CC BY
107Существует соблазн ответить: нет, нельзя повернуть вспять часы истории. Но такой ответ сам по себе исходит из романтически-рационалистического понимания истории, как его излагали Сен-Симон, Гегель и Маркс. На самом деле человеческая история, если ее рассматривать определенным образом, полна критических моментов, когда люди сознательно поворачивали стрелки часов назад. Реформация, правильно понятая, была как раз одним таким моментом, так же как кодификация Талмуда в иудаизме после вавилонского пленения. То, что мы называем «новым» в интеллектуальной и духовной истории, зачастую есть не что иное, как новый способ повернуть часы назад. История науки и техники - история кумулятивная, где новые способы видеть и действовать сознательно вытесняют старые. Но история религии и история культуры отнюдь не кумулятивны в этом смысле, почему и невозможно изучать религию и культуру, не изучая их истории, в то время как ученым совсем не обязательно изучать историю науки для того, чтобы понять, с чем они имеют дело.
Так что у нас есть выход, к счастью или к несчастью, - не единственный. Все, что можно сказать сейчас с известной долей уверенности, - это то, что будущее либерального капитализма может в значительной степени быть сформировано идеями, созревающими сейчас в уме некоего молодого, никому не известного философа или теолога, чем капризами ежегодной статистики валового национального продукта. Эта статистика не лишена значения, но думать, что в ней заключено все, - значит, поддаться своего рода капиталистическому идолопоклонству, подрывающему сам капитализм. В великом запустении пребывает сейчас этос капитализма, а отнюдь не экономика капитализма, которая на самом деле есть его единственная спасительная опора. Но одной ее может оказаться недостаточно для спасения.
1979
ПОРНОГРАФИЯ, НЕПРИСТОЙНОСТЬ И АРГУМЕНТЫ В ПОЛЬЗУ ЦЕНЗУРЫ1
Невозможность добиться желаемого результата - вещь неприятная, но настоящие беды начинаются именно тогда, когда вы
1 Pornography, obscenity, and the case for censorship, New York Times Magazine. - N.Y., 1971. - March 28.
получаете, что хотели. Вот уже скоро 100 лет, как множество умных, доброжелательных и красноречивых людей того типа, что обычно зовутся либеральными или интеллигентными или теми и другими сразу, продолжают убежденно аргументировать против любого вида цензуры в сфере искусства или развлекательной индустрии. И на протяжении последних 10 лет суды и законодательные органы большинства западных стран нашли эти аргументы вескими - настолько вескими, что, пожалуй, сейчас трудно найти кого-либо, кто бы помнил, как надо возражать на эти аргументы. Ныне в Соединенных Штатах и других демократиях цензура так или иначе прекратила свое существование.
Испытываем ли мы чувство победного восторга? Едва ли. Наоборот, мы видим, как растут неуверенность и беспокойство. Почему-то все получилось не так, как должно было, и многие известные защитники гражданских свобод вполне официально заявляют, что это совсем не то, чего они добивались. Они хотели мира, в котором возможно было бы поставить на сцене «Страсти под вязами» (Desire Under the Elms1) или опубликовать «Улисса» без всяких помех со стороны филистеров в чиновных креслах. Этого они, конечно, добились, но в придачу получили еще и мир, в котором на сцене играют педерастическое изнасилование, мир, в котором публика в обеденный перерыв идет гурьбой смотреть всевозможные виды профессиональных совокуплений, в котором Таймс-сквер2 превратилась всего лишь в чудовищный рынок по продаже и распространению печатной мерзости, потакающей всем общеизвестным (и некоторым особо замысловатым) видам половых извращений.
Но как бы неприятно нам ни было, какое это имеет значение? Ведь наши неуверенность и беспокойство могут быть просто культурным пережитком, или, как теперь говорят, «хэнг-ап» (hang up) -«закомплексованностью». Есть ли у нас основания утверждать, что кто-либо когда-либо был совращен книгой? Этот вопрос, как ни странно, задается теми самыми людьми, которые убеждены, что реклама в журналах или показ насилия по телевидению в самом деле обладают способностью совращать. Невероятно, но его за-
1 «Страсти под вязами» - пьеса Юджина О'Нила. Подверглась критике со стороны консервативно-религиозных групп в США за излишне откровенный для того времени язык и трактовку сексуальной тематики. - Прим. перев.
2 Таймс-сквер - площадь на пересечении Бродвея и 42-й улицы, злачное место и центр «ночной жизни» Нью-Йорка. - Прим. перев.
дают с полной искренностью те люди, например университетские профессора или школьные учителя, сама жизнь и деятельность которых дает все ответы на этот вопрос. В конце концов, если вы верите, что никто никогда не был совращен книгой, почему бы тогда не верить, что никто и никогда не стал лучше под влиянием книги (или пьесы, или фильма). Другими словами, тогда надо поверить и в то, что все средства художественного выражения морально малозначимы и что, следовательно, все образование морально ничтожно. Никто, включая даже университетских профессоров, с этим не согласится.
Разумеется, как говорят нам социологи, чрезвычайно трудно установить следы влияния конкретной книги (или пьесы, или фильма) на индивидуального читателя или на любую категорию читателей. Но мы все знаем, и социологи это тоже знают, что то, как мы пользуемся нашим разумом и воображением, формирует наш характер и помогает нашему самоопределению как личности. И то, что люди, несомненно знающие это, тем не менее способны это отрицать, говорит только о том, насколько догматическое сопротивление самому принципу цензуры может, как и многие другие догмы, привести к бездумному утверждению абсурда.
Я употребил здесь резкие слова - «догматизм» и «бездумный» - не случайно. Я бы мог еще добавить «лицемерие». Ведь дело в том, что никто из нас не способен быть абсолютным приверженцем гражданских свобод. Мы все знаем, что существует предел, после которого гражданские власти обязаны вмешаться и ограничить «самовыражение» отдельной личности или группы, даже если их действия могли быть вполне искренней формой художественного выражения и даже там, где это «художественное выражение» имеет место между двумя взрослыми людьми по их взаимному согласию. В нашем безумном мире возможно даже, что драматург или режиссер найдут кого-то, кто согласится, согласно сценарию, совершить на сцене самоубийство. Но мы этого не допустим - так же, как мы не позволим применять на театральной сцене подлинные физические пытки, даже если жертвой согласится быть какой-нибудь мазохист. И я еще не встречал человека, даже среди отъявленных вольнодумцев, кто настаивал бы на том, чтобы разрешить сражения гладиаторов на наших стадионах - подобных тем, что происходили в римском Колизее, даже если бы в них участвовали только взрослые добровольцы.
Главный вывод отсюда тот, что так убедительно сформулировал Уолтер Бернс1: ни одно общество не может быть совершенно равнодушно к тому, каким общественным развлечениям предаются его граждане. Собачьи и петушиные бои запрещены законом не только из сочувствия к страданиям животных; главная причина запрета состоит в том, что они были в свое время признаны возбуждающими ожесточение и огрубление тех, кто сходился поглазеть на эти зрелища. И вопрос, возникающий в связи с порнографией и непристойностью, таков: не могут и не будут ли они способствовать огрублению и ожесточению наших граждан теперь, после того как они получили такую сильную юридическую защиту от Верховного суда? В конце концов, мы имеем здесь дело не с каким-то единичным инцидентом - одной книгой, одной пьесой или одним фильмом. Мы имеем дело с общей тенденцией, пронизывающей всю нашу культуру.
Я объединяю порнографию и непристойность, потому что, хотя у них согласно толковому словарю разные значения и они зачастую разделяются по признаку «художественности», тем не менее в итоге их действия идентичны. Порнография вызывает возражения не просто потому, что она возбуждает сексуальные желания, или вожделение, или похоть в читателях или зрителях; это -наивное викторианское понимание. Великое множество произведений, не имеющих никакого отношения к порнографии, включая некоторые Книги Библии, весьма успешно возбуждают сексуальные чувства. Что отличает порнографию, - это то, что, по словам Д.Х. Лоренса, она пытается «... загрязнить (секс)... (Она) оскорбляет важнейшую сферу человеческих отношений».
Другими словами, порнография отличается от эротического искусства тем, что вся она направлена на то, чтобы выставлять людей в скотоподобном виде, отнимая у них то, что делает человека человеком. В этом - суть непристойности. От нее до любых видов легкомысленной чувственности - дистанция огромного размера. Не существует одного континуума для «Тома Джонса» Фильдинга и «Жюстины» маркиза де Сада. У этих двух произведений диаметрально противоположные цели. Хочу процитировать
1 Я хочу выразить здесь мою глубокую благодарность Уолтеру Бернсу за его великолепное эссе «Порнография против демократии», напечатанное в зимнем номере «Паблик интерест» за 1971 г. - Прим. авт.
Сьюзен Зонтаг1: «Действие порнографической литературы состоит исключительно в том, чтобы вбить клин между существованием индивидуума как целостного человеческого существа и его существованием только как представителя определенного пола, в то время как в реальной жизни здоровые люди отличаются тем, что они не допускают появления такого разрыва». Это определение составляет часть эссе, написанного в защиту порнографии; мисс Зонтаг - не только даровитый, но и откровенный критик, так что ее определение, которое я полностью принимаю, не может быть заподозрено ни в тенденциозности, ни в излишней строгости.
Сюда же можно добавить наблюдение, сделанное К. С. Льюисом несколько лет назад, - о том, что в истории всех литератур непристойные слова, или так называемые four-letter words2, всегда были языком издевательства и оскорблений. Причина совершенно ясна: эти слова сводят личность мужчин и женщин к их простейшим телесным отправлениям - они низводят человека до его животного компонента, а такое унижение и есть главная цель издевательства или оскорбления.
Льюис также обратил внимание на то, что совсем не случайно у нас в западноевропейских языках, во всяком случае, нет легких, чисто разговорных, нейтральных терминов для обозначения наших самых интимных частей тела. Слова, употребляемые нами, бывают: или 1) детскими терминами, 2) архаизмами, 3) научными терминами; или 4) непечатными словами (т.е. оскорбительными). И тут, как я думаю, дух языка говорит нам что-то очень важное о человеке. Он говорит нам, что человек - это животное особенное: у него есть уникальное чувство интимности и уникальная способность чувствовать стыд, когда эта интимность нарушается. Наши «причинные места» в самом деле являются для нас чем-то интимным - и не только потому, что таков обычай.
Именно этот обычай изначально присущ роду человеческому. Практически у всех примитивных племен мужчины и женщины прикрывают свои интимные части; и практически ни в одном примитивном племени мужчины и женщины не совокупляются на глазах у других.
Вполне возможно, что западная цивилизация конца XX в. переживает радикальную перемену в сфере сексуальной морали и
1 Зонтаг Сьюзен (р. 1933) - американская журналистка, социолог, критик, педагог леворадикального направления. - Прим. перев.
2 «Слова из четырех букв». - Прим. перев.
сексуальных взаимоотношений. В прошлом у нас уже было несколько таких «сексуальных революций» - буржуазная семья и буржуазные нормы сексуального поведения были установлены в процессе революции, направленной против «распущенности» XVIII в., и можно не сомневаться, что и в будущем нам еще предстоят другие революции. Тем не менее маловероятно (мягко говоря), что то, чему мы являемся свидетелями сегодня, это - финальная революция, которая решит все проблемы сексуальных отношений, позволит нам избавиться от всякой упорядоченности в связях между полами и разрешит свободно изменить само понятие о сущности человека. И до тех пор, пока человечество не достигнет этой утопии, непристойность будет оставаться проблемой.
Одна из причин, почему она будет оставаться проблемой, состоит в том, что непристойность касается не только секса, - подобно тому, как научная фантастика касается не только науки. Любой, занимавшийся изучением этого жанра, знает, что научная фантастика - своеобразный взгляд на проблемы власти, т.е. на самом деле речь идет о политике. И непристойность являет собой столь же своеобразный взгляд на человечество; по сути дела, речь тут идет об этике и метафизике.
Представьте себе человека, известного человека, который постоянно на виду у общества, лежащим в больничной палате умирающим в агонии. Он уже не в состоянии контролировать свой организм, так что его желчный пузырь и почки опорожняются сами по себе. Сознание захлестнула и уничтожила боль, и он не может общаться с нами, а мы - с ним. Представьте теперь, как легко было бы с технической точки зрения доставить в эту палату телевизионную камеру и позволить всему миру быть свидетелем подобного зрелища. Но мы этого не делаем - во всяком случае, пока не делаем, - потому что мы считаем это непристойным вмешательством в интимную жизнь. Непристойным это зрелище становится потому, что оно делает всех свидетелями уничтожения человеческого начала в человеке-животном.
Между прочим, наши гуманные борцы против высшей меры наказания в прошлом очень хорошо понимали этот момент. Литература, ратовавшая за отмену смертной казни, углублялась в мельчайшие физиологические подробности того, что происходит с человеком, когда его вешают, подвергают электрошоку или отравляют газом. Их главным аргументом был и остается следующий: то, что происходит в эти мгновения, ужасающе непристойно, и ни одно цивилизованное общество не должно допускать такие непо-
требства, особенно потому, что специфика дела требует присутствия свидетелей для подтверждения того, что весь этот ужас происходит во исполнение закона.
Секс - так же, как и смерть, - проявление одновременно человеческое и животное. Человеческие чувства и человеческие идеалы составляют часть этого животного проявления. Но когда половой акт совершается на глазах у публики, зритель не видит (не может видеть) чувства и идеалы. Он может видеть только животную случку. Именно поэтому, когда мужчина и женщина, как мы говорим, предаются любви, они предпочитают быть наедине друг с другом, потому что только в уединении и возможно предаваться любви, в отличие от простой животной или случайной половой связи. И поэтому даже те, кого тянет наблюдать такие вещи, если только они не безнадежно извращены, чувствуют стыд перед тем, чему они оказались свидетелями. Когда секс становится публичным зрелищем, человеческие отношения низводятся до чисто животных.
<...> Многие могут сказать и, не сомневаюсь, скажут, что мне нечего особенно беспокоиться. Свободная конкуренция на рынке культуры, по утверждению именно тех людей, кто так враждебны свободному рынку в экономике1, автоматически решит все проблемы. Мне будут говорить, что нынешняя мода на порнографию и непристойность - всего-навсего мода. Что она со временем пройдет, наскучит людям; что пользоваться порнографией или избегать ее будут как бы невзначай, как «зрелые» люди; и, суммируя, можно сказать, что я беспокоюсь понапрасну. Газета «Нью-Йорк таймс» в редакционной статье заключает с надеждой:
«В конце концов. бесчувственное стремление шокировать, переходя от одной мерзости к другой, еще более мерзкой, неизбежно выработает противоядие самому себе в виде скуки. Когда низость дойдет до нижнего предела, скука снимет всю проблему».
Как ни велик соблазн согласиться с таким ходом рассуждений, но я не могу себе этого позволить. Я считаю его ложным по двум причинам: одна - психологическая, другая - политическая.
Главный психологический факт, касающийся порнографии и непристойности, тот, что они нацелены на возбуждение своего рода полового регресса. Сексуальное удовольствие, получаемое от порнографии и непристойности, автоэротично и инфантильно; грубо говоря - это мастурбация воображения или даже самая обычная и
1 Намек на леволиберальную интеллигенцию. - Прим. перев.
простая мастурбация. А мы знаем, что онанизм никогда не надоедает людям, занимающимся онанизмом, точно так же, как садизм не надоедает садистам, а любителям наблюдать чужие половые акты не надоедает подобное занятие.
Другими словами, инфантильная сексуальность не только остается постоянным соблазном для подростка или даже взрослого, она может с легкостью стать перманентным, самостимулируемым неврозом. Именно в силу того, что мы знаем о возможности регресса в сторону инфантильного состояния - возможности, постоянно открытой для нас, - все кодексы сексуального поведения, когда-либо существовавшие в истории человечества, содержали такую недобрую оценку автоэротических явлений и старались отбивать охоту к автоэротическим фантазиям. <.. .> И как раз потому, что это занятие так доступно, оно может стать опасным для взрослого или взрослеющего человека, если оно как-то не контролируется и не сублимируется. В этом состоит истинный смысл «Жалобы Портного»1. Портной, если вы помните, будучи взрослым мужчиной, оказывается неспособным к нормальным сексуальным отношениям с женщинами; его сексуальность зафиксировалась в инфантильной стадии, став пленницей автоэротических фантазий. И неизбежно, с совершенно инфантильной логикой, Портной приходит к мысли, что во всем виновата его мать.
Надо заметить, что иные выдающиеся умы пришли к выводу, что возврат к инфантильной сексуальности составляет конечную миссию и тайную судьбу рода человеческого. Я имею в виду особенно Норманна О. Брауна, к работам которого я испытываю глубокое уважение. Одна из причин такого глубокого уважения та, что м-р Браун - серьезный мыслитель, не боящийся признать радикальность возможных последствий его радикальных теорий. Поэтому м-р Браун знает и утверждает, что для осуществления подобного «спасения» человечество должно аннулировать созданную им цивилизацию - не просто сегодняшнюю цивилизацию, но всю цивилизацию, - чтобы можно было начать долгое нисхождение вспять, к животной первозданности.
В этом-то и суть дела. На карту ставятся цивилизация и человечность - ни больше ни меньше. Идея, что «все дозволено», по выражению Ницше2, основывается на нигилизме и несет с собой
1 Герой романа «Жалоба Портного» известного американского писателя Филипа Рота. - Прим. перев.
2 Выражение принадлежит одному из персонажей Достоевского. - Прим. ред.
нигилистические последствия. Не хочу притворяться, что спорить с нигилизмом во имя цивилизации будет легким делом. Здесь мы сталкиваемся с фундаментальным философским вопросом на глубочайшем уровне. Другими словами, проблема порнографии и непристойности - отнюдь не тривиальна, и только поверхностные умы способны смотреть на нее легко и добродушно. <.. >
Говоря о том, что порнография однозначно и сознательно подрывает цивилизацию и ее институты, я уже касаюсь некоего политического аспекта порнографии. Но есть и другой, еще более определенный политический аспект, связанный с отношением порнографии и непристойности к демократии, и особенно к качеству общественной жизни, на котором, в конце концов, держится демократическое правление.
Хотя в наши дни выражение «качество жизни» срывается со многих уст с необыкновенной легкостью, оно тем не менее относится к словесным штампам, имеющим множество расхожих значений и ни одного серьезного. Иногда его относят к чисто внешним вещам - возможности пользоваться чистым воздухом, чистой водой, чистыми улицами. В других случаях его употребляют в смысле частных возможностей наслаждаться музыкой, живописью, литературой. И крайне редко выражение связывают с тем, как гражданин демократического общества видит самого себя -свои обязанности, свои побуждения, свое самоопределение.
Вместо этого господствующим среди политологов, социологов и экономистов оказывается то, что я бы назвал «управленческим» пониманием демократии. Благодаря неустанным усилиям упомянутых ученых такое понимание стало общепринятым и в среде журналистов. Коренная идея, лежащая в основе управленческого понимания демократии, та, что демократия - это «политическая система» (как они говорят), которая может быть адекватно определена с помощью (или низведена до уровня) чисто механических терминов. Демократия при этом видится как набор правил и процедур, с помощью которых правление большинства и права меньшинств приводятся в состояние равновесия. Когда все следуют этим правилам и процедурам, демократия находится в рабочем состоянии. Мне кажется, что такое описание вполне соответствует тому, как понимается демократия в академических кругах. К этому можно добавить, что в наши дни это - либеральная идея демократии, по преимуществу.
Признаюсь, меня не покидает ощущение какой-то нелепости в таком понимании демократии, и я даже позволю себе сознаться в
скрытом сочувствии к тем из наших молодых радикалов, кому оно тоже представляется нелепым. Его абсурдность есть абсурдность идолопоклонства: подмена реальности символикой, подмена цели средством. Целью демократии не может быть бесконечное функционирование ее собственной политической машинерии. Цель любого политического режима - добиться какого-то варианта благополучной жизни и благополучного общества. И совсем нетрудно представить себе определенную, идеально функционирующую демократию, где все в порядке - кроме одного обстоятельства, а именно: кому, пребывающему в здравом уме и рассудке, нужна такая демократия?
Есть, однако, и более раннее понимание демократии, бывшее довольно распространенным в начале этого века, для которого понятие о качестве жизни общества было абсолютно ключевым. Это понимание исходит из того, что демократия - форма самоуправления, достоинства которой зависят от достоинств тех, кто участвует в этом самоуправлении. Более того, здесь вопрос ставится еще жестче: если вы хотите самоуправления, вы имеете на это право только тогда, когда это «само» достойно править. Не существует никакого незыблемого права на самоуправление, если таковое может оказаться злобным, порочным, насильственным и вредным. Только догматики и идолопоклонники демократических механизмов могли бы согласиться на такую систему самоуправления.
И поскольку сама желательность самоуправления всегда зависела от того, какого характера люди участвовали в управлении, старая модель демократии подразумевала заботу о состоянии этого характера. Она обращала наше внимание на индивидуальное «я» каждого и включала обязанность воспитывать в нем то, что называлось тогда «республиканскими добродетелями», и уделяла внимание тому коллективному «я», которое мы сейчас называем общественным мнением и которое коллективно управляет нами в демократии. Возможно, что в определенных отношениях эта модель отличалась излишней, несколько нервозной озабоченностью, -но это вполне понятно. Главное же состояло в том, что она включала заботу не только о демократических механизмах, но и о том качестве жизни, которое эти механизмы создавали.
И эта забота позволяла старой модели демократии не испытывать никаких проблем с порнографией или непристойностью. Она подвергала их цензуре - и делала это с абсолютно ясным сознанием и чистой совестью. Позволить людям своевольно разлагать самих себя - об этом не могло быть и речи. Или, говоря точнее:
при таком варианте демократии люди принимали меры, чтобы их собственные инфантильные и иррациональные импульсы не могли управлять ими.
Как вы могли заметить, я позволил себе произнести страшное слово «цензура». И я не собираюсь отмежеваться от этого. Если вы согласны с тем, что порнография и непристойность представляют собой серьезную проблему, вам придется пойти на цензуру. Я скажу больше: если вы не хотите, чтобы порнография и непристойность превратились в проблему, вам не избежать цензуры. И чтобы не было никаких недоразумений, я скажу предельно прямо: если вам небезразлично качество жизни в нашей американской демократии, вы обязаны поддерживать цензуру.
Но может ли либерал стоять за цензуру? Если только не предположить, что либералу может быть безразлично качество жизни в Америке, ответ может быть только «да». Либерал может быть сторонником цензуры - при этом отдавая предпочтение либеральным формам цензуры.
Логическая несообразность? Не думаю. Ведь мы не испытываем затруднений, противополагая репрессивные законы, относящиеся к употреблению алкоголя, или наркотиков, или табака, законам, регулирующим (т.е. ограничивающим) торговлю алкоголем, наркотиками и табаком. Законы, поощряющие воздержание, -совсем не то, что законы, имеющие целью наложить запрет или отменить. Мы же не считаем курение преступлением. Тем не менее, движимые нашей доброй либеральной совестью, мы запретили рекламировать сигареты по телевидению и могли бы, опять-таки в согласии с доброй либеральной совестью, запретить подобную рекламу в газетах и журналах. Сама идея ограничения индивидуальной свободы либеральными методами не является для нас совершенной новостью.
Соответственно, я не вижу причин, почему мы не могли бы провести грань между репрессивной цензурой и либеральными ограничениями печатной и устной свободы слова. В Великобритании всего несколько лет назад можно было исполнять на сцене почти все что угодно, но определенные пьесы, отнесенные к разряду непристойных, можно было исполнять только в частных театральных клубах, по общему признанию, выражающих «серьезный» интерес к театральному искусству. Все, кто вырос в Соединенных Штатах и пользовался услугами публичных библиотек, знакомы с обстоятельствами, когда определенные книги могли выдаваться только взрослым, в то время как другие можно было
читать только в библиотечной читальне под скептическими взглядами библиотекарей. В обоих случаях то ничтожное меньшинство читателей, кто готовы приложить особые усилия для ознакомления с непристойной пьесой или непристойной книгой, могли себе это позволить. Но влиянию непристойности были поставлены пределы, и качество общественной жизни было едва ею затронуто1.
Я не утверждаю, что практически поддерживать разграничение между либеральной и репрессивной цензурой будет легко, особенно в условиях демократии, где мнение большинства так легко подвержено влиянию демагогии. Более того, в Соединенных Штатах сегодня может оказаться весьма нелегко разработать приемлемую систему либеральной цензуры, поскольку наши образованные классы, на суждения которых должна опираться либеральная цензура, полностью убеждены, что проблемы непристойности просто не существует, что даже не существует само понятие непристойности. Но в противовес этому существует и та счастливая истина, что погрешности, допустимые в этих делах, могут быть весьма велики, и что отдельные ошибки или несправедливости -не самое главное.
Возможность ошибки, разумеется, вызывает много переживаний среди людей искусства и в университетской среде. Ведь в самом деле, нельзя да и не следует отрицать, что любая система цензуры неизбежно приводит к несправедливым решениям по отношению к отдельным произведениям искусства, когда порнографию находят там, где есть только легкая эротика, или обнаруживают непристойность там, где ее попросту нет, или когда присутствие того и другого могло быть оправдано более высокой моральной необходимостью. Хотя большинство произведений искусства не являются непристойными, а большая часть непристойности не имеет ничего общего с искусством, есть некоторое количество работ, хотя бы частично порнографических или непристойных. Имеются и такие работы, которые можно отнести к комически-ироническому жанру «скабрезных» (Боккаччио, Рабле).
1 Можно смело предположить, что такая точка зрения вызовет нарекания как «элитарная», т.е. при системе либеральной цензуры богатые люди будут иметь преимущества в доступе к порнографии и непристойности. Да, конечно, это так; точно так же, как в наше время богатые пользуются привилегированным доступом к героину, когда он им требуется. Но нужно быть маньяком эгалитар-ности, чтобы возражать против такого положения вещей под предлогом борьбы за равенство. - Прим. авт.
Произведения такого рода могут и пострадать от рук цензора. Но такова цена, которую придется платить ради возможности иметь цензуру - пусть даже либеральную цензуру.
Но как высока эта цена? Если вы, как и столь многие художники наших дней, уверены, что искусство - это единственное святое занятие в нашем нечестивом и вульгарном мире и что любой человек, заявивший себя художником, обретает, таким образом, статус святости, тогда само собой получается, что цензура - это совершенно неприемлемая форма святотатства. Но для тех из нас, кто не исповедует эту религию искусства, издержки цензуры не так уж и велики.
Если посмотреть на историю американской и английской литературы, то видно, что ущерб, нанесенный цензурой, преобладавшей на протяжении большей части этой истории, ничтожно мал. Крайне малое число произведений литературы - я имею в виду подлинную литературу - было когда-либо под запретом; и если это случалось, то запрет длился недолго. Не замечаю я также и того, чтобы какие-то ранее запрещенные шедевры внезапно наводнили сегодняшний книжный рынок, при том что у нас цензура печати, так или иначе, прекратила свое существование. Да, конечно, мы сейчас можем читать «Фэнни Хилл» и маркиза де Сада. Или, говоря точнее, мы можем их свободно купить, учитывая, что многие люди и раньше, когда эти книги были запрещены, имели возможность их читать - как тому и следует быть при либеральной цензуре. Так давайте посмотрим, насколько литература и искусство выиграли от того, что все мы можем сейчас приобретать их открыто, что, более того, все содействует тому, чтобы мы покупали их открыто. Я не вижу, чтобы они много выиграли.
Здесь стоит задать вопрос, который почти никогда не задается: как много литература утратила от того, что сейчас все дозволено? Должен сказать, что она лишилась довольно многого. В условиях свободного рынка закон Грэшема1 действует по отношению к книгам и театру точно так же, как и в отношении денежного обращения, -хорошее вытесняется и заменяется второсортным. Сегодняшний рынок культуры в Соединенных Штатах наводнен грязными книжонками, грязными фильмами, грязным театром. У порнографического романа гораздо больше шансов быть напечатанным, чем у
1Теория английского экономиста Томаса Грэшема о том, что в условиях денежного обращения монеты высокой пробы постепенно вытесняются монетами более низкой пробы того же номинала. - Прим. перев.
непорнографического, и целый ряд хороших романов ждет своей очереди просто потому, что они не порнографические, а посему не будут пользоваться спросом. Состояние нашей культуры не улучшилось от того, что у нас больше свободы. Не столь уж многим могла похвастаться американская культура 20 лет назад; сегодня же просто испытываешь стыд.
И одно последнее соображение, на котором я обязан остановиться. Не дойдем ли мы до ограничений на выражение политических взглядов, если станем подвергать цензуре порнографию и непристойность? Многие именно так и считают, и это только показывает силу доктринерского образа мышления по отношению к реальности. Ведь у нас в течение 150 лет, буквально до вчерашнего дня, существовала цензура порнографии и непристойности, но я не слышал ни о каких ограничениях свободы мнений, которые бы это повлекло за собой. К счастью для тех из нас, кто придерживается либеральных взглядов, свобода не есть что-то неделимое. Если бы это было так, то либерализм ничем бы не отличался от анархизма; а ведь это две совершенно разные вещи.
Но я должен повторить и подчеркнуть: какие бы законы в отношении порнографии мы ни принимали, какого бы рода цензуру - а поскольку мы все еще являемся федерацией, - какие бы разновидности цензуры мы ни вводили в различных частях нашей страны, это будет делом непростым. Тем не менее тут вопрос принципиальный. Я лично придерживаюсь либеральных взглядов на методы осуществления цензуры: я считаю, что порнография должна быть запрещена, но и доступна тем, кто настолько нуждается в ней, что готов затратить немалые усилия, чтобы получить ее в руки. Несколько столетий мы жили, имея порнографию «из-под прилавка», и неплохо жили. Но надо принципиально решить вопрос: хотим ли мы порнографию на прилавке или под ним? Этот вопрос надо решить до того, как мы станем обсуждать недостатки и достоинства альтернативных видов цензуры. Думаю, что то положение вещей, какое мы имеем сейчас, когда непристойность приравнена к демократии, - глубоко ошибочно; я уверен, что в основе своей оно неустойчиво и что со временем станет несовместимым с подлинной заботой о качестве жизни в нашей демократии.
1971
