CC BY
36
Политические процессы в современной России
С. М. Елисеев
ПОЛИТИЧЕСКИЕ ПАРТИИ И ПРОБЛЕМЫ РАЗВИТИЯ НАЦИОНАЛЬНОГО ПОЛЯ РОССИЙСКОЙ ПОЛИТИКИ
Постановка проблемы
Партии являются политическими институтами современного общества, посредством которых граждане реализуют свои политические права и свободы, социальные группы артикулируют свои интересы, государство взаимодействует с общественными структурами. Современные партии — это те партии, которые складываются в эпоху становления гражданского общества и демократии, всеобщего избирательного права как единственного способа легитимации власти и качественного расширения прав парламента. Проблемы места и роли политических партий в современной российской политики остается одной из центральных тем современного научного и публицистического дискурса. Высказываются различные точки зрения на перспективы развития партий в России, порой прямо противоположные. Политологи, социологи, политтехнологи, политконсультанты — все активно с разных позиций обсуждают тему политических партий, высказывая свои суждения и мнения, которые опираются на разнообразные теории политики, власти, демократии, созданные в разные периоды истории, принадлежащие разным научным школам и направлениям.
Обращает на себя внимание тот факт, что существуют заметные различия в оценке места и роли партий в современном обществе между взглядами представителей академического направления политической науки и прикладного эмпирико-технологического направления. Первые в оценке деятельности политических партий опираются на классические теории политики, власти, демократии, созданные в период становления и развития индустриального общества, в которых образование партий обусловлено форми-
© С. М. Елисеев, 2006
рованием и развитием институтов демократии и гражданского общества, созданием новых типов политической идентификации. Вторые исходят из теорий постиндустриального информационного общества, в которых классические представления о политике и партиях подвергаются серьезной критике, на их место приходят новые походы, связанные с осмыслением последствий процессов разрушения присущих индустриальному обществу типов идентичности и маркетизации политики.
Феномен маркетизации сам по себе заслуживает серьезного анализа. Если проблеме перехода экономики к рыночным отношениям на протяжении последних десятилетий в социологической науке уделялось повышенное внимание и в отношении ее в общественном сознании за прошедшее десятилетие уже сформировались определенные позиции и представления, то по поводу нарастания рыночных отношений в российской политике еще остается много неизвестного и до конца не осмысленного как на уровне теоретического мышления, так и массового общественного сознания.
Как писал, А. де Токвиль в середине Х1Х в., «совершенно новому миру необходимы новые политические знания» (де Токвиль, 1992, с. 20). Целью данной работы являются анализ особенностей становления национального поля российской политики в условиях перехода к рынку и выявление их влияния на генезис и развитие политических партий. Раскрытие темы политических партий как актора политического процесса требует междисциплинарного подхода. С одной стороны, данная проблема соответствует системной и структурно-функциональной парадигме исследования, которая содержит, в частности, представления о партии как о стабильном компоненте политической системы общества и демократического политического порядка. С другой стороны, специфика и механизмы процессов формирования и развития политических партий в России не могут быть до конца поняты, если не учитывать их исторический и политический контексты (см.: Капустин, 1998). Наконец, было бы неверным отказываться и от компаративной методологии (см.: Доган, Пеласси, 1994), позволяющей избежать в исследовании своеобразный этноцентризм, нередко трактующий процессы политических трансформаций в России как исключительно национально особенные или уникальные.
В этой связи следует отметить тот факт, что становление новых демократий в Европе обострило в политической науке спор относительно влияния объективных и субъективных факторов на развития политических процессов. Суть спора состоит в том, с позиций какой теории или логики исследовать политические процессы: «макро-социальных теорий и логики объективных условий» или теорий среднего уровня и «логики акторов» (см.: Елисеев, 2002). Сторонники макросоциальных теорий подчеркивают детерминирующую роль социальных и экономических факторов, окружающей среды на становление и развитие политических институтов и политических акторов. В этой связи они справедливо указывают на то, что в посткоммунистических странах мы являемся свидетелями неоднородности не только в сфере политики, но и в экономике, и в социальной структуре. Для многих из них этот факт означает невозможность в настоящее время исследовать партии и партийные системы на основе теории расколов С. Роккана
и С. Липсета (см.: Lipset, Rokkan, 1967), теоретически описывающей процессы формирования устойчивых коллективных идентификаций (см.: Markowski, 1997, p. 247; Seiler, 1993, p. 341-363). Аргументируя свою позицию, они подчеркивают, что в настоящий период нельзя доверять только логике акторов. Необходимо учитывать свойственную слабость институтов гражданского общества, недолговечность и текучесть вновь образованных партийных элит, принимать во внимание бесспорные факты электоральной изменчивости, быстро изменяющиеся партийные идентификации и партийные конфигурации. Сторонники микросоциальных теорий, напротив, исходят из относительной автономии акторов и подчеркивают их активную заинтересованную созидающую роль в процессах трансформации, делают акцент на рациональности институционального выбора (см.: Ekiert, 1992, p. 343; Di Palma, 1990).
Эта дилемма отражена в продолжающихся дебатах между двумя школами в политической науке: школой политической социологии, более склонной к детерминизму, к концепции первенства социальной структуры и экономики по отношению к политике (см.: Parsons, 1951; Lipset, 1981; Липсет, 1993, с. 5-33), и школой политического институционализма, более склонной к признанию первенства политики в отношении остальных подсистем общества и поддерживающей теории рационального выбора. Если мы будем трактовать партии как своеобразных пленников социальных расколов, то рискуем совершить ошибку, о которой в свое время предупреждал Дж. Сартори, т. е. подпасть под своего рода экономическое и «социологическое суеверие», лишающее партии свободы выбора. Но не менее опасна и другая крайность, наделяющая политических акторов способностями умышленно создавать социальные и политические расколы, предвидя в них для себя определенную выгоду.
Наша позиция в данном случае заключается в следующем. Выделение чистых институциональных факторов в принципе не вызывает серьезных возражений. Однако такой подход содержит возможность недооценки активной и заинтересованной роли политических акторов в процессах создания нового институционального политического пространства. В этом более перспективным по своим эвристическим возможностям и объяснительным моделям выглядит когнитивно-институциональный подход (см.: Флиг-стин, 2000), который учитывает влияние внешних социальных условий на действия акторов. В этом плане он хорошо сочетается со структурным подходом исследований переходов от авторитаризма к демократии, предложенным Т. Карлом и Ф. Шмиттером (Karl, Schmitter, 1991, p. 269-284; Шмиттер, 1991, с. 29-46).
С позиций когнитивно-институционального подхода, каждый актор есть коллективная фигура, укорененная в социальных отношениях, которые предопределяют имеющиеся культурные сценарии (cultural scripts). У него нет иного пути, кроме как следовать предписаниям, которые могут отражать его интересы, ценности, роли или нормы. Поведение акторов во многом зависит от присущих им ценностно-когнитивных структур восприятия и оценки полей взаимодействия и связанного с ними рисков, т. е. от развития его когнитивных способностей. Попадая в ситуацию институционального выбора, в ре-
зультате которого должна появиться новая институциональная среда, новые правила, нормы, ограничения и санкции, господствующие группы акторов оценивают свои ресурсы и предпочтения, ресурсы и предпочтения своих оппонентов, конструируют такую институциональную среду и выбирают такие способы действия, которые в принципе стабилизируют систему политического взаимодействия и в то же время максимизируют их привилегированные позиции и собственный символический капитал. Следовательно, выбор тех или иных политических институтов, конструирование конкретного политического поля взаимодействий не являются результатом спонтанно действующих сил, существующих независимых от человеческой воли, а, напротив, есть результат осознанных волевых целенаправленных действий, благоприятствующий достижению определенных результатов.
Политические партии как инструменты репрезентации социального в политике
Нарастание рыночных тенденций в политике является общемировым явлением. В западной теоретической социологии давно сложилась традиция анализа политики в логике спроса и предложения. В свое время еще представители Франкфуртской школы в начале 60-х годов ХХ в. обратили внимание на феномен развития в западном обществе культурной индустрии в качестве результата демократизации культуры и коммуникации. В работах Ю. Хабермаса была представлена концепция, описывающая активность участников избирательного процесса как разновидности деятельности по продаже товаров и услуг (см.: Habermas, 1989). Позже в работах П. Бурдье была представлена оригинальная концепция поля политики, в основе которой положен маркетинговый принцип (Бурдье, 1993). П. Бурдье рассматривает поле политики как рынок, в котором осуществляется производство, спрос и предложение особого товара — политических партий, программ, мнений, доминирующих и доминируемых позиций. «Политическое поле, — писал французский социолог, — понимаемое одновременно как поле сил и поле борьбы, направленной на изменение соотношения этих сил, которое определяет структуру поля в каждый данный момент, не есть государство в государстве: влияние на поле внешней необходимости дает о себе знать посредством той связи, которую доверители, в силу своей дифференцированной отдаленности от средств политического производства, поддерживают со своими доверенными лицами, а также посредством связи, которую эти последние в силу их диспозиций поддерживают со своими организациями. По причине неравного распределения средств производства того или иного в явном виде сформулированного представления о социальном мире, политическая жизнь может быть описана в логике спроса и предложения: политическое поле — это место, где в конкурентной борьбе между агентами, которые оказываются в нее втянутыми, рождается политическая продукция, проблемы, программы, анализы, комментарии, концепции, события, из которых и должны выбирать обычные граждане, низведенные до положения “потребителей” и тем более рискующие попасть впросак, чем более удалены они от места производства» (Бурдье, 1993, с. 181-182).
Исторически поле политики представляется как система объективных связей, обусловленная социально-культурными и экономическими полями. С конца ХУ!!! в. политическое поле становится функцией выражения социальных полей. На нем происходит репрезентация социальных позиций и оппозиций. Процесс становления индустриального общества сопровождался мощными социальными и политическими расколами, в результате которых образуются новые социальные группы, вступающие в борьбу за представительство своих интересов в государстве и политике (см.: Ырзе1, Коккап, 1967).
Новой формой политического становится репрезентация: политическая сцена отсылает к фундаментальному «означаемому» — народу, народному волеизъявлению (Бодрийяр, 2000а, с. 23). Народ, классы, социальные и этнические группы — все становятся объективной реальностью политики, ее фундаментальным означаемым. От политики требуют и ждут точной репрезентации социальной реальности. В результате политическое и социальное кажутся навсегда естественно и нерасторжимо связанными друг с другом. Политические расколы ведут к утверждению в обществе относительно устойчивой системы политических отношений и моделей поведения, к формированию образцов политической поляризации, в которой определенные социальные группы поддерживают определенную политику, в то время как другие группы поддерживают ее противоположность.
В условиях становления и развития современной представительной демократии важнейшим средством репрезентации социального в политическом становятся кадровые и массовые партии. Допуск партий к государственной власти в условиях демократии, политического плюрализма и многопартийности осуществляется через свободные выборы посредством волеизъявления избирателей. В отличие от иных общественных объединений, которые выражают групповые (корпоративные) интересы, политическая партия выступает субъектом политической системы и выражает волю и интересы граждан в политической форме, т. е. в такой всеобщей форме, которая соответствует всеобщности государства как способу выражения и осуществления общей воли народа — источника государственной власти.
Можно сказать, что все классические теории партий и партийных систем исходили из того убеждения, что социальным расколам обязательно должны соответствовать политические оппозиции в виде партий, образующих партийную систему (см.: Дюверже, 2000). Поэтому партии как политические организации чаще всего исследовались в системе политических отношений «гражданское общество — партия — государство». Гражданское общество вследствие расколов имеет, как правило, поляризованный характер и включает в себя относительно устойчивые большие социальные группы, отличающиеся друг от друга структурой собственности, экономическим положением в системе производства, источниками доходов, уровнем образования, культуры и т. д. Такому состоянию развития общества соответствует модель репрезентативной демократии, которая характеризуется широким политическим участием масс, посредством поддержки партий, ориентированных на выражение интересов определенных социальных групп.
Партии в этой системе отношений отводилась роль самого тонкого, самого чувствительного механизма, обеспечивающего прямую и обратную связь между интересами социальных групп общества и политикой демократического государства. Эффективность действий партий как агентов поля политики соответственно определяется как их способность мобилизовать в свою поддержку определенную социальную группу. В логике спроса и предложения партии, ориентированные на свои группы, на свой социальный корпус, систематически производили политическую продукцию в виде проблем, программ, комментариев, событий, знаков и символов, схем восприятия и оценивания социальной реальности, моделей мышления и политического взаимодействия, осуществляя политическую практику в соответствии с этими схемами и моделями (Бурдье, 1993, с. 20). Благодаря символической структуризации социального пространства электорат получал возможность, как правило, достаточно точно определять свои политические и идеологические предпочтения, а значит, и оказывать поддержку своим партиям.
Последующая эволюция общества, связанная с процессами усиления его внутренней дифференциации, появления новых социальных групп, усложнения социальной структуры, приводит к размыванию четких идеологических и политических механизмов формирования партийной идентичности. Усиление плюрализации современного общества постепенно подрывает условия социальной и политической идентификации, характерные для начальных периодов его индустриального развития. Партии вынуждены приспосабливаться к новым условиям, сохраняя одновременно свою политическую сущность. Они, с одной стороны, отказываются в своей политике от жесткой ориентации на определенные социальные группы и идеологии, а с другой стороны, продолжают конкурировать друг с другом за власть, постепенно попадают в зависимость от государства, которое «начинает контролировать партийную деятельность, используя партии для политической институционализации гражданских инициатив» (Сморгунов, 2002, с. 320). Поэтому партии не только в России, но и во всем мире теряют не только свою самостоятельность и изначальный общественный характер, но и социальную репрезентативность.
Социальное изменение, которое имело место в течение последних десятилетий, вызвало расколы, которые больше не были основаны ни на классах, ни даже на социальных группах, а, скорее на ценностных различиях. Поэтому перевод социальных разногласий в политические оппозиции становится все слабее (см.: Schmitt, 1987). В настоящее время большинство исследователей соглашаются с Р. Инглехартом в том, что структуры раскола, лежащие в основе политики в западных демократиях, глубоко изменились со времен Второй мировой войны, поскольку индивиды перешли от материальных к постматериальным ценностям (см.: Inglehart, 1977; Culture Shift, 1990). Современная политика, а вместе с ней и политические партии как означающие постепенно теряют прежнюю историческую связь с означаемым. Производимая массовыми партиями символическая политическая продукция во второй половине ХХ столетия стала терять
спрос, поскольку она все меньше отражала существующую социальную реальность, ценности, потребности и интересы новых социальных групп.
Но появление телевидения и рост масс-медиа позволил крупным партиям обращаться одновременно ко всем категориям избирателей, в отличие от существовавшей раньше партийной прессы. Так, во второй половине ХХ в. появляется то, что ученые вскоре назвали «catch-all parties» — «всеохватные партии». Обращение ко всем избирателям потребовало от партий использования новых, более универсальных методов мобилизации, применения новых политических технологий, современных средств массовых коммуникаций, маркетинговых и менеджеральных подходов.
Сегодня политические партии все чаще осуществляют свою деятельность в условиях жесткой конкуренции со стороны множества общественных движений и организаций, когда граждане, по словам Ф. Шмиттера, «менее охотно солидаризируются с узкопартийными символами и идеологией и отстаивают значительно более широкий набор интересов» (Шмиттер, 1996, с. 19). Но это не мешает партиям играть роль главного представителя гражданского общества, но вместе с тем предполагает, что в лице социальных движений и ассоциаций интересов они сталкиваются с конкурентами, куда более серьезными, чем те, которые были у их предшественников.
Особенности становления современного поля российской политики
Специфика советской политической системы состояла в том, что национальное поле политики развивалось односторонне. В нем были представлены партия или партии только одной левой ориентации. Правящая партия обладала монополией на производства политики в ее материальной, административной и символической формах. Она была основным агентом поля политики, имеющим гарантированный рынок сбыта своей продукции как внутри страны, так и за ее пределами. Поэтому в фазе либерализации режима происходит важный исторический политический раскол на правых и левых, на правящую партию и политическую оппозицию. Этот раскол символизирует демонополизацию политики и начало становления национального поля политики, понимаемого, говоря словами П. Бурдье, как рынок, как поле сил и поле борьбы, направленной на изменение соотношения этих сил, в котором осуществляется производство, спрос и предложение особого товара — политических партий, программ, мнений, доминирующих и доминируемых позиций (Бурдье, 1993, с. 182-183). В результате открываются новые политические рынки, новые политические пространства, в котором рождаются новые политические акторы и институты, новые нормы и политические практики, возникают новые формы политической идентичности.
В политическом плане, как нам представляется, сами правящие элиты России недостаточно четко представляли себе, что из себя на практике представляет либеральная демократия, какие институциональные ограничения она для нее несет. Бывшая партийная номенклатура, в одночасье ставшая элитообразующей группой в условиях постсоветских экономических и политических трансформаций, имела самые поверхно-
стные представления о механизмах функционирования демократии и рынка. В ее политическом сознании спокойно уживались друг с другом и либерально-демократические, и национально-патриотические, и социал-демократические ценности и нормы. А ее политическая практика включала в себя разнообразный опыт деятельности в разных институциональных средах.
Соотношение сил внутри правящей элиты в течение относительно длительного периода времени носила равновесный характер. Демократический порядок в принципе не отрицался на абстрактно-теоретическом уровне, но вызывал сильные противоречия и конфликты внутри элитообразующих групп при попытках его практической институционализации. С одной стороны, новые элитообразующие группы не могли выдвинуть реальной альтернативы демократическому порядку и стабилизации политической системы на принципах демократии и рынка. Волна демократизации заставляла их двигаться в направлении демократического порядка с тем, чтобы остаться у власти. Но, с другой стороны, они не спешили полностью отказываться от сложившихся в прошлом политических практик, которые они знали и которыми хорошо владели. Кроме того, элитообразующие группы до конца не могли себе представить, какие проблемы могут у них возникнуть в будущем, в условиях формируемой ими самими новой институциональной среды. Но они прекрасно сознавали тот факт, что демократические процедуры не гарантируют им постоянное пребывание у власти. Отсюда дилемма элитообразующих групп: формирование такой новой политической идентичности, конструирование такого институционального порядка, которые отличались бы от предшествующей идентичности и прошлого политического порядка, прежде всего, наличием новых альтернатив, определенного институционального разнообразия, политической конкурентностью и плюрализмом, но в то же время содержали гарантии минимизации вероятности потери символического капитала и господствующих позиций в социуме в процессе предполагаемых трансформаций. По сути, существовавшие ценностно-когнитивные структуры восприятия постсоветской действительности господствующих акторов во многом имели комбинированный характер, который в последующем нашел свое выражение в создании гибридных политических режимов и распространении социальных и политических практик с нечеткими, расплывчатыми границами политической и идеологической идентичности, в своеобразной символической двойственности.
Окончательный распад советской системы, сопровождавшийся департизацией системы государственного управления и переходом к рыночной модели экономики, повлек за собой разнонаправленные тенденции. С одной стороны, правящая коммунистическая партия была лишена монополии на политическое руководство и производство политики, но, с другой стороны, партийная номенклатура сохранила за собой функции административного управления. Переход к рынку, равно как и к новой модели политики, происходил при самом активном участии старого аппарата управления, который получил доступ к каналам политического участия в последние годы советской власти. Освободившись в 1990 г. на волне демократизации от контроля со стороны КПСС, бюрократия к началу
реформ, вероятно, лучше других социальных групп сознавала свои особые интересы, как в сфере экономики, так и в области политики.
Номенклатурно-бюрократический процесс приватизации государственной собственности стал только частью ее стратегических интересов. Другой их составляющей был процесс «приватизации» сферы публичной политики и «захват государства» установления контроля над формирующимся политическим рынком, от расстановки сил на котором напрямую зависел процесс «легитимации» результатов приватизации. Как подчеркивают сегодня эксперты по посткоммунистическим трансформациям К. Мюллер и А. Пикель, в «отсутствие адекватной регулятивной среды, при слаборазвитом представительстве политических интересов и непрозрачном процессе принятия решений приватизацию и либерализацию могут похитить старые и новые группы интересов, доминирующие в политическом процессе и институтах государства. Культура коррупции, клиентелизма, недоверия и политического цинизма, столь распространенные при коммунистах, могут поэтому выжить в новых условиях» (Мюллер, Пикель, 2002).
Современная политическая практика свидетельствует о том, что собственно политическая активность бюрократии наиболее значительна в переходный для демократии период, когда происходит активное формирование институтов, с одновременным увеличением роли и влияния государства. Эта тенденция давно вызывает серьезную тревогу в политической науке, в частности среди сторонников неоинституционализма. Так, например, представитель вирджинской школы П. Бернхольц, серьезно озабочен тем, что чрезмерная интервенция бюрократии в политический процесс приводит к дисбалансу общественных интересов в результате искажения общественной воли, а следовательно, к нарастанию антидемократических тенденций (см.: Макарычев, 1995).
Бюрократия в политическом процессе выражает не только собственный интерес, но и интересы близких ей клиентел, лоббистских групп, что в еще большей степени искажает общественный интерес. Следовательно, дополнительным искажением предпочтений избирателей выступают собственные предпочтения исполнительной власти, бюрократии, групп интересов, что отражается не только на этапе формирования законодательных органов власти, но и на этапе исполнения законодательных решений. Избиратели формируют законодательные органы, законодательные органы формируют бюрократию, а бюрократия осуществляет управление избирателями. Таким образом, избиратели, голосовавшие за депутатов, оказываются в непосредственном подчинении у бюрократов. Думается, что эти наблюдения и выводы в полной мере отражают специфику становления и развития поля российской политики.
Следует обратить внимание еще на некоторые условия, оказавшие свое влияние на развитие политических партий в России. Одной из наиболее распространенных в научной литературе начала 1990-х годов являлась модель так называемой ^кривой. Согласно этой неолиберальной модели (см. рисунок), выигрыш от реформ, выраженный в низкой инфляции, большей эффективности, конкурентоспособности предприятий, росте платежеспособности населения и т. д., оказывается отложенным во времени и рассре-
доточенным в пространстве. От обеспечения макроэкономической стабильности и большей эффективности экономики выигрывают все члены общества, поэтому сложно выделить тех, кто в наибольшей степени был бы заинтересован в результатах реформ. При этом сам позитивный эффект реформ становится ощутим только после преодоления трансформационного спада, длительность и глубина которого сложно предсказать. Напротив, проигрыш оказывается сконцентрирован на определенных социальных группах (работники бывших государственных предприятий, чиновники из старого партийного и хозяйственного аппарата, пенсионеры, безработные) и совпадает по времени с самими реформами (см.: Яковлев, 2003).
*
Потребление
Модель ^кривой основана на господствующем в неолиберальном дискурсе предположении, что в условиях становления демократии социальные группы, проигрывающие от предстоящих реформ, могут воспрепятствовать их проведению и способствовать отстранению от власти правительства реформаторов. Поэтому считалось, что радикальные реформы на практике могут быть проведены лишь «автономным» правительством, не зависящим от своих избирателей в краткосрочном периоде и опирающимся на поддержку международных финансовых организаций. При этом в силу неизбежной ограниченности подобной «автономии» во времени ключевые реформы должны быть реализованы в максимально короткие сроки — чтобы обеспечить необратимость процесса при возможной последующей смене правительства. Эта неолиберальная концепция существенным образом повлияла на политику «шоковой терапии», проводившуюся во многих посткоммунистических странах с переходной экономикой в начале 1990-х годов. Однако фактическое развитие существенно отличалось от предсказаний данной модели. Как было показано в исследованиях Дж. Хелмана (Ие!!тап, 1998,
р. 203-234), экономические реформы наиболее успешно продвигались в тех странах, где правительства сильнее зависели от избирателей. Напротив, для стран с «автономными» правительствами были характерны либо отсутствие реальных реформ, либо непоследовательные, «частичные» реформы.
В этой связи обращает на себя внимание тот факт, что в соответствии с господствующей в начале 1990-х годов в российской элите ложной или не вполне достоверной неолиберальной установки на создание «автономного» правительства, независимого от своих избирателей, в политической системе общества партии, по сути дела, намеренно были лишены, причем на длительный срок, возможности влиять на формирование правительства. В сложившейся конфигурации политической системы партии выступают не столько выразителем социальных интересов граждан, обеспечивая прямую и обратную связь между интересами социальных групп общества и политикой демократического государства, сколько «буфером» между обществом и государственной властью, своеобразным «громоотводом» массового гражданского недовольства темпами и результатами проводимых реформ. По сути дела, такая позиция партий в политической системе сохранилась вплоть до настоящего времени. Поэтому действующие в России партии с большим трудом осуществляют свои основные функции по артикуляции и агрегации социальных интересов, выработке политического курса, во многом проигрывая в этом плане другим политическим институтам, например правительству, президенту или лоббизму. Итогом такого развития политических и экономических процессов стала общая деградация политических партий, падение доверия к ним со стороны практически всех социальных групп российского общества, отчуждение от них других негосударственных некоммерческих организаций. Лишенные возможностей реального участия в принятии политических решений, формирования правительства и региональных органов исполнительной власти, политические партии превратились в своеобразные знаки и символы, обозначающие существование нового политического пространства российского общества.
Политические партии как символические знаки репрезентации социального в политике
Формирование национального поля политики на рубеже 80-90-х годов ХХ в. началось с идеологических расколов, первый из которых был связан с отрицанием монополии коммунистической партии и утверждением принципа политического и идеологического плюрализма. Само появление многопартийности после семидесяти лет политического монополизма было фундаментальным знаком, означающим отличие старой политики от новой.
Казалось, что вслед за идеологическими различиями появятся новые социальные и политические расколы, произойдет разделение политического пространства государства и общества, социальная дифференциация интересов социальных групп, создающие прочную основу политическому плюрализму и демократии. Однако это не произошло. Тем самым политические партии, или то, что мы обозначаем как партии, лишились со-
циального означаемого и остались только знаками, которые стали обращаться на политическом рынке, подчиняясь его законам и правилам.
Различия между партиями в условиях слабой реальной дифференциации социального означаемого сразу приняли во многом не институциональный, а, скорее, условный, чисто знаковый, искусственный характер. На политическом рынке стали обращаться множество знаков в виде идей, программ, концепций, интерпретаций политической истории Российского государства и т. д., различия между которыми были, возможно, понятны экспертам, консультантам, политических технологам, но остаются непонятными подавляющему числу избирателей. Но для того чтобы избиратель как потребитель политической продукции смог выбрать нужную партию и проголосовать за нее, она должна иметь хорошо узнаваемые знаки отличий (символы, имиджи, бренды и т. д.). Поэтому все партии в период выборов в основном стали сосредоточиваться именно на этой символической стороне политики.
В этом плане, как отметил П. Бурдье, «политика является исключительно благодатным пространством для эффективной символической деятельности, понимаемой как действия, осуществляемые с помощью знаков, способных производить социальное» (Бурдье, 1993, 90).
В результате избиратель как потребитель стал незаметно для себя потреблять скорее не сам политический товар (в физическом смысле), а идею отношений между товарами. Для подавляющего числа избирателей потребление политической продукции на электоральном рынке представляет собой систематический акт манипуляции знаками, который определяет его социальный статус посредством различий потребления.
Переход к политическому и электоральному рынку означал фактически переход от ограниченного числа знаков, «свободное» производство которых находилось под запретом, к массовому распространению знаков согласно спросу. Используя современные технологии, политические технологи и консультанты стали активно создавать политические партии в соответствии со сложившемся рыночным спросом. В создании политических партий использовались самые разные технологии, начиная от подделки оригинала и кончая серийным производством продукции, от создания товара одноразового пользования до эксклюзивного экземпляра.
Образовавшиеся партии стали своеобразным олицетворением политической свободы и символами новой политики. Но чем больше новых политических знаков стало обращаться на специфическом рынке, тем быстрее они стали подвергаться процессу девальвации, тем меньше доверия испытывали граждане к ним, тем больше укреплялось доверие к старым символам. В сложившихся условиях правящему политическому классу необходимо было вмешаться в хаотичный процесс производства и воспроизводства политических знаков и символов, взять его под свой административный контроль.
Для достижения поставленной цели были апробированы различные приемы и методы, в основном связанные с усилением административного контроля за деятельностью крупного и среднего капитала в политике и особенно в сфере производства и рас-
пространения массовой информации. Но самым эффективным методом оказался административно-правовой код создания особой партии — «партии власти», партии картельного типа. В этом случае, говоря словами Ж. Бодрийяра, «цель не полагается в итоге, а наличествует изначально, зафиксированная в коде» (Бодрийяр, 2000б, с. 129). Победа на выборах есть не вероятностное событие, не зависящее от конкурентной борьбы, от воли избирателей, а наличествующая изначально, в самом принципе создания партии.
Так, в политическом пространстве России появляются, говоря словами Ж. Бодрийяра, симулякры третьего порядка (Там же, с. 123-125), с помощью которых правящему классу удается одержать победу над оппозицией (КПРФ) и взять в конечном итоге под свой полный контроль деятельность законодательного органа власти.
Смысл возникновения партии картельного типа за рубежом в условиях стабильной и консолидированной демократии состоит в том, чтобы создать «механизм распределения государственных постов между профессиональными группами политиков, основывающимся на непосредственной связи политика и избирателя без посредства партийной организации, на широкой коалиционной основе, на сокращении дистанции между лидерами и избирателями, на больших государственных субсидиях партийной деятельности» (Сморгунов, 2002, с. 312).
Избирательные кампании, проводимые картельными партиями, становятся особо капиталоемкими, интенсивными, профессиональными и централизованными, с использованием различных видов социального капитала (экономического, культурного, социального, информационного, символического и т. д.).
Конкуренция между «картельными партиями», по сути, стирает в сознании избирателя различия между правящей партией и оппозицией. Все партии, участвующие в выборах, становятся ответственными за государственную политику, понижая тем самым ответственность каждой конкретной партии.
Стремление организовать аналогичные партии в России преследуют иные цели: создать реальный механизм распределения государственных постов между профессиональными группами административно-политической и экономической элиты, минимально зависящий от воли избирателей. Никаких целей создания устойчивых, стабильных реальных социальных и политических отношений между политиками и избирателями, государством и гражданским обществом, тем более сокращения дистанции между ними в принципе никогда не было и нет.
Но партии картельного типа как политический институт не могут консолидировать демократию, они сами есть продукт ее эволюционного развития. Такие партии в условиях неконсолидированной демократии являются только дополнительным источником политической и социальной нестабильности. Они не столько интегрируют реальное социально-экономическое и политическое пространство, сколько создают видимость его интеграции. Они не столько способствуют росту демократической легитимности, сколько порождают тенденции делегитимации политической власти, существующего политического режима, отчуждения граждан от политики и выборов, поскольку своими действия-
ми формируют в массовом общественном сознании убеждения и установки о временности не только своего собственного существования, но и отдельных существующих политических институтов, правовых норм, правил политической игры, сложившихся политических практик (см.: Елисеев, 2004). Они не столько повышают эффективность реформ, сколько способствуют их частичному, половинчатому осуществлению, по сути, удлиняя исторический период трансформаций.
Институционализация и стабилизация отношений внутри партии картельного типа между различными профессиональными группами административно-политической и экономической элиты носят, как свидетельствует опыт России последнего десятилетия, временный характер. Различия интересов групп с неизбежностью ведут к нарушению равновесия и картельного соглашения и, как следствие, к борьбе между различными фракциями экономической и административно-политической элиты.
Опыт предшествующего десятилетия позволяет сделать заключение, что номенклатурно-бюрократическая установка, согласно которой процессы формирования партий и партийной системы может быть ускорен, а их результаты улучшены с помощью юридического регулирования норм соответствующего законодательства, скорее всего, ошибочна. В соответствии с нормативными моделями современной демократии политические партии не могут быть только симулякрами политического процесса. Они должны быть стабильно функционирующим политическим институтом, обеспечивающим посредничество между обществом и государством, осуществлять агрегирование и представительство интересов различных социальных групп, неся перед ними ответственность за проводимую политику.
Активность политических партий в реализации представительства интересов общества должна становиться гарантией того, что граждане не будут искать альтернатив в воздействии на политиков, а будут поддерживать усилия тех или иных политических партий по отстаиванию определенных программ, ценностей и идеалов, будут поддерживать кандидатов этих политических партий на выборах, будут участвовать в политике либо в качестве членов этих политических партий, либо в качестве участников массовых акций.
До того времени, пока политические партии в России не будут участвовать в формировании правительства, контролировать его деятельность и исполняемые им программы, т. е. осуществлять самостоятельную политику, периодически нести перед обществом реальную политическую ответственность за свои действия, они не станут его легитимным институтом. Только став легитимным институтом гражданского общества, признанным самим обществом, а не назначенным (номинированным) в качестве такового национальной бюрократией, партии смогут утвердиться в качестве реального и активного агента российской политики. Именно в этом единственном случае партии картельного типа могут обеспечить легитимность политического порядка как на федеральном, так и на региональном уровне.
В противном случае они будут служить только одним из средств манипулирования общественным сознанием в период проведения выборов, во многом симулируя собственную политическую активность, препятствуя развитию массового политического участия, плетясь на деле в хвосте интересов различных групп национальной и региональной бюрократии, клиентальных групп интересов и региональных кланов, периодически повышая к себе внимание со стороны общества путем проведения разнообразных РК-кампаний, имитацией внутрипартийных конфликтов, выяснением межпартийных и идеологических различий и т. д.
Как показывают социологические опросы, партии как политический институт остаются невостребованными российском социумом. Это связано как с причинами объективного, так и субъективного порядка. Относительного последнего можно сказать, что у большинства граждан еще слабо выражена способность к политической самоидентификации. Систематически проводимые всероссийские опросы выявили слабое понимание гражданами именно позитивных функций партии, в частности, по причине их собственной неспособности осознать и артикулировать свои групповые интересы, соотнести их с позицией той или иной политической партии.
По данным социологических опросов, например ФОМа, около половины опрошенных в 2004 г. (49%) считали, что партии играют незначительную роль в современной российской политике. Впрочем, четверть россиян (25%) оценивают роль партий как значительную. При этом большинство наших сограждан (59%) убеждены, что в принципе политические партии в России нужны; полагают, что они не нужны, 14% респондентов; 27% опрошенных затрудняются сказать что-то определенное на этот счет (Нужны ли в России, №р://шшш. Fom.ru). По данным исследований, сегодня состоят в партиях всего 2% россиян. Еще 12% заявляют, что хотели бы вступить в ту или иную партию (5% — в «Единую Россию», по 2% — в КПРФ и ЛДПР, по 1% — в «Родину» и Аграрную партию). Подавляющее большинство опрошенных (81%) в партиях не состоят и состоять не хотят (Беспартийная Россия, №р://шшш. Fom.ru).
За прошедший период реформ ни одна из политических партий России, по сути, не сумела создать модель успешного коллективного действия, которые бы получили одобрение и поддержку большинства россиян. Партии в России все еще не могут адаптироваться к новым экономическим, политическим и социальным реалиям и стать самостоятельным действенным и эффективным агентом национального поля политики.
Более того, само существование политических партий, особенно «партии власти», подчинено номенклатурно-бюрократическому коду, который содержит в себе не только правило создания, но и закон политической смерти партии. Подлинный ультиматум, который в любой момент может выдвинуть партии власти (а наверно, и не только ей) национальная бюрократия и доминирующие клиентальные группы, заключался в самой возможности ее воспроизводства. Партия власти может быть воспроизведена в любом сочетании составляющих ее структур. Это обстоятельство делает ее послушным инст-
рументом в руках правительства и президента, лишает ее функции контроля за их деятельностью, внося дисбаланс в принцип разделения властей.
Поэтому политические партии в общественном сознании все чаще вызывают недоверие и воспринимаются как симулякры политического процесса, заменяющие собой реальных творцов политики, маскирующих подлинные механизмы принятия политических решений, имитирующих оппозиционность, борьбу за интересы социальных групп и т. д. Реальная политика во многом осуществляется «не через партии, а через другие схемы и институты» (Рыжков, 2000, с. 190) (корпоративные, криминальные, клановые). Поэтому партии как политический институт оказываются системно не востребованными обществом (Павлова, 2003, с. 108).
Как долго сохранится эта ситуация, во многом зависит от динамики структурной дифференциации общества. Если она возрастет, то ситуация, скорее всего, начнет медленно изменяться. Конкуренция и политический рынок сделают свое дело, несмотря на предсказуемое сопротивление со стороны бюрократии. Если динамика дифференциации останется на прежнем уровне, то политические партии еще долго будут имитировать политические действия, создавая ложные формы репрезентации, уходя от ответственности за предлагаемые обществу малоэффективные политические практики.
Литература
Беспартийная Россия // 2004. 24 июня / http://www.Fom.ru
Бодрийяр Ж. В тени молчаливого большинства, или Конец социального. Екатеринбург, 2000а.
Бодрийяр Ж. Символический обмен и смерть. М., 2000б.
Бурдье П. Социология политики. М., 1993.
Доган М., ПелассиД. Сравнительная политическая социология. М., 1994.
Дюверже М. Политические партии. М., 2000.
Елисеев С. М. Выйти из «бермудского треугольника»: о методологии исследования посткоммунисти-ческих трансформаций // Полис. 2002. № 6.
Елисеев С. М. Политические партии России как агенты и симулякры национального поля политики // Вестн. С.-Петерб. ун-та. 2004. Серия 6. № 2.
Капустин Б. Г. Современность как предмет политической теории. М., 1998.
Карл Т., Шмиттер Ф. Пути перехода от авторитаризма к демократии в Латинской Америке, Южной и Восточной Европе // Международный журнал социальных наук. 1991. № 1. С. 29-46.
Липсет С. и др. Сравнительный анализ социальных условий, необходимых для становления демократии // Международный журнал социальных наук. 1993. № 3. С. 5-33.
Макарычев А. С. Принципы и параметры общественного выбора (исследования вирджинской школы) // Полис. 1995. № 4.
Мюллер К., Пикель А. Смена парадигм посткоммуничтических трансформаций // Социс. 2002. № 9.
Нужны ли в России политические партии? // 2004. 24 июня / http://www.Fom.ru
Павлова Т. А. Партийно-политические практики в России в контексте формирующегося политического порядка / Форум 2003: Социум и власть. М., 2003.
Рыжков В. Партии в четвертой республике. М.: МШПИ, 2000.
Сморгунов Л. В. Сравнительная политология. СПб., 2002.
Токвиль А. де. Демократия в Америке. М., 1992.
Флигстин Н. От сетей и институтов к схемам действия / Экономическая социология: Новые подходы к институциональному и сетевому анализу. М., 2000.
Шмиттер Ф. Размышления о гражданском обществе и консолидации демократии // Полис. 1996. № 5. Яковлев А. А. Взаимодействие групп интересов и их влияние на экономические реформы в современной России // Экономическая социология. Электронный журнал. 2003. Т. 4. № 5.
Culture Shift in Advanced Industrial Society. Princeton, 1990.
Ekiert G. Peculiarities of Post-Communist Politics: The Case of Poland // Studies in Comparative Communist. 1992. Vol. 25. N 4.
Habermas J. The Structural Transformation of the Public Sphere. Cambridge, 1989.
Hellman J. S. Winners take all: The Politics of Partial Reform in Postcommunist Transitions // World Politics. 1998. January. Vol. 50. P. 203-234.
Inglehart R. The Silent Revolution: Changing Values and Political Styles among Western Politics. Princeton,
1977.
Karl T, Schmitter Ph. Model of Transition in Latin America, Southern and Eastern Europa // International Social Science Journal. 1991. Vol. 43. N 128. P. 269-284.
Kitschelt H. Formation of Party Cleavages // Post-Communist Democracies Party Politics. 1995. Vol. 1. N 4. P. 447-472.
Lipset S. M., Rokkan S. (Eds.) Party Systems and Voter Alignments. New York, 1967.
Lipset S. Political Man. The Social Basis of Politics. Baltimore, 1981.
Lipset S., Rokkan S. Party Systems and Voter Alignments: Cross-National Perspectives. New York, 1967. Markowski A. Political Parties and Ideological Spaces // East Central Europe Communist and PostCommunist Studies. 1997. Vol. 30. N 3.
Palma G. di. To Craft Democracies. Berkeley, 1990.
Parsons T. The Social System. New York, 1951.
Schmitt H. Neue Politik in alten Parteien. Opladen: Westdeutscher Veriagб 1987ю.
Seiler D. L. Les partis politiques dans l'Europe du Centre Est: Essai de theorization / Telo M. (Ed.) De la nation a l'Europe Bruxelles. Braylant, 1993. P. 341-363.
