CC BY
146
СОСТОЯНИЕ ДИСЦИПЛИНЫ: ИССЛЕДОВАНИЯ ТРАНСФОРМАЦИИ РОССИЙСКОЙ ПОЛИТИКИ
В.Я. ГЕЛЬМАН
ПОЛИТИЧЕСКАЯ НАУКА И СОВРЕМЕННЫЕ ИССЛЕДОВАНИЯ РОССИЙСКОЙ ПОЛИТИКИ: ПЕРЕМЕНЫ И ВЫЗОВЫ
Изучение политических процессов в тех или иных конкретных странах и регионах мира, будучи неотъемлемой частью политической науки, пожалуй, в большей мере, нежели любые другие политологические субдисциплины, определяется текущей политической динамикой, формирующей не только событийную, но отчасти и академическую повестку дня. Неудивительно, что исследования политических процессов в посткоммунистических странах в целом и в России в частности за последние 20-25 лет претерпели кардинальные преобразования, обусловленные процессами комплексной трансформации государств Восточной Европы и бывшего СССР, их социально-экономического и политического устройства. На этом фоне и под влиянием внутренней логики развития политической науки как дисциплины изменился ландшафт исследований российской политики. На смену «советологии» - отдельной и весьма специфической отрасли политологического знания - пришли сравнительные исследования российской политики, построенные по общим дисциплинарным канонам. Произошла и смена поколений ученых - на смену специалистам, чье профессиональное становление пришлось на десятилетия «холодной войны», пришли ученые, чьи научные карьеры развивались после краха коммунизма и распада СССР. Радикально обновились проблемное поле исследований российской политики, их теорети-
ческие рамки, источники, методы сбора и обработки эмпирических данных. Вместе с тем как прикладной, так и академический интерес к исследованиям российской политики со стороны специалистов (прежде всего - тех, кто работает за пределами России) после распада СССР не только существенно снизился в количественном плане [Goode P., 2010], но и изменился качественно. Происходящее в России все реже воспринимается ими сквозь призму регио-новедения (area studies), полагающего страну как таковую предметом исследования. Россия рассматривается, скорее, как объект исследований, т.е. как случай (case) тех или иных политических феноменов, изучение которых, собственно, и задает содержание научного знания в политологии. Такой поворот, характерный для исследований политики и в других странах и регионах мира в последние десятилетия [Bates R., 1997], повлек за собой существенные сдвиги в способах осмысления российских политических процессов, в самих логике и языке их анализа, в выводах специалистов и (там, где это было актуально) их практических рекомендациях. Парадоксально, но все эти перемены в исследованиях российской политики протекают в условиях, когда ряд оценок самой современной российской политики фиксирует преемственность по отношению к советскому периоду ее истории [White S. and Kryshtanovskaya O., 2009; Gel'man V. and Ryzhenkov S., 2011] или же говорит о становлении «нового авторитаризма» в России и других постсоветских странах [Huskey E., 2010; Way L., 2010].
Настоящая обзорная статья посвящена описанию и предварительному анализу тех основных тенденций, которые определяют сегодняшнее развитие научных исследований российской политики как отрасли знания в международной политической науке. Речь в ней идет о том массиве научных работ по данной проблематике, которые публикуются на английском языке - lingua franca современных социальных наук в целом и политологии в частности1. В фокусе статьи находятся те исследовательские работы, которые посвящены анализу изменений российского политического режи-
1 Не умаляя вклада в политическую науку работ, публикуемых на других языках помимо английского (включая и русский), следует иметь в виду, что, во-первых, их ареал распространения и научное влияние, как правило, ограничены, а во-вторых, наиболее значимые неанглоязычные работы обычно публикуются и в версиях на английском языке.
ма, его акторов и институтов, а также внутриполитических процессов в стране после распада СССР. За рамками статьи остаются работы по анализу внешней политики России (составляющие часть предметного поля другой политологической субдисциплины -науки о международных отношениях), а также исследования этнических, экономических, социальных и других аспектов российской политики, хотя они отчасти и примыкают к проблематике данного обзора. Задачей статьи является поиск ответов на вопросы о том, как можно оценить содержательные успехи и провалы в исследованиях российской внутренней политики за два десятилетия после падения коммунизма и распада СССР. В какой мере недавние научные работы улучшили наше понимание постсоветской политики в России, какие проблемы нуждаются в более углубленном анализе, какова в целом картина современной российской политики в международной политологической литературе, насколько эта картина объективна или, напротив, пристрастна, и какие именно из заслуживающих внимания проблем российской политики остаются за пределами внимания авторов?
Прежде и теперь: От «советологии» к изучению российской политики
На протяжении нескольких десятилетий исследования советской политики (известные как «советология») развивались на Западе как отдельная субдисциплинарная сфера политологии, хотя и занимавшая полупериферийное положение [Breslauer G., 1992; Rutland P., 1993]. С одной стороны, в силу стратегических приоритетов и идеологической атмосферы времен «холодной войны» потребность «знать своего врага» [Engerman D., 2009] способствовала расширению числа специалистов по советской политике и их более интенсивной подготовке, повышала спрос на проведение углубленных исследований. С другой стороны, закрытый характер советской политической системы и ограниченные возможности сбора и обработки данных о происходящем в СССР не только провоцировали специалистов на интерпретации в духе «кремленоло-гии», но и оставляли изучение советской политики в стороне от основных тенденций в сравнительной политологии. Нельзя сказать, что «советология» находилась в изоляции от mainstream политической науки - уже начиная с 1960-х годов специалисты ак-
тивно использовали для анализа советской политики «присоединение» [Almond G., 1990, c. 86-116] теоретических моделей групп интересов или политической культуры, разработанных на эмпирическом материале других обществ, стремясь таким способом лучше выявить специфику советской политической системы. Этот период был ознаменован интенсивными дебатами между сторонниками концепции «тоталитаризма» (рассматривавшими СССР как специфический тип «тоталитарной» политической системы на манер «империи зла») и «ревизионистами», полагавшими, что советская политическая система представляет собой особенную версию мирового тренда модернизации. Сама среда специалистов-«советологов» была во многом идеологически мотивирована, и взгляды исследователей отчасти определялись их личным отношением к СССР1. О вкладе российских специалистов в международную дискуссию о советской политике в этот период говорить попросту не приходилось (эмигрантские круги выступали лишь исключением, подтверждавшим правило).
Конец «советологии» пришелся на окончание перестройки -бурные политические изменения конца 1980-х - начала 1990-х годов «советологи» не только не предсказывали, но подчас и с трудом успевали объяснить [Przeworski A., 1991, с. 1]. С крахом коммунистических режимов и распадом СССР их профессиональная кредитоспособность оказалась под вопросом, в то время как потребности в подготовке специалистов по изучению России в 1990-е годы на Западе существенно снизились, а число специализированных научных центров и учебных программ уменьшилось. В 2000-е годы основной фокус интереса area studies в Северной Америке и Европе смещается в сторону Китая и региона Ближнего Востока, хотя исследования российской и постсоветской политики по-прежнему привлекают новые поколения специалистов. По прошествии двух десятков лет после распада СССР можно говорить о качественном изменении научного профиля среды исследователей российской политики как минимум в трех отношениях.
Во-первых, лицо этой отрасли политологического знания как на Западе, так и в России сегодня во многом определяют 40-50-лет-
1 В связи с этим можно назвать имена таких патриархов «советологии», как Р. Пайпс и З. Бжезинский, чьи персональные биографии наложили сильный отпечаток на их подходы к изучению России и СССР.
ние ученые, сформировавшиеся как профессионалы в период слома советской системы и становления новой российской политии после 1991 г. В общем и целом можно утверждать, что сегодня международное сообщество исследователей российской и постсоветской политики несоизмеримо менее подвержено идеологическим мотивам, чем во времена «холодной войны», а формат и тон дискуссий хоть и далеко не беспристрастен, но все же гораздо ближе к ценностной нейтральности. Во-вторых, на смену «советологам» старой школы пришли не только более молодые специалисты по России, но также и «генетические» политологи-компаративисты широкого профиля и (или) даже специалисты, получившие базовую профессиональную подготовку по другим странам и регионам ми-ра1. В-третьих, международную научную среду специалистов по изучению российской политики существенно обогатили не только российские специалисты, работающие в России, но и некоторые представители российской научной диаспоры, работающие за пределами страны. Хотя пока вклад российской политической науки в международную научную дискуссию о проблемах российской политики еще остается скромным и ограничивается работами узкого круга специалистов, есть основания рассчитывать на существенное увеличение этого вклада в ближайшие 10-15 лет.
Важнейшим стимулом к изучению российской политики в последние два десятилетия были и остаются политические процессы в стране, задающие новые научные «загадки» для исследователей и поставляющие им новые эмпирические свидетельства и массивы данных. «Советологам» приходилось опираться на заведомо неполные (и подчас не вполне достоверные) данные или использовать те или иные субституты2. Постсоветское политическое разви-
1 Так, М. Макфол, опубликовавший немало книг и статей о политических процессах в России и постсоветских странах, первоначально специализировался на африканистике. Приехав в Москву в 1988 г., он оказался настолько увлечен политическими преобразованиями в СССР, что кардинально сменил сферу своих научных интересов и стал одним из ведущих американских экспертов в области российской политики (а затем и одной из ключевых фигур в американской политике по отношению к России) [Mc Faul M., 2001, c. IX-X].
2 Так, отсутствие в СССР вплоть до конца 1980-х годов практики проведения массовых опросов на политические темы вынуждало западных исследователей при изучении политических установок и ориентаций советских граждан анализировать данные опросов эмигрантов из СССР, проводившихся на основе заведомо смещен-
тие 1990-2000-х годов сопровождалось «бумом» новых материалов и источников - электоральная статистика, данные массовых опросов и интервью с представителями элит или даже, например, ведомственные сводки МВД о забастовках в регионах России, использованные Г. Робертсоном в ходе исследования массового протеста [Robertson G., 2007]. Иначе говоря, в эмпирическом и методологическом отношениях изучение российской политики постсоветского периода в значительной мере оказалось «вписано» в дисциплинарные стандарты исследований в рамках политической науки. Вместе с тем развитие новых информационных технологий на фоне расширившихся за два десятилетия возможностей международного научного сотрудничества, функционирования сетевых научных сред и проектов открывали иные горизонты для более глубокого и комплексного осмысления политических процессов в стране. Но как эти изменения повлияли на содержательную повестку дня исследований российской политики? Что же нового (кроме сведений фактического характера) удалось узнать специалистам за два десятилетия, как они видят сегодняшний и завтрашний день российской политии, и чем изучение политики в России обогащает научное знание о политике в мире?
Осмысление российской политики:
Пессимизм, оптимизм или реализм?
Для того чтобы проследить основной тренд в исследованиях российской политики за последние 20 лет, достаточно взглянуть на заголовки англоязычных книг по данной проблематике. В середине 1990-х годов эти заголовки на первый взгляд казались весьма многообещающими - например, «Демократия с нуля» [Fish M., 1995] или «Возрождение политики в России» [Urban M., Igrunov V., Mi-trokhin S., 1997]. В 2000-е годы тон заголовков становился все более и более скептическим: названия «Российская незавершенная революция» [McFaul M., 2001] и «Россия между диктатурой и демократией» [Between dictatorship and democracy.., 2004] вскоре сменились названиями типа «Демократия, сошедшая с рельсов» [Fish M., 2005] и даже «Консолидация диктатуры в России» [Ostrow J.,
ных выборок [Inkeles A. and Bauer R., 1959; Politics, work, and daily life in the USSR... 1987].
et al., 2008]. В начале 2010-х годов не только названия «Кризис российской демократии» [Sakwa R., 2011], но и «Политика субнационального авторитаризма в России» [The politics of sub-national.., 2010] дают основания говорить о том, что большие надежды на демократизацию России после краха коммунистического режима оказались похоронены. Многочисленные тяжелые патологии российской политической системы - такие, как нечестные и подчас фальсифицированные голосования взамен конкурентных выборов, слабые и безвластные политические партии, подверженные политической цензуре (да и самоцензуре) СМИ, послушно штампующие спущенные «сверху» решения легислатуры на всех уровнях власти, зависимые и глубоко пристрастные суды, произвол государства в управлении экономикой и повсеместная коррупция -широко отражены в публикациях многих исследователей, наблюдателей и журналистов. Однако за рамками существующего консенсуса в отношении этой (весьма мрачной) картины происходящего в российской политике различные группы специалистов кардинально расходятся не только в оценках российского политического режима и его важнейших характеристик, но и в объяснениях траекторий постсоветского политического развития в России (подчас напоминающих колебания маятника) и суждениях о возможных перспективах политической эволюции страны.
Наиболее популярная точка зрения рассматривает политические тенденции в России сквозь призму нарастающего разочарования происходящим в стране. Типичное мнение, представленное этой группой специалистов, может быть суммировано высказыванием К. Стонер-Вайсс: «авторитаризм без авторитета» [Stoner-Weiss K., 2006]. Иначе говоря, случаи России и ряда других постсоветских стран воспринимаются ими как принципиальное отклонение от модели посткоммунистической демократизации по образцу стран Восточной Европы [Fish M., 2005, Ekiert G. et al., 2007]. Однако другие авторы эксплицитно отвергают такой подход, критикуя его нормативный уклон. Напротив, они утверждают, что Россия является «нормальной страной» со средним по мировым меркам уровнем социально-экономического развития [Shleifer A. and Treisman D., 2004], которая сталкивается с многочисленными проблемами и вызовами, не слишком отличающимися от множества других государств - от Латинской Америки до Юго-Восточной Азии. Таким образом, по их мнению, следует не судить о России как о стране с
перманентными и неразрешимыми политическими проблемами, а анализировать российский случай как пример более общего феномена низкого качества демократических институтов в условиях «кумовского капитализма» (crony capitalism) [Sharafutdinova G., 2011]. Кроме того, ряд экспертов подчеркивают одновременное сосуществование как демократических, так и авторитарных элементов российского политического строя и склонны квалифицировать его как особый тип «гибридного» режима [Petrov N., Lipman M., Hale H., 2010], изучение нюансов и особенностей развития которого требует более глубокого анализа причин и следствий политических процессов в стране.
Теоретические рамки объяснительных схем постсоветской российской политики также довольно сильно различаются как с точки зрения дисциплинарных подходов, так и в плане того, какие именно процессы находятся в фокусе внимания исследователей. Предельно огрубляя, специалистов по изучению российской политики можно было бы разделить на «пессимистов», «оптимистов» и «реалистов», не только исходя из выводов, полученных в результате их анализа, но и в силу различных логических оснований проводимых ими исследований. Если сравнивать политические исследования с медицинской диагностикой, то причины многочисленных недугов российской политики видятся ими, соответственно, как результат воздействия генетически унаследованных вирусов, посттравматических синдромов или отравлений. «Пессимисты» убеждены в том, что все ключевые болезни российской политической системы обусловлены «наследием прошлого» (советского или даже досоветского) и поэтому неизлечимы, как минимум, в краткосрочной перспективе. Они в основном концентрируют внимание на негативном влиянии российской истории и культуры на сегодняшнее положение дел в стране, и их объяснение современных политических процессов в России носит характер «зависимости от прежнего пути» (path-dependency). Поскольку многие патологии в сегодняшней российской политике (начиная от «имперского синдрома» и заканчивая патримониальным политическим лидерством) глубоко исторически укоренены, то аргумент пессимистов о том, что постсоветское развитие России представляет собой не что иное, как «бегство от свободы» [Pipes R., 2004] в сторону естественной для страны преемственности автократии, выглядит достаточно убедительным и находит немалое число сторонников.
В противоположность «пессимистам» «оптимисты» рассматривают значительную часть «болевых точек» российской политики как побочные эффекты комплексного и весьма травматического процесса постсоветской трансформации и в особенности - как следствие упадка силового и распределительного потенциала российского государства в 1990-е годы и его противоречивой реставрации в 2000-е годы [Уо1коу V., 2002]. Столь длительный и болезненный посттравматический синдром, согласно данной точке зрения, постепенно преодолевается с течением времени, подобно сращению переломанных костей. Таким образом, можно надеяться на то, что постепенный рост российской экономики под контролем сильного государства сыграет ту же роль в процессе политической модернизации, что и гипсовые повязки и (или) бандажи в процессе восстановления организма после переломов.
Наконец, «реалисты» рассматривают процесс превращения российских «болезней роста» 1990-х годов в «хронические заболевания» 2000-х годов как результат преднамеренных действий групп специальных интересов, подобных преднамеренному «отравлению» социального организма страны. Список «отравителей», стремящихся к максимизации своей власти и богатства за счет снижения шансов на прогресс в развитии России, включает различные сегменты российской элиты, будь то «олигархи», «силовики», «башни Кремля», и даже собственно лидеров страны - Бориса Ельцина [ЗИе^оуа Ь., 1999; Сокоп Т., 2008] и Владимира Путина [Зак^а К, 2004; ЗИе^оуа Ь., 2007]. Многие специалисты по изучению российской политики отмечают тенденцию своеобразного «порочного круга»: стремление властей к сохранению политического статус-кво любой ценой снижает возможный эффект «противоядий» для российского государства и общества. Впрочем, по мнению некоторых авторов, пока преждевременно делать выводы о том, будет ли социальный организм страны способен обрести иммунитет против «отравлений» или же вызванные ими болезни окажутся неизлечимыми [веГшап V., 2012].
Сравнительные перспективы
Недавнее включение исследований современной российской политики в более широкие теоретически и сравнительные рамки политической науки стало еще одним важнейшим преимуществом,
вызванным посткоммунистическими изменениями. В предшествующие распаду СССР десятилетия российская политика рассматривалась в этом ключе главным образом в исторических исследованиях политического развития, таких, как, например, классическая работа Б. Мура о происхождении диктатуры и демократии [Moore В., 1966] или сравнительное исследование социальных революций во Франции, России и Китае у Т. Скокпол [Skocpol Т., 1979]. В то же время сравнительное изучение современных процессов, за немногими исключениями [Huntington S. and Brzezinski Z., 1964], носило спорадический характер. Напротив, сегодняшние исследования современной российской политики легитимно (если даже не рутинно) позиционированы в трехмерной сравнительной перспективе: (1) кросснациональной, (2) кросстемпоральной и (3) кроссре-гиональной (внутринациональной).
Прежде всего, российский случай был включен в качестве единицы анализа во многие кросснациональные сравнительные исследования - политических установок и ценностей (такие, как World values survey1 или European social survey2), восприятия коррупции (проекты Transparency international)3, качества государственного управления (проекты Мирового банка4 и других агентств) и др. Эти измерения и инструменты, предлагающие довольно противоречивые (а порой явно неблагоприятные) свидетельства о месте России на глобальной политической карте, широко используются многими исследователями и аналитиками, занимающимися как российской политикой, экономикой и обществом, так и общемировыми тенденциями. Помимо крупномасштабных и ориентированных на переменные количественных кросснациональных исследований (large-N comparisons) более фокусированные и нацеленные на анализ отдельных случаев сравнительные исследования (small-N comparisons) включали многочисленные сравнительные сюжеты постсоветской российской политики - как исто-
1 World values survey. - Mode of access: http://www.worldvaluessurvey.org/ (Дата посещения: 17.10.2011.)
2 The European social survey. - Mode of access: http://www.european-socialsurvey.org/ (Дата посещения: 17.10.2011.)
3 Transparency international corruption perception index. - Mode of access: http://www.transparency.org/policy_research/surveys_indices/cpi (Дата посещения: 17.10.2011.)
4 The World Bank. The worldwide governance indicators project. - Mode of access: http://info.worldbank.org/governance/wgi/index.asp (Дата посещения: 17.10.2011.)
рические, так и из современной эпохи. Список параллелей политического развития современной России составили, в частности, примеры становления партийной системы в США в первой трети XIX в. [Hale H., 2006], господства доминирующей партии в Мексике в эпоху PRI [Reuter O. and Remington T., 2009], идеологических констелляций периодов Третьей республики во Франции и Веймарской Германии [Hanson S., 2010], взаимодействий бизнеса и государства во времена «позолоченного века» в США [Volkov V., 2008] и др. Наконец, большое количество сравнительных исследований субнациональной политики в России было выполнено как российскими, так и западными специалистами в связи с политическим, социальным и экономическим разнообразием регионов и городов страны. Помимо регулярных мониторингов региональных процессов, которые ведут различные центры и исследователи1, существенное значение для осмысления тенденций и закономерностей в российской политике имели целостные сравнительные кроссрегиональные политические исследования. Они были посвящены таким проблемам, как националистическая мобилизация в этнических республиках России [Gorenburg D., 2003], развитие политических партий в российских регионах [Golosov G., 2004], участие бизнесменов в региональных выборах [Gehlbach S., Sonin K., Zhuravskaya E., 2010] и т.д. Эти и многие другие работы способствовали тому, что российская политика сегодня все реже рассматривается как уникальный и изолированный объект исследований и все более изучается в качестве сравнительно-ориентированного случая на меняющейся мировой карте политических феноменов.
Что уже сделано и что предстоит впереди?
Возможно, что не найдется значимого направления эмпирических политических исследований, которое так или иначе не затрагивалось бы в рамках изучения российской политики постсоветского периода. Изменения политических институтов, модели государственного управления, массовые политические установки и политическое поведение, роль идеологии, этничности и национализма и многие другие политические феномены в России в течение
1 Эти проекты реализуются по большей части силами российских специалистов - например, региональный мониторинг Московского центра Карнеги.
последних двух десятилетий были не просто описаны и нанесены на политическую карту мира, но и глубоко проанализированы в соответствии с современными стандартами политической науки как дисциплины. Резюмируя, можно утверждать, что исследования современной российской политики сегодня представляют собой легитимную часть мейнстрима сравнительной политологии. Гораздо сложнее ответить на вопрос о том, в какой мере новые знания о российской политике, приобретенные в постсоветский период, вносят вклад в изучение политики в мире в целом.
Действительно, некоторые научные работы, выполненные на российском и постсоветском эмпирическом материале, содержат интересные и подчас контринтуитивные выводы и наблюдения. Например, Г. Робертсон утверждает, что массовое протестное поведение в российских регионах в 1990-е годы представляло собой не более чем побочный продукт конфликтов федеральных и региональных элит, в то время как общество выступало лишь как ресурс в руках противоборствующих сторон и не более того (но и не менее) [Robertson G., 2007]. В свою очередь, Э. Уилсон по результатам своего исследования «виртуальной политики» в России и других постсоветских странах приходит к выводу о том, что манипулятивные технологии правящих групп в 1990-2000-е годы выступали не только инструментом решения ими текущих задач политической борьбы, но также служили механизмом легитимации политического статус-кво и эффективным средством противодействия возможным альтернативам сложившимся политическим режимам [Wilson A., 2005]. Однако в целом исследования российской политики постсоветского периода - по крайней мере пока - внесли довольно ограниченный теоретический вклад в мировую политическую науку, даже по сравнению с исследованиями советской политики [Laitin D., 2000]. В чем причина такого положения дел?
Можно утверждать, что изучение политических процессов в условиях современной России несет новые вызовы для исследовательской повестки дня и содержит для нее новые ограничения. С одной стороны, сегодняшнюю Россию следует воспринимать как своего рода Эльдорадо с точки зрения тех специалистов, которые изучают коррупцию, клиентелизм, произвол властей и институциональное разложение, - опыт нашей страны предлагает многочисленные свидетельства и эмпирические основания для тестирования существующих подходов и для разработки новых теорий в
этих сферах исследований. С другой стороны, некоторые области исследований российской политики оказываются под угрозой из-за систематических политических затруднений - прежде всего это касается изучения электоральной политики. Произошедший в России в 2000-е годы подрыв оснований электоральной конкуренции ставит перед специалистами вопрос о валидности официальной электоральной статистики. Если эти данные пригодны лишь для диагностики электоральных фальсификаций (данное направление исследований российской политики сегодня в известной мере процветает) [Myagkov M., Ordeshook P., Shakin D., 2009; Mebane W., Kalinin K., 2010], то можем ли мы на их основании серьезно изучать поведение избирателей и электоральные стратегии политических партий? По меньшей мере познавательные инструменты исследователей нуждаются в более «тонкой настройке» для изучения электорального авторитаризма в России, как и в ряде других стран [Schedler A., 2006]. В этом плане можно ожидать, что более углубленные исследования российской политики в обозримом будущем смогут обогатить понимание политических процессов в условиях авторитарных режимов, изучение которых долгое время оставалось на периферии политической науки.
Но следует ли специалистам полагать, что время для нового «прорыва» в исследованиях российской политики еще не пришло, и что дальнейшее кумулятивное накопление знаний и междисциплинарные усилия со стороны международного научного сообщества в конце концов приведут к результатам, которые повлекут за собой преобразования в мире политической науки не только благодаря новым данным о нашей стране, но и благодаря новым идеям, порождаемым этими исследованиями? Нельзя исключить и того, что для такого рода ожиданий попросту нет оснований. По крайней мере одно важнейшее различие между изучением советской и постсоветской политики должно быть принято во внимание. В отличие от советского периода истории нашей страны, сегодняшняя Россия - это отнюдь не мировая сверхдержава, претендующая на глобальное лидерство, и не просто «нормальная страна», а, скорее, полупериферийное государство, которое по ряду показателей человеческого и экономического развития близко к среднему по мировым меркам уровню и которое в среднесрочной перспективе может превратиться либо в восточную провинцию Европы, либо в западную провинцию Китая. И если да, то, вполне возможно, изу-
чение политики в такой стране просто не имеет оснований претендовать на то, что исследователи смогут по его результатам предложить принципиально новые и оригинальные ответы на ключевые вопросы современной политической науки. Так или иначе, ответы на эти вопросы в ближайшие десятилетия сформируют повестку дня для новых поколений исследователей российской политики - как за рубежом, так и в самой России.
Список литературы
Almond G. A discipline divided: Schools and sects in political science. - L.: Sage, 1990. - 352 p.
Bates R. Area studies and the discipline: A useful controversy? // PS: Political science
and politics. - Wash., 1997. - Vol. 30, N 2. - P. 166-169. Between dictatorship and democracy: Russia's post-communist political reform / McFaulM, Petrov N., Ryabov A. (eds.). - Wash.: Carnegie endowment for international peace, 2004. - 364 p. Breslauer G. In defense of sovietology // Post-Soviet affairs. - Guilford, 1992. - Vol. 8,
N 3. - P. 197-238. Colton T. Yeltsin: A life. - N.Y.: Basic books, 2008. - 640 p.
Ekiert G., Kubik J., Vachudova M.A. Democracy in the post-communist world: An unending quest? // East European politics and societies. - Thousand Oaks, 2007. - Vol. 27, N 1. - P. 7-30. Engerman D. Know your enemy: The rise and fall of America's soviet experts. - Oxford: Oxford univ. press, 2009. - 480 p. Fish M.S. Democracy derailed in Russia: The failure of open politics. - Cambridge:
Cambridge univ. press, 2005. - 334 p. Fish M.S. Democracy from scratch: Opposition and regime in the new Russian revolution. - Princeton: Princeton univ. press, 1995. - 312 p. Gehlbach S., Sonin K., Zhuravskaya E. Businessman candidates // Amer. j. of political
science. - N.Y., 2010 - Vol. 54, N 3. - P. 718-736. Gel'man V. Subversive institutions and informal governance in contemporary Russia // International handbook on informal governance / T. Christiansen, C. Newhold (eds.). -Cheltenham: Edward Elgar, 2012. - P. 135-153. Gel'man V., Ryzhenkov S. Local regimes, sub-national governance, and the «Power vertical» in contemporary Russia // Europe-Asia studies. - Abingdon, 2011. -Vol. 63, N 3. - P. 449-465.
Golosov G.V. Political parties in the regions of Russia: Democracy unclaimed. - Boulder: Lynne Rienner, 2004. - 305 p.
Goode P. Redefining Russia: Hybrid regimes, fieldwork, and Russian politics // Perspectives on politics - Wash., 2010. - Vol. 8, N 4 - P. 1055-1075.
Gorenburg D. Minority ethnic mobilization in the Russian Federation. - Cambridge: Cambridge univ. press, 2003. - 312 p.
Hale H. Why not parties in Russia? Democracy, federalism, and the state. - Cambridge: Cambridge univ. press, 2006. - 275 p.
Hanson S. Post-imperial democracies: Ideology and party formation in Third Republic France, Weimar Germany and post-soviet Russia. - Cambridge: Cambridge univ. press, 2010. - 274 p.
HuntingtonS, BrzezinskiZ. Political power: USA/USSR. - N.Y.: Viking press, 1964. - 461 p.
Huskey E. Elite recruitment and state-society relations in technocratic authoritarian regime: The Russian case // Communist and post-communist studies. - San Francisco, 2010 - Vol. 43, N 4. - P. 363-372.
Inkeles A., Bauer R. The Soviet citizen: A Daily life in totalitarian society. - Cambridge (MA): Harvard univ. press, 1959. - 533 p.
Laitin D. Post-soviet politics // Annual rev. of political science. - Palo Alto, 2000. -Vol. 3. - P. 117-148.
McFaulM. Russia's unfinished revolution: Political change from Gorbachev to Putin. -Ithaca: Cornell univ. press, 2001. - XV, 400 p.
Mebane W., Kalinin K. Electoral fraud in Russia: Vote counts analysis using second-digit test: Paper for presentation at the Annual meeting of the Midwest Political science association. - Chicago, 2010. - Mode of access: http://www-personal.umich.edu/-wmebane/mw10B.pdf (Дата посещения: 17.10.2011.)
Moore B. Social origins of dictatorship and democracy: Lords and peasants in the making of the modern world. - Boston: Beacon press, 1966. - 592 p.
Myagkov M., Ordeshook P., Shakin D. The forensics of election fraud: Russia and Ukraine. - Cambridge: Cambridge univ. press, 2009. - 289 p.
Ostrow J., Satarov G., Khakamada I. The consolidation of dictatorship in Russia: An inside view of the demise of democracy. - N.Y.: Praeger, 2008. - 184 p.
Petrov N., Lipman M., Hale H. Overmanaged democracy in Russia: Governance implications of hybrid regimes. - Wash., 2010. - (Carnegie papers; N 106). - 44 р.
Pipes R. Flight from freedom: What Russians think and want // Foreign affairs. - N.Y., 2004. - Vol. 83, N 3. - P. 9-15.
Politics, work and daily life in the USSR: A survey of former Soviet citizens / Ed. by Millar J. - Cambridge: Cambridge univ. press, 1987. - 440 p.
Przeworski A. Democracy and the market: Political and economic reforms in Eastern Europe and Latin America. - Cambridge: Cambridge univ. press, 1991. - 228 p.
Reuter O.J., Remington T. Dominant party regimes and the commitment problem: The case of united Russia // Comparative political studies. - Thousand Oaks, 2009. -Vol. 42, N 4. - P. 501-526.
Robertson G. Strikes and labor organizations in hybrid regimes // Amer. political science rev. - Wash., 2007 - Vol. 101, N 4. - P. 781-798.
Rutland P. Sovietology: Notes for a post-mortem // National interest. - Wash., 1993. -Vol. 31, N 3. - P. 109-122.
Sakwa R Putin: Russia's choice. - L.: Routledge, 2004. - 400 p.
Sakwa R. The crisis of Russian democracy: The dual state, factionalism, and the Med-vedev succession. - Cambridge: Cambridge univ. press, 2011. - 418 p.
Schedler A. Electoral authoritarianism: The dynamics of unfree competition. - Boulder: Lynne Rienner, 2006. - 267 p.
Sharafutdinova G. The political consequences of crony capitalism inside Russia. -Notre Dame: Univ. of Notre Dame press, 2011. - 296 p.
Shevtsova L. Putin's Russia. - Wash.: Carnegie endowment for international peace, 2007. - 457 p.
Shevtsova L. Yeltsin's Russia: Myths and reality. - Wash.: Carnegie endowment for international peace, 1999. - 346 p.
Shleifer A., Treisman D. A normal country // Foreign affairs. - N.Y., 2004. - Vol. 83, N 2. - P. 20-38.
Skocpol T. States and social revolutions: A comparative analysis of France, Russia and China. - Cambridge: Cambridge univ. press, 1979. - 448 p.
Stoner-Weiss K. Russia: Authoritarianism without authority // J. of democracy. -Wash., 2006. - Vol. 17, N 1. - P. 104-118.
The politics of sub-national authoritarianism in Russia / Ed. by Gel'man V., Ross C. -Farnham: Ashgate, 2010. - 226 p.
Urban M., Igrunov V., Mitrokhin S. The rebirth of politics in Russia. - Cambridge: Cambridge univ. press, 1997. - 444 p.
Volkov V. Standard Oil and Yukos in the context of early capitalism in the United States and Russia // Demokratizatsiya: The j. of post-soviet democratization. - Wash., 2008 - Vol. 16, N 3. - P. 240-264.
Volkov V. Violent entrepreneurs: The use of force in the making of Russian capitalism. -Ithaca: Cornell univ. press, 2002. - 224 p.
Way L. The new authoritarianism in the former Soviet Union // Communist and post-communist studies. - San Francisco, 2010. - Vol. 43, N 4. - P. 335-337.
White S., Kryshtanovskaya O. The sovietization of Russian politics // Post-soviet affairs. - Guilford, 2009. - Vol. 25, N 4. - P. 283-309.
Wilson A. Virtual politics: Faking democracy in the post-soviet world. - New Haven: Yale univ. press, 2005. - 336 p.
