CC BY
35
Исследование природы конвергенционных процессов в настоящее время имеет не только (а, возможно, и не столько) теоретическую значимость, сколько практическую целесообразность. Актуализация этой темы самым тесным образом сопряжена с глобализационной проблематикой, а именно с развертыванием глобализационных процессов на разных геополитических уровнях -региональном, континентальном и планетарном. («Региональная и континентальная глобализация охватывает группу географически сопредельно расположенных стран, имеющих общие экономические, политические, военные интересы, культурные, национальные и другие традиции») [1, с. 57]. В этом плане вопросы глобализации, ее позитивных и негативных сторон уже более двадцати лет, так или иначе, проходят через многочисленные исследования российских политологов - философов, правоведов, экономистов и др., причем в самых разных контекстах (например, при изучении специфики «реального» государственного суверенитета, анализе сущности «суверенной демократии», выявлении особенностей, причин, последствий юридических «заимствований» и т. п.).
Таким образом, можно утверждать, что в ходе усилий отечественных гуманитариев возникло и предметно оформилось такое междисциплинарное направление научных исследований, как «глобалогия», конечно, имеющее свои отрасли, а точнее дискурсы (политическая, правовая, экономическая глобалогия и др.).
Понятно, что эвристические акценты в данном «глобалогическом» познавательном пространстве зависят от принятия того или иного дискурса, явленного в рамках политического, правового, философского или социально-экономического измерений решаемых проблем. Кроме этого, они, несомненно, будут зависеть от пространственной «привязки» изучаемых в глобализационном контексте явлений. Представляется очевидным, что региональные и континентальные границы рассматриваемых, например в политическом или правовом дискурсе, проблем во многом, повлияют на отличные от их планетарно-глобализационного «погружения» результаты, оценки, выводы и рекомендации.
В теоретико-методологическом плане здесь важно прояснить значение двух категорий: «дискурс» и «пространство».
«Я не хочу искать под дискурсом, чем же является мысль людей, но пытаюсь взять дискурс в его явленном существовании, как некоторую практику, которая подчиняется правилам, ...я стараюсь сделать видимым то, что невидимо лишь постольку, поскольку находится слишком явно на поверхности вещей» [2, с. 338], - писал М. Фуко. В. М. Розин в этой связи считает, что «понятие дискурса у Фуко имеет два разных смысла: "публичный" дискурс, декларируемый общественным сознанием, обсуждаемый в научной и философской литературе, и "скрытый дискурс", который исследователь. выявляет, реконструирует в качестве истинного состояния дел» [3, с. 40-41].
Далее, анализируя методологическую позицию М. Фуко, Розин пишет: «Метод Фуко - это движение от публичных дискурсов-знаний к скрытым (реконструируемым) дискурсам-практикам и от них обоих к таким социальным практикам, которые позволяют понять, как интересующее исследователя явление конституируется, существует, трансформируется, вступает во взаимоотношения с другими явлениями. И наоборот, это движение от соответствующих социальных практик к скрытым и публичным дискурсам» [3, с. 41].
Итак, с помощью понятия «дискурс» любое явление (политическое, правовое, социальное, экономическое, религиозное) «схватывается» в неразрывной связи, во-первых, его теоретических и практических измерений (первое невозможно без второго, как и второе не возникает без первого), во-вторых, открытых (для любого «постороннего» взгляда), декларируемых, доктринальных и иных публичных сторон и сокрытых оснований, источников возникновения, проявлений и т. п., которые всегда имеют место и требуют реконструкции для того, чтобы понять «истинное положение дел» (актуальность такой методологической схемы легко обосновывается, в частности, при обращении к процессу либерального реформирования российской политической и правовой системы, экономики, социальной сферы на рубеже ХХ-ХХ1 вв.
В отношении столь часто употребляемой в последние годы и в разных контекстах категории «пространство» также необходимо сделать некоторые разъяснения. Так, А. Г. Дугин, стремясь уточнить содержание и объем понятия «пространство» в силу известной его полисемантичности,
пишет: «Пространство... может быть рассмотрено с двух сторон. Есть количественное пространство физического мира - протяженность. В нем протекают материальные процессы, располагаются тела и предметы. Человеческое бытие развертывается в ином пространстве - в качественном. Качественное пространство принято называть "географией", качественное пространство. формируют парадигмальный контекст человеческого бытия, координаты онтологии» [4, с. 71].
Однако, на наш взгляд, рассмотрение пространственной парадигмы в любом социально-гуманитарном познании должно быть все же не двух-, а трехмерным: физическое («протяженное»), географическое (качественное пространство первого уровня, в той или иной мере сопряженное с физическим пространством) и социальное (качественное пространство второго уровня, которое в силу специфики развертывания социального бытия постепенно приобретает «надпространственные» характеристики, т. е. переходит в иное, нефизическое и негеографическое измерение *). Даже при весьма поверхностном взгляде на движение политических и правовых дискурсов в истории западной гуманитарной науки становится ясным значение географического и социального пространств, связь с которыми во многом определила содержание политических, правовых и экономических теорий, а также соответствующих им практик.
Относительно политико-правового (качественного) пространства следует отметить, что его основными характеристиками являются не «протяженность», «находимость», «удаленность» либо, наоборот, «приближенность» государств, политических, правовых и экономических систем, т. е. их обычное географическое соседство (что важно, но еще недостаточно для разного рода оценок, прогнозов и т. п.), но прежде всего общность традиций, «дистанция» менталитетов, сходство культур, устоявшихся и уже привычных способов управления, законотворчества, разрешения политических, правовых, бытовых и иных конфликтов, близость в понимании значимости модернизаций, инноваций и т. п.
Конечно, логика истории и культуры такова, что далеко не всегда политико-правовое (социально качественное) пространство не совпадает с пространством собственно географическим (например, славянский мир в общих чертах схож и в плане «находимости» государств, и качественной близости их политико-правовых менталитетов, национальных политических культур и традиций). Однако события и процессы последних двух - трех столетий привели к тому, что часто имеет место подобное несовпадение.
При этом вряд ли справедливо ограничивать западноевропейское политико-правовое пространство территорией государств Западной Европы: в силу широкой, планомерной (основанной на европоцентристском мировоззрении большинства европейского социума, «историко-прогресистской» доктрине) и часто агрессивной экспансии западноевропейские политические институты, правовые формы, способы формирования социально-экономических отношений были перенесены в иные (абсолютно неевропейские) физические пространства и остались в ряде стран Африки, Азии, Америки, в России и др.
Рассматривая конвергенционно-дивергенционную проблематику в дискурсионно-пространственном контексте, сразу необходимо отметить, что конвергенция - это своего рода «вход» в иное политико-правовое пространство либо создание качественно нового пространства и иных политических и юридических дискурсов, а дивергенция - это, с одной стороны, «выход» национальной политической и правовой системы из прежнего социального пространства, а с другой - сохранение (или возврат) оригинальных, самобытных, традиционных политических дискурсов. Причем движение «навстречу друг другу» в любом случае создает новое дискурсивное поле, иные практики и доктрины, хотя и в разных (двух) возможных формах: вариант «смешанности» политических, правовых и экономических институтов и модель «поглощения» одного политико-правового пространства другим. Движение «друг от друга» диверсифицирует развитие и функционирование политических (а значит, и всех прочих) структур, формируя тем
* В контексте развития разных отраслей социально-гуманитарного познания к середине ХХ в. неслучайно возникают «новые географии»: политическая география, правовая карта мира, экономическая география и др.
самым новые политико-правовые пространства либо «включая» в уже имеющиеся созданные веками традиции, ценностные ориентиры, смыслы и т. п.
Например, в отношении первой из этих дилемм еще в 1965 г. «Бизнес уик», характеризуя широко обсуждаемую в то время теорию конвергенции, писала: «Сущность этой теории состоит в том, что происходит совместное движение навстречу друг другу как со стороны СССР, так и со стороны США. При этом Советский Союз заимствует у капитализма концепцию прибыльности, а капиталистические страны, в том числе США, - опыт государственного планирования». «В то время как СССР делает осторожные шаги в направлении капитализма. многие западные страны одновременно заимствуют те или иные элементы из опыта социалистического государственного планирования. И вот складывается весьма любопытная картина: коммунисты становятся менее коммунистическими, а капиталисты - менее капиталистическими по мере того, как две системы приближаются к какой-то средней точке» [5, с. 19-20].
Обращаясь к классическому западноевропейскому политико-правовому конвергенционному дискурсу, отметим, что хотя в античном мире понятие «конвергенция», конечно же, отсутствовало, начиная с Платона были построены различные философемы, в рамках которых содержание и смысл этого концепта рассматривались на интуитивном уровне.
В частности, Платон в своем наиболее позднем произведении «Законы», наверное, впервые (в европейской Античности) проводит фундаментальное (в контексте уровня древнегреческого научно-теоретического понимания) сравнительное исследование, в котором он стремится к своего рода социально-культурной идентификации нескольких политических и правовых систем и, естественно, не обходит стороной вопроса об их реальном и потенциальном взаимовлиянии, смешении, сближении тех или иных институтов, норм и принципов. Причем последнее он осуществляет сквозь призму разных видов «добродетели», что в целом свойственно античному государственно-правовому мышлению, в котором именно добродетель является центральной, полисемантической категорией (и это в полной мере получило отражение в классической античной философии).
«Есть два как бы материнских вида государственного устройства, от которых, можно сказать по праву, родились остальные. Было бы правильно указать на монархию как на первый из них и на демократию - как на второй. Монархия достигла высшего развития у персов, демократия - у нас. Почти все остальные виды государственного устройства, как я сказал, представляют собой пестрые соединения этих двух [6, с. 164]. Достижение политико-правовой и социально-нравственной гармонии (еще один важнейший концепт античной культуры), а именно умеренности как одной из добродетелей предполагает конвергенцию разных форм государственного правления и различных по своему институциональному ландшафту и духовным основам правовых систем.
В сущности Платон заложил философско-методологические основы интереса последующих европейских мыслителей к проблеме «смешанности», вопросу о природе, объективном или субъективном характере конвергенционных процессов еще на заре западной цивилизации. В общетеоретическом плане древнегреческая мысль двигалась в направлении поиска политико-правовых идеалов («правильных форм»), однако в итоге «вышла» на осмысление политических реалий.
Кроме этого, начиная с трудов Платона можно вести речь и о внешней конвергенции политических и государственно-правовых институтов (которая все же представлена не столь явно), и о внутренней (в явном виде Платон анализирует возможности взаимодействия монархических, аристократических и демократических начал в рамках одного государства), а усиливающееся взаимодействие между древними народами (греками, персами, египтянами и др.) объективно способствовало необходимости постановки вопроса о политико-правовой аккультурации - явлении, которое по своему содержанию и функциям следует рассматривать в более широком социально-культурном контексте по сравнению с конвергенцией политических институтов.
Аристотель, оставаясь, естественно, в этой же философской традиции, продвигается еще дальше в понимании значимости конвергенционных процессов в политике и праве. Его государственно-правовым идеалом, как известно, является смешанная модель организации
публичной власти. «Государственный строй в его целом является не демократией и не олигархией, но средним между ними - тем, что называется политией... Итак, правильнее суждение тех, кто смешивает несколько видов, потому что тот государственный строй, который состоит в соединении многих видов, действительно является лучшим» [7, с. 417-418].
В целом, оставаясь в аристотелевом универсуме рассуждений (важном для всего античного и средневекового дискурса), представители римской философско-правовой школы уже выходят за рамки имманентной греческому мышлению этической проблематики. Для римлян вселенная уже не выглядит бесконечной, она сужается до пределов государства, национальной политической системы, а имперский социум, наоборот, расширяется до масштабов космоса. Государство объединяет «атомизированных» индивидов в социальную целостность, связывает их между собой политическими и юридическими узами. Индивид как бы «приковывается» к государству нормативными «цепями» долга, ответственности и дисциплины.
Идеи Аристотеля, правда уже на ином, «имперском» (а не полисном) уровне получили свое развитие в древнеримском государственно-правовом дискурсе (здесь следует отметить труды М. Т. Цицерона), что, конечно же, связано еще и с тем, что проблемы политической конвергенции были вынуждены решать римские государственные деятели, юристы, политики, когда в ходе перманентного империостроительства на практике столкнулись с вопросами сближения политико-правовых миров разных народов.
Формирование национальных государств и правовых систем Западной Европы в период разложения Римской империи и много позднее самым тесным образом было сопряжено с многоплановыми и поливекторными конвергенционными процессами, сближением и синтезом самых разных по своей природе, способам и формам образования политических и правовых систем. Христианство же явилось особой духовной основой для конвергенционно-аккультуративных государственно-правовых процессов. Политические институты самых разных христианских народов начинают сближаться, медленно, но все же происходит их особый синтез, однако уже на основе нового для Европы христианского мировоззрения. В этом плане правомерно предполагать, что глобальный вектор развития, так или иначе, сопровождал всю историю человечества.
Первым же результатом политико-правовой конвергенции в рамках этой социально-духовной (пронизанной библейскими заповедями, представлениями о Страшном суде и нормах христианской этики) парадигмы, христианского дискурса стала, конечно же, рецепция римского права, институты которого далеко не сразу вытеснили из западного регулятивного пространства феодальные нормы обычного права и нивелировали имеющиеся в эпоху раннего Средневековья стремления построить христианские государства по «апостолическому образцу». Ясно, что все эти процессы возникли только после весьма сложного и длительного политико-конвергенционного этапа.
«Построить общество на основе римского права, принять его за образец - не было ли это нарушением божественного закона, поиском справедливости за счет и в ущерб милосердию?... Фома Аквинский в начале XII века положил конец этой критике. Его труды, использующие труды Аристотеля и показывающие, что дохристианская философия, основывающаяся на разуме, в значительной степени соответствовала божественному закону, способствовали «изгнанию чертей» из римского права» [8, с. 35].
Кроме того, важно подчеркнуть, что после григорианской реформации можно вести речь и о возникновении первой, собственно западной (уже в современном понимании этого) политической и правовой систем, включающих в себя римско-католическое (каноническое) право, светские политические и правые институты - королевские, городские и пр. Другими словами, сформировался и начал функционировать идентификационный механизм, позволяющий отличать единое западное политико-правовое пространство от иных государственно-правовых миров, что, в принципе, и обусловило необходимость создания адекватного этому механизму мировоззренческого базиса, который появился в эпоху Просвещения (конец ХУН-ХУШ вв.), когда в западноевропейском гуманитарном дискурсе осуществляется смена познавательных парадигм: концепции предопределенности будущего «сверхъестественным началом»,
«божественным промыслом» сменяются различными рационально-философскими индетерминистскими теориями.
В этом контексте не случайно возникновение и нового конвергенционного политико-правового дискурса, видимо, завершающего классический этап развития данной проблематики. Речь идет о варианте географического и социального детерминизма Ш. Л. Монтескье, связывающего развертывание политических и правовых процессов, соответствующих им практик с двумя видами качественных пространств.
В рамках отстаиваемого им эмпирико-социального метода Монтескье принял во внимание «природу вещей» в изучении национальных политико-правовых институтов и структур, возникающих у тех или иных народов в определенную историческую эпоху, и отметил необходимость учета многих геоклиматических и культурных факторов, влияющих на разного рода политические и правовые диверсификации. Он весьма скрупулезно подошел к анализу специфики политико-правовой реальности разных народов - римского, греческого, французского, африканского, персов, англичан, китайцев и др.
Именно серьезное отношение к выявлению общего и различного в их институционально-правовом ладшафте, социально-хозяйственном образе жизни, религии, ментальности и т. п. позволило ему сделать ряд важных (и для сегодняшнего дня) выводов, в частности, относительно возможности и принципов сближения, взаимопроникновения национальных правовых и политических систем. При этом Ш. Л. Монтескье создал оригинальное контекстное поле не только для теоретического, но и для практического осмысления процессов политической конвергенции и дивергенции, а также их результатов. Именно дискурс Монтескье завершает собой классический этап пространственного измерения национальных и интернациональных политических явлений и процессов в западноевропейской познавательной традиции.
Литература
1. Эбзеев Б. С., Айбазов Р. У., Краснорядцев С. Л. Глобализация и государственное единство России. М., 2006.
2. Фуко М. Воля к истине. По ту сторону знания, власти и сексуальности. М., 1996.
3. Розин В. М. Юридическое мышление. Алматы, 2000.
4. Дугин А. Г. Философия политики. М., 2004.
5. Современные буржуазные теории о слиянии капитализма и социализма. М., 1970.
6. Платон. Сочинения: в 3 т. М., 1972. Т. 2.
7. Аристотель. Сочинения: в 4 т. М., 1983.
8. Давид Р., Жоффре-Спинози К. Основные правовые системы современности. М., 1997.
