Абортная культура Текст научной статьи по специальности «Философия, этика, религиоведение»

КУЛЬТУРА

*

АБОРТНАЯ КУЛЬТУРА

В минуты досужих размышлений меня порой занимал вопрос: как бы чувствовал себя сегодня Дуайт Эйзенхауэр, вернись он на денек повидать свою дорогую страну? Он был первым президентом, которого я хорошо запомнил, а поскольку я родился в 1946 г., то до сих пор испытываю к нему своего рода чувство детского восхищения, как к своему дедушке. И не то чтобы я не знал о многих его недостатках. Но в моем воображении он остается воплощением той Америки, где я рос. Хотя я происхожу из семьи верных сторонников демократической партии и в 1960 г. стоял горой за Кеннеди, но в душе я трепетал, когда мой молодой герой отобрал бразды правления у могучего старца. Мог ли вообще кто-то другой быть президентом?

Я представляю себе, как провожу Эйзенхауэра по улицам моего родного города, надеясь, что мне не придется объяснять, почему в кинотеатре Марты Вашингтон, где в период его президентства я смотрел по субботам вестерны, сегодня крутят порнуху. Если бы он это заметил и озабоченно спросил меня об этом, мне бы пришлось заступаться за мой городок, ссылаясь на то, что позор стал общенациональным, - чем я огорчил бы его еще больше. Он умер в 1969 г., до того, как чума распространилась повсеместно (между прочим, при администрации Ричарда Никсона).

Возможно, мне удалось бы прошмыгнуть вместе с ним мимо таких болячек и привести к себе домой. Но даже там он мог бы из любопытства перелистать сегодняшние газеты и увидеть рекламу

* The Abortion Culture / Sobran J. Single Issues. - N.Y., 1983 // The Human Life News. - N.Y., 1981. - Spring; по русс. опубл.: «Новая Европа». Милан; М., 1996. - № 9. - С. 89-102.

порнографических фильмов. Мог бы даже наткнуться на рекламу такого рода сделок: «Аборт - 75 долларов».

Тут уж мне совсем нечего было бы сказать. Наступление свободы для порнографии было постепенным, и датировать его трудно. У абортов же был свой «День Пирл-Харбора». 22 января 1973 г. Верховный суд решил, что аборты, фактически по первому требованию, не противоречат Конституции.

Но этот Пирл-Харбор возник не на пустом месте. Ему предшествовала долгая подготовка. Ведь невозможно идти в атаку без армии, без тылов, без стратегии и без особого рода философии.

У Верховного суда существует своя философия, которую он проводит в жизнь уже немало лет. Наступление началось задолго до 1973 г. Несколько последовательных решений суда в пользу порнографии были фазами в этом натиске, опирающимися на все ту же философию. Если говорить о философских школах, пожалуй, наиболее близкой представляется позитивизм. Эта философия заставляет Верховный суд игнорировать смысл Декларации независимости. Судите сами: «Мы считаем следующие истины самоочевидными... » Суд же придерживается морального релятивизма, являющего собой скорее определенную позицию, чем философию; позицию, отвергающую понятие о каких-либо вечных моральных истинах.

«Что все люди созданы равными...» Суд счел, что человечество начинается не с Творения, а с рождения.

«И что они наделены своим Создателем...» Суд сделал все возможное в пределах, налагаемых даже не Конституцией, а чисто политическими соображениями, чтобы воспрепятствовать любым упоминаниям о Создателе, особенно в государственных школах, где формируются юные умы.

«Определенными неотъемлемыми правами; к которым относится право на жизнь...» Вот тут самая суть.

Суд, противореча Декларации, теперь исповедует великую ересь ХХ в.: что государство уже не обязано признавать и защищать («обеспечивать») врожденные права человека, данные Богом, но имеет произвольную власть создавать и/или уничтожать положительные права - в том числе право на жизнь - по собственному усмотрению.

Суд, повторяю, пребывает в состоянии войны с американской традицией, со всей западной традицией. Было бы странно ожидать от суда, что спустя двести лет он откроет подлинный смысл

Конституции - тот подлинный смысл, что ускользнул от самих ее авторов и от тех, кто ее унаследовал и жил этой конституционной традицией последние два века.

И очень уж подозрительно то, что так называемый «подлинный» смысл совпадает, оказывается, с идеологией сегодняшней левой интеллигенции. Тем не менее Верховный суд хочет, чтобы мы поверили в то, что только он, суд, говорит от имени нашей истинной традиции. Вряд ли суд мог этого требовать от нас, если бы не чувствовал, что его идеология пользуется широкой поддержкой в могущественных организациях.

Когда я вижу, что всего семь человек навязали такую трактовку более чем двумстам миллионам - не говоря о 10 миллионах неродившихся людей, погибших с 1973 г., - я с трудом верю своим ушам, слыша обвинения в адрес противников абортов: что они хотят навязать большинству свои взгляды. Чего они хотят, так это восстановить законы пятидесяти штатов, законно принятые нашими выборными представителями и в одночасье отмененные теми семью судьями.

Никакое большинство никогда не санкционировало взгляды этого суда. Сторонники легализации абортов неизменно отказывались подвергнуть этот вопрос демократическому тесту. Они предпочитают притворяться, что их идеология подразумевается в Конституции. Тех, кто с этим не согласен, считают не просто придерживающимися иного мнения, но врагами конституционных свобод.

В отношении порнографии суд также внушает нам, что различные законы против непристойности нарушают Первую поправку1. Суд никогда открыто не отрицал, что непристойность есть законное правовое понятие, и даже, по существу, признал, что различные категории словесного выражения удостаиваются различных степеней конституционной защиты; но суммарный эффект решений суда приводит, по сути, к отрицанию самого понятия непристойности.

Можно сказать, что общий тон мнений суда был целиком в пользу сексуальной откровенности. Многие левые интеллектуалы, даже не ожидая решений суда, уже пошли дальше и объявили «свободу выражения» абсолютной согласно Конституции. Нынешний состав суда почти ничего не сказал для опровержения этой жульнической экстраполяции.

Люди по обе стороны идеологического барьера чувствуют, что порнография и аборты имеют глубинную связь. Нельзя обесценить (или, если угодно, «либерализовать») половую жизнь, не обесценивая жизнь как таковую. Одно следует за другим. «Сексуальная свобода» означает ныне свободу от последствий, от верности, от моральной ответственности.

Превратив секс в развлечение, левая культура делает лишними на празднике тех детей, от которых надо избавиться. Мы даже слышим лицемерные сожаления по поводу «нежеланных» детей, родить которых было бы жестоко. Защищать безответственность никто не осмелится. Вместо этого левые изображают аборт как признак ответственности, а попытки препятствовать - как неуместное вмешательство. Проабортная демагогия, настаивая, чтобы решение об аборте было делом индивидуальной совести, исподволь учит, что сделать аборт - значит следовать чувству различения добра и зла, а не нарушать его. Защитники абортов выставляют себя друзьями, а противников - врагами совести. (Основоположник «Плейбоя» Хью Хефнер долгие годы поддерживал аборты. В отличие от многих, он уже давно видел связь между идеологией своего журнала и абортами.)

Вся аргументация левых глубоко бесчестна. Сначала порнография, половая распущенность и аборты защищались во имя права на частную жизнь. Теперь наша частная жизнь подвергается посягательствам на каждом газетном лотке.

Предполагалось, что свобода выражения откроет нам пути к большей заботе о ближнем. Нам говорили, например, что она снизит показ насилия в кино, каковое есть результат подавленных и сдерживаемых импульсов к физической близости. Но сегодня наше общество безжалостнее, чем когда-либо прежде - к нерожденным детям, к женщинам. Наши фильмы сочетают непристойность с таким уровнем насилия, о котором и помыслить нельзя было еще несколько лет назад. Садистская порнография стала большим бизнесом.

Если книги и зрелища не делают людей хуже, непонятно, как же они могут претендовать на то, чтобы делать их лучше, и нам пора тогда закрыть наши школы и университеты. Между прочим, Верховный суд не терял времени даром и в этом отношении. Запретив добровольную молитву в государственных школах, суд ограничил право на свободное исповедание религии во имя защиты этого права. Будет лишь небольшим преувеличением сказать, что

единственная книга, которую левая интеллигенция хочет запретить, - это Библия.

При сегодняшних скользких законах можно легко представить себе, как учитель, произносящий молитву в классе, может быть отдан под суд за нарушение Первой поправки - в то время как другой может показать классу порнографический фильм, пользуясь защитой Первой поправки.

Нечто подобное уже имеет место. Под нажимом сегодняшней культуры, превосходящим силу формальных законов и ясных судебных прецедентов, все преподаватели на уровне колледжей знают или чувствуют, что гораздо безопаснее обличать или высмеивать религию, чем защищать ее. Верующих третируют; неверующим дана «свобода».

Аргументация по поводу абортов тоже подверглась подозрительной эволюции. Когда-то это было неизбежным злом, вредные последствия которого надо было свести на нет легализацией. Затем нас убеждали не судить других; это подавалось как «религиозная» проблема, по поводу которой светское государство не должно было издавать законы. А сегодня нас призывают видеть право на аборт в несомненно положительном свете - как одно из «основных прав». Мы не только должны терпимо относиться к абортам, но и платить за них из общественных средств. Это стало «правом совести», а что касается совести тех налогоплательщиков, кто иначе смотрит на вещи и не хочет за это платить, то их можно игнорировать.

Итог всего этого дела: мы имеем то, что я уже ранее называл узаконенной безрелигиозностью. Либеральное государство, если верить его энтузиасту из Йельского университета Брюсу Акерману, является «ценностно нейтральным», но обязано субсидировать реализацию произвольных индивидуальных ценностей. Разумеется, вы можете практиковать свою религию в уединении вашего дома или в своей церкви, но это не должно влиять на ваши политические взгляды или общественные функции. Вам надо уважать права неверующих настолько, что вы должны поступать, как если бы сами были атеистами.

Левые овладели умением действовать подобными методами поистине виртуозно. Когда против таких врачей, как Кеннет Эде-лин и Уильям Уодилл, выдвигаются обвинения в убийстве вполне выношенных детей путем аборта, левые сразу бросаются на их защиту, даже не дав себе труда разобраться в справедливости обвинений, уж не говоря о мучениях, которым подверглись жертвы.

Непонятно даже, существует ли какой-то предел, где они бы остановились и воскликнули: «Нет! Такого мы не пропустим!»

Стоит также призадуматься над тем, что именно значит либеральная «нейтральность» по отношению к религии. Пока что эта «нейтральность» означала серьезные ограничения религии. Те самые силы, что настаивают на государственном субсидировании абортов, заметно стушевываются, когда слышат предложения о скромных налоговых льготах родителям, отдающим своих детей в частные религиозные школы.

Эта позиция не соответствует их обычным аргументам, что если вам не по карману пользоваться каким-либо правом, то фактически вас лишили этого права, и государство обязано вам помочь. Либералы теряют свой либерализм, когда речь идет о родителях, желающих контролировать и направлять образование своих детей. Акерман даже считает, что цель государственного образования - противостоять тираническому влиянию родителей. Вот к чему ведет «либеральное» понимание нейтральности.

Такое мстительное желание заставить родителей дважды платить за частное образование показывает глубокое презрение к правам родителей и к религии вообще. Не могу припомнить случая, чтобы левые, либералы или радикалы, протестовали против преследований верующих за «железным занавесом».

Если такова их «нейтральность», то мы можем сказать, что точно такой же была и старая расовая система: «раздельные, но равные». И то, что на самом деле узаконили сейчас левые во главе с Верховным судом, не есть разделение Церкви и государства, а дискриминационная сегрегация религии. Религиозные убеждения сейчас стали частными мнениями второго сорта. Если вера способна пережить преследования коммунистов, она может пережить и более мягкие, утонченные формы дискриминации со стороны секу-лярной либеральной культуры; но она не должна подвергаться этому.

Попробую сформулировать аналогию между этой культурой и официальной Церковью. Когда в государстве установлена официальная религия, она может, как в Англии, терпимо относиться к другим религиям. Но установленная Церковь оплачивается из общественных средств, неукоснительно собираемых со всех граждан, как и прочие налоги. Вы должны платить за государственную Церковь независимо от того, принадлежите вы к ней или нет. Если хо-

тите другую церковь, соответствующую вашей вере, вы платите за нее из тех денег, что государство оставило в ваших руках.

Так функционирует теперь и наша система образования: вы платите за школы, где религия запрещена, - не важно, ходят туда ваши дети или нет, соглашаетесь вы с этим или нет, считаете вы их влияние благим или нет. Я недавно смотрел по Эн-би-си репортаж об ухудшающемся состоянии государственных школ и вдруг понял, что и не подозревал об уровне насилия в школе; мой четырнадцатилетний сын, сидевший со мной, заметил: «Да, именно так и было в госшколе». Прошлой осенью я перевел его в католическую школу, но не потому, что знал о происходящем в госшколах, а просто думая, что в католической школе он получит более полное образование. Он же, со своей стороны, считал, что привычный ему хаос был нормой.

Но давайте отвлечемся от деталей упадка государственной школьной системы. Покойный социолог Элвин Гулднер, как и Акерман, в принципе одобрял государственные школы. Более того, он считал, что «новый класс», от имени которого он выступал, очень ловко облапошил родителей, заставив их субсидировать систему образования, исподволь подрывавшую их моральные ценности. А два радикальных нью-йоркских журналиста, Александр Кокберн и Джеймс Риджуэй, недавно публично высказали свою озабоченность нападками правых на госшколы, поскольку, по их словам, левые не смогут политически выжить без государственной школьной системы, через которую они могут распространять свои левые убеждения. Такого рода защита государственного образования говорит куда больше, чем любые мои обвинения.

В данный момент традиционные силы в Америке только начинают сознавать, насколько сложившееся положение не в их пользу. Тем не менее, поскольку религиозные традиции в нашей стране все еще сильны, у нас до сих пор не появилось открытых и сильных левых группировок социалистического или коммунистического толка. К тому, что происходило во Франции или Италии2, мы оказались ближе всего в 1972 г.; но поражение Джорджа Мак-Говерна3 уничтожило все дальнейшие шансы на это при нашей двухпартийной системе.

И все же в нашей стране есть-таки левое меньшинство, и его главным политическим органом оказался Верховный суд. Средства массовой информации и главные университеты также помогли распространить веру в то, что идеология суда представляет собой

подлинно конституционную доктрину. Под прикрытием этого Верховный суд контрабандой протащил в сферу права целый ряд положений и идей социализма, с которым у суда явно нет никаких фундаментальных разногласий. (Покойный судья Уильям О. Дуглас, между прочим, завещал после себя земельный участок в пользу зарубежных ученых, с особым предпочтением к ученым из Советского Союза, Китая, Ирана, Вьетнама и даже из Северной Кореи. Осмелься кто-нибудь предсказать такое, его тут же обвинили бы в маккартизме.)

Суды, СМИ и высшая школа (чье влияние теперь достигло и средней школы) образуют своего рода треугольник культурной власти. Они все получают выгоды от такого альянса, укрепляя власть друг друга. (Не надо забывать, что порнография всех родов составляет для СМИ великий источник дохода.)

В общем и целом они сильно подрывают влияние родителей и Церквей на убеждения и мораль молодежи. С этой точки зрения студенческий «бунт» шестидесятых годов был не совсем тем, за что его выдавали; бунтуя против своих отсутствующих родителей, студенты на самом деле подчинялись с какой-то буйной покорностью социалистическому давлению их непосредственного университетского окружения. Не надо забывать, что многие из них происходили из семей, не имевших никогда лиц с высшим образованием, но веривших в «образование» как способ самосовершенствования, так что даже это родительское доверие оставляло молодежь беззащитной. И рассуждая об этой социально растущей молодежи, мы также должны помнить, что, как отметил историк Джон Лукач4, Америка - единственная страна, где можно было лезть «вверх» по социальной лестнице путем политического сдвига влево; эта истина подтверждается множеством автобиографий самодовольных выдвиженцев периода шестидесятых-семидесятых годов.

Как ни смешно, но чем больше молодежь подчинялась левацким поветриям - своим участием в радикальных политических акциях и беспорядочной половой жизнью, - тем больше приветствий она получала от либеральных старейшин по поводу своей «независимости». Пожалуй, похвалы удостоились совсем не те, кто ее заслужил. Мне представляется, что подлинную независимость проявили те, кто вдали от дома остались верны ценностям домашнего очага, внутренне сопротивляясь всем навязчивым и шумным понуканиям и уговорам университетского окружения. Одной из форм такого понукания, далеко не самой безобидной, было питаемое ими

презрение или, в лучшем случае, изоляция. Не удостоившись за это ни похвалы, ни рекламы, такие студенты проявили мужество, достойное нашего уважения.

К сожалению, даже те, кто не потерял рассудка в шестидесятые годы, слишком часто бессознательно усваивали два великих правила этикета левацкой культуры: 1) никогда не ставить под сомнение цели социализма, хотя подвергать сомнению все остальное; 2) свои религиозные убеждения, буде таковые имеются, держать при себе. То, что правила эти были неписаные, ничуть не уменьшало их силы. Неписаные законы именно потому и трудно опровергать, что их нелегко опознать.

Ключевая стратегия левых, в каком-то смысле неосознанная, - побудить молодежь усвоить «либерализованные» сексуальные отношения и (главное) привычки, которые сразу же включат их в новую культуру и навсегда сожгут мосты назад, к старой культуре, с ее кодексом семейных привязанностей.

Когда ослаблена семья, достоинство человека тоже принижается. Все люди становятся взаимозаменяемыми, без каких-либо прочных связей друг с другом. Бракосочетание сводится к «листку бумаги», к обычной буржуазной формальности. В таком моральном климате трудно спорить против абортов. Если люди взаимозаменяемы, от тех, кто беспомощен, можно избавляться. (Мы уже слышим аргументы в пользу эвтаназии и инфантицида; категория «нежелательных» расширяется.)

Студенческая среда, как безумная секта, служит естественным местом внедрения идеологии - «новых идей», как их одобрительно называют, - в головы молодых людей. Там они изолированы от родительского руководства, среди таких же, как и они сами, молодых людей. Они полны энергии и готовы испытать любую новинку. Для них нет ничего невозможного. Им не верится, что они способны совершить непоправимую ошибку; все смерти и трагедии кажутся далекими. Они свободны. Они согласны идти на риск; отказаться - значит ощутить себя трусом. И они в страхе, ибо ужасно уязвимы для морального шантажа, особенно когда он рядится в одежды идеализма, взывающего к высоким принципам «прав человека», его суверенной свободы и т.п. Больше всего они боятся вернуться к родителям. В конце концов в этом возрасте все ждут от них подтверждения их самостоятельности, их независимости. Сделать свой сексуальный выбор есть извечный символ зрелости, будь то у Шекспира или в кино (несмотря на глубоко различные мо-

ральные кодексы). Как легко молодым быть ввергнутыми в сексуальные отношения; как трудно им признаться в том, что сделана унизительная ошибка; это значит признать, что родители были правы в чем-то очень важном. В стенах колледжа признать правоту старых идей - значит нарушить табу.

В шестидесятые годы кампусы оказались великолепными вербовочными пунктами для левых. Важная роль отводилась сексу, заставлявшему молодых чувствовать, что они безвозвратно погрузились в новый порядок вещей, где беспорядочная любовь к «человечеству», а попросту распутство, идет на смену прежним узам.

Демагогия затемняет один из главных вопросов в полемике вокруг полового обучения: сможет ли новый моральный кодекс левых, с помощью профессионалов, чья идеология прячется под маской «нейтральности», заменить родительский авторитет даже на уровне начальной школы? Учитывая табу, наложенные на религию, старые кодексы поведения неминуемо должны быть отменены, и, как всегда, истинные ценности педагогов будут проявляться все откровеннее по мере того, как власть уходит от родителей к государству. Тем или иным способом родительские ценности будут объявлены «неконституционными». Обе стороны это чувствуют; одна - с глубокой тревогой, другая (пользуясь старым, но точным выражением) - со смаком. Родительская «тирания» сменится государственной «заботой».

В данный момент самым распространенным аргументом служит то, что у родителей «не получается» информировать своих детей о сексе. И зачастую так оно и есть. У родителей не получается также и информировать детей о религии, но вот этим государство по-прежнему не интересуется.

И если у родителей действительно что-то не получается, так это не потому, что они не дают детям информации биологического свойства, а потому, что не дают им морального и религиозного руководства. А педагоги, похоже, не желают признать еще одну очевидную закономерность: что если сегодня и наблюдается растущая половая распущенность (термин, который они бы не употребили) среди молодежи, то это вряд ли можно считать результатом излишней родительской опеки. У родителей сейчас меньше власти, чем когда-либо прежде в истории Америки. И уж точно, когда семья была крепкой, число беременностей среди подростков было никак не выше. Почему же в качестве средства против нынешних поветрий предлагается дальнейшее ослабление семьи?

Разве нельзя предположить, и даже утверждать с полной уверенностью, что проблема лежит в самом этом новом кодексе? Видя, как растущая откровенность эротики до сих пор только поощряла извечные слабости плоти, лишь глупец способен отрицать вероятность того, что именно новый кодекс, а отнюдь не семья, повинен в этом и что культивирование источников нашей болезни вряд ли послужит ее исцелению.

Мне по крайней мере ясно, что в данном случае мы сталкиваемся с чисто идеологическим предубеждением против семьи. В сфере экономики существует аналог этому. Левые, либералы и радикалы, всегда настаивают на вмешательстве в функционирование свободного рынка, т.е. системы добровольного обмена. При экономических спадах левые никогда не ставят под вопрос собственную роль; их автоматическая реакция - требовать еще большего государственного вмешательства. Так и с семьей. Чем ниже ее статус, тем хуже для общества; и тем больше вины за это взваливают на семью. Средством излечения от болезней этатизма всегда считается еще больший этатизм.

Но более глубокий вопрос состоит не в том, насколько семья потерпела неудачу. Важно понять, что сочли бы ее «успехом» именно критики традиционной семьи. Похоже, ответ пока таков: независимо от желания родителей молодежи надо дать более открытый доступ к противозачаточным средствам, пенициллину, абортам. Словом - уничтожение морального влияния родителей.

Конечно, мало кто осмелится это сказать в открытую. И понятно почему. Кто, например, будет выступать за инфляцию? Не существует же организации под названием «Инфляционная партия». Но есть множество людей, облеченных властью, которым выгодно проводить политику, ведущую к денежной инфляции. А когда инфляция обостряется, эти люди качают головами и бормочут что-то о таинственных «причинах» инфляции. (Стоит отметить, что слишком многие из них отказываются воспринимать инфляцию как в известном смысле моральную проблему - если только, разумеется, им не удается свалить вину за инфляцию на своих политических противников.)

Именно так, по-моему, у нас устанавливается социализм. В нашей стране нет влиятельной социалистической партии, как нет и узкой группы финансистов, заговорщицким шепотом обсуждающих, как им выпускать бумажные деньги, пока не раскалятся добе-

ла печатные станки. Но уже множество людей привыкли с презрением относиться к трем институтам, которые являются всегдашними мишенями социалистов: к семье, к собственности и к религии. На каждого, кто сознательно исповедует социалистическую веру, приходятся десятки тех, в ком наша культурная атмосфера воспитала социалистические инстинкты. Многим даже трудно представить себе какой-либо прогресс, не носящий формы руководимой государством социальной гомогенизации.

Ведь что ни говори, а социализм - это великий феномен ХХ в. Было бы странно, если бы система, властвующая над огромными пространствами земного шара и завоевавшая стольких сторонников даже в демократических странах, не коснулась Америки.

Я не собираюсь углубляться в эзотерический спор о том, насколько советский социализм, или германский национал-социализм, или итальянский корпоративный социализм, или многие-многие его разновидности в десятках «народно-демократических» социалистических республик могут быть названы «истинным» социализмом. Послушать ярых социалистов, так получится, что социализм «предавали» каждый раз, как его где-то пробовали осуществить; они вечно настаивают на том, что о социализме надо судить не по его кровавому прошлому, а по сияющему будущему. Остается только сказать, что здравый смысл побуждает нас относиться скептически к мечтам, имеющим такую явную тенденцию быть предаваемыми реальностью.

Каким бы ни был «истинный» социализм, вполне ясно, что такое реализованный социализм. Это - система, построенная на убеждении, что общество может быть улучшено путем концентрации власти в руках некой элиты - расовой, интеллектуальной или идеологической - и разрушения тех институтов, которые мешают государственной монополии на власть и легитимность. Социалист - это тот, кто считает себя достойным быть членом такой элиты.

Это, без сомнения, малоприятная характеристика; но социализм вполне заслуживает того, чтобы быть определяемым своими прошлыми и будущими жертвами, а не только защитниками. Конечно, не все социалисты подобны Ленину; у зла есть градации. Но сама эта мечта злокачественна. Для учения, построенного на предполагаемом понимании законов исторического развития, социализм слишком упрямо сопротивляется накоплению исторического опыта. Все собственные неудачи он неизменно сваливает на своих

врагов, на то, что предназначено им к уничтожению, - на людей, которых социализм намерен поработить. Например, на семью и родителей.

Всем, кто выступает против роста всевластного государства, я предлагаю одно простое средство. Каждый из нас должен ознакомиться с Конституцией, особенно с Биллем о правах. Это удивительно краткий и ясный документ. И его существо отнюдь не то, каким оно представляется в слышимых нами дебатах идеологов, подразумевающих, что авторское право принадлежит им.

Особенно важна Первая поправка. За рамками ее конкретного содержания она никогда не предназначалась в качестве основы американского образа правления. Что касается ее текста, она ограничивает власть федерального правительства, особенно в сфере религии. Совершенно ясно, что, запретив федеральному правительству устанавливать официальную религию и дав гарантии свободы вероисповедания, поправка имела в виду сделать религию не менее, а более свободной. Отказавшись дать привилегированный статус какой-то одной религии, отцы-основатели открывали пути для многообразных религиозных влияний на государство, а отнюдь не запрещали их все. Смысл заключался в том, чтобы не дать какой-то одной Церкви автоматических преимуществ перед другими. Это должно увеличивать, а не уменьшать влияние веры на нашу общественную жизнь.

Короче, Конституция не враждебна, а дружелюбна по отношению к религии. Даже Верховный суд никогда прямо не отрицал этого, а просто уклонялся от ответа; сам судья Дуглас однажды громогласно подтвердил, что «мы - религиозный народ, чьи институты предполагают Верховное Существо», т.е. дал ясную ссылку на Декларацию независимости, которой он и его коллеги впоследствии так прискорбно пренебрегли.

Особенно же мы должны отвергнуть какие бы то ни было утверждения, что поскольку наше правительство не имеет права объявлять никакую религию выражением истины в последней инстанции, то мы как граждане связаны своего рода секулярной обязанностью вести себя так, будто все религии ложны. Ограничения полномочий правительства никогда не были ограничениями свободы народа. Совсем наоборот. С таким доктринерским пренебрежением к логике можно было бы утверждать, что, поскольку мы не знаем, заслуживают ли неродившиеся дети права на жизнь, мы не должны никогда препятствовать их убийству. Сказать такое зна-

чило бы подразумевать, что Билль о правах отрицает неотъемлемые права. И даже если бы все судьи, все средства массовой информации и все университетские профессора во весь голос вопили об этом хором, они бы не сделали эту позицию прочной. А тем более истинной.

Примечания

1 Первая поправка к Конституции США звучит так: «Конгресс не должен издавать законов, устанавливающих какую-либо религию или запрещающих ее свободное исповедание, ограничивающих свободу слова или печати или право народа мирно собираться и обращаться к правительству с петициями о прекращении злоупотреблений».

2 Имеется в виду рост численности и политического влияния коммунистических партий Франции и Италии в 60-70-е годы, совпавший по времени с усилением радикальных движений среди студенчества и вылившийся в крупные гражданские беспорядки и даже отдельные проявления терроризма. Тогда возникла реальная опасность прихода коммунистов к власти в Западной Европе демократическим путем.

3 Мак-Говерн, Джордж Стенли (род. в 1922 г.) - кандидат в президенты США от демократической партии на выборах 1972 г. Пожалуй, самый «левый» из всех крупных фигур американской политики.

4 Лукач, Джон Адальберт (род. в 1924 г.) - крупный американский историк, президент Американской ассоциации католических историков.