CC BY
85
редакцией З.В. Тикуновой, В.А. Русановой. - Омск: ИПК «Литограф», 2002. — 80 с.
23. Информация о проекте «Сибирские инициативы» от 20.01.1999 г. // Текущий архив СибАС.
МАМОНТОВА Татьяна Владимировна, аспирантка.
Дата поступления статьи в редакцию: 21.06.06 г. © Мамонтова Т.В.
УДК 323.1(4)
И.М. МУСАЕВ
Российский государственный педагогический университет имени А.И. Герцена
ПОПУЛИСТСКИЙ НАЦИОНАЛИЗМ В ПОСТКОММУНИСТИЧЕСКОЙ ЕВРОПЕ
Статья посвящена исследованию популистского национализма в современной Европе. Попытка представить активизацию националистических сил в Центральной и Восточной Европе лишь как реакцию на социальные издержки периода системной трансформации, проявление «отсталости» посткоммунистических стран опровергается фактом резкого усиления популистских и националистических настроений и в Западной Европе. По мнению автора, сущность популистского национализма в его современном виде заключается в критике слабостей либеральной демократии, ее неспособности решить ряд ключевых социально-политических проблем. Соответственно, делается вывод о том, что именно он становится основой антиевропеизма, несущего в себе угрозу процессу европейской интеграции.
Последние два десятилетия ознаменовались в Восточной Европе резким усилением проявлений популистского национализма. Существуют два основных подхода к объяснению этого феномена. Первый из них базируется на модернистском понимании, в соответствии с которым речь идет о транзите полусовременных авторитарных режимов к современным, демократическим государствам (1). В этом объяснении радикальные реакции популистских движений на социальные издержки перехода приписываются так называемой «стадии порога», характеризующейся временным нарушением социального порядка, и ее последствиям. В периоды системных изменений, часто сопровождающихся хаотическими колебаниями во внутренней и внешней политики государства, трудно поддающимися прогнозированию социально-экономическими изменениями, возвращение к нелиберальному и реакционному поведению понятно, поскольку люди не уверены в своем социальном положении, сохранении благосостояния, в благоприятном будущем. Как подчеркивает Майкл Минкенберг, «общий анализ крайне правых движений и организаций в Центральной и Восточной Европе должен базироваться на концепции многомерного модернизацион-ного процесса, то есть трансформации авторитарных режимов в либеральные демократии, переходе от государственного социализма к капиталистической рыночной экономике, от индустриализма к постиндустриализму. Вытекающая из этого экономическая и политическая незащищенность, особенно не завершенный процесс демократизации и консолидации новых режимов создает для крайне правых весьма благоприятные возможности, которых они не обладают в существующих западных демократиях...» (2) Соответственно иррациональная форма поведения должна постепенно ослабевать по мере увеличивающейся институционализации современной демократической системы и интеграции в западные структуры. По мере этого и политический
радикализм будет снижаться до пределов нормальной демократической политики. Таким образом, в «стадии порога» популистские лидеры имеют возможность мобилизовать народа, опосредованно обращаясь к ностальгии по прошлому, единству и сплоченности народа (против злонамеренных внешних сил), однако восприимчивость народа к такому дискурсу однозначно уменьшается по мере формирования современного общества и укрепления правового государства.
В данном случае модернизация понимается как переход от закрытого, партикуляристского, недифференцированного и иерархического Gemeinschaft к открытому, универсалистскому, функционально дифференцированному, и индивидуалистическому Gesellschaft. При этом существует тенденция рассматривать любое сопротивление типичной западной модели демократического государства как отклонение или патологию. Для посткоммунистической ситуации делается предположение, что радикальные националистические движения, стремящиеся воспрепятствовать социальным изменениям и вернуться к прошлому, пойдут на спад по мере того, как патологическое поведение уменьшится с возрастанием уровня модернизированное™ общества, конечным результатом которого станет «нормальное» современное общество.
Вторая линия аргументации, которая получила широкое распространение в исследованиях возродившегося национализма и популизма в Восточной Европе носит историко-структурный характер (3). В соответствии с ней Западная Европа считается родиной «гражданского», «доброкачественного» и инклюзивного, объединяющего людей, проживающих в одной стране, национализма, тогда как Центральная и Восточная Европа связываются с рождением этнокультурного и эксклюзивного, разъединяющего граждан по признаку этнического происхождения, национализма. Соответственно, современные популистские и националистические
движения в Восточной Европе вновь обращаются к старой этнической ненависти и коллективистским представлениям, которые подавлялись во время существования коммунистических режимов. Такое представление порождает детерминистское, евро-центристское видение мира, в котором Запад приравнен априорно к «доброкачественному» национализму открытого, толерантного и конституционного типа. Восточная же Европа в этом случае рассматривается как место «злокачественного» этноцентричного, закрытого и агрессивного национализма, являющегося здесь важной составной частью политической культуры.
Вышедшая на первый план во времена Великой Французской революции идея нации как типичной формы современного политического сообщества, пришедшей на смену как городам-государствам, так и империям, стала воплощением стремления к эмансипации — освобождению человека и народа от репрессивных оков традиционного, феодального общества, равенству прав и свобод всех, принадлежащих к одной нации. Именно эта концепция нации считается основанием современного демократического суверенного государства (государства-нации). Создание нации означало тогда включение в строительство государства всего народа через реализацию неких прав, которыми обладали все члены общества. В этом контексте нация воспринимается как противоположность привилегированному правлению меньшинства при феодализме и связывается с идеей расширения самоуправления и самоопределения народа в целом.
В тех обществах, где политическое определение нации могло в значительной степени совпасть с уже существующими политическими границами (Англия, Франция, Голландия, Швеция), постепенное включение масс в процесс принятия решений, демократизация государственного управления были главными компонентами национализма и предметом спора; этнокультурное понимание нации оставалось в значительной степени скрытым. Наоборот, в случае появления наций, составленных из остатков распавшихся многонациональных империй, как это имело место быть в Восточной Европе, построение особой национальной идентичности было одним из самых существенных способов легитимизации создания суверенного национального государства после имперского правления. Последняя форма национализма, то есть движение за самоопределение для этнокультурно и дополитически определенных групп, часто интерпретируется как весьма отличная от «доброкачественного» национализма, который развивался в режимах с уже сложившимися коллективными особенностями. Этнический национализм считается эксклюзивным, составным и неотъемлемым и определение коллективной автономии и самоопределения, которое он содержит, рассматривается как искаженное и несправедливое по отношению к не-членам, в противоположность гражданскому, освободительному национализму, который провозглашает «доброкачественные» формы включения, национальной принадлежности и построения политического сообщества.
Исторически гражданско-политический национализм связан с событиями в Западной Европе и Соединенных Штатах, тогда как воинствующий этнический национализм начал проявляться в романтических националистических движениях XIX века в Центральной (включая Италию и Германию) и Восточной Европе.
На этом основании сторонники данного подхода склонны трактовать современные националистические движения как выражение старых форм «пещерного национализма», которые не были уничтожены полным расширением современных институтов на все сферы жизни общества в этих странах, и здесь мы видим определенное сходств о с аргументацией модернизационной линии. Вместо того чтобы воспринимать националистические символы и дискурсы как постоянно нужд 1ющиеся в воспроизводстве и переформулировании, они рассматриваются как неизменный фактор сложившейся культуры. Таким образом, согласно этому пониманию, после 1989 года в Восточной Европе существует сильная восприимчивость к появлению этнического национализма из-за серьезно уменьшившейся власти политических институтов над социальной жизнью г результате краха коммунистических режимов. В этой «промежуточной» ситуации институционального разлома и широко распространенного беспорядка, долго подавляемые этнические противоречия могут снова выйти на поверхность.
Однако представляется, что взаимоисключающее определение этнического и гражданского восприятия нации является достаточно спорным по целому ряду параметров. Прежде всего, вызывает сомнения четкое историческое и географическое различие, проводимое между западным и восточноевропейским национализмом. Так, например, для империалистической волны конца XIX века было характерно наличие сильного чувства превосходства западной расы и исключение не только жителей, но и выходцев из колоний, проживающих на территории метрополии, из состава государствообразующей нации. Во-вторых, в концептуальных терминах можно утверждать, что гражданская форма национализма ме может обойтись без некоторой (и часто достаточно значительной) эмоциональной составляющей политического и социального единства. В последнем смысле либеральное, юридически-процедурное понимание политической нации, действительно, носит инклюзивный характер, однако в нем не находит своего отражения критерии, которые будет решающими в определении того, кто принадлежит тому или иному государству, и кто нет. Это определение на практике может базироваться на экономически определенных группах (классах) или культурно-исторически определенных группах (нациях).
Возможно, еще более важно то, что жесткое противопоставление гражданского и этнического восприятия нации не позволяет оценить те аспекты, которые являются общими для обоих, то есть нация как форма коллективной идентичности и как выражение народного суверенитета. Как либеральный, так и романтически-националистический подход к нации включают в себя сильные требования народного суверенитета, направленного против доминирования над обществом внешних или над-социетальных политических сил, которые представляются нелегитимными, поскольку они не укоренены в народе.
Определение восточноевропейского национализма как исключительно основанного на «злокачественном», этнокультурном понимании нации, диаметрально противоположной западноевропейскому национализму, как основанному на «доброкачественном», гражданском восприятии нации, не соответствует политической действи-
тельности. И в Западной Европе «скрытая» этнокультурная идентичность, укрепляющая политические институты и составляющая основу коллективной идентичности, очень важна для существования общества. При этом она не предполагает отождествления интересов общества и государства, что исключает необходимость «восхищения» существующим политическим режимом и социальным строем. Последнее особенно важно для понимания популистского национализма и содержащейся в нем критики существующего политического порядка. Как справедливо подчеркивает Юри Прибан, жесткое противопоставление гражданской и этнической концепций нации представляет собой «сильное упрощение посткоммунистического развития и непонимание исторической роли национализма, частично вызванное широко признанным различием между «устойчиво стабильным» Западом» и «нестабильным» автократическим Востоком» (4).
Вместо того чтобы сводить подъем национализма в Восточной Европе к исключительно транзитному явлению или атавистическому всплеску подавленных чувств, представляется необходимым рассматривать его в общем контексте исследования популистской критики либерального - плюралистического и представительного понимания демократии. Именно здесь можно проследить связь между популизмом как общим явлением в современных обществах и восточноевропейским национализмом. Многие националистические движения используют эмансипаторно-освободительный дискурс, в котором нация, отождествляемая с «настоящим» народом, должна быть освобождена от иностранного доминирования (как, например, в форме искусственного «насаждения» западных институтов) и внутреннего подчинения политическим элитам. В рамках этого дискурса часто используется аргументация в пользу укрепления народного суверенитета посредством наделения нации, народа как неразделенного и органического единства абсолютным верховенством. Вместо того, чтобы провозглашать явно антидемократическую позицию, как это делали фашистские и националистические партии в период между двумя мировыми войнами, эти популистские националистические партии часто утверждают, что они мыслят и действуют исключительно в рамках демократии.
Многие аналитики отмечают рост популизма и на Востоке, и на Западе примерно за последние 20 лет (5). Исследования свидетельствуют о растущем недовольстве, направленном против политического истеблишмента как в Восточной, так и в Западной Европе, и выдвигают гипотезу о том, что, вместо того чтобы быть просто переходным явлением, ограниченным ситуациями социальной депривации и невыполненных народных ожиданий, популизм следует рассматривать как более структурное явление, чья критика бьет прямо в сердцевину современной демократической системы. Популизм понимается ими как политический «стиль» и совокупность отличительных аргументов, а не последовательная и самостоятельная идеология, которой было бы необходимо, кроме последовательного набора основных политико-философских посылок включать конкретные предложения по их институциализации, подобно тому, как это реализуется, например, в либерализме как политической доктрине и его институциональном воплощении в форме представительной, плюралистической демократии, разделения властей и системы «едержек и противовесов».
Отличительный набор популистских аргументов включает абсолютный приоритет народа, его политическое участие и его суверенную волю, анти-элитизм и резкую критику истэблишмента, требования радикальной свободы и «абсолютной демократии», протест против отчуждения, которое считается результатом насаждения искусственных конструкций рационально-легальных институтов, требование объединения народа с политической властью, которое должно придти на смену презираемых ими формальных институтов и плюралистической представительной демократии. В определенном смысле можно утверждать, что популизм — это феномен больший или меньший, чем идеология: больший в смысле создания своего рода над-идеологического явления, которое может быть включено в идеологии, находящиеся как на левом, так и на правом фланге политического спектра, меньший в том, что он сам по себе не формирует последовательную, полностью развитую идеологию.
Признание особого отношения между популизмом и демократией (главным образом через общее для обоих феноменов признание важности народа для политического процесса) также означает, что популизм нельзя рассматривать как простую патологию современного демократического общества, как утверждают многие исследователи. Популизм следует понимать как особую интерпретацию демократии, а не как полную критику и ее отрицание. Как отмечает Маргарет Канован, «популизм в современных демократических обществах лучше всего рассматривается как обращение к народу с протестом как против установленной структуры власти, так и против доминирующих социальных идей и ценностей», и поэтому представляет собой «вечную возможность», поскольку он возникает в неизбежном противоборстве между тем, что Маргарет Канован называет «прагматическими» и «спасительными» интерпретациями демократии. «Популизм не просто протестная реакция на структуры власти, но и обращение к признанной власти. Популисты требуют легитимности на том основании, что они говорят за народ: то есть они утверждают, что представляют демократического суверена, а не носителя частных интересов, как экономические классы» (6).
Популизм следует понимать как стимулирование довольно одностороннего и специфического представления о демократии путем подчеркивания ее «спасительности» как наиболее эффективной формы управления, а не реализации идеала демократии. Напротив, «прагматическое» представление о демократии состоит в признании порядка, правового государства и в этом смысле подчеркивает противоположное, но также одностороннее представление. В политической действительности обе точки зрения существуют одновременно (также, как либерализм, например, содержит прагматическую и спасительную сторону), и должны существовать вместе, поскольку демократия, в ее спасительном облике без ограничений прагматизма, привела бы к тоталитаризму, тогда как прагматизм без веры приведет к бездуховной, инструменталистской и технократической политике. Как утверждает Маргарет Канован, популизм возникает, когда есть «асимметрия, вызванная избытком (прагматизма) и дефицитом (спасения)» (7).
Близкую точку зрения высказывают и французские исследователи Ив Мени и Ив Сюрель: «Демократия, как Янус, имеет два лица и поэтому может
быть объектом двух противоречащих друг другу прочтений. Демократия представляет фактически спасительный взгляд (самый лучший способ управлять городом), но также и, более банально, способ управления и регулирования конфликтов посредством правил и специальных процедур. В любом случае, понятие народной власти находится в центре спасительной точки зрения (сравни формулу Линкольна), в то время как шумпетерианское определение (конкуренция за выбор тех, кто управляет) подводит нас к прагматическому подходу. Спасительный подход, в конечном счете, обращается к полной и прямой власти народа (суверена), в то время как прагматизм призывает к ограничению власти и институциализации ее осуществления. Поэтому демократия, точнее любой вид демократии, построен на этом противоречии, на этой неразрывной связи между утопией и реализмом, между верой и прагматизмом. Вера необходима, чтобы не свести демократию к утомительным и малоубедительным ритуалам; скептицизм или прагматизм также необходимы, чтобы уменьшить ожидания и умерить риски, носителями которых может быть несдержанный энтузиазм или утопии полигического волюнтаризма» (8)
Таким образом, демократия может интерпретироваться прагматически, в соответствии со спецификой конституционного закрепления, но она также открыта для других интерпретаций, в которых часто подчеркиваются проблемы, порождаемые особенностями либеральной демократии: элитизм, отчуждение, неспособность плюралистической демократии представлять социальное целое, отсутствие политического решения важнейших социальных проблем либеральным государством, исключительное внимание к инструментальным, рациональным ценностям без чувств, эмоций и коллективной идентичности.
Два измерения демократии были разработаны Маргарет Каиован на основе исследования проявлений популизма в западных, постиндустриальных обществах, в которых традиционная партийная система, базирующаяся на шумпетеровском механизме чередования побеждающих на выборах партий у власти, все более и более подрывается снижающейся значимостью классовой мотивации для принятия решения избирателями, растущим влиянием средств массовой информации в политике и усилением новых социальных движений, концентрирующих свое внимание на необходимости решения «одной проблемы». В этом контексте популистские движения понимаются как одна из форм критики современной либеральной демократии. При этом Маргарет Канован делает вывод о том, что именно постоянно существующий баланс между спасительной и прагматической политикой, то есть противоречие по вопросу о сущности и формах реализации демократии является системообразующим фактором современной политики (9). В рамках этой аргументации популизм (даже в его восточноевропейском националистическом облике) не является отклонением или патологией, выходящей за пределы либеральных институтов, а представляет собой структурный элемент современности. По словам Бенджамина Ардити, «Если популизм будет тенью демократии, то он будет следовать за ней всегда как возможность — и, вероятно, как нечто большее, чем возможность, поскольку никто не может выбирать свою тень» (10).
Иначе говоря, институциональная демократия, основанная на норме права и юридических процеду-
рах, всегда открыта для политической критики отдельных общественных сил (в Восточной Европе, часто воспринимаемых как иностранные, враждебные), а не социального целого. Еще более важно то, что, плюрализм, парламентский процесс и компромисс, и институциализированный конфликт могут изображаться как структурно не способные к представлению социетального, органического целого и как следствие ведущие к нанесению ущерба реальным интересам народа. С популис -кой точки зрения, законность и правовое государство препятствуют осуществлению в полной мере правления народа. В связи с этим Майкл Оукшотт утверждает, что «политика верн» >¡4 ляется политическим стилем, который характеризуется «отсутствием сомнения, подозрением, что формальность в управлении и настаивание на правлении закона служат помехой делу» (11).
Оценивая с .'.'их позиций политические процессы, происходящие в Восточной Европе, следует помнить, что даже если и посткоммунистическом построении новых политических систем преобладает либерально-конституционная и процедурная модель, восстановление народного суверенитета и государственности не могло обойтись без реконструкции своеобразной национальной идентичности и этнокультурного единства. Ключевой элемент'в восточноевропейских преобразованиях был, таким образом, своего рода переидентификацией национальной идентичности (или новторпой постановкой «национального вопроса»), и в этом смысле популизм обеспечил одно понимание нации, включив в нее всех тех, кого считают частью «настоящего» народа и кто, таким образом, имеет право на политическое участие.
Понимание нации как единого целого, объединенного, пользуясь выражением Гердера «национальной индивидуальностью», с ее четко выраженными и уникальными особенностями, и предлагающего своим членам определенный способ отношения к миру и форму идентичности, может интерпретироваться множеством способов. Прежде всего, акцент может делаться на национальной исключительности, что неминуемо приводит к серьезным этнополитическим конфликтам, принимающим различную форму - сепаратизма в Чехословакии, этнической борьбы в бывшей Югославии, конфликтов титульных наций с национальными меньшинствами в Румынии, странах Балтии и Словакии. Существование и натурализация нации приводят к отвержению лиц, не являющихся членами данной нации, и «позволяет развивать такое понятие как демократия в пределах этнически определенных границ и артикуляцию права на самоопределение без опасения последствий этого требования для тех, кто не является членами нации большинства/доминирующей нации» (12) . К тому же можно подчеркнуть освободительные черты национализма, то есть призыв к национальному самоопределению или повышению автономии и суверенитета особой группы народа, которая была объектом притеснения (реального или выдуманного) со стороны этнически чуждых сил в течение многих столетий. В последнем прочтении ссылка на национальное самоопределение предположительно увеличивает положительную свободу этнокультурной группы или народа, поскольку, получая формальный политический суверенитет, они в состоянии более полно выразить свою волю. Понимаемый таким образом национализм может быть полностью рас-
ценен как часть современности, поскольку он включает требование радикальной свободы народа.
Эти два измерения национализма, то есть национализм как признание этнической гомогенности и исключение этнически чуждых элементов, и национализм как требование народного самоуправления, коллективной автономии, и как интегральная сила обладали схожими чертами в популизме на стадии становления в посткоммунистической Восточной Европе. Если первое — исключительное измерение часто приводило к полному отказу от либерального понимания демократии, плюрализма, и индивидуальной автономии (в частности, через создание национальных историй, в которых нация изображается как органичное единство между людьми, историей и территорией), последнее — освободительное, спасительное измерение имеет точки соприкосновения с понятием народного суверенитета, как это присуще либеральным воззрениям на демократию.
Попытаемся суммировать некоторые особенности популистского национализма, что поможет понять сущность популистской критики либеральной демократии и формального процесса европейской интеграции.
Прежде всего для популистского национализма характерно радикально-мнимое представление о народном суверенитете или правлении народа, направленное против строго «гражданского», «конституционалистского» прочтения демократической политической системы. Отсюда, кстати, вытекает и критика процесса объединения Европы, трактуемого как преобладающе конституционалистский проект.
По крайней мере, часть программ соответствующих политических организаций посвящена мобилизации народа вокруг идеи национального освобождения, коллективной автономии и состоит из критики существующих институтов и защитников статус-кво как неспособных представлять «истинный» народ и его суверенитет. Популисты утверждают, что более полно отражают национальную волю и интерес, а, следовательно, и сам народ как таковой. При этом народ представляется как истинный носитель национальной культуры, которая часто отождествляется с сельскими традициями и деревенской культурой, тогда как политические элиты изображаются как служащие личным интересам или внешним силы. Как определяет политический популизм Кас Мадде, это «политический стиль, который полагается на твердую дихотомию «чистого народа» против «коррумпированной элиты» (13).
Призыв к нации связан с призывом к прямому народовластию и большему участию народа в политическом процессе. Однако это участие не обязательно должно соответствовать либеральному представлению об индивидууме как носители политической власти в демократическом обществе, речь идет скорее о воображаемом «восстановлении отношений» между государством и обществом. Популизм стремится таким образом заполнить пробел между правителями и управляемыми, порожденный политическим либерализмом и обеспечить прямую связь между народом и политикой.
Нация выступает в рамках данного подхода в роли своеобразной «машины времени», поскольку состоит из «воображаемого сообщества» или дискурсивно/символической реконструкции прошлого, «доказывающего» непрерывность этнокуль-
турно определенной группы, что позволяет легитимизировать национальный суверенитет посредством ссылки на древних национальных героев и территориальную и культурную непрерывность. Проблемы, порожденные характером современной государственности и спецификой национально-государственного строительства в этом регионе, делают дискурсивное построение коллективной идентичности через национальный миф очень значимым для национальной независимости, социальной интеграции и политического порядка.
Популисты часто обращаются к вопросу о необходимости защиты специфической культуры. При этом они утверждают, что одна из основных угроз национальной самобытности исходит от универсалистского понимания прав человека, представительной демократии и плюрализма, установленных либеральной демократией и гражданским национализмом. Они призывают к романтическому пониманию позитивной свободы: человек может быть свободным только в рамках своей собственной определенной культурной сферы. Западные же модели, учреждения и идеи изображаются как бездумный импорт, имеющий чуждые корни и не отражающий местной специфики. Как замечает Роберт Файн, «с точки зрения этнического национализма, гражданский национализм может появиться только как репрессивная привилегированная доктрина, которая забывает свое собственное происхождение» (14).
Призыв к защите национальной культуры часто идет рука об руку с пониманием процесса европейской интеграции, отличным от «официальной» точки зрения о необходимости формирования «Европы наций» или «Европы регионов». Объединенная Европа понимается популистскими националистами как форма сотрудничества между суверенными народами, а не наднациональное образование, предназначенное для постепенного преодоления национальных различий. Это представляется вполне логичным для их системы взглядов и ценностей, поскольку народный суверенитет напрямую связывается с выживанием нации как сообщества, объединенного специфической культурой и историей.
Таким образом, вместо того чтобы оценивать популизма в Восточной Европе исключительно как реакционное движение против издержек периода системной трансформации общественной жизни, и поэтому как транзитное явление (в модерниза-ционном понимании) или как возврат подавляемых ранее проявлений древней этнической ненависти (в историко-структурном объяснении), популизм следует, на наш взгляд, понимать как структурный элемент, как своего рода «вечную возможность» современной демократии. Это, в свою очередь, означает, что популистский, этнокультурный национализм, возродившейся в 1990-х гг. в Восточной Европе, не может быть расценен как исключительная и уникальная особенность «отсталой» части Европейского континента, поскольку он в той или иной степени находит свое проявление во всех современных обществах. По крайней мере, часть критики, исходящей от популистских движений и в Восточных, и в Западных частях Европы следует воспринимать серьезно и тщательно исследовать причины положительного восприятия ее частью населения, поскольку на практике это означает, что гражданский национализм, конституционализм, и представительная демократия оказываются уязвимыми перед популистскими требованиями.
Как мы уже отмечали, популизм является феноменом, который трудно определить одним понятием, и он не может быть сведен до одного специфического полюса на политическом спектре (крайне правые). Вместо этого популизм формирует специфический стиль аргументации (включая антиэлитизм, антитехнократию и критику формальных институтов демократии, сильный акцент на непосредственном народном суверенитете и изображение народа как органического единство), который имеет намного более широкую степень распространения, чем просто «экстремисты». И связано это прежде всего с тем, что он достаточно четко формулирует слабые стороны современных политических систем, хотя и делает это часто радикальным и бескомпромиссным способом. Таким образом, популизм может расцениваться и как угроза конституционным, демократическим режимам, и как выразитель недовольства народа и структурных недостатков демократической системы.
Гражданский национализм и конституционный патриотизм основываются на разделяемой политической культуре либерально-демократического государства, основанного на народном суверенитете, индивидуальных правах и ассоциациях в гражданском обществе, а также на «использовании ценностей социального обеспечения и взаимного признания существующего различия вариантов образа жизни» (15). Отсюда призыв к «прагматическому» видению политики и ориентация на ускорение и углубление модернизации общества как наиболее эффективном пути решения социальных противоречий, в том числе в сфере национальных отношений. Однако если мы обратимся к восточноевропейскому контексту, то не ясно, каким образом гражданский национализм может предложить убедительный ответ на беспокойства по поводу находящегося в опасности национального суверенитета, на отчуждение, возникающее между массами и политическими элитами в результате импортирования структур и моделей, на требования сохранения культурной самобытности.
Вместо способа социальной интеграции либеральная демократия и гражданский национализм изображаются как чуждые, а порой и просто враждебные национальному духу изобретения, что позволяет, в свою очередь, связать их с существующими националистическими традициями антиевропеизма. Иначе говоря, популистские движения дискурсивно стремятся вскрыть противоречия в модели гражданского национализма и формального проекта европейской интеграции как препятствующие национальному освобождению, коллективной автономии и самоуправлению. В результате политический проект конституционализации европейского режима «сверху», даже при всем стремлении к последовательной реализации принципа «Единство в многообразии», вступает в противоречие с пользующимися широкой поддержкой в Восточной Европе идеями народного суверенитета, местной автономии и культурного разнообразия.
С исторической точки зрения, возможность использования этих настроений в определенной степени может быть объяснена в контексте «запоздалого» (по сравнению с Западной Европой) построения нации в Восточной Европе, опыта коммунизма (который часто укреплял, а не уничтожал национализм), и значимостью нации для социальной интеграции, народного суверенитета и государственной легитимизации в течение достаточно
длительного периода после 1989 года. В этом смысле, национальный вопрос появился еще раз в Восточной Европе после 1989 года как результат потери коллективной идентичности из-за краха коммунизма, и эрозийного эффекта воздействия глобализации и европейской интеграции на суверенитет национального государства.
Различия в ситуации между Востоком и Западом состоит в большей остроте национального вопроса, а не в существовании структурно различных форм национализма. В то рремя, как в Западной Европе, демократия и национальное государство развивались в тандеме, и «гражданская сплоченность как цемент национальных обществ» были результатом долгосрочного процесса социальной гомогенизации (16), в Восточной Европ? ;де часто изменялись государственные границы, национальная идентичность часто устанавливались сверху (или извне). Это не означает, что национальная политическая культура, основанная на общем языке и культуре, отсутствует в Западной Европе, однако она выступает в более скрытой форме, отступая на второй план по сравнению с гражданской политической культурой.
Таким образом, если конституционный патриотизм и гражданский национализм, особенно реализуемые на общеевропейском уровне, способны сыграть ведущую роль в предотвращении конфликта национальных идентичностей и обеспечить более прочную социальную связь в обществе, популистская критика не сможет оказать сколько-нибудь серьезное влияние на будущее Европы. Однако если партикуляристская форма определения сообщества и общее чувство этнической принадлежности окажутся достаточно сильными, как это можно предполагать из анализа последних событий на европейском континенте, свидетельствующих о нарастании напряженности в отношениях между различными этноконфессиональными группами, популистская критика либеральной демократии и гражданского национализма могут стать постоянными факторами европейского политического процесса.
Библиографический список
/
1. См.например: Lovell D., Nationalism, civil society, and the prospects for freedom in Eastern Europe// Australian Journal of Politics and History.-N.l -1999- pp.45-65;MuddeC. In the name of Ihe peasantry, the proletariat, and the people: populisms in Eastern Europe// East European Politics and Societies. - N 14 -2000 -p.33-43: Delanty G., O'Mahony P. Nationalism and Social Theory. London: Sage. 2002, - Chapter 7.
2. Minkenberg M. The radical right in postsocialist Central and Eastern Europe: comparing observations and interpretations// East European Politics and Societies/ - N16 -2002 —p.335
3. Наиболее четко эта позиция выражена в работе Ignatieff М. Blood and Belonging. New York: Farrar, Strauss and Giroux, 1993.
4. PYibaH J., Reconstituting paradise lost: temporality, civility, and ethnicity in post-communist constitution-making// Law& Society Review. N38 (2). - 2004. - p. 407.
5. См.: Betz H.-G. Radical Right Wing Populism in Western Europe New York: St. Martin's Press, 1994; The Politics of the Extreme Right: from the Margins to the Mainstream (Hainsworth P., ed.). - London: Pinter. 2000: Hockenos P. Free to Hate: the Rise of the Right in Post-Communist Eastern Europe - New York: Rout-ledge, 1993: Kitschelt H., The Radical Right-Wing in Western Europe- New York: Macmillan,1995.
6.Canovan M. Trust the people: populism and the two faces of democracy// Political Studies- vol.47.-N. 2,- 1999.- pp.3-5;
7.Тамже: p, 7
8. Meny Y., Surel Y. Populismo e Democrazia Bologna: 11 Muli-no. - 2001,- p.34
9. Canovan M. Op.cit,, p.8
10. Ardili B. Populism as a spectre of democracy: a response to Canovan//Political Studies. - vol.52.-N.l - 2004. -p. 135
11. Uht. no: Canovan M. Op.cit., p. 12
12. MostovJ., The use and abuse of history in Eastern Europe: a challenge for the 1990s.// Constellations. - vol.4. - N.3 -1998. -p. 376.
13. Mudde C. In the name of the peasantry, the proletariat, and the people: populisms in Eastern Europe // Democracies and the populistchallenge ( Mirny Y., e.a.), Basingstoke, Palgrave, 2002, p. 218
14. Fine R- Benign nationalism? The limits of the civic ideal // People, Nation, and State. The Meaning of Ethnicity and Nationalism (Mortimer E., ed., with Fine R.) - London: IB Tauris. - 1999. -p.149.
15HabermasJ,The European nation-state - its achievements and its limits, on the past and the future of sovereignty and citizenship,// Mapping the Nation. (Balakrishnan, G. ed.). - London: Verso, 1996. - p.281.
16. Habermas J. Why Europe needs a Constitution New Left Review. — N.5. - 2001. - p. 11
МУСАЕВ Идрис Мусаевич, кандидат исторических наук, стажер кафедры политологии, директор негосударственного общеобразовательного учреждения «Гулливер».
Дата поступления статьи в редакцию: 03.07.06 г. © Мусаев И.М.
УДК 301. 085 - 053 7 В-ф> ГЛУХОВА
Омский государственный колледж профессиональных технологий
ГЕНДЕРНЫЕ РАЗЛИЧИЯ В ЦЕННОСТНЫХ ОРИЕНТАЦИЯХ МОЛОДЕЖИ_
В статье рассматривается проблема тендерных различий в ценностных ориентациях молодежи в процессе социализации личности; определяется характеристика системы ценностных ориентаций и её функциональное значение, влияющее на формирование ценностных предпочтений; приводятся данные исследования сравнительной характеристики тендерных различий в ценностных ориентациях студентов — юношей и девушек.
Проблема тендера в настоящее время занимает одно из ведущих мест в научных исследованиях как зарубежных, так и отечественных психологов. Веками утверждаемая система полоролевых представлений требовала половой адекватности поведения мужчин и женщин, предопределенной природой. И если в психологии пола «женские и мужские роли молчаливо признаются равнозначными, хотя и разными по содержанию» [5, с.262], то в тендерной психологии при анализе проблем половой дифференциации «акцент делается на иерархичность ролей, статусов, позиций мужчин и женщин» [7, с.29]. Таким образом, пол указывает на биологический статус человека, говоря о том, кем является данный человек - мужчиной или женщиной, а тендер указывает на социально-психологический статус человека, с точки зрения «маскулинности» или «фемининности». И тем не менее быть женщиной еще не значит автоматически обладать фемининными характеристиками, точно так же и принадлежность к мужскому полу не тождественна маскулинности [6, с. 167]. Но если у одного итого же индивида присутствуют и маскулинные, и фемининные характеристики, то имеет место так называемая «андрогиния» греч. андро — «мужской», гин — «женский») [6, с. 196], причем «сочетание в результате социализации смешанных андрогинных черт способствует более успешному усвоению тендерной идентичности» [2, с. 122].
Проблема тендерных различий в ценностных ориентациях молодежи, на наш взгляд, в настоящее
время имеет серьезное значение, так как ценностные ориентации не только направляют и регулируют, но и подкрепляют, мотивируют действия человека [3]. Ценностные ориентации, определяющие жизненные цели человека, выражают то, что является для него наиболее важным и обладает для него личностным смыслом. В свою очередь «смысловые представления играют определенную роль в организации системы ценностных ориентаций» [1, с.232]. Важнейшей характеристикой системы ценностных ориентаций являются принципы иерархии ценностей и много-уровневость. «Принятие личностью ценностей автоматически предполагает построение индивидуальной ценностной иерархии» [9, с.30]. В то же время «система ценностных ориентаций личности, занимая промежуточное положение между моти-вационно — потребностной сферой и системой личностных смыслов, обеспечивает взаимодействие этих элементов общей системы «человек» [9, с.31 ].
Такой «двойственный характер системы ценностей, обусловленных одновременно индивидуальным и социальным опытом, определяет ее двойное функциональное значение. Во-первых, ценности являются основой формирования и сохранения в сознании людей установок, которые помогают индивиду занять определенную позицию, выразить свою точку зрения, дать оценку. Таким образом, они становятся частью сознания. Во-вторых, ценности выступают в преобразованном виде в качестве мотивов деятельности и поведения, поскольку ориентация человека в мире и стремление к
