CC BY
27
В отечественной правовой, политологической, философской литературе
конвергенционным правовым и политическим системам не уделялось должного внимания. Среди современных авторов стоит отметить обращение к этим проблемам А.Б. Венгерова, Ю.А. Кудрявцева, М.В. Сальникова, которые, правда, изучают природу переходных политических режимов в связи с анализом иных, смежных категорий.
Так, А.Б. Венгеров отмечает, что существует еще одна организация социальной среды - смешанная, та, что «в ХХ веке расцвела под названием конвергенции. Эта среда порождает своеобразные политические системы, в которых плюрализм соседствует с реликтами политической нетерпимости, призывы к обновлению, реформам сопровождаются попытками реставрации старых порядков, прежней политической системы» [1, с. 195].
Ю.А. Кудрявцев и М.В. Сальников отмечают, что «переходные политические режимы складываются в условиях перехода к рыночной экономике, осуществляемого “сверху” государственной властью. В таком государстве налицо остатки административнокомандной системы, порождающие элементы авторитаризма, поскольку многие прежние кадры, привыкшие к старым методам управления, остаются какое-то время на своих местах» [2, с. 57-58].
В целом же, в условиях отсутствия теоретически выверенной доктрины конвергенционной правовой и политической системы авторы приходят к выводам о том, что:
1) конвергенционные правовые и политические системы возникают только тогда, когда проводимые в государстве реформы направлены на масштабные изменения существующего институционального ландшафта в правовой и социально-экономической сферах, а также в области государственного управления;
2) для конвергенционных правовых и политических систем является характерным смешение многих правовых, политических, экономических и иных институтов, трансформирующихся в силу действия объективных и субъективных факторов: провозглашение свободы труда и частного предпринимательства и сохранение государственного вмешательства, выражающегося в чиновничьем произволе и многочисленных бюрократиче-ских проволочках, порождающего коррупцию и т. д. В то же время такие системы не являются конгломератом разрозненных политических, юридических, экономических и иных компонентов, но представляют собой определенного рода качественно выраженную институциональную целостность, которая может и должна быть подвергнута типологическому анализу, включающему, прежде всего, определение сущности конвергенционного государственно-правового пространства;
3) конвергенционные системы обладают неустойчивым институционально-правовым, политическим и социально-экономическим дизайном, они крайне противоречивы, что и является источником их трансформации в иные типы систем. Например, возникшие в ходе Великой французской буржуазной революции правовая и политическая системы, содержание которых представляет смешение новых буржуазных институтов, наивных социалистических доктрин и сохраняющихся «феодальных пережитков» [3, с. 132-256], за несколько лет трансформируются в имперскую политико-правовую модель Наполеона I; советский «государственный капитализм» (НЭП), который, судя по заявлению его инициатора, был введен «всерьез и надолго», весьма быстро эволюционирует в сталинский проект государственного строительства, что вполне обусловлено его конвергенционным содержанием*; по такой же схеме развивались события в конце 80-х и начале 90-х годов ХХ века в СССР, когда переход от государственно-распределительной социально-экономической системы к постепенному утверждению в ней частнособственнических институтов (например, через стратегию развития «кооперации», «хозрасчета и т.д.) привел к формированию конвергенционного («советско-демократического») политического пространства, вектор дальнейшей трансформации которого в настоящее время еще однозначно не определен;
4) переходное общество и государство и соответствующие им политические и правовые системы отличаются высокой степенью фрагментарности**, поляризации различных интересов (государственных, корпоративных, личных), энтропии, а также кризисом идентичности в отношении имеющих место институтов государственности.
Тем не менее исследование конвергенционных правовых и политических систем исключительно в контексте осмысления природы государства и права переходного периода, как представляется, в значительной мере упрощает существо вопроса и, тем более, не укладывается в предметную область современной юридической компаративистики. В рамках последней анализу должны подвергаться такие вечные процессы, как разноплановое взаимодействие национальных правовых систем, близких либо принципиально отличающихся друг от друга. Причем именно появление конвергенционных правовых систем и должно представлять основной интерес для современного сравнительного правоведения.
Конвергенционные правовые и политические системы следует рассматривать в качестве результата действия объективных процессов сближения, «смешивания» разных национальных правовых и политических систем (что особенно проявилось во второй половине ХХ в.) и следствия разного рода «политических взрывов», повлекших за собой смену правовых систем, которая всегда начинается с тех или иных правовых заимствований, копирования разных юридических и политических институтов, при все еще сохраняющихся собственных.
Отметим и то, что конвергенция права и политики - это поливекторный процесс сближения и взаимопроникновения отдельных компонентов разных национальных правовых систем на основе глобальных социокультурных, политических и экономических факторов, универсальных правовых принципов и стандартов, их реализации во внутригосударственных правовых отношениях, результатом чего становится интернационализация и унификация механизма правового регулирования общественных отношений.
Системное же исследование и создание целостной модели конвергенции права (как и политики) обусловливает наличие нескольких взаимосвязанных направлений его осмысления: системно-функциональное, культур-антропологическое и политическое. В рамках первого подхода конвергенция национальных правовых систем рассматривается с позиции выявления особенностей и системообразующих связей между их компонентами, обнаружения целей и перспектив такого взаимодействия, анализа его юридико-технических (правотворческих, правореализационных, интерпретационных и др.) характеристик и т.п.
Культур-антропологическое измерение конвергенции права направлено на выделение и исследование глобальных социально-правовых факторов, стандартов и ценностей, их генезиса и становления, а также влияния на процесс правовой конвергенции в современном мире. Политический же аспект предполагает исследование повышения степени согласованности и связанности элементов позитивного права, процессов правообразования и реализации права, содержания правового сознания в контексте специфики сближения различных политических режимов и систем.
В этом плане вряд ли следует соглашаться с теми исследователями, которые сводят смешанные (конвергенционные) правовые системы исключительно к «наполнению романо-германской традиции англо-американским правом» (например, Ф.П. Уэлтон и др.), т.к. варианты «правового смешения» могут быть самыми различными. Поэтому действительно имеющие место тенденции европеизации английского общего права и американизации европейского континентального права представляют собой только лишь частный случай политико-правовой конвергенции, возникший в силу действия многих факторов в рамках западной правовой традиции. Отметим, что здесь конвергенция правовых и политических институтов проходит в общем культурно-цивилизационном
поле в условиях господства протестантско-католического правового и политического мировоззрения [4].
Совсем иной вариант обнаруживается при исследовании процессов и результатов конвергенции романо-германского и российского права. В истории российских политических и правовых учений, как известно, сложилось несколько подходов к этой проблеме: консерватизм (в рамках которого в XIX в. происходит сближение идейного наследия славянофильства и государственной идеологии), либерализм (как логическое продолжение русского западничества во второй половине XIX - начале ХХ вв.) и евразийство, возникшее в эмигрантской среде в первой четверти XX в.
Правда, по мнению (далеко не бесспорному) Дж. Хоскинга, «большинство
“западников” относилось к современному им Западу почти также неодобрительно, как и славянофилы... и тех и других объединяло отношение к Западу как к антимодели. И для одних и для других моделью являлась Россия, которую они идеализировали на собственный манер и которой они предсказывали торжество над Западом. Вот почему слово “Запад” и тогда и даже сейчас вызывает у русских столь сильную реакцию -положительную или отрицательную - реакцию, которая давно утратила всякую связь с “реально существующими” странами, составляющими Западную Европу и Северную Америку» [5, с. 288].
Н.А. Бердяев же в свое время заметил, что «именно крайнее русское западничество и есть явление азиатской души. Можно даже высказать такой парадокс: славянофилы. были первыми русскими европейцами, так как они пытались мыслить по-европейски самостоятельно, а не подражать западной мысли, как подражают дети. А вот и обратная сторона парадокса: западники оставались азиатами, их сознание было детское, они относились к европейской культуре так, как могли относиться только люди, совершенно чуждые ей» [6, с. 47].
Так или иначе, но на этом фоне идейное своеобразие евразийства в полной мере очевидно. Тем более что именно в евразийстве нашло отражение диалектическое единство ряда консервативных и либеральных начал, преломившихся сквозь «призму» формулы «Россия-Евразия», в которой зафиксировано представление о России как об особой (в том числе и в первую очередь в политико-правовом отношении) цивилизации, оригинальном «месторазвитии», объединяющем в себе западные и восточные черты права, государства, политики, экономики. В этом плане именно евразийцы (Н.С. Трубецкой, Н.Н. Алексеев, Л.Н. Гумилев и др.) выступили против методологической примитивизации русской государственно-правовой истории, ее представления в рамках формационной типологии либо в контексте процессов «отставания - гонки» за политико-правовыми ценностями и институтами западного мира. В рамках евразийских социокультурных и государственноправовых доктрин и в настоящее время возможно преодоление формационного и либерального глобализма, в том числе и в отношении понимания конвергенции российского и романо-германского права. Евразийцы всегда отмечали опасность механического «включения» российского права и государства в романо-германскую политико-правовую традицию, тем более отрицали какую-либо универсализацию последней.
В частности, Н. Трубецкой писал: «Европейская культура не есть культура человечества. Это есть продукт истории определенной этнической группы. Германские и кельтские племена, подвергшиеся в различной пропорции воздействию римской культуры и сильно перемешавшиеся между собой, создали известный общий уклад жизни из элементов своей национальной и римской культуры. они и породили теоретические основания так называемого европейского “космополитизма”, который правильно было бы называть откровенно общеромано-германским шовинизмом» [7, с. 34-35].
Именно этим фактом, а также принадлежностью к разным культурно-историческим и цивилизационным типам объясняется то, что несмотря на явно выраженные в рамках петровско-имперской парадигмы отечественной государственности тенденции утраты
русским правом и национальной политической жизнью своих социально-духовных основ, оно так и не обрело устойчивой системной целостности с западным юридическим миром. Конвергенционные процессы в этот период не привели к устойчивому качественному изменению отечественной правовой системы (доказательством этого является разрушение Российской империи, империи «петербургского стиля» в 1917 г.).
В целом же, евразийцы (и неоевразийцы) считают, что история отечественной государственности, а соответственно и национальной правовой системы - диалектична. Поэтому именно основные этапы ее развития* являются одним из источников самобытности русской правовой системы. Так или иначе, но последнее ее качество во многом и определило специфику любых культурно-правовых изменений (прямую рецепцию, модернистско-инновационный способ, «юридический (политический)
авангард» и др.).
«Евразийцы составили общий проект самобытной правовой системы России. Их отношение к праву проистекало из учета пространственных (цивилизационных) индексов. Римское и особенно современное европейское право, по их мнению, отражало исторический опыт народов именно Запада. Уже в Византии римское право было существенно переосмыслено в духе норм широко понятого Православия» [8, с. 486].
Проецируя идеи евразийцев на современность и рассуждая в юридико-антропологическом контексте, заметим, что конвергенция отечественной и романогерманской правовой и политической системы неизбежно вызовет две крайности, два противоречащих друг другу проекта развития национальной государственности, связанных с тем, что и в российском менталитете, и в менталитете западноевропейском или американском присутствовали изначально две базовые составляющие, две противоположные традиции как два взаимоисключающих взгляда на мир: индивидуализм (или персоноцентризм) и коллективизм (или коммунализм, системоцентризм), общинность. Акценты, правда, в разных мирах делались разные: коллективистские (коммуналистские) или индивидуалистические. Влияние же этих двух составляющих, противоположных по полярности их ценностных ориентиров, не только прослеживается во всех сферах жизнедеятельности любого народа (социальной, экономической, политической и культурной), но и определяет результаты конвергенции российской и западной правовых и политических систем.
