиконечными звездочками. Та, что поменьше, как добрая знакомая несколько десятилетий встречала путников на первом плато на высоте метров в девятьсот и служила для некоторых из них конечным пунктом похода. Другая, побольше, стояла на самой высокой точке, до которой надо было еще пройти семь километров горных подъемов и спусков. В период усиления сепаратистских настроений и развала СССР первая из пирамидок как носительница советской символики была сброшена с отвесного склона. До второй хулиганье не добралось — слишком далеко. За два с половиной часа я дошел до нее. Посидел у подножья этой пирамидки, в очередной раз полюбовался простирающимися на десятки километров окрестностями. На востоке сквозь дымку просматривались новостройки и крупные здания Ашхабада. На севере над колхозными полями расстилались белесые полосы дыма из труб Безмеинского цементного завода, а дальше, за железной дорогой, желтели подступающие пески Каракумов. На юге виднелись домики и вершины деревьев Фирюзы, а за ней круто поднимались вверх отроги иранских гор. На юго-западе возвышалась покрытая арчевым лесом двурогая вершина Душака. Сколько раз за прошедшие годы открывался передо мной этот вид! Горы обладают необыкновенным свойством настраивать на раздумья, не случайно многие отшельники и философы искали прибежища именно в горах. Сюда поднимался я и в июльскую жару, и в декабрьский мороз! А в этот ласковый октябрьский день был здесь, как оказалось, в последний раз...

Запомнилась и ночь на 27 октября 1996 года, канун празднования 5-летия независимого Туркменистана. Дело в том, что в период «независимости и суверенности» была снова восстановлена традиция

непонятного дежурства научных сотрудников в своих институтах в праздничные дни, хотя в каждом здании имелся штатный сторож. Заранее составлялись списки дежурных, в которые включали представителей от каждого сектора, как правило, мужчин. А поскольку к тому времени в нашем секторе этнографии кроме шефа и седобородого художника Алексея Долгова из мужского пола оставался один я, мне и выпал жребий достойно представить нашу науку и не допустить проникновения возможных душманов к институтским секретам.

Я выбрал вечерне-ночную смену, когда затихает шум городской жизни и можно спокойно подумать и поработать с взятыми с собой материалами. Со сторожем, молодым парнем-туркменом, жившим неподалеку в академическом семейном общежитии, мы выпили по стопочке принесенного им напитка — для сугреву и за знакомство (оказалось, что он аспирант-заочник и даже знаком с некоторыми из моих трудов), а затем я до утра отпустил его к семье. Поработав часа два-три, глубокой ночью решил пройтись по этажам и только тогда ощутил всю необычность обстановки.

Впервые за тридцать семь лет работы в нашем институте я был один во всем трехэтажном здании, да еще ночной порой. Тускло светили лампочки в конце полутемных коридоров. Надписей на дверных табличках не прочитать, но все они были мне знакомы как таблица умножения. За каждой дверью, казалось, вот-вот послышатся знакомые голоса сотрудников, друзей и недругов, здравствующих и давно умерших. В подвальном, на первом и втором этажах шаг невольно замедлялся, когда я проходил мимо пяти дверей, где успел побывать мой родимый сектор. За каждой из них — несколько лет жизни. А в начале коридора первого этажа слева и справа со стен пристально смотрели давние фотомонтажи сотрудников нашего института, а также Института языка и литературы. В подвальном висели фотографии преподавателей общеакадемической кафедры иностранных языков, куда для сдачи кандидатского экзамена стекалось, как мне кажется, полгорода. Лишь коллектив Института философии и права на втором этаже не удосужился выставить физиономии своих сотрудников. Впрочем, ему оставалось жить считанные дни, он стал одной из первых жертв разгона АН Туркменистана. Человек пятнадцать из этого института нашли временное пристанище у нас, историков. Но, как показали дальнейшие события, ненадолго...

Обход закончился, а вскоре забрезжил рассвет, началось движение вокруг полутора десятков автобусов, которые привезли из районов пополнение завтрашним демонстрантам и разместились с

ночевкой на территории академического квартала. Явился зевающий сторож, поблагодарив меня за подмену. Я собрал свои бумаги и откланялся. Тени прошлого ушли в свои года и десятилетия. Набирала скорость новая эпоха. В следующем октябре 1997 года мне было уже не до воспоминаний: взяв последний отпуск, в лихорадочном темпе оформлял продажу квартиры. А еще предстояло выписаться, упаковать библиотеку в 17 тысяч книг, огромное собрание периодики и архив, отправить контейнеры и сделать массу других дел.

Впрочем, бег на длинные бюрократические дистанции начался значительно раньше. Нужно было оформить двойное, туркменско-российское, гражданство, статус переселенца, дававший право на приватизацию и продажу квартиры, а также получение контейнеров на вывоз имущества, и найти приличного покупателя. В ходе всех этих мытарств довелось лицезреть, как, направляясь на работу, высокомерно и равнодушно прорезают российские дипломаты толпу замерзших от ночного стояния у посольства РФ соотечественников, ожидающих своей очереди, чтобы подать документы на двойное гражданство или статус переселенца. Вынужден был неоднократно спозаранку, а один раз и ночью стоять в очередях и я. Никаких льгот и поблажек в этом плане от посольства я не получил, хотя в августе 1995 года, единственный из ученых, с которыми были запланированы встречи сотрудников посольства, провел шесть бесед: пять по истории религиозных верований народов Туркменистана, а одну о личных именах туркмен. Правда, заменивший тогда бывшего в отпуске посла Г. Г. Черепова коренастый энергичный В. В. Белов произвел на меня благоприятное впечатление. Он поддержал некоторые мои идеи, в частности, идею публикации монографии о Г. И. Карпове и подготовки сборника очерков «Россияне в Закаспии». Однако вскоре после наших встреч Белова перевели послом в Таджикистан, где несколько раз он промелькнул по российскому ТВ.

Что касается посла Г. Г. Черепова, то это был довольно скользкий человек, подобострастно поддакивавший на официальных встречах Туркменбаши и так и не рискнувший заикнуться о регистрации «Русской общины». Очевидно, благодаря всему этому он и продержался, несмотря на возраст, более семи лет в своем кресле, хотя и считал пребывание в Туркменистане своего рода ссылкой после многолетней работы в Индии и Бангладеш. Я как-то позвонил ему, выразив желание встретиться, чтобы изложить свои соображения по поводу развития культурных связей между Россией и Туркменистаном. Под предлогом занятости он ушел от встречи, кстати, так и не поблаго-

дарив за бальзам для воспалившихся от жары, пыли и цветочной пыльцы глаз его супруги, представительной и красивой женщины. Лекарство это «по цепочке» и далеко не за спасибо сумела достать моя жена...

У решетчатой ограды посольства на проспекте Туркменбаши (бывший проспект Ленина) можно было встретить знакомых, с которыми не виделся много лет, услышать невеселые рассказы об их судьбах и планах переезда. Толпа в 60—70, а то и 100 человек была обычно наэлектризована до крайности. Шум, гам, вечное движение, путаница со списками и т. п. моменты не могли, конечно, не привлекать нежелательного для властей внимания посторонних, в частности и разного рода высокопоставленных представителей международных гуманитарных организаций. Иногда здесь проезжал и сам президент. Поэтому через какое-то время для комиссии по оформлению и выдаче статусов переселенца был снят финский домик в глубине тихого двора напротив Театра оперы и балета, и большая часть толпы, собиравшейся близ посольства, переместилась туда. За основным зданием посольства, известным как домик Неру, спешно строилось еще одно, куда по боковому проходу предполагалось пускать оставшуюся часть людей.

В конце января 1997 года ашхабадцы были неприятно удивлены гулом и лязгом техники, обступившей и начавшей штурм знакомой всем Горки. Горкой называли возвышавшееся в самом центре города, по улице Шевченко, довольно солидное по размерам средневековое городище. (Впрочем, нижние слои его, как показали пробные археологические раскопки, проведенные еще в первые послевоенные годы, датировались рубежом нашей эры.) То был исторический Ашхабад, жизнь на котором, как и на многих других аналогичных памятниках Туркмении, замерла в период позднего средневековья. Со временем неподалеку возникло большое селение Ашхабад, которое 12 января 1881 года без боя заняли российские войска под командованием генерала Скобелева. Тогда же на Горке был поднят российский флаг, развевавшийся здесь до 1917 года. Отсюда начал расти новый город, ставший административным центром Закаспийской области. В советский период тут время от времени то возникали, то исчезали какие-то небольшие строения. В начале 60-х, как я помню, года два-три здесь даже работал пивбар, и клиенты сидели в квадратных «кабинетиках», образованных кустами густо разросшегося высокого растения, именуемого просто «веником».

В период перестройки в недрах Туркменского фонда культуры возникла интересная идея обустройства Горки как исторического

объекта. Предполагалось, что в результате раскопок перед зрителями предстанут одни из крепостных ворот и интерьер нескольких жилых помещений, а у подножия холма разместится цепочка «средневековых» лавочек и павильонов, в которых будут работать народные мастера и продаваться сувениры. Однако после распада СССР от этих планов пришлось отказаться.

Рядом с Горкой, на углу улиц Шевченко и Гоголя еще с 60-х годов принимала гостей трехэтажная гостиница «Туркменистан». В годы независимости и суверенитета ее, как и другие строения, выходящие на главные улицы, решено было реконструировать. Лет пять югославская фирма, взявшаяся за реконструкцию, все никак не могла завершить начатое дело. Но это продлило жизнь Горке. Ибо, как только в январе 1997 года на торжественное открытие реконструированной, наконец, гостиницы был приглашен президент, последовало распоряжение убрать «эту кучу земли», которая не лучшим образом контрастировала со сверканием мрамора и никеля соседнего здания.

Робкие попытки археологов, в том числе заведующего отделом археологии АН Туркменистана Егена Атакаррыева, объяснить значимость объекта изменить ничего не смогли. Четыре экскаватора и десять самосвалов без перерыва трудились более трех недель, чтобы успеть выполнить распоряжение власти до 19 февраля — Дня рождения президента и Дня национального флага. Вместе с глиной ковши экскаваторов поднимали сотни и сотни предметов. Там были керамические и стеклянные сосуды, кобуры — средневековые водопроводные трубы из керамики, множество металлических изделий и т. п. Сотрудники находящегося прямо через дорогу Историко-этнографического музея организовали дежурство и перетаскивали к себе наиболее интересные экспонаты. Так, всю открытую веранду музея уставили огромными хумами — кувшинами для зерна. Но все это было каплей в море, основная часть экспонатов погибла. А главное, на глазах всего города погиб уникальный для его истории памятник.

Ровно за полгода до этого в июльском номере ежемесячника «Ашхабад» (замечу мимоходом, что этот последний русскоязычный журнал перестал выходить с января 2000 года) за 1996 год было напечатано стихотворение ашхабадского поэта и прозаика Василия Ивановича Шаталова, которое так и называлось «Горка». В нем автор обращается к Горке, как к символу Ашхабада, вечному и нерушимому, несмотря на произошедшие вокруг кардинальные изменения. «Лишь только Горка устояла...» — пишет поэт, не предполагая даже, что произойдет всего через несколько месяцев...

Летом того же 1997 года произошли еще два памятных для меня события. В конце июля один мой знакомый спросил, не хотел бы я проветриться, съездить с ним на два-три дня на его малую родину, в селение Шарлоук Кизыл-Атрекского района. Предложение, конечно, было встречено с энтузиазмом. Дело в том, что нищенское, по остаточному принципу финансирование науки в последние годы привело к тому, что даже командировка в районы Туркмении стала целой проблемой. (Не говорю уж о поездке за пределы республики.) Если раньше вопрос о командировке решался руководством института, то теперь требовалось разрешение Комитета по науке при правительстве, то есть прохождение через сложную бюрократическую систему контроля. С большим трудом добивались скудного финансирования экспедиций наши археологи. Да и то в основном благодаря авторитету и энергии своих руководителей и такому важному козырю, как организация совместных работ с иностранными специалистами — англичанами, французами, итальянцами. Для нашего же брата этнографа возможность выезда в «поле» приблизились к нулю. Не то, что в советское время, когда сроки поездок по районам Туркмении практически не ограничивались и зависели в основном лишь от желания и энергии самого сотрудника.

Т Т _ _ Г“\ _ <_><_> <_>

Наш путь лежал сначала параллельно Закаспийской железной дороге на запад до находящегося в 250 километрах от Ашхабада Ки-зыл-Арвата — небольшого городка и центра одноименного района. За те годы, что я не был в этих местах, произошло немало изменений. Разрослись, подступили к самой трассе встречные селения, закрыв новыми постройками и кронами деревьев знакомые исторические ориентиры — курганы-городища, здания бывших мечетей и медресе, остатки усадеб ханов и баев. Особенно это бросилось в глаза в старинном селении Дурун за райцентром Геок-Тепе. В самом Геок-Тепе мы остановились перед оплывшими глинобитными валами крепости Динли-Кала. У ее стен в январе 1881 года произошло единственное в процессе присоединения центральной части Южного Туркменистана

/ Г“\ _ <_> гр ' _ _ <_> <_>

(Западный Туркменистан, особенно его прикаспийские районы, вошел в состав Российского государства добровольно) крупномасштабное сражение российских войск под началом генерала Скобелева и туркмен-текинцев, населявших эту часть Прикопетдагской равнины.

По указанию Туркменбаши, полным ходом шла реконструкция стен крепости, юго-восточный угол которой уже приобрел четкую геометрическую форму, но почему-то имел не традиционную характерную желтоватую, а темно-серую окраску. Подойдя поближе, я

убедился в своем предположении: восстановленная часть стены была не глинобитной, а из... бетона! Кто додумался до такой «реконструкции», не знаю, но вид она производила скорее тюремной ограды, чем исторической крепости. Памятники погибшим при штурме Динли-Калы солдатам и офицерам российской армии, воздвигнутые на деньги, собранные среди ветеранов штурма (два перед крепостным валом напротив железнодорожного вокзала станции Геок-Тепе и один внутри крепости), хотя и пережили семьдесят лет большевистских разрушений того, что было связано с предыдущим строем, не выдержали новой волны сносов и исчезли. Зато недалеко от уничтоженного внутри крепости памятника сияла куполами и минаретами самая крупная в современной Туркмении мечеть, названная именем Сапармурада-хаджи, бывшего первого секретаря компартии Туркменистана, совершившего на самолете паломничество в Мекку. Войдя в центральный зал, вмещающий более 800 человек, я увидел ряды одинаковых темно-зеленых намазлыков — молитвенных ковриков, застывших, как солдаты в строю. А чтобы кто-либо из правоверных после молитвы не смог захватить на память намазлык, все они были пришиты друг к другу. В огромном зале молились двое стариков.

По пути на каждом перекрестке дорог или у придорожных селений встречались, как и в городе, бесчисленные надписи «Халк, Ватан, Туркменбаши» («Народ, Родина, Туркменбаши»), мудрые изречения «главы всех туркмен» и портреты их автора. Практически в каждом селении, как грибы после дождя, поднялись здания нововыст-роенных или восстановленных мечетей.

В Кизыл-Арвате, после экзотической ночевки под звездами на плоской крыше сарая, где было немного прохладней, осмотрел две действующих мечети. Старая, начала века, выстроенная из желтого песчаника персами и азербайджанцами-шиитами и знакомая мне еще с 60-х годов, долго служила складом. Теперь она снова выполняла религиозные функции, но уже как мечеть суннитская. Второй мечетью стало бывшее здание касс местного аэропорта, где уже давно не приземлялись воздушные корабли. На здание это водрузили купол с полумесяцем, и кассы стали мусульманским домом молитвы. Сбоку из небольшой пристройки доносились аппетитные запахи. Заглянув туда, обнаружили русскую женщину, которая на плите в большой кастрюле готовила борщ со свининой (!). На мой недоуменный вопрос пояснила, что работает метеорологом. Хотя аэропорт и ликвидировали, метеорологический пункт почему-то оставили, и это их бытовка, в которой можно готовить пищу. Необычные соседи за стеной ее с

напарником не смущают, так же, очевидно, как и они не смущают соседей. Подошел носатый старик, имам мечети. Сказал, что на молитву приходит не больше семи-восьми аксакалов, в пятницу — человек пятнадцать. Немного больше народа собирается в бывшую шиитскую мечеть, так как она расположена близ бойкого места — базара.

Затем мы проехали почти полтораста верст по пустынному шоссе, миновали приграничный КПП у развилки на Кара-Калу и Ки-зыл-Атрек и к вечеру были в Шарлоуке. За те годы, что я тут не был, этот йомудский аул, и раньше немалый, превратился в огромное селение с домами из дикого камня вместо глинобитных, но все с той же чахлой растительностью во дворах. Подъезжая, мы по новому мосту пересекли Сумбар, одну из трех приграничных речек юго-западной Туркмении. Мост этот, как и шестидесятикилометровый участок благоустроенного шоссе с встречавшимися время от времени на придорожных каменных плитах уже несколько подзатершимися строками из стихотворений Махтумкули, — память о подготовке к 250-летнему юбилею поэта, который отмечался в 1986 году. Вдали, южнее, уже на иранской территории в сиреневой дымке легенд виднелась гора Сонудаг, у подножья которой находятся могилы двух представителей туркменской классической поэзии — великого Мах-тумкули и его отца Довлетмамеда Азади.

Утром следующего дня произошла волнующая встреча, своего рода возврат в этнографическую юность. Осенью 1958 года вдвоем с однокашником Владимиром Басиловым мы, пятикурсники, собирая полевой материал для дипломных работ, прошли пешком от аула к аулу вдоль иранской границы весь Юго-Запад Туркмении. Побывали и в Шарлоуке, где несколько дней жили у гостеприимных хозяев, двух молодых учителей местной школы, которые выступили в роли наших гидов и переводчиков. Обоих их звали Шири и, чтобы не спутать, односельчане добавляли признак «масти»: Шири кара (черный) и Шири гызыл (красный, то есть рыжеватый). Прошло тридцать девять лет. Сменилась эпоха, сменились правители, в обществе, по крайней мере, в городской среде, бушевали новые страсти, появились иные приоритеты. Порой даже родственники и бывшие друзья отворачивались друг от друга, не говоря о просто знакомых людях. Поэтому интересно было увидеть реакцию обоих Шири на встречу через четыре десятилетия. Я даже разыскал в своем архиве старую студенческую фотографию: мы втроем сидим на обрывистом берегу Сумбара.

Встреча превзошла все мои ожидания. Увидев меня, Шири кара поспешил навстречу и с радостным восклицанием «Сыргий джан!»

(«Дорогой Сергей!») обнял как близкого родственника. Потом так же радостно меня обняла его супруга. Пройдя в дом, я хотел было сесть на кошму, но жена Шири остановила меня, вынеся из другой комнаты новый, недавно сотканный ею йомудский ковер для почетных гостей. «Ты первый будешь сидеть на нем!» Появились традиционные угощения, в том числе большая деревянная миска (окара), наполненная пенящимся густым агараном — сливками из верблюжьего молока. Позднее выяснилось, что верблюдов у бывших учителей, а ныне скромных пенсионеров нет и агаран, очевидно, был принесен от кого-нибудь из соседей.

Вскоре подошел и Шири гызыл. Встреча с ним тоже был теплой. Мы долго вспоминали былое, рассказали друг другу о своей жизни. Наши милые переводчики честно прошли свой учительский путь, внесли достойный вклад в демографию республики: один восемь, а другой девять детей. Вспомнили добрым словом и Володю Басилова (кто бы мог предположить, что менее чем через год он трагически уйдет из жизни). Я чувствовал себя в среде этих простых, приветливых людей так же, как и четыре десятилетия назад. Перед уходом предложил щелкнуться моим «Кодаком» и сесть в той же последовательности, что и тридцать девять лет назад, пошутив, что различить их теперь будет сложней, так как они уже не кара и гызыл, а оба чал (седые), да и у третьего участника тоже немало снега на голове. Хорошо, что успел из Ашхабада переправить им снимки, так как неизвестно, представится ли еще в жизни такой случай.

На следующее утро мы уезжали. Я увозил полдюжины интересных записей в своем блокноте и несколько оригинальных снимков, в том числе фотографию цепочки ювусга3 — конических холмиков с воткнутыми в них палками, протянувшихся по гребню нависающего над селением высокого обрыва. А также — сделанный с высокого утеса снимок места слияния пограничных речек Сумбара и Чандыря с уходящими вдаль пустынными безлюдными долинами.

Вернувшись в Ашхабад в конце июля и направляясь на работу, как обычно, через Пушкинский сквер, я заметил, что вода, текущая по системе бетонированных арыков, не проходит вниз, а наоборот, поднимается вверх, заливает боскет у памятника поэту и уходит далее куда-то под постамент. Причем продолжалось это, очевидно, не один день. Рядом с памятником в двухэтажном здании фирмы «Сы-яхат» («Путешествие») располагалось бюро путешествий и экскурсий. Мимо бюста поэта по тротуару, через который к заросшему травой боскету переливалась вода, проходили по улице Пушкина

многие десятки горожан. В самом скверике за спиной Александра Сергеевича на скамейках тоже присаживались отдыхающие. И все равнодушно взирали на надвигающуюся беду.

Бюст великого поэта на высоком стройном постаменте, с четырех сторон которого на черных мраморных досках золотом выписаны годы жизни А. С. Пушкина и строки из его знаменитого «Памятника», решено было воздвигнуть на добровольные пожертвования горожан в 1899 году в связи со столетием со дня рождения поэта. В начале ХХ века памятник, вокруг которого разбили сквер, был торжественно открыт в самом центре города. С одной стороны, через дорогу, находилась Первая городская гимназия, с другой, тоже через улочку, канцелярия начальника Закаспийской области. Позади памятника построили двухэтажный Музей истории края, здание которого, хотя и сильно поврежденное землетрясением 1948 года, можно было увидеть еще в начале 60-х годов. Советская эпоха тоже внесла свою «лепту»: в конце 60-х годов по распоряжению местного начальства было проведено его «благоустройство»: снесены четыре тумбы, к которым крепились черные чугунные цепи, ограждавшие постамент. Поэт был «освобожден» от цепей. С другой стороны, за памятником более или менее регулярно ухаживали, у его подножия росли цветы, а в годовщины рождения и смерти поэта здесь проходили литературные встречи, звучали бессмертные пушкинские строки.

С развалом Союза и переключением внимания на иные памятники сквер был фактически заброшен. И вот теперь, после неудачной реконструкции арычно-оросительной системы пушкинского скверика, которая была произведена одной из турецких фирм, получившей выгодный контракт по благоустройству ашхабадских улиц, памятнику великого поэта грозило разрушение. Пришлось вслепую, на ощупь искать под водой забившееся мусором отверстие в бетонированном арыке и, очистив его, спускать воду куда нужно. Но на следующий день сделанное слишком узким отверстие оказалось снова забитым и наводнение повторилось. Пришлось опять прочищать сток.

И. <_> ■ <_> ■ <_> <_>

этой, и другой, более серьезной заботой, связанной с памятником, я поделился со своим товарищем, физиком Жорой Станевым. Дело в том, что недели за две до того мне пришлось наждаком стирать похабное слово, которое вывел красной масляной краской на цоколе постамента какой-то негодяй. Возможно, он был из числа студентов отделения международных связей ТГУ. Как я выяснил, незадолго до этого они подрядились провести малярные работы в «Сыяхате». Кстати, на урне у тротуара напротив памятника той же

краской был намалеван знак, похожий на одну из родоплеменных тамг, встречающихся в Средней Азии и на Северном Кавказе. Жора, человек слова и дела, тут же изготовил красивую голубую решетку для мусора, которую мы укрепили на сливном отверстии. Увы, решетка, очевидно, оказалась слишком соблазнительной и на следую-

<_> ' і ' <_> <_> щий день исчезла. Тогда, взбешенный, я позвонил в городской

хякимлик (горисполком) и, объяснив ситуацию, сказал, что из-за безграмотности турецких благоустроителей может погибнуть знаменитый памятник, а это чревато международным скандалом. Меня заверили, что городские власти примут соответствующие меры. Правда, особой уверенности, что это не очередная чиновничья отговорка, у меня не было, и я уже был готов сам идти в хякимлик. Но на следующее утро я увидел, что процесс, что называется, пошел. Не менее двух бригад озеленителей активно трудились, очищая сквер от мусора и лишних веток, делали отводы воды к пересохшим боскетам и кустарникам. Все арычки были вычищены.

Заодно почистили и находящийся через дорогу Ленинский сквер. Там в i927 году был открыт памятник вождю мирового пролетариата, в дальнейшем считавшийся достопримечательностью общесоюзного плана. В отличие от сотен других памятников, он избежал сноса, благодаря уникальному изразцовому цоколю, изображающему ковры основных туркменских племен. И в новые времена Ленин все так же указывал поднятой рукой на восток. Туда же смотрит и очередная статуя Туркменбаши, поставленная в 1996 году на месте специально разрушенного для этого исторического здания Первой ашхабадской гимназии, которое уцелело в числе считанных построек во время землетрясения. Правда, руку он не простирает, а по-наполеоновски засовывает за отворот одежды. После установки этой статуи невольно создалось разделенное всего несколькими десятками метров своеобразное трио символов трех эпох: дореволюционной, советской и постсоветской.

Александр Сергеевич же, после всего пережитого, когда я, специально сворачивая с тротуара, проходил мимо него, как мне стало казаться, дружески улыбался и подмигивал. На свое 200-летие в июне 1999 года, судя по присланной мне фотографии, юбиляр стоял ухоженный, в цветах, с подновленными надписями и даже восстановленными (хотя и несколько меньших размеров) четырьмя тумбами и старинными чугунными цепями, которые сохранил живущий неподалеку энтузиаст-историк.

Шли последние месяцы пребывания в Ашхабаде. Туркменский перевод трех моих разделов по религии, относящихся к различным периодам истории края (1800—1884, 1885—1917 и 1946—1996 годы), которые предназначались для четырехтомника «Истории Туркменистана», уже давно был мною отредактирован и сдан в секретариат. По разделу запланированной новой коллективной монографии (религиозная ситуация в Туркменистане в постсоветский период), которую писать было практически некому, так как последние авторы активно покидали сектор, я начал собирать материал. Но с чемоданным настроением работа сочеталась плохо. Оставшиеся коллеги, насколько я мог судить, не делали в этом плане вообще ничего, а шеф был поглощен поисками дополнительных источников дохода и попытками получить вожделенное звание профессора.

Из республики непрерывным потоком уезжали русскоязычные, в том числе и знакомые. В подавляющем большинстве они направлялись в Россию, некоторые в Израиль, Америку, Англию. Если по переписи 1979 года славян (русских, украинцев, белорусов) в Туркмении было 17 процентов, то к концу 1999 года, как констатировал в своем выступлении сам Туркменбаши, их осталось всего 3 процента4.

В середине сентября 1997 года мы с супругой вылетали в Москву, где не были с января 1993 года. Впервые я воочию увидел новый красивый и удобный ашхабадский аэропорт, хотя он и функционировал уже несколько лет. Дальнейший наш путь лежал на Кубань. Туда нас давно приглашал в гости и на разведку один мой товарищ, известный ашхабадский журналист, который по семейным обстоятельствам лет пять назад вынужден был вернуться на малую родину.

Признаться, меня давно интересовало казачество, хотелось побывать на Дону и Кубани, в этих двух основных казачьих областях. Тем более, что по материнской линии род наш уходит к запорожским казакам, составившим основу кубанского казачества. Конечно, я не предполагал, что здесь доведется бросить якорь, здесь начнется новый этап жизни. Но так случилось. И вот ранним утром 16 декабря 1997 года увозивший меня небольшой и неуютный «Боинг-738» последний раз оторвался от взлетной полосы ашхабадского аэродрома, взяв курс на Северный Кавказ. Земля под нами была укрыта густым туманом. И так же туманно было будущее. Когда теперь удастся снова побывать в Туркмении, где осталась большая часть моего сердца? Ведь помимо прочих сложностей, связанных с поездкой, именно эта республика первой из стран СНГ летом 1999 года ввела визовый режим.

На новом месте жительства я, в силу профессиональной привычки и личного интереса, начал сбор материалов по теме «Традиции и говор станицы Батуринской». Но приоритет в своих разработках я по-прежнему отдаю Туркмении. За три года, что я уже здесь, в трех выпусках издающегося в Ашхабаде ежегодника «Культурные ценности» вышло пять моих статей по Туркмении и перевод немецкой брошюры о мавзолее Султана Санджара. Публикации, связанные с Туркменией, вышли также в Нижнем Новгороде, Санкт-Петербурге, Москве. В созданном мною при станичном краеведческом музее культурологическом клубе «Единство» дважды выступил по туркменской тематике. А в сентябре-октябре 2000 года в Брюховецком историко-краеведческом районном музее на базе моих этнографических и иных экспонатов прошла выставка «Страна песков и гор: Туркменистан в прошлом и настоящем». На ней побывало немало

<_><_> <_> 1 г <_> <_>

жителей райцентра и ряда станиц района. Первой весной нового тысячелетия планирую съездить к соседям, ставропольским туркменам, у которых я четыре десятилетия тому назад (можно сказать, совсем недавно), дважды собирал полевой материал.

Жизнь продолжается!

ПРИМЕЧАНИЯ

1 Данная публикация подготовлена по материалам автобиографической книги-хроники «Этнограф», над которой в настоящее время работает автор.

2 Первым завсектором в конце 50-х годов была по совместительству старший научный сотрудник Института этнографии АН СССР (Москва) Галина Петровна Васильева, которая и ныне, несмотря на почтенный возраст, продолжает активно трудиться в секторе народов Средней Азии и Казахстана этого института, называющегося теперь Институтом этнологии и антропологии.

3 Ювусга — термин, который можно трактовать как «омывальное место» или «место омовения» (от глагола ювмак — «мыть»). Так называют памятные конические земляные холмики, которые насыпаются на видных местах над собранной в кучу одеждой покойника, в которой он умер, камышовой подстилкой, на которой его обмывали, и песком, подсыпаемым под подстилку. На втыкаемый в вершину холмика шест обычно привязывается памятная тряпочка. Подобный обычай отмечается лишь у юго-западных туркмен-йомудов, живущих в районе рек Атрек и Гюрген. Ювусга у них пользуются уважением, хотя сами могилы усопших находятся на кладбище, иногда довольно далеко от этих мест. У всех других туркменских племен отношение к ювусга скорее отрицательное, как к чему-то нечистому. Поэтому вышеперечисленные вещи обычно относятся и выбрасываются в заросших колючками оврагах, куда не ходят люди и домашние животные.

4 Нейтральный Туркменистан, 1999, 30 декабря.