CC BY
18СМОТРЕТЬ НЕ НА ЧТО: ИЗВРАЩЕННОСТЬ И ПУБЛИЧНЫЕ РАЗВЛЕЧЕНИЯ*
В течение ряда столетий Англия славилась жестокостью своих развлечений. Двумя самыми популярными зрелищами были петушиные бои и травля медведей. В первом из них пара или более петухов с заостренными клювами и металлическими шпорами, пристегнутыми к лапам, выпускалась на большой стол; в последнем, ослепленный медведь сажался на цепь и на него спускалась свора озлобленных собак, до тех пор пока он не разрывал их - или они его - в клочья. Были другие варианты: в книге «Век Вольтера» Уилл Дюрант приводит образчик рекламы XVIII в., обещающей зрелище «бешеного быка, украшенного фейерверками» на ринге, а также «собаку, украшенную фейерверками, верхом на быке; медведя, тут же спускаемого с цепи, и кошку, привязанную к бычьему хвосту». Дюрант пишет также об «игре под названием "метание в петуха": петуха привязывали к столбу и швыряли в него деревянные биты, пока он не подыхал».
Публичные казни тоже были поводом для веселья. Один мемуарист, врач по имени Джон Найвтон, описывает поездку в Тай-берн «с целью досуга», а именно присутствовать при повешении женщины, укравшей три буханки хлеба. В дневниковой записи, датированной 4 ноября 1751 г., Найвтон, в частности, пишет: «Прибыв на место, мы находим там толпу уже в сборе, поскольку подобные случаи служат настоящим праздником для людей бедных, живущих на Оксфорд-стрит, а также для обитателей деревни Пэддингтон и селений вдоль дороги, ведущей в Эджвер. Присутствует некоторое число дворян, стоящих на крышах своих карет, -как джентльменов, так и прекрасных леди, причем мужчины в дорожном платье, а леди все напудренные и нарумяненные, весьма приятной внешности, с шалями, большими шляпами и пышными цветастыми фижмами.
Виселица большая, сразу на четырех человек, но в этот день будут вешать только одну эту женщину, да еще и мальчишку, которого вешают только наполовину, а потом вынимают из петли и гонят плетьми по городу, чтобы отучить его от попрошайничества. Мой друг Джордж Блуменфилд, в превосходном настроении, все
* Nothing to Look at: Pervesity and Public Amusement // Sobran J. - Single Issues. - N.Y., 1983.
любезничает с дамами на каретах, а мистер Поуп очень милостиво посылает за вином для всех нас, и мы с радостью готовимся наблюдать это представление. После двадцати минут ожидания прибывает женщина, молодая бабенка, недурная собой, стоящая в повозке и привязанная к доске, чтобы не могла спрыгнуть; палач добродушно приветствует ее, она отвечает ему тем же; это служит толпе и дворянам отменным развлечением (один мужчина рядом с нами смеется так, что я боюсь как бы его огромный парик не свалился с головы), и вот она подходит к виселице, и палач приказывает ей встать на ведерко, поскольку она безродная бродяжка, а потом закрепляет веревку у нее на шее, причем она посылает ему воздушный поцелуй. Его помощник вышибает ведерко из-под нее, и она падает с такой силой, что наверное тут же лишается Жизненных Способностей. Я был заинтригован тем, как дергалось ее тело: думал, что веревка может не выдержать.
Потом приходит очередь упомянутого мальчишки, приведенного туда еще раньше, чтобы повешение служило ему уроком; его затаскивают на помост, а он так упирается, что благородное общество кричит "Позор!" по поводу его трусости и всячески возмущается. Палач не утруждает себя повешением, но просто швыряет его на помост и, поощряемый криками толпы, наступает ему коленкой на грудь и душит удавкой, убирая ее прежде, чем мальчишка умрет. Потом мерзавца ставят на ноги, выплескивают на него ведро воды, подводят к повозке, на которой привезли женщину, и привязывают сзади повозки; два джентльмена вблизи нашего окна от восторга орут до хрипоты, а помощник палача берет хлыст, и идет за тронувшейся повозкой, умело правя вожжами. Женщину снимают с виселицы и тело отдают ее отцу, который дожидался трупа, имея с собой тачку; и вот толпа расходится, дворяне разъезжаются, а одна дама хлещет отца повешенной хлыстом по ушам, за то, что тот оказался со своей тачкой слишком близко к ее карете. Мы же отправляемся с друзьями поужинать и проводим приятно целый час с музыкой и беседами на разные темы. Узнал потом, что повешенная была матерью упомянутого мальчика, что, я надеюсь, послужит ему уроком в делах Наказания за Порочную Жизнь».
«Пуританин возражал против травли медведей, - писал Ма-колей, - не потому, что это причиняло страдания медведю, а потому что доставляло удовольствие зрителю». Когда читаешь запись из дневника Найвтона, чувствуешь, что неотесанный пуританин
был прав. Хватает уж одной жестокости закона, убившего молодую женщину за мелкую кражу и истязавшего ее сына за попрошайничество. Но, позволю заметить, особенно шокирует то, что из всего этого делался повод для сенсационного развлечения. «Жестокость» - не совсем подходящее слово; оскорбляет не жестокость, а безумное веселье от происходящего, самодовольная бесчувственность, способная наслаждаться подобным зрелищем и резюмировать все это как «Наказание за Порочную Жизнь». Род удовольствия, доставляемого таким зрелищем, выходит или должен считаться выходящим за грань человеческого.
Это было бы справедливо, даже если бы несчастные полностью заслужили подобное обращение, или даже если бы их страдания были простой симуляцией. В конце концов, мы же не воспринимаем повседневный убой скота для нашего пропитания как что-то аморальное, но мы вряд ли сочли бы этот убой достойным быть публичным зрелищем. Некоторые - в основном, разумеется, философы - делали вывод, что мы просто лицемеры, стыдящиеся нашего обращения с животными; так считал Джереми Бентам и он ждал того дня, когда люди станут настолько цивилизованными, что признают права животных. «Вопрос, - говорил он, - не в том, могут ли они размышлять? или: могут ли они говорить? но: могут ли они страдать?»
Важными критериями этического поведения для Бентама были удовольствие и страдание, и он недвусмысленно отказывался проводить качественные различия между разными видами удовольствия и страдания: удовольствия от игры в бирюльки, утверждал он, ничем не уступают удовльствиям от поэзии. Такая позиция исключает какую бы то ни было классификацию удовольствий в качестве гуманных (т.е. присущих человеческой природе как таковой) или бестиальных. Тут удовольствия могут быть лишь более или менее острыми. Сегодня эта позиция сохраняется в том, что можно назвать этикой оргазма: лишь бы возбудиться! И удивляет, какое же число людей неспособно опровергнуть утверждения, что любые формы сексуальных действий или изображений совершенно законны, лишь бы они совершались между (или среди) «взаимно согласных взрослых». Эта точка зрения производит немалое впечатление, ее даже уважают. Она представляет собой нечто, с чем большинство не может согласиться, но оно слишком косноязычно или неуверенно, чтобы оказать серьезное сопротивление. В пуб-
личных дебатах эта точка зрения торжествует за отсутствием альтернативы.
Давайте представим себе крайний случай. Предположим, кто-то получает огромное удовольствие, наблюдая жестокие мучения других. Возможно, по какому-то бентамовскому счету, оба эти ощущения нейтрализуют друг друга; нет никакого преобладания зла над добром или добра над злом. Но допустим, что двое людей испытывают удовольствие от чьих-то страданий; оправдывает ли это применение пыток? Возможно, последователь Бентама ответил бы на это, что удовольствие от чужих страданий не может быть признано законным; не в смысле, что такое удовольствие само по себе дурно, поскольку если удовольствие как таковое есть единственный критерий добра, то и нельзя его осуждать согласно каким-то иным критериям, но в том простом смысле, что мы постулируем (неважно, на каких основаниях) недопустимость удовольствия от чужой боли. Тем не менее зло причиняемых страданий будет скорее смягчаться, чем отягощаться пропорционально числу людей, получающих от этого удовольствие. Иначе говоря, мы можем согласиться, что истязания ребенка не могут быть ничем оправданы, но пока нашими координатами остаются чистые удовольствие или боль, нам придется сказать, что зло подобных действий в какой-то мере компенсируется фактом большого числа зрителей, с удовольствием взирающих на это. Если благодаря чудесным свойствам телевидения весь мир мог бы радоваться такому - тем лучше.
Подобная аргументация находится в кричащем противоречии с обычными чувствами нравственных людей. Если бы оказалось, что весь мир готов извлекать удовольствие из подобного спектакля, деградация такого мира сделала бы жизнь в нем невозможной. Наше отвращение ничуть не уменьшилось бы, даже если бы мы знали, что агония симулируется или что присутствие зрителей было следствием случайного включения телевизора как раз в момент происходящего, так что они, будучи потребителями, никак не причастны к созданию программы.
Ведь мы знаем, что некоторые события могут менять свой характер в зависимости от участия зрителей; они не просто «случились» при свидетелях. То, что могло быть естественным в уединении, в присутствии аудитории становится показным под влиянием самоощущения. Поэтому до известной степени присутствие зрителя может стать определяющим фактором в том, что разворачивается перед его глазами. На этом построены, например, условности
театральной сцены. Все высказывания персонажей пьесы предназначены для чужих ушей, даже когда персонаж говорит сам с собой. Но сущность пьесы включает в себя знание того, что она есть имитация, и мы наслаждаемся не тем, что воспринимаем ее, как «реальность», а ценим достоинства самой имитации. Но эффектность повешения на сцене будет всегда обесцениваться подозрением, что оно не всамделишное.
Чтобы произвести нужный эффект, порнография, как и демонстрация пыток, должна полагаться на видимую подлинность и отсутствие стилизации. Поэтому порнографические фильмы должны показывать мужчину в момент оргазма, а более респектабельные порножурналы стараются публиковать фотографии обнаженных знаменитостей - людей хорошо узнаваемых. Отсюда -близость между порнографией и жестокостью, все чаще встречающейся в садомазохистских фильмах (которые рекламируются даже в «Нью-Йорк таймс»). Очень трудно и даже невозможно испытывать уважение или симпатию к людям на экране или на страницах журналов, которые связаны с нами одним лишь нашим желанием увидеть кого-то, кого угодно, лишенными их права на уединение, а потому - их индивидуальности. Детям и подросткам может быть свойственно определенное любопытство по поводу того, как выглядят люди раздетые догола, но такое желание быстро удовлетворяется и вряд ли способно служить основой для многомиллиардной индустрии. Как показывает растущая тенденция к показу женщин и даже детей в унизительных и извращенных ролях, спрос на порнографию есть в значительной мере желание, причем неутолимое, унизить человека, уничтожить любые защитные покровы и обычаи, разрушить личность. Людей невозможно полностью и адекватно познать в их непосредственности; их надо оценивать путем многочисленных и сложных церемониалов, принятых в цивилизованных общестах, со всеми присущими им качествами сдержанности и самоограничения. Чем больше вы видите кого-то вскользь, тем меньше вы способны его постигнуть. Нужда в уединении основана на убежденности, что в нашем существе есть глубины, которые несправедливо было бы выставлять на торопливое обозрение. Непристойность стремится это отрицать; она уверенно опускается все ниже и ниже, и для захлестывающей нас порнографии крайне важно производить впечатление максимально возможной реалистичности. Иначе ее разрушительное воздействие на подлинно человеческие атрибуты будет фальшивым, слишком слабым для
злокачественной установки на дегуманизацию. Даже анонимные бедолаги, участвующие в этой пакости, должны быть по-настоящему порочны, иначе клиент зря платит деньги. Ведь даже для изображения интимных сцен перед глазами незнакомцев, нужна определенная порочность. Непристойность невозможно симулировать, хотя половой акт - можно. Непристойность просто есть. Ее реальность идентична ее внешности. Она может подтверждать собственную аутентичность только путем все большей детализации, что означает все возрастающую извращенность.
Отсюда следует, что акты между уединившимися любовниками, могущие быть выражением взаимного влечения, оказываются непригодными для зрелища. Цель «любовников» в порнографическом фильме - доставить удовольствие не себе или друг другу, а зрителю, с которым, по существу, они совершают неестественный половой акт. Они должны «доказать свою любовь» к нему, отказавшись от возможно большей доли своей приватности, автономии и самоуважения. В каком-то смысле производство порнографического фильма есть высший акт альтруизма, хотя и немилосердный. Это принесение своей личности в жертву чужому «я».
Предположим, что порнография пойдет более возвышенным путем и будет просто фиксировать акты подлинной любви между мужем и женой. Но и тут присутствие наблюдателя вновь уничтожает интимность, присущую таким актам, и делает их, так сказать, треугольными. В этих обстоятельствах акт видоизменяется, поскольку происходит в другой среде: на виду.
Приличие по большей части связано с тем, чту мы видим. Оно драпирует вещи не потому, что они дурны, а потому что не предназначены для глаз. Их следует познавать в более глубоком контексте их значения. Это относится, конечно же, и ко многим делам несексуального свойства. Причина нежелательности публичных казней та, что большинство зрителей в каждый данный момент не может точно знать, за какое преступление расстается с жизнью преступник, а потому не способно воспринимать наказание иначе как кошмарное зрелище, либо отвратительное, либо - что гораздо хуже - патологически привлекательное.
Утверждение, что понятий непотребства или неприличия не существует, может звучать как выражение благостности всего сущего. Но с таким же успехом можно сказать, что нет ничего приватного; или, выражаясь несколько иначе, что за пределами внешности явлений не существует никаких градаций ценности. По
иронии судьбы «новая мораль» началась с требований неприкосновенности частной жизни; сегодня же невозможно пройти мимо журнальных лотков без ощущения грубого надругательства над ней. Все это проделывается во имя свободы выражения, и хотя способность к выражению есть одно из самых ярких свойств человека, нам следует настораживаться, когда мы слышим об этом в форме слогана от людей, чей главный вклад в публичные дискуссии состоит в том, чтобы сделать их грубыми и окорбительными. Из собственного опыта мы знаем, что люди выражают себя особенно интересно и тонко через свою одежду, хотя, конечно, откровеннее всего - в наготе; а в нашей общественной жизни мы стремимся скорее к изысканности, чем к откровенности. Публичная обнаженность не делает нас свободнее; она просто удешевляет и опошляет нас. И удовольствие от такой обнаженности - совсем не то, какое мы испытываем от супружеской наготы; это удовольствие низменного и распутного толка, чуждое любви и преданности.
Отсюда - очень простая причина, почему мы не должны поощрять порнографию: она нацелена на деградацию общества. Она цинична сама по себе, и мы вправе заключить, что это ведет к циничному поведению. Обычное возражение, бесконечно повторяемое социологами и официальными комиссиями, состоит в том, что связь между порнографией и сексуальными преступлениями доказать нельзя. Допустим. Но все равно против этого есть два аргумента, каждый из которых вполне достаточен.
Во-первых, те, кто выступает с возражениями, требуют доказательств, какие невозможно получить в принципе, и которых не требуется в других сферах жизни, где мы тем не менее действуем на основе нашей уверенности в вероятном результате. Как не устает напоминать нам Аристотель, образованный человек не требует большей степени уверенности, чем та, что соответствует содержанию предмета. Мы не можем доказать, что по прочтении «Короля Лира» кто-то поступил мудрее или благороднее, но мы не задумываясь рекомендуем пьесу студентам колледжей. Общее убеждение состоит в том, что поведение людей формируется под влиянием -пусть самым косвенным - того, что они читают. Именно поэтому у нас есть всеобщее образование. Никто, даже президентская комиссия, никогда не требовал на сходных основаниях запретить гуманитарные дисциплины. Порнографию же можно воспринимать в качестве антигуманитарного образования.
Это ведет нас к следующему пункту. Нас беспокоит кое-что помимо сексуальных преступлений; нельзя забывать и о тонусе нашего общества. Чтобы любить свою страну, как напоминает Эдмунд Бёрк, эта страна должна быть прекрасна. Он не имел в виду общественные акции по стрижке газонов. Он говорил о привычном чувстве уместности всего окружающего, которым должны быть пронизаны наши умы и наши обычаи: он называл это «благодатным даром жизни», без которого мы склонны смотреть друг на друга с эгоистичным пренебрежением. Такое умонастроение дает реальные, ощутимые результаты. Было бы упрощением рассматривать наши стремительно растущие показатели числа разводов, абортов, насилий и общей сексуальной распущенности как прямое следствие свободного доступа к «Плейбою» или «Хастлеру»1. Но было бы столь же нелепым предположить, что наши обычаи, включая терпимость к агрессивным и догматичным наглецам, не будут оказывать кумулятивного воздействия на наше умонастроение и в конечном счете наше поведение. Как однажды сострил Оскар Уайльд, жизнь подражает искусству. Сначала мы смирились с массовым производством похабных картинок; потом стали безразличны к протестам женщин против этих картинок и к тем отношениям между мужчнами и женщинами, которые эти картинки представляют; и, наконец, мало-помалу, сами опускаемся до уровня антисоциальных моделей и прецедентов, которые видим со всех сторон. Не сумев привлечь своих сограждан к ответственности, мы, даже обладая достаточной стойкостью, сами впадаем в искушение устранить собственное чувство ответственности. От убеждения в том, что удовольствие можно извлечь без стыда из чего угодно с относительной социальной безнаказанностью, мы движемся к мысли, что супружеская измена - только небольшое «отклонение»; и этим ослабляется одно из главных звеньев социальной сплоченности. Даже если мы не нарушаем супружескую верность, возникают вторичные эффекты, включая некий спад уважения к ней, позволяющий нам становиться нетерпеливыми и раздражительными с нашими супругами, вместо того, чтобы вложить свою энергию в поддержание скромной домашней гармонии. Многие браки бывают отравлены, когда кто-то из супругов начинает думать, что ему(ей) положен небольшой флирт. Такими путями превалирующая вокруг легковесность сеет мелкие раздоры даже тогда, когда формально все остается прежним и никакой реальной измены нет. Подобные коллизии просто невозможно детально предусмотреть. Их можно
избежать, только сохраняя традиционный этикет отношений между полами в повседневной жизни. Это и значит тонус, который общество должно поддерживать. Постоянный фактор благопристойности в эстетике и манерах учит нас достойно реагировать на мгновенные и непредвиденные ситуации.
Как и отношения между мужем и женой, влияние порнографии не сводится к одной лишь сфере секса. Оно переходит на общественные отношения в целом. Различные слои общества имеют свои кодексы поведения и свои манеры - семья, школа, клуб, офис предлагают собственные модели и ради сохранения целостности терпят только определенную степень отклонений. То же самое относится к более обширной социальной структуре, внутри которой они существуют. Люди, не знающие друг друга, должны объединяться своего рода гражданской дружбой (по выражению Дж. Кортни Мэррея2); взаимным уважением, основанным на несколько идеализированном мнении друг о друге как соучастнике в делах гражданского общества. Это требует для своего существования множества деликатных условий, и среди них не в последнюю очередь - кодекс приличий в поведении, несущий в своих обычных жестах и правилах чувство общечеловеческого достоинства. Для этого существует такое слово, как «цивильность». Мы все еще считаем оскорбительным публичное обнажение гениталий, его поистине символичную нецивилизованность; тут, по крайней мере, мы как будто не испытываем колебаний в приложении и насаждении законов, хотя уже знакомые нам абстракции могли бы оправдать подобное так же легко, как и всю остальную грязь, которая ныне заливает нас. Значит, у нас все еще существует консенсус, как бы ни было сложно напоминать себе о таком факте. Закон мог бы справедливо и достойно сузить границы толерантности с учетом реального консенсуса и во имя требований гражданского содружества. Но нужнее всего - не какие-то репрессии, а подтверждение того, что на самом деле существуют стандарты, признаваемые властными структурами. И хотя необходимые законы уже существуют, нерешительность их предполагаемых блюстителей деморализует тех, кто надеется, что государство хоть как-то поддерживает этические нормы.
Призывы применить законные меры в этой области тут же наталкиваются на ряд возражений. Одно из них то, что законодательство в сфере нравственности - не дело государства. Это достаточно справедливо. Но государству также не пристало игнориро-
вать общий моральный кодекс своих граждан и тем более воевать против него. Различные правительственные департаменты имеют разные сферы ответственности, но все они должны соотноситься с понятиями о правом и неправом. При республиканском правлении не может быть патерналистского правительства, создающего моральные стандарты там, где их раньше не было. Но там, где нормы приличия традиционно имели вес, закон должен поддерживать публичный кодекс своих граждан. Конечно же, эти самые граждане, в качестве родителей, учителей, соседей и так далее, должны задавать тон прежде всех остальных. А их политические лидеры не должны стараться превратить общество в нечто отличное от того, каким оно само себя коллективно сформировало. Государство же существует для поддержки общества, а не для искусственной его трансформации.
Следующее возражение: законы против порнографии антиконституционны. Верховный суд никогда этого не говорил и зачастую даже утверждал обратное, но тенденция его решений такова, что люди по обе стороны дискуссии приняли бы абсолютно либертарианское попустительское, решение суда как нечто не выходящее из ряда вон. Конечно, мы всегда пребываем на милости непредсказуемых юридических импульсов Верховного суда. Но Первая поправка исторически сосуществовала с многими ограничениями абсолютной свободы выражения: законами о клевете, законами о правдивой рекламе, наказаниями за неуважение к суду со стороны дерзких свидетелей и так далее. Между прочим, намерения авторов Первой поправки были весьма (можно сказать, поразительно) узкими, особенно учитывая сегодняшние стандарты. Согласно Леонарду Леви3, поправка была направлена скорее на охрану парламентских привилегий, чем на установление какого-то гражданского права. В любом случае, эта поправка была принята в мире, где еще не было фотографии, не говоря уж о фильмах. Если нам будет позволено высказать хоть какую-то уверенность по поводу намерений тех, кто принял ее, то мы будем настаивать на том, что они яростно протестовали бы против использования их слов для защиты товара наших кинотеатров или книжных магазинов «для взрослых».
Но, пожалуй, наиболее фундаментальное возражение из всех состоит просто в том, что свобода выражения есть самая драгоценная из всех наших свобод, и что нельзя налагать на нее никаких ограничений, кроме самых неизбежных. Ответом на это, и самым очевидным, будет то, что словесные выражения, как и все другое,
должны не выходить за пределы здравого смысла, и что показ, особенно коммерческий, нагих тел имеет весьма отдаленное отношение вообще к словам.
Но я думаю, тут следует утвердить и более значимый принцип. Обсуждению вопроса о порнографии было свойственно, насколько я могу судить, чрезмерно колебаться между полюсами полной свободы и запрета, отражая чисто негативную озабоченность тем, что можно позволить или терпеть. Разумеется, первой заботой цивилизованного общества должно быть не то, какой объем нецивилизованных форм выражения оно готово терпеть, а какие формы выражения ему надо активно поощрять. Я думаю, что достойное общество, в том виде, каким оно представляется большинству из нас, должно состоять из мужчин и женщин, обращающихся друг к другу с вниманием и уважением, ценящим обычаи цивиль-ности, потому что они ценят друг друга и жизнь общества, в котором живут. И полноценная общественная жизнь зависит от состояния частных норм поведения; по существу, общественная жизнь коренится в частной жизни и частной морали. Лживость утверждений, что эти две сферы можно разделить, что половая распущенность почти то же, что щекотка, демонстрируется теми сценами насилия и садизма по отношению к женщинам и даже детям, какие становится все более заметными в порнографии. Когда половые отношения обесцениваются, то обесценивается жизнь; когда отмахиваются от цивильности, отмахиваются от человечности. Предполагать, что этот открытый вызов манерам, являющимся по сути внешними проявлениями нравственности, не окажет особого воздействия на поведение есть чистой воды доктринерство. Здравый смысл говорит иначе. Аргумент, что мы не можем доказать связь между преступностью и тем, что менее варварский век назвал бы варварскими манерами, - несостоятелен и звучит так же плоско, как аргументы табачных фабрикантов, что нельзя доказать причинной связи между курением и раком. Связь существует; у нас есть в этом разумная уверенность. И никаких других доказательств тут не требуется.
Общество в конечном счете основано на любви. Семья не уцелеет без горячей привязанности между ее членами, необходимой и присущей семейной жизни. Общество не только не уцелеет, оно поистине не сможет существовать без определенных, более общих, хотя и менее страстных привязанностей среди его членов, особенно той «гражданской дружбы», которую мы упоминали.
Легких путей для ее поддержания не существует. Но терпимость к грубейшим формам непристойной и окрашенной насилием эксплуатации - в порнографии, травле медведей, публичных казнях и того, что Том Вулф4 назвал «рогпоую1епсе» - никогда нельзя путать с гуманной толерантностью людей, которые достаточно заботятся друг о друге, чтобы быть терпимыми к индивидуальным и незловредным различиям в своем кругу. Простая негативная вседозволенность не имеет ничего общего с терпением, основанном на милосердии, и может означать лишь безразличие к тем, над кем издеваются, кого оскорбляют и доводят до животного состояния посредством вопиющей непристойности. Мы не должны быть слишком догматичны, когда устанавливаем границы, определить которые можно только путем разумного обсуждения. Но полностью устраниться от долга ответственного утверждения стандартов будет изменой гражданственности и предательством, в гражданском аспекте, всего человечества.
Примечания
1 «Hustler» (англ.) - название одного из самых непристойных американских журналов «для мужчин»; имеет ряд значений, в т.ч.: пройдоха, ловкач; также: проститутка, уличная девка.
2 Мэррей, Джон Кортни (John Courtney Murray, 1904-1967) - известный теолог, иезуит, представитель либерального направления в католицизме; один из самых активных участников «прогрессивного» Второго Ватиканского собора.
3 Леви, Леонард (Leonard W. Levy, 1923-2006) - канадский историк, автор нескольких книг о конституции США и ее авторах.
4 Вулф, Том (Thomas Kennerly Wolfe, род. в 1931 г.) - известный писатель, романист и публицист, критик современной культуры; зачинатель т.н. «нового журнализма».
