CC BY
75
И.И.Глебова
ПОЛИТИЧЕСКАЯ КУЛЬТУРА СОВРЕМЕННОЙ РОССИИ: НОВЫЕ РАСКОЛЫ
Глебова Ирина Игоревна - кандидат исторических наук, доцент, докторант ИНИОН РАН.
Сегодня с уверенностью можно сказать, что в России в последние два десятилетия образовался новый тип социальности и политической организации. По существу, ему нет аналогов в прошлом. И в то же время он, безусловно, имеет исторические корни. В целом это сложный сплав «современности» с элементами (разного) прошлого: очень знакомые, хорошо узнаваемые его «остатки» (а также воспоминания о нем) сложились в какую-то новую мозаику. Я бы выделила следующие определяющие черты этого «русского modernity».
Одна из главных характеристик современного типа социальности - раскол, сосуществование в рамках одной национальной культуры двух враждебных культурных укладов (или, как сказал бы В.О. Ключевский, - «складов»). В начале XX в. был преодолен конфликт двух типов цивилизаций, стянутых в одну культуру, порожденный Петром I (1). Коммунистический порядок устранил фундаментальное противоречие мировоззренческих принципов и типов социальности дореволюционной России - традиционалистской, старомосковской субкультуры, включавшей в себя основную массу населения, и европеизированной субкультуры верхов. Произошло это путем уничтожения обеих этих субкультур; уничтожения как физического, так и ментального. После 1917 г. утвердились одна («на всех») культура, один тип политического, одна (обще) народная власть.
Выход из коммунизма привел к новому социокультурному расколу - внешне на экономической почве (2). Из одних и тех же исторических корней выросли и новая культура социальных верхов, условно «нефтегазовая», и новая массовая, так же условно - культура «резервации». Первая, как бы (именно «как бы») прозападная, космополитичная, родилась в ответ на социальную трансформацию, изменение образа страны. Принадлежность к «нефтегазовой» культуре стала для верхов способом (фактором) преодоления своей «русскости», изживания национальной идентичности. Эта культурная среда открыта вовне - как
нефтяная или газовая труба на Запад. Ее и питает эта «труба», берущая начало в российских месторождениях и вливающаяся в западные банки. Вторую культуру питает «почва», «закрытая» среда, отчужденная от основных материальных ресурсов и поддерживаемая рублевыми депозитами в Сбербанке. Раскол между ними столь же глубок, как в ХУ1П~Х1Х вв.; его нельзя свести к обычному противостоянию верхов и низов, характерному для любого общества. Он воссоздал ситуацию двух Россий (с разными идентификациями), обрек их на борьбу по основополагающим вопросам русской действительности. В дальнейшем культурный разрыв двух
типов миропонимания и социальной реализации будет, видимо, углубляться.
* * *
С социально-экономической точки зрения «нефтегазовую» культуру олицетворяют 2% населения - лица со сверхвысокими доходами, «концентрат» «высокой» культуры (3). Обслуживающий и амортизирующий их слой («прослойка», как когда-то совинтеллигенция) - около 20% общего числа российских семей, которые относятся к обобщенному среднему классу(его «ядро», обладающее всеми базовыми характеристиками «среднеклассовости» - 7% домохозяйств) (4). Основная часть «средних» включена в относительно эффективные сектора экономики, в которых фокусируется экономическое оживление (5).
Культуру «резервации» представляют, прежде всего, самые низшие слои, находящиеся за чертой бедности. «Большинство этих людей относится к традиционно бедным категориям (пенсионеры, безработные, многодетные семьи, инвалиды и др.), материальное положение которых определяется главным образом возможностями государственных финансов и системы социальной защиты» (6). Основная же часть «почвы», подавляющее большинство (примерно 70%) российских домохозяйств - это та «промежуточная группа», которую специалисты описывают формулой «уже не низшие, но еще и не средние» (7). Если экономический рост укрепляет материальное положение наиболее обеспеченных доходных групп, а прямое регулирование доходов дает шанс на выживание наиболее бедным, то группа «ниже среднего слоя» (т.е. большинство населения современной России - народ, «почва») оказалась «слабым звеном», проблемной социальной зоной. Она - за кадром экономической и социальной политики; «импульсы, исходящие и от положительной экономической динамики, и от попыток правительства поднять уровень жизни населения, сюда либо вообще не доходят, либо доходят в усеченном виде» (8).
«Промежуточная группа», вобравшая в себя значительную часть «почвы», удобренной «новыми бедными», - наш квазианалог западноевропейского и американского среднего класса. Там 60-70% населения - основа социального благополучия, гарант и стабилизатор демократии, рыночной системы хозяйства. У нас эта открытая, аморфная, неопределенная среда - основа Порядка. Дезориен-
тированная, лишенная внутренних органических скреп, нацеленная на выживание (т.е. простое воспроизводство), готовая минимизировать потребности в обмен на минимальную гарантированную социальную поддержку, она легко поддается манипулированию. Используя тот факт, что «российское сознание остается неустойчивым и амбивалентным» (9), власть, «элиты» гасят нежелательные процессы, конденсируют и используют бродящие в этой среде призраки, мифы, воспоминания, надежды. Конечно, для поддержания социального мира, но, главным образом, для сохранения себя. И группа «ниже среднего», которой как нельзя лучше подходит определение «никакой класс», выступает ее, власти, союзником. При полном несовпадении их коренных интересов, социальных возможностей и устоев, жизненного уклада.
Итак, в ходе «демократических преобразований» меньшинство (2% «избранных» + 20% «приближенных») получило возможность жить - приобщиться к обществу потребления, насытиться (по мере возможностей) материей, увидеть мир - и стать его частью, создать «стартовую базу» для детей, ощутить вкус перемен, испытать «шок будущего». Большинство населения принуждено выживать - само по себе и тихо. «Новое молчаливое большинство» в России со своими проблемами существует помимо и вне зоны публичности - там правят бал собственно «новые русские» со своими вкусами, ценностями, интересами, представлениями о жизни. Большинство может приобщиться к ним на виртуальном уровне в качестве зрителей, иногда получая приглашение «посоу-частвовать» - в праздниках, зрелищах, выборах, «игрищах» - в качестве массовки. Поэтому «нефтегазовая» культура приобретает значение «легальной», а
«почвенная» - «подпольной» (10).
* * *
Уникальность современной ситуации состоит в том, что все метаморфозы, расколы и трансформации произошли без обычных русских ужасов - крови, гражданской войны, внешних эксцессов, закрепощения и эксплуатации всего и вся. Напротив, свобода - главный атрибут «постсоветскости». Власть - и ельцинская, и путинская - оставила населению все значимые для него свободы, а также заботу об обеспечении возможностей ими пользоваться. Традиционно русская власть, русская государственность, высшее «служилое сословие» проявляли необычайную активность в создании «всеобщих условий производства», жестокого механизма извлечения и централизованного распределения ограниченного по объему совокупного прибавочного продукта, а также обеспечения внешней, оборонительно-наступательной функции. Это породило «всемогущество и жестокость власти российских самодержцев и сопутствующий ей суровый режим внутреннего подавления сословий» (11). А также сводило до минимума формы индивидуальной деятельности, тормозило естественный процесс
общественного разделения труда, препятствовало формированию механизмов самоорганизации общества. При подобном типе эволюции центр тяжести развития всегда был «наверху».
Современность совершенно изменила ситуацию. Постсоветская власть существует вне и помимо общества. В действительности она не способна (в полной мере, соответствующей нуждам социума) к социальной интеграции, обеспечению развития; а потому не нуждается в закрепощении сословий, всеобщем принудительном труде, создании особого всеобъемлющего государственного сектора экономики, предельной консолидации господствующего слоя. Слабость, ресурсная ограниченность не позволяют ей выполнять (эффективно и в полном объеме) «несущие» функции управления - административное, хозяйственное, судебно-правовое регулирование, финансы, внутренняя и внешняя безопасность, идеология и т.д. (12). Социальная неэффективность государства, господствующих групп есть проявление упрощенности, примитивности самоорганизации современного российского общества.
Одновременно это показатель того, как изменились условия существования страны в конце XX - начале XXI вв. По наблюдениям разных исследователей, русский мир с конца XV в. развивался прежде всего в пространстве, а не во времени. «Но в пространстве не ограниченном, не редуцированном к какому-то локусу, а потому «требующим» весьма интенсивных форм социального контроля. Иначе оно бы распалось, а народ, «жидкий элемент русской истории» (по В.О. Ключевскому), растекся бы по нему» (13). Стабилизация пространства и народорасселения, свобода передвижения и установления социальных коммуникаций сделали излишними, нецелесообразными чрезвычайные способы контроля, интеграции и эксплуатации социума.
Теперь, когда роль государства, гнет власти свелись до минимума, у народа, кажется, появилась возможность создать что-то альтернативное власти; наконец, самому отвечать за себя. Правда, современное общество лишено того, что придавало относительную устойчивость дореволюционному социуму - самоорганизации общинных миров, земств, структур городского самоуправления. Здесь значительную роль могли бы сыграть церковь, гражданские инициативы, свободное предпринимательство. Могли бы - но не играют.
Что же касается власти, то она готова мириться с вечным хаосом «внизу», который, собственно, и есть русская повседневность, то подмораживая его, то инициируя «потепления». В этом смысле центр тяжести развития остается «наверху»; с верховной властью самим социумом связывается идея порядка. В современной ситуации власть должна приспособиться к сокращающимся пространствам географии и демографии; не допустить, чтобы это сокращение «съело русскую историю». От того, как она справится с этой важнейшей теперь задачей, во многом будет зависеть ее будущее.
В самоустранении от общесоциальных проблем проявляется и истинная природа постсоветской власти, «элиты». Господствующий слой новой России раздроблен на группировки, которые находятся в состоянии перманентной «гражданской войны» за «место», обеспечивающее доступ к ресурсам (точнее возможности .их эксплуатации) и сверхдоходным производствам, отраслям и т.п. Все они соучаствовали (и соучаствуют) в создании супермонополий - сырьевых, энергетических, телекоммуникационных и других, которые легко взять под контроль. Классический пример тому - «Газпром», где представителя группировки «советских хозяйственников» Р. Вяхирева сменил А. Миллер. Верховная власть выступает в качестве одного из игроков на этом поле и результирующей всех схваток.
Персонификатор постсоветской власти - только лидер одной из таких «группировок», делегированный на самый верх с целью создания льготных условий для «своих». В то же время он - глава корпорации «Россия», объединяющей все господствующие группы, вождь, слуга, охрана-«крыша» всех представителей «нефтегазовой» культуры; ее символ и производная. Поэтому акции верховной власти по нейтрализации отдельных лиц из бизнеса (и политической) - элиты не перерастут (по крайней мере, в ближайшее время) в уничтожение целых кланов, а «аутсайдеров» (людей или компаний) не будут добивать до конца.
Условием обогащения современной «элиты» является ее аполитичность -и это не новость в русской политической практике. Таким образом охраняет свои самодержавные права верховная власть. «Дело» «ЮКОСа», как и «дело» «Газпрома» не должны вводить в заблуждение. Публичный процесс над М. Ходорковским и публичная (как бы для народа и «на» народ) «порка» А. Чубайса после катастрофы в Москве в мае 2005 г. имеют политическое значение. Это точечная нейтрализация потенциальных оппонентов-претендентов на замещение верховной власти. Устранение представителей общества, доросших до статуса «субъектов» политики, еще раз повторю, в традиции русской власти. Вспомните судьбу «верховников» или ленинской партгвардии. В общественном смысле «дела олигархов», представляемые властью и воспринимаемые народом как справедливое наказание бояр царем (царская «гроза» и опала), скорее опасны, чем безобидны, ибо рождают «общий страх произвола, подавляющий всякое чувство права» (В.О. Ключевский). А в России атмосфера, настрой всегда важнее институций и норм.
* * *
Парадокс современного социокультурного раскола состоит в том, что он возник в условиях массового общества. Верхний социальный слой и «почва» принадлежат к единому «сообществу потребителей»; их вкус воспитывает
масскульт, распространяющий типовые образцы. Потребительская реальность, казалось бы, препятствует расколам, формирует социальное единство или, во всяком случае, подобие верхов и низов общества. Однако мы имеем дело со сложным явлением: именно наступление эпохи массового потребления в России инициировало раскол, который углубляется под влиянием этой современности; в то же время потребительская гонка отчасти опосредует, смягчает разрыв социальной ткани. Однако в главном (а именно - в типах потребления) различия между двумя культурными «складами» носят принципиальный, коренной характер. Речь идет не просто о разном качестве, способах, стиле потребления (в том числе, информационного), что само по себе формирует различные привычки, вкусы, навыки, условия и стили жизни. Дело в том, что внезапное вторжение западных потребительских стандартов, явленная возможность стремительного обогащения буквально разорвали постсоветский социум на два мира, две «цивилизации».
Все произошло почти «дословно» по Ключевскому: «Из древней (т.е. советской. - И.Г.) и новой России вышли не два смежных периода нашей истории, а два враждебных склада и направления нашей жизни, разделившие силы русского общества» (14). Им крайне сложно ужиться, сосуществовать, напрямую контактировать. Они по природе своей несовместимы; непосредственных связей не выдерживают. Их жизненные векторы разнонаправлены. Первый и главный «склад» постсоветской жизни включает в себя вестернизированные верхи: обогащающуюся бюрократию, криминализированный бизнес, собственно криминал, политический класс, обслуживающую их потребности культурную элиту и некоторые иные социальные группы. Это наиболее активный слой, получивший подпитку энергии социального переворота конца 80-х - начала 90-х годов. Здесь, наверху, формируется иная среда обитания (в том числе, в экологическом смысле); концентрируется инновационный потенциал; большие деньги дают ощущение свободы, что меняет мировосприятие. Высший слой включен в общемировые интеграционные процессы, информационное пространство. Он отрицает свои русские корни, будучи связан с другим миром и пытаясь закрепиться (экономически, социокультурно и даже физически) в чужой «почве» (15).
Потребности, запросы представителей «нефтегазовой» культуры могли быть удовлетворены только за счет интересов массы народонаселения. Высокий жизненный стандарт верхов обеспечен жертвой, принесенной «почвой» - вынужденно, под давлением обстоятельств. Это следствие неорганичного, во многом насильственного раскола, вновь в России осуществленного «сверху», властью. Второй «склад» вырастает из родной «почвы»; возможно, сам не желая того, с нею неразрывно связан. В близкой ретроспекции он наследует советской жизни, ею определен. Тем не менее он тоже порождение современности, результат
раскола. Появление «нефтегазового» слоя должно было быть уравновешено (в социоэкономическом, политическом и других отношениях) «почвенизацией» основной массы.
Именно власть (подспудно, незаметно) создала в 90-е годы такие «рамочные условия» существования, которые максимально усложняют для среднестатистического человека решение даже элементарных жизненных задач, ориентируют на выживание в неблагоприятной, а порой агрессивной социальной среде. Практически все в жизни homo post-soveticus (получение паспорта, приватизация жилья, поездка в электричке или личном авто, рождение ребенка, смерть и т.д.) превращается в сложно разрешимую проблему, требующую сил, времени. Многопроблемье подавляет и озлобляет, «зацикливает» на себе, рождает социальную пассивность. Нагнетание сложностей есть способ минимизации субъектной энергии социума, лишения его возможностей самовыражения, гражданской реализации. Поглощенный бытовыми проблемами, частными делами homo post-soveticus прочно связан с «почвой»; вырваться из нее практически невозможно - разве только чудом. Перемещение в пределах «резервации» в большинстве случаев мало что меняет; здесь действуют единые правила. И все они, выстраиваясь в жизненный уклад, формируют из свободного населения то, что скорее можно назвать популяцией.
Конечно, в 90-е годы бывший русско-советский «маленький человек» совершенно изменился. Он удовлетворил мучившее его в советские времена «чаяние благополучия», стремление «жить для себя, для своих», «иметь удобный туалет, ванную, красиво одеться, хорошо провести отпуск» (16). Но общий настрой, жизненная стратегия, тип обустройства в мире претерпели незначительную эволюцию. От чужой ему социальной среды он, как и ранее, пытается укрыться в своем частном мирке - и перекрыть туда доступ посторонним; ему свойственны неприятие Другого, недоверие к внешнему миру вообще. К нему вполне применима характеристика, данная Э. Мореном советскому народу: «Как и любой другой народ, он отождествляет себя с Государством/Нацией, когда последнее добивается великих успехов, будь то на земле или на небе. Но в большей степени, чем многие другие народы, он осознает себя и ощущает, как чужд ему руководящий господствующий класс... Следствием этого является политико-культурная странность, несуразность: народ может поддерживать конкретного персонификатора, однако у русской власти как явления "нет в обществе убежища"» (17). А она из этого и исходит, черпая силу «...в своей неспособности доверять населению, ...в... неспособности сделаться более либеральной без риска себя уничтожить» (18). «Либеральное» в данном случае следует понимать как гуманное, гуманистическое: современная власть не может стать более человечной - иначе она должна будет измениться, управлять по-другому, стать аналогом европейской властной модели. То есть поменять свою природу,
«сдаться» обществу. Это означало бы самоуничтожение - причем конкретной власти, определенного носителя (19). Как показывает история XX в., русский властный тип чрезвычайно живуч; он мутирует, приспосабливаясь к разным историческим условиям, но так или иначе неизбежно воспроизводит себя.
Этим во многом определен современный раскол. Созданные им жизненные условия программируют «почву» на то, чтобы быть все более «почвенной», усиливают тягу большинства к изоляции, отчуждению. Такой особый тип изоляционизма, вынужденный, анархический, позволяющий за счет пассивного сопротивления внешнему миру адаптироваться к нему, не отменяет существования мобильных телефонов, Интернета, электронной почты, т.е. свободных коммуникаций, происходящих помимо и вне контроля власти. Символом новой русской современности стало сложное сочетание изоляционизма и информационной открытости. Очевидно, что в отношениях человека с «большим» миром, политической средой изоляционизм играет ведущую роль. Его проявление - аполитичность, социальная инертность, синдром упований на власть и комплекс «особого русского пути». Все это поощряется, консервируется «верхами» - уже не путем физического насилия, принуждения, запрещения, но созданием «рамочных условий», вынуждающих «почву» к изоляции, разрывающих ее на отдельные локальные социальные ниши и отдельные человеко-миры.
Отдельные частные мирки, «региональные» миры в своей совокупности и образуют «резервацию». Здесь накапливается инерционный потенциал, утверждаются «подданнические ориентации», более того - появляется тип парохиала. «Почва» не создает атмосферы свободы и разнообразия, демократического духа. В ответ на давление «сверху» нарастает стремление «...жить... по своей воле, не стесняясь никакими социальными узами», а «воля всегда для себя» (Г. Федотов). Усиливаются негативные оценки любой сложности, непривычности, нестабильности (20). Общий «настрой» «почвы» определяют не только эмоции, но и прагматически-рациональное начало: в ней воспроизводится и ею движет то, что дает возможность выжить, адаптироваться. В активном сопротивлении жизни перерабатываются, гасятся потенциал социального протеста, импульсы к внутренней, «почвенной» интеграции.
* * *
Особое значение в этой ситуации приобретают качества, тип мироделания первого «склада» и направления постсоветской жизни. В 90-е годы произошла метаморфоза в верхнем социальном слое - наиболее влиятельном, производящем нормы, образцы, указывающем жизненные ориентиры. На современность пришелся новый кризис интеллигенции, всех форм ее европеизации и почвенизации. Она не была физически уничтожена, как старая русская, большевиками. Однако утратила свой духовный стержень и способность быть наставником, «водителем» общества.
Ее постсоветская судьба подтверждает: уникальное русское социокультурное явление - интеллигенция - имеет сложную, противоречивую природу. Она не только нечто внеположное власти, но и в то же время ее производная, ее тень.
В ходе социального переворота 90-х интеллигенция освободилась от груза мессианства, необходимости борьбы против власти и за народ. И еще раз осознала свою чуждость обеим этим силам, а также неукорененность, «беспочвенность». Она теперь сама по себе. Самоосуществление русской интеллигенции всегда предполагало обретение и наращивание социального влияния. В современном материалистическом, прагматическом мире малообеспеченный, ориентированный на «духовное» социальный слой не способен стать значимым «агентом влияния», служить источником массовых образов, ценностей, ориентаций. С этим связано его перерождение, его участие в расколе. Значительная часть бывшей советской интеллигенции ушла в «почву». Отдельные представители перешли на обслуживание «элиты» или влились в нее. Они производят и транслируют - для массового потребления - мир иллюзий, шумов, звуков и визуальных образов, являясь творцами русского масскульта.
Постсоветская история в очередной раз продемонстрировала: интеллектуальная элита в России не имеет внутренней основы, традиции, устойчивых внутренних механизмов трансляции, воспроизводства. Тонкий культурный слой русского общества при частых социальных трансформациях (перестройках, модернизациях, революциях, почвенизациях) уничтожается - тем или иным способом, намеренно или в силу жизненных обстоятельств; как несущественный элемент чего-то старого, отжившего, ненужного. А затем создается как побочный продукт чего-то принципиально нового. К процессам уничтожения-созидания причастна власть как инициатор всех перемен. То есть власть в России (так или иначе) порождает, сама того не желая, интеллектуальный, образованный, культурный слой. Возникая не вследствие естественной эволюции, он внутренне не самостоятелен, чрезвычайно зависим от «вызвавших» его обстоятельств, должен им соответствовать. Поэтому его самореализация предполагает вступление в противоборство с породившими его условиями. Вследствие особенностей эволюции русская интеллектуальная элита не имеет возможности передавать и накапливать знания, опыт, идеи, ценности, связи, т.е. лишена устойчивости, здорового консерватизма, рационализма. И потому, с определенной точки зрения, каждая новая «элита» (как некая целостность) качественным уровнем ниже «старой»; едва успев сформироваться, она вынуждена уходить. Всё это накладывает особый отпечаток на верхний социальный слой, придает общественному развитию несколько искусственный, скачкообразный (по типу «прорывов» -«откатов», «забвения» - «возвращения») характер.
Особенность современной ситуации состоит в том, что благодаря преобразованиям конца 80-х - начала 90-х годов в России возник слой людей, для
которых власть - только функция, пусть и важная, существенная. Правда, их судьба подобна судьбе интеллигенции: их тоже породила власть, сама того не желая, как побочный продукт «реформ». Это представители «нефтегазовой» культуры; их преобразовали большие деньги, они впитали в себя западный (потребительский и накопительский) опыт. Это теперь уже бывшие «новые русские», «вышедшие» из малинового пиджака (как истинный интеллигент -из «шинели»). Среди них не только обитатели Рублевки (имеется в виду одиозный образ олигарха), криминальные лидеры, прожигатели жизни. В этой среде есть люди образованные, чрезвычайно (по лучшим западным образцам) эффективные, занятые делом, интересующиеся высоким искусством и его поддерживающие. Она постоянно приращивается; это открытая среда, готовая принять тех, кто ей соответствует в финансовом отношении.
В России в переломные моменты именно так формируется элита, воспроизводя принцип грозненской опричнины, петровского дворянства, ленинско-сталинской партии. Русский правящий класс всегда был смешанным, «сбродным по составу» (21) в социальном, профессиональном, этноконфессиональном отношении. Это особенно очевидно в Смутные Времена, когда «элита» открывается не только во вне, но и для притока людей из русской «почвы». Эти «новики», «новые худые люди», непривычные к власти, «без фамильных преданий и политического навыка» (в бюрократической среде действующие как «импровизированные администраторы»), становились «носителями и проводниками новых политических понятий», проникавших в русские умы в каждую следующую Смуту (22). Вторжение значительного количества «новиков» в правящие круги разрывает «замкнутую цепь» «фамильных людей», подрывает консервативную основу организации верхнего социального слоя. Все это открывало пространство для хаотической борьбы в верхах - за власть, доступ к ресурсам (не обязательно природным и напрямую), распределение доходов. Поэтому обновление русской элиты неизбежно связано с «дворцовой смутой», колебаниями верховной власти, социальными катаклизмами.
После таких потрясений «...из плохих остатков разбитого боярства с примесью новых людей не лучше их» составлялся «придворный круг, которому очень хотелось стать правящим классом» (23). При этом новая, созданная в Смуте и Смутой власть успешно перенимала недостатки прежней - по меткому замечанию Ключевского, «может быть, потому, что больше перенимать было нечего» (24). Этот принцип формирования господствующего слоя, пожалуй, единственный раз был нарушен в начале XX в., когда в ходе всеобщего социального переворота практически совершенно уничтожили старую элиту, формировавшиеся столетиями опыт, традиции. В Смуте конца XX столетия не произошло такой тотальной смены элит, генетического разрыва; но традиционный (т.е. повторяющийся, определенный природой социума) тип воспроизводства вновь
проявил себя. Из осколков старого «боярства» («партийного нобилитета») и «новых русских», заполучивших доступ к ресурсам, составляется постсоветская «элита», социальная «верхушка».
Пожалуй, главный признак «новой русской» «элиты» - это неукорененность. Новый «склад» жизни определяют «пришельцы», задавая нормы, стандарты, ориентиры. Их продвижение к «высотам» внешне зависит исключительно от конъюнктуры и хватки, но по существу обусловлено удивительным соответствием эпохе, ее требованиям, вызовам. Можно сказать, современную элиту отличает ярко выраженный «презентизм». Недаром В.В. Путина, первое лицо этого культурного «склада», называют фигурой «без прошлого» (25). Отсутствие истории, реальной преемственности заставляет нашу «элиту» постоянно моделировать традицию, искать «корни», вызывать образы общего прошлого, эксплуатировать любое (символическое, культурное, политическое) наследие. В этом - ее сила, но и слабость. В целом она лишена «той самой английской надежности, которая обеспечивает обществу незыблемую стабильность» (26). Причем, в гораздо большей степени, чем любая западноевропейская элита. Слабость господствующих групп, политического класса лишает национальную политическую культуру устойчивости и свидетельствует о дефиците в ней преемственности и диалогичности.
Современные верхи - это и источник производства будущей элиты страны. Какой она будет, пока непонятно. Возможно, породит тех, кто восстанет против власти, почувствовав несправедливость и опасность ситуации, созданной властью. Тогда она повторит судьбу русской интеллигенции. Сейчас понятно одно. Первый и главный уклад постсоветской жизни часто характеризуют термином «Рублевка». Это понятие из географического превратилось в широкое, социокультурное. Конгломерат Рублевок (во всех «городах и весях» современной России) образует «архипелаг» новой русской жизни, оторванный от «почвы», но определяющий ее настоящее и будущее. В то же время это своеобразный «элитарный питомник», где выращивается «новая порода» людей, чистый продукт «нефтегазовой» культуры. С ним, его воспроизводством раскол достигнет своего апофеоза.
Однако пока мы можем говорить только о том, что имеем - о наличных господствующих группах, жаждущих стать правящим классом. В экспертном сообществе преобладает такое представление об этом классе: «Независимо от вариантов индивидуальной мотивации или источников первоначального накопления превращение номенклатурной (т.е. назначенной) элиты в деловую (а, значит, достижительную) служит показателем серьезности происшедшего перелома» (27). Эта идея, как мне думается, неверна по существу. В процессе «перехода» элита действительно трансформировалась, но иначе. Номенклатурная элита сохранилась, отвоевав себе право наследственного владения - собственностью,
богатством. В этом смысле слилась с «элитой деловой» (при том, что и в советские времена наша элита была «достижительной» - об этом свидетельствует карьера ее лучших представителей). Но вместе они составляют отнюдь не деловой мир - в классическом понимании. Главный социальный слой, который выиграл от перемен 90-х - это «дельцы» в худшем русском варианте, как правило, повязанные с «деловой» криминальной средой. И способ «первоначального накопления» имеет определяющее значение для природы и типа деятельности этого «класса».
Особый интерес представляет его ценностно-нравственный, идеологический облик - ведь это среда, задающая общественные образцы, модель и иерархию социальных достижений. Именно здесь образуются типы «модальной личности». «Социальная элита постсоветского общества... задает тон сдержанной поддержки реформ и модернизации, ориентируется на «западные» компоненты образа жизни и потребления и так далее. Распространенная в этой среде патриотическая или «духовная» риторика играет главным образом компенсаторную роль, но в то же время подчеркивает неидеологичность самих доминирующих практических ориентаций» (28). В этой точной оценке я бы изменила только два слова: неидеологичность - на беспринципность, вычеркнув при этом «компенсаторное».
У нашей «элиты» есть идеология - подчинение идей и идеалов прагматическим интересам накопления и потребления. Это идеология хищника, причем хищника молодого. Отсутствие принципов отличало молодую Советскую власть, «молодость» самодержавия тоже была беспринципна и деиделогизирована. Принципы - непозволительная роскошь в деле «взятия и удержания» власти. Затем, со временем, возникала ситуация, когда власти требовалось обеспечение принципами, идеологией, традицией.
В ценностном отношении наш «высший класс» отличают демонстративная аморальность, безнравственность, а достижительность (во всяком случае, пока) имеет ярко выраженный воровской характер. Именно здесь восторжествовал «человек ловкий», циничный, «лукавый», но эффективный, т.е. умеющий жить (помните героя А. Миронова из «Берегись автомобиля»: «ну, какой же он вор? Он просто умеет жить»). Он сам кажется совершенной случайностью, а его торжество - временным явлением. Вообще, на всей «нефтегазовой» культуре и представляющей ее верховной власти лежит отпечаток случайности, временности, самозванничества. Это след «новиков», влившихся в господствующие группы в момент крушения «старого мира» и моделирующих свой, новый мир. Но вот парадокс - благодаря им «наверху» (при внешнем обновлении, европеизации) побеждают традиционные русские «схемы» - передел, приобретающий бесконтрольный характер, ничем не ограничиваемые кормление и мздоимство; поддерживающая их круговая норука.
Людей этой породы, благодаря их публичному статусу, вся страна знает «в лицо»- Сейчас много говорят и пишут о том, какое общественное отторжение они вызывают. И чрезвычайно мало - о другом: публичность, успешность, безнаказанность, атрибуты силы, красоты, безграничности возможностей создают «эффект ареала», привлекают, притягивают к ним. Наша современная культура (и информационная политика) построена на идее привлекательности «греха», его демонстративности. Это культура «искушения грехом» (пусть по-русски это и звучит несколько высокопарно). И образцы этой культуры задает именно «высший класс». Будучи реально недосягаемыми, они подчеркивают глубину разрыва социальной ткани. В этом смысле у нас действительно есть элита - и
социальная, и культурная, и духовная. «Новая русская» элита.
* * *
Вся русская история подводит к следующему выводу: современный социокультурный раскол не есть нечто случайное, несущественное, неожиданная специфическая реакция на современность. Расколам вообще подвержена наша политическая культура. Эти повторяющиеся, типологически, структурно, содержательно схожие явления во многом определяют русскую жизнь. Имеют расколы свой особый ритм, каким-то образом связанный с национальной соци-одинамикой. Они накладываются на чередующиеся во времени эпохи откры-тия-закрытия русской системы, ее опосредованного мир-системой или (в основном) замкнутого, ориентированного во внутрь, на себя, существования. Кроме того, синхронизированы со своеобразным русским ритмом «смута-порядок»: периодами социальной нестабильности, кризисов, катаклизмов - и упорядочивания, «подмораживания» хаоса (когда порядок «спускается сверху», а не произрастает - постепенно, естественно - изнутри, из каждой клеточки социального организма).
Видимо, раскол - следствие открытия определенного, сосредоточенного в себе и на себе «локуса» во вне, во внешний вне-локальный мир, подключения к значимым в нем процессам, преодоления (этнической, территориальной, культурной, экономической и т.д.) «особости». Русский социум открывается миру только определенной частью, своим «верхним» слоем, который подвергается переработке со стороны «чужой» культуры, вторжению иных (в этническом, конфессиональном отношениях) элементов. Вследствие этого общество - стремительно, насильственно - разрывается на две (основные) субкультуры. Первая, доминирующая, но численно представленная ничтожным меньшинством, формируется под влиянием чужого опыта, культурных заимствований, подражания. За счет этого она и входит в другой мир, иную современность. Этот господствующий «склад» порождает власть, которая (в разной степени) оторвана от общества, довлеет извне. Субкультура большинства (подавляющей массы) укоренена
в «почве», мало подвижна и подвержена изменениям. В ответ на навязывание «сверху» новых идей, представлений, опыта, большинство склонно замыкаться в своем мире, абсолютизировать его ценности. Поэтому следствием открытия системы является не перестройка, разрушение (хотя первоначально кажется именно так), а «реставрация» «почвенного» мировоззрения, принципов социальной интеграции, «почвенизация» социальных практик. Только под давлением современности происходит преобразование «почвы». И здесь особенна роль власти, которая стягивает, удерживает вместе две противостоящие друг другу общности, два русских мира.
Раскол ломает традиционный («туземный», «почвенный») уклад жизни, разрушает обычные порядок, связи, органическую целостность социума. Но и попытки его изживания, преодоления, слияния двух социальных общностей в некое (даже очень относительное, условное) единство, как ни странно, тоже ведут к социальным трансформациям, распаду прежней (уже отчасти стабилизировавшейся, приобретшей новые качества, противоречия, проблемы) системы. Вероятно, движение двух жизненных «складов» навстречу друг другу как отражение естественной тяги к образованию общего социального организма, -нарушает устоявшееся системное равновесие, дистанцию между «верхами» и «низами», необходимую для функционирования русского социума.
Попробуем с этих позиций, в «логике расколов» представить себе очень схематично, условно русское развитие. Начнем с предыстории, с Киевской Руси. Впервые - на общей социальной памяти - на чуждые субкультуры раскололось древнерусское общество: культуру «варяжскую», городскую, торговую, разбойничью, космополитичную и славянскую, земледельческую. С принятием христианства стало очевидным еще одно измерение раскола - на «дневную христианскую», «легальную» («культурного меньшинства») и «ночную», «подпольную» субкультуры (по Г.В. Флоровскому). Их скрепляла «странствующая» (так определил Л.В. Милов) княжеская власть. Со временем власть осела, укоренилась, две культуры стали срастаться, и это совпало с развалом, разложением, падением Руси.
Другой раскол не имеет столь явного характера; он смазан, не очевиден. Это одна из составляющих русско-ордынской истории, когда локальные русские миры вынуждены были открыться Востоку. Разбитые господствующие классы восстановились, смешавшись с боярством, с «татарщиной», с остатками «византийского элемента». Субкультура «верхов» и представляющая их верховная власть - и этнически, и по задачам, характеру управления - оставались вне социума, «туземного» большинства. Сближение, взаимопроникновение двух субкультур (особенно в Смуту начала XVII в.), «почвенизация» господствующего класса стали прологом нового раскола. И он прошел по той же линии, ввергнув в «переработку» верхушку общества - правда, уже в русле европейской культурной среды, окончательно покончив с азиатскими «мотивами».
Столетия изоляции от Запада (ордынского, а затем московского изоляционизма), целый век тяготения к нему и столкновений с ним (XVII в. «переходный», подготовительный, с предчувствием раскола) (29) завершились петровским броском к Европе - северной, протестантской, тогдашнему модерпизаци-онному лидеру, центру «мир-системы». В своем движении к Западу Россия всегда ориентировалась на лидера, оставляя прежних «учителей», отходивших на европейскую периферию. Это проявлялось даже в разговорном языке русской элиты: первая половина XVIII в. была отдана голландскому и немецкому языкам, с середины XVIII и на целое столетие утвердился французский, на исходе XIX в. и в начале XX в. в обиход вошли английский и снова немецкий. И все они вместе, в той же мере, а порою больше, чем русский, творили национальную элиту, господствующие слои. И, конечно, не только язык, но европейские обычаи, стили существования, традиции (в том числе политические), быт, современные процессы. Во времена зрелой и поздней империи сама Европа, казалось, пришла в Россию (кстати, действительно, пришла - капиталами, производством, специалистами). Подлинным европейцем - без «туземных» этнических примесей - стала русская власть.
То был странный, необыкновенный момент в русской истории. Пожалуй, единственный раз Россия оказалась близка к приобщению к Европе как передовому цивилизационному пространству - насколько это вообще возможно. Верхний слой подтягивал за собой, включал в модернизационные процессы большинство. Сам насыщался «почвенными» людьми: выходцами из крестьянской (часто - старообрядческой) среды были многие (и лучшие) представители буржуазии (Алексеев, Цветаев, Брюсов - отцы), военно-служилого элемента (Корнилов, Деникин, Алексеев и др.). Все шло чрезвычайно сложно и было связано с разложением, преобразованием прежнего жизненного строя, распадом укорененных в «почве» устоев, отношений, социальных коммуникаций. Уходил в прошлое не целый жизненный пласт, но сама русская жизнь. Медленно и мучительно формировалось нечто принципиально новое. Это коренное, кардинальное переустройство требовало максимально щадящих условий. Недаром П.А. Столыпин говорил о двадцати годах покоя - внутреннего и внешнего, необходимых России.
Разбалансировка системы сверх предельно допустимых пределов была во многом вызвана политическими факторами. Власть оказалась мало приспособлена, не справлялась с ситуацией полисубъектности (которую сама же и допустила), появлением других игроков и иных, не ею установленных правил на поле политики (а также экономики, культуры, духовной жизни). Она не самоутвердилась, не самореализовалась в новых условиях, даже не успев осознать ту метаморфозу, которая (неожиданно для нее самой) произошла с нею на рубеже Х1Х-ХХ вв. (30). Ей тоже необходим был покой, внутренний и внешний, для
того, чтобы установить иной, чем прежде, порядок самоосуществления, «постановки» (т.е. трансляции и легитимации), отношений с господствующими слоями, обществом, народом. Наконец, выработать новые принципы и технологии самопрезентации (неслучайно именно тогда начинает практически работать идея «народной монархии»).
Одновременно наращивало свою политическую субъектность русское общество, став, наконец, в начале XX в. полновесным субъектом политики. Думается, одна из причин разбалансировки государственного организма в том, что основу нового политического класса составила интеллигенция, пожалуй, самое «беспочвенное» явление русской жизни (31). Появившись поздно (сравнительно с другими социальными слоями), не успев избавиться от комплексов и фобий, она вторглась в государственную среду со значительным антигосударственным потенциалом. Политически значимым фактором ее сделал 1905-й год, т.е. открытое противостояние власти.
Конечно, падение системы, конец «петербургской истории» (как процесс) оказались возможными в силу сущностных, а не сиюминутных, преходящих обстоятельств. Среди них - фундаментальная «внешняя» причина: кризис европейской культуры, европейского типа мироустройства. Крах старой России и приход большевизма вообще следует понимать в контексте европейской эпохи мировых войн (32). Участие в Первой мировой было для России платой за ее европейскость, принадлежность к европейскому цивилизационному кругу.
На пике внутреннего и общеевропейского кризиса иные черты приобрел социокультурный раскол. Физически уничтожаемый верхний культурный слой заместила субкультура большевистская, «коминтерновская», не гомогенная в этническом отношении. Она тоже внешне была прозападной; еще (генетически, исторически) связана с дореволюционным «европеизированным меньшинством». Ее главный носитель - бывший политэмигрант, чья «политическая социализация прошла в эмигрантских кафе европейских стран» (33). Ее ориентир -вторжение в Европу, дальнейшее «раздувание мирового пожара в крови» (уже «на горе всем буржуям»), «Почва» должна была служить лишь материалом, средством обеспечения миссии этого революционного «ордена».
Времени на существование этой субкультуре было отведено немного - чуть менее двух десятилетий. Ее физическая ликвидация стала внешним проявлением глубинных процессов - преодоления раскола, «почвенизации» господствующего слоя, формирования насильственным путем социального единства, а также замыкания в себе, - нового (не имеющего аналогов и, как казалось, совершенно невозможного в современном мире) этапа изоляционизма (34). Сталинская власть, генетически народная, «почвенная», тем не менее оставалась вне социума, воспроизводя закон русской системы - управление на дистанции, отношение к собственному народу как к завоеванному. Знаком приобщения к системе стано-
вился русский язык. «Русскость» была синонимом «советскости», символом победы социалистического проекта. Говорить по-русски означало принадлежать кремлевской «мир-системе», «универсалистской по инстинктам и задачам цивилизации» (35).
Таким, по существу, был и изоляционизм Московского царства, подкрепленный идеей перехода религиозно-мессианского лидерства от Константинополя к Москве. И логика та же: чтобы расширяться, подчинить себе пространство, насытить им власть, следует сначала сосредоточиться, замкнуться, выработать идеологию поглощения, идeю-message нового мира. Но «если миф о Третьем Риме был универсалистским лишь потенциально, то коммунизм выставлял свои универсалистские претензии осознанно и открыто» (36). И отчасти осуществил их. Поэтому разрушение «коммунистической вселенной» было связано с закрытием, бегством вовнутрь, локализацией оставшегося пространства и социума. Это, в свою очередь, усилило внутренние изоляционистские процессы, сцеплявшие, «охранявшие» «резервацию». И послужило мощным толчком к «национализации» (т.е. «почвенизации») социальных практик.
♦ * *
Социокультурный раскол конца XX в. стал следствием очередного открытия системы вовне, на Запад (37), внедрения в систему мировой экономики. Очень своеобразного открытия и внедрения. Зарубежные исследователи отмечают: «Сегодня уже лучше видно, что предпосылкой настоящего, не базирующегося на изоляции внедрения в систему мировой экономики должно было стать именно наличие внутреннего «общего рынка», который обладает достаточной силой для того, чтобы Россия смогла занять «достойное» ее место на верхних этажах иерархического здания мировой капиталистической системы. Однако такая цель возникала только в мечтах осуществившей смену режима политической элиты, которая, конечно, предпочла собственные актуальные политические и экономические интересы экономическим и политическим интересам страны» (38).
А интересы эти обозначились задолго до ельцинской «революции», горбачевской «перестройки». Наиболее очевидными они стали в эпоху «позднего брежневизма», когда появились признаки «растяжения» и надрыва социальной ткани, предвещавшие новый раскол. «Позднекоммунистическую верхушку», которая обещала вскоре преобразоваться в европеизированную субкультуру меньшинства, тянуло от «почвы», «вперед» на Запад. Недаром дети номенклатуры стали учить иностранные языки, а «языковая» спецшкола превратилась в показатель элитарности. Основание будущего раскола виделось уже тогда - объем и качество потребления. Ко времени перестройки «...западная потребительская система ценностей была в высших кругах партийного и государственного аппа-
рата уже не просто "тайным образцом" для подражания, а способом практической реализации реальных привилегий» (39). «Застрельщиками» реализации, двигателями раскола были «дети» - не только номенклатуры; те, чьи отцы прошли героическую фазу «строительства социализма». «Молодые амбициозные специалисты дипломатического аппарата», люди «военно-спортивного» типа, социализировавшиеся на Западе; комсомольские функционеры, представители слоя НТР - вот типы модальной личности, определившей 90-е, но созданные Советской властью и потребительской мечтой.
С ее реализацией и было связано открытие «элиты» Западу. Оно прошло «под сенью» двух лозунгов: «Обогащайтесь!» и «Всё на продажу!». Всё, что можно использовать, эксплуатировать, переправляется туда, где богатство обеспечивает защищенный законом комфорт. Приобретенные ресурсы конвертируются в деньги и состояние (40). Капиталы, собственность, дети «новой русской элиты» (так или иначе, в том или ином варианте) - на Западе, подальше от русской «почвы». По-своему, на «новый русский» лад (по накоплению и потреблению), «верхи» решили задачу, унаследованную от сталинских, хрущевских времен - «Догнать и перегнать» Америку-Европу.
Такой «элите» и представляющей ее власти, - в условиях такого раскола -по существу, не нужен народ. Она вполне может уйти из страны - физически, на Запад, а «руководить» по «вахтовому способу» (аналогично технологии добычи природных ресурсов) (41). Ею порождена ситуация, в которой наиболее реалистическими представляются наименее оптимистичные сценарии будущего. Вполне возможно, что и в дальнейшем энергия передельных процессов будет поддерживать власть и господствующие группы. Они, используя демократические выборы, устремятся к власти как инстанции, контролирующей передел. Ориентированная исключительно на самообеспечение, разбитая на кланы, сменяющие друг друга во власти, «элита» будет не заинтересована, а потому и не способна удовлетворить жизненно важные потребности общества в росте и развитии. Тогда, при внешнем усложнении норм, процедур, институциональной стороны, произойдет упрощение основ социальной жизни, ее рассогласование с идущими параллельно ей в мире модернизационными, интеграционными процессами. Публичная политика, в рамках которой не вырабатывается принципов, механизмов, форм социальной организации, соответствующих потребностям современного человека, станет лишь прикрытием, ширмой элементаризации жизни.
Конечно, этот сценарий не предопределен. Прежде всего, потому, что еще не самоутвердилась постсоветская власть. Возможно, в процессе ее эволюции появится какая-то иная модель, органичная современной России. Однако, если из области предположений перейти в область фактов, следует отметить, что и нынешняя власть принимается страной. И отнюдь не под влиянием принужде-
ния, насилия. Вероятно, верховная власть в ее самодержавном варианте остается одной из традиционных скреп, символов единства и традиции, укорененности социума. Она принадлежит к числу «компенсаторных механизмов выживания» (термин Л.В. Милова), выработанных столетиями социальной эволюции. Потребность в них возрастает в особенно тяжелые моменты, когда активизируются защитные программы социума.
В ситуации современного раскола, при непримиримом, антагонистическом характере взаимоотношений двух основных субкультур, именно верховная власть скрепляет общество, удерживает вместе две его составляющие. Раскол, несомненно, делает русскую власть (как реальность и воображаемое явление) абсолютно необходимой социуму, воспроизводя традиционный принцип социальной интеграции - «сверху». Для самой же власти самодовлеющее значение приобретают ее внутренние проблемы - легитимации, трансляции установок. Противостояние субкультур актуализирует и иные «компенсаторные механизмы», обеспечивающие локальную сплоченность (на «почвенном» уровне), символическое единение социального организма. Все то, что находит выражение в идее «особого русского пути».
Ее «реставрация» приходится на середину 90-х годов, когда определились основные черты «новой русской» социальности (42). Исследователи называют разные причины этого явления (43). К ним следует добавить еще одну - идея «особого пути» служит символическому преодолению раскола. Она не просто спускается «сверху», чтобы усилить почвеннический изоляционизм, герметично закрыть «резервацию». Этой идеей обременена сама «почва». Посредством ее легитимируется власть: обеспечивая России «особый путь», она как бы встает над двумя «складами» русской жизни, непосредственно не связывая себя ни с одним из них, но выполняя функции посредника, модератора. То есть (символически) занимает то положение, которое и назначено русской власти. Продвижение идеи «особого пути», придание ей статуса массовой ценности (символически же) «укореняет» господствующие группы, придает им национальные черты, консолидирует их. В целом формируются некое странное подобие, имидж социального единства, гарантирующего развитие - как подобие, имидж благосостояния и прогресса.
То, что политический «консенсус», достигнутый «элитами», ориентирован на русскую «особость», еще раз подтверждает: по своей генеалогии и взглядам мы не принадлежим к западноевропейскому миру. Очередной дрейф на Запад не привел к возникновению на русской «почве» гражданской формы жизни в западном смысле, опирающейся на либеральный государственный и экономический строй. И в том, что в 90-е годы в России не произошло коренного социального и духовного обновления, «заслуга», в первую очередь, господствующих групп. Ведь они остаются своего рода несущей конструкцией обществен-
ного здания. Представители «нефтегазовой» культуры, размещая капиталы на Западе и заимствуя западные «элитарные» потребительские стандарты, не преобразовались в людей европейской цивилизации. Они избавляются очищаются от тех, кто всерьез пытается чуждые ценности, нормы, модели вживить в русскую действительность (44). Пожалуй, то, что объединяет две культуры, два русских мира - это неспособность сформировать дух, отражающий суть демократии, гуманизма, одержать победу над собой во имя будущего.
Конечно, в рамках одной статьи невозможно сказать все о сложной реальности русских расколов. Да такая задача и не ставилась. Хотелось обозначить проблему, пригласить к размышлению о ней. Представляется, что в логике концепции расколов (наряду с иными подходами) возможно объяснить и понять современность. Хотя мы находимся в самом начале раскола, можно предсказать: появление двух основных субкультур, их борьба, взаимопроникновение и взаимоотталкивание во многом определят будущее политической культуры, станут важным фактором развития страны в постсоветский период ее истории.
Примечания
1. См. об этом работы Ю.М. Лотмана, А.Н. Панченко, Б.А. Успенского, B.C. Непомнящего, Ю.С. Пивоварова и др.
2. 19 января 2005 г. в Доме экономиста на заседании постоянно действующего Круглого стола «Экономический рост России», организованного Вольным экономическим обществом, с докладом по итогам 2004 г. выступал академик Д. Львов. Его основной тезис подтверждает мое предположение: «Когда мы говорим о состоянии экономики, ее перспективах, всегда подчеркиваем, что Россия - это единое экономическое пространство. Но это не так. Есть, по крайней мере, два ее образа: богатая Россия, которая стремительно приближается по уровню душевого дохода к странам Западной Европы, и бедная Россия, уровень дохода которой едва превышает полторы тысячи долларов в год». На долю первой приходится 15% населения, но порядка 67-72% всех сбережений в стране, 92% доходов от принадлежавшего государству имущества, 98% средств, использованных для покупки валюты. А другая Россия - 85% населения - до сих пор не знает, какую роль в ее жизни может сыграть обменный курс. «Такая стратификация России -уникальное явление конца XX - начала XXI века, которого еще не знала новейшая история», - заметил академик (Итоги 2004 года: Что дальше? // Экономическое возрождение России. - М„ 2005. № 1(3). - С. 76).
3. См.: Малева Т. Социальные страны и социальная политика: От уроков прошлого к будущему развитию // Россия: Ближайшее десятилетие. Сборник статей. М., 2004. С.77. По мнению Д. Львова, «новые русские» составляют 1,5% населения (Указ. соч. - С. 77).
4. Там же. - С. 78. Вместе «ядро» и «прослойка» образуют ту самую, «богатую Россию» (напомню, по Д. Львову, 15% населения). Расхождение, как видим, не принципиальное.
5. Там же. - С. 80.
6. Малева Т. Указ. соч. - С. 80.
7. Там же. - С. 79.
8. Там же. - С. 81.
9. Дилигенский Г.Г. «Запад» в российском общественном сознании // Россия в условиях трансформаций: Историко-политологический семинар. Материалы. ~ Вып. 24. -М„ 2002. - С. 68.
10. В этом современный социальный разрыв повторяет прежние расколы. См. об этом: Пивоваров Ю.С. Политическая культура: вопросы теории и методологии. Авто-реф. дис. ... докт. политических наук. - М., 1995. - С. 26-27.
11. См. об этом: Милов Л.В. Великорусский пахарь, и особенности российского исторического процесса. - М., 2001. - С. 554-572.
12. Так, ситуация в экономике давно оценивается западными исследователями как катастрофическая. См.: Силади А. Беда и катастрофа в России // Конец ельцинщины. Будапешт, 1999. - С. 15-26; Фаркаш П. Промышленность России: Упадок и развал // Там же. С. 41-96. Наши ученые утверждают: «Нынешняя благоприятная конъюнктура на деле не закладывает основ для экономического процветания России, а лишь позволяет ей сводить концы с концами, не более того» (Профиль. - 15 авг. 2005 г. - С. 38).
13. Пивоваров Ю.С. Указ. соч. - С. 27.
14. Ключевский В.О. Неопубликованные произведения. - М., 1983. - С. 363.
15. Причина этого явления - экономическая: «...национальный капитал не вышел или едва вышел на отечественный рынок, поэтому его и не интересовали потребители. Следовательно, он не был заинтересован ни в какой политической поддержке снизу. Другими словами, национальные нефтяные, газовые, торгующие алмазами и т.д. фирмы функционируют не как отечественные капиталисты, а по логике межнационального концерна, занимающегося добычей сырья в чужой стране» (Тамаш П. Потерянное десятилетие России: От капитализма-1 к капитализму-2 // Конец ельцинщины... С. 120. Курсив мой. - И.Г.). Той же логикой руководствуется вся «нефтегазовая» культура: и «золотые» 1,5-2%, и обслуживающая их «прослойка».
16. Морен Э. О природе СССР: Тоталитарный комплекс и новая империя. - М., 1995. - 220 с.
17. Цит. по: Морен Э. Указ. соч. - С. 189.
18. Морен Э. Указ. соч. - С. 162.
19. Неслучайно, например, «в момент своего максимального «очеловечения», когда в лице М.С. Горбачева коммунизм действительно обрел человеческое лицо, он почти мгновенно рассыпался в пух и прах» (Пивоваров Ю.С. Указ. соч. - С. 42).
20. Дилигенский Г.Г. Указ. соч. - С. 62.
21. Цит. по: Ключевский В.О. Полный курс лекций в трех книгах. Кн. 3. - М., 1993. - С. 170.
22. Цит. по: Там же. Кн. 2. - С. 188-189; Кн. 3. - С. 175.
23. Ключевский В.О. Указ. соч.- С. 242.
24. Там же.
25. Булдаков В. Системные кризисы в России: Сравнительное исследование массовой психологии 1904-1921 и 1985-2002 годов // Acta Slavica Japónica. T. 22. - С. 107.
26. Цит. по: Dahrendorf R. Quadratur des Zirkels: Wie entsteht die politische Kultur // Frankfurter Allg. Ztg. - 1990. 9 März. - S. 13.
27. Левада Ю. Указ. соч. - С. 420.
28. Там же.
29. Репетиция раскола - столкновение двух различных культур, «мужичьей» Древней Руси и «ученой культуры барокко», о которой писал A.M. Панченко.
30. См. об этом: Пивоваров Ю.С. О некоторых «истоках» и «смыслах» русской публичной политики // Политическая наука. - М., 2005. № 1. - С. 155-160.
31. См.: Успенский Б. Русская интеллигенция как специфический феномен русской культуры // Этюды о русской истории. - СПб., 2002. - С. 393-413.
32. См.: Schlegel К. Die Jankees vom Arbat // Frankfurter Allg. Ztg. 1994. - 24 Sept. -
S. 14.
33. Цит. по: Пивоваров Ю.С. Политическая культура: Методологический очерк. -М„ 1996. - С. 44.
34. «Носителем сталинизма являлся провинциальный партийный работник «из простых», чей горизонт был ограничен той губернией, где он провел почти всю свою жизнь. Поэтому лозунг «социализм в одной стране» был ему близок» (там же. - С. 44). Он много поспособствовал «провинциализации», «почвенизации» послереволюционной жизни.
35. Там же. - С. 55.
36. Там же. - С. 54.
37. Зарубежные исследователи считают: с культурой изоляции, «а также с последующим отречением от нее, неразрывно связан и крах СССР, и, вообще, падение государственного социализма в Восточной Европе» (Краус Т. Ельцинизм на весах истории // Конец ельцинщины... - С. 129).
38. Там же. - С. 135-136.
39. Там же. - С. 131. «Даже жена Горбачева, - пишет Т. Краус, - ценила возможность делать покупки в Париже и представляла своего мужа по новейшей моде, как "первая леди" СССР».
40. Это фактически схема С. Кордонского: на рынке появляются материальные ресурсы, деньги отсасываются из экономики и превращаются в сокровища чиновников и предпринимателей (Цели и риски // Отечественные записки. - М., 2004. - № 2. -С. 89-90).
41. А также аналогично технологии присвоения прибыли от этой добычи. Академик Д. Львов отмечал: «Значительная часть рентного дохода проходит мимо казны и присваивается владельцами нефтяных, газовых, рыболовецких, металлургических, лесоперерабатывающих компаний и вывозится за границу» (Итоги 2004 года: Что дальше? ... С. 78). Объем бегства капиталов из страны, по подсчетам агентства Fitch, составил 25 млрд. долл. в 2003 г., 33 млрд. в 2004 г. и 9,5 млрд. в первом квартале 2005 г. (Профиль - 15 авг. 2005. - С. 38).
42. См.: Изменяющаяся Россия в зеркале социологии - М., 2004. - С. 167-168, 226-228; Докторов Б.З., Ослон A.A., Петренко Е.С. Эпоха Ельцина: Мнения россиян. Социологические очерки. - М., 2002. - С. 231-234, 239-245; Дилигенский Г.Г. Указ. соч. - С. 61-63.
43. См., например: Левада Ю. Указ. соч. - С. 544-547; Дилигенский Г.Г. Указ. соч. - С. 63-69.
44. Именно поэтому М. Ходорковский остался одиночкой; никто из представителей его «класса» всерьез не выступил в его защиту. Отношение к нему и ему подобным очень напоминает историю, рассказанную Неплюевым о позднепетровских временах: «Когда он с товарищами воротился из заграничной выучки, они были не только от ровных им возненавидены, но и от свойственников своих за европейский обычай, в них примеченный, «насмешкой и ругательством осмеяны». Очень уж петровские выдвиженцы, «высшее общество», «негодовали на эту заграничную науку с ее понятиями» (цит. по: Ключевский В.О. Указ. соч. - Кн. 3. - С. 100), из которых центральное - достоинство человека.
