CC BY
30
РОССИЯ ВЧЕРА, СЕГОДНЯ, ЗАВТРА
И.И.Глебова
НОВАЯ РУССКАЯ ВЛАСТЬ И ОБЩЕСТВО МАССОВОГО ПОТРЕБЛЕНИЯ
Глебова Ирина Игоревна - кандидат исторических наук, доцент, докторант ИНИОН РАН.
В конце XX в. в России произошел новый социальный переворот. Пожалуй, его главное следствие - «расконвоирование» общества, индивидуализация жизни, формирование частного человека. Плата за это - уничтожение социальных табу, открытие и выход из «тени» (с социального дна) ранее асоциальных явлений и сил, обесценивание прошлых героев и авторитетов, всего строя жизни и способов ее обеспечения. Горбачёвско-ельцинское освобождение привело к распаду страны - не только государственной, территориальной целостности, но и социального единства, утрате ощущения общности. Почти не осталось всеми принятых и соблюдаемых норм общественно значимого поведения, ценностных стандартов, механизмов их поддержания.
С.Л. Франк в работе с символическим названием «Крушение кумиров» так характеризовал другой социальный переворот в России начала XX в.: «...общий итог этого крушения совпадает с итогом какого-то внутренне морального, личного, духовного переворота, совершавшегося в человеческой душе за последнее время, подготовлявшегося уже давно и совершенно независимо от каких-либо общественных событий» (1). Об этом со всей очевидностью свидетельствует и русская литература конца XIX - начала XX в. Наша современность тоже связана с подобным духовным переворотом, мало зависящим от общественно-политической «текучки», но оказывающим определяющее влияние на ход и перспективы русской политики. Вероятно, именно здесь следует искать причины стремительного перерождения процесса организации политической реальности на демократический лад в процесс складывания ее «авторитарно-корпоративной» противоположности. Русский опыт заставляет взглянуть на культурный аспект политики не как на фоновое явление, лишь отражающее нечто более глубокое и фундаментальное, но как на ту среду, где формируются идеи, ценности, образы, преобразующие политическое пространство. Сейчас еще не осмыслена вся глубина произошедшего переворота, не очевидны его последствия (в том числе для мира русской политики), но образ
постсоветского человека уже сформировался. Попытаюсь выделить те черты, которые более других определяют его политические ориентации и восприятие власти.
Едва ли не главным событием в жизни homo post-soveticus стало приобщение к массовой потребительской культуре. Оно имело характер вынужденный (наш человек был так же внезапно вброшен в «рынок», как когда-то в «социализм»), чрезвычайно стремительный (новая жизнь, как всегда у нас, наступила внезапно, застав всех врасплох), лавинообразный (рыночно-базарная реальность захватила и поглотила все и вся), а главное, чрезмерный. Уровень приобщения к «рынку», как и масскультуре, превышает необходимые потребности, возможности современного русского общества. Правда, это не ново для русского человека: здесь всегда мировоззренческая и житейская «перестройка», слом устойчивой картины мира приобретают несколько гипертрофированный характер.
Постсоветский человек, разочарованный в политике и социальных идеалах, отдался стихии потребления, иллюзии создания полноты жизни за счет насыщения материей (2). Он разбил вдребезги миф о «врожденной антибуржуазности» русско-советского человека, свел на нет все усилия власти (не только советской) по культивированию «не-обывателя», не-мещанина, изживанию «мелкобуржуазной психологии» в городе и деревне. 90-е годы стали свидетелями «восстания» (точнее, бунта) русского обывателя (подобное не удалось в 20-е -подавила Советская власть). Он восстал против властного диктата, принудительных образцов и табу, предписанных «сверху» интересов, мнений и оценок, назидательности и морализма, «диктатуры» высоких социальных идеалов, принципов, жизненных норм. «Избавление от навязанных стандартов, - отмечает Ю.А. Левада, - придает этому человеку ореол победителя, впервые в нашей истории дает ему легальное право утверждать свой уровень вкусов, наслаждаться ранее запретными для него плодами вроде примитивных ужастиков или эротического допинга» (3). Homo post-soveticus получил возможность развивать ту культуру, которая подавлялась в советском обществе, - «благополучия и комфорта, индивидуалистическую культуру личной жизни», над которой сиял «образ свободы (движения, перемещения, выезда, въезда, самовыражения, слова, инакомыслия, критики)» (4). У молодежи этот миф («американская мечта») наивно и пылко проявился в неудержимом стремлении к импортируемой поп-культуре, символами которой стали, помимо давно натурализовавшихся джинсов и рока, кроссовки «адидас», триллеры в литературе и кино, компьютерные игры и лудомания вообще (5).
Поэтому, хотя распад советского (как раньше дореволюционного) статусного и ценностного порядка и был поначалу воспринят как событие сродни апокалиптическому, 90-е годы прошли под знаком монополизации социального простран-
ства «маленьким человеком». Это время породило запрос на материализацию, упрощение (вплоть до примитивизации), аморализм, житейскую (а не социальную) «утопизацию», который рано или поздно удовлетворялся во всех жизненных сферах.
В наших условиях вторжение «нового массового человека» в область формирования социокультурных стандартов (и соответствующего производства) имеет следствием неконтролируемую и практически не ограниченную (устойчивыми, поддерживаемыми образцами «высокой культуры») примитивизацию вкусов. Прежде всего потому, что стандарты «высокой культуры» сейчас заказывают представители «новой массы». Это связано с обновлением в 90-е годы элиты, упрощением всех показателей «элитарности» (постсоветская элита «заквашена» на ширпотребе - западном и национальном), утратой «старой элитой» (и культурной, и политической) ее социально-цензурных возможностей. Эту неограниченность влияния массы традиционными, просветительскими рамками («при размытости, разложении, деформации социокультурной структуры общества») Ю.А. Левада назвал «доминантой «среднего вкуса». Как видно из данных социологических опросов, «культурные вкусы и запросы доступной исследованию, относительно многочисленной “социальной элиты” практически ...не отличаются от средних. Не видно позиций держателей “высокого” уровня. Показательно, что в сфере музыкальных интересов главным носителем массовой моды (эстрада, рок) оказываются “верхние” статусные группы» (6).
Подобная ситуация сложилась и на политическом поле. И здесь «верхи» определяют политическую моду, а политика, которую они делают, является производной массовых вкусов, запросов, представлений («ответом» на них, их интерпретацией, развивающими их в направлении «к среднему уровню» и ниже). Нечто подобное всегда происходит в России в результате вынужденного (властью, социальной ситуацией) «открытия элиты». Снятие «ограничений на доступ» связано не только с обновлением (вливанием «новой крови»), но и примитивизацией - вследствие почвенизации - верхнего социального слоя. Наиболее показательны в этом смысле примеры петровской и сталинской «элит». Теперь - и постсоветской. Не случайно ее доминирующий тип - «человек ловкий». Вот как характеризует его Ю.А. Левада: «...каждое время, то есть каждая социальная ситуация “выбирает" - поддерживает, пестует, продвигает - подходящий для нее тип человека. Если на поверхности советской системы находился человек послушно-карьерный, то с ее распадом на переднем плане (в политической жизни, бизнесе, медиа, социально-научной сфере и около них) оказался человек ловкий, ориентированный на ближайший успех и не связанный ни ценностными, ни социально-групповыми рамками ответственности» (7). Со временем он обрастает социальными связями, вязнет в карьерной процедуре, но это не отменяет его исходных качеств, которые и вынесли его наверх.
«Человек ловкий» не связан и прошлым - или в любой момент может от него отказаться во имя настоящего. Он способен «пользоваться переменчивой ситуацией с пользой для себя, менять взгляды и пристрастия применительно к текущей конъюнктуре» (8). Он - главное действующее лицо нашей эпохи, определяющее ее особый стиль: напор, цинизм, материалистичность, крайний эгоизм и асоциальность, антидемократический по существу жизненный уклад, отсутствие идеалов. «Новые русские» реалисты 90-х сосредоточены на личной пользе и личном интересе, поиске материальных благ. Они демонстрируют обществу притягательность материи, избыточность принципов, антигуманизм и прагматизм. И - при внешнем тяготении к западному миру - антизападничество (по существу, в культурном, ментальном отношениях).
Тем не менее в очень короткие сроки советскую культуру, которая была весьма и весьма «политизированной» (в специфическом смысле этого слова), вытеснила, заместила вестернизированная культура повседневной жизни, «культура сугубо индивидуалистическая и находящаяся ниже уровня политической жизни» (9). Все политическое в общем-то чуждо среднестатистическому постсоветскому человеку. Показательно, что большинство граждан новой России не склонно рассматривать свое освобождение от коммунистической власти в качестве главного события конца XX в. Это демонстрируют их политические предпочтения. С середины 90-х годов значительно ухудшились оценки «большинством» свободы слова, многопартийных выборов, демократических институтов, сближения России с Западом; общественный дух определяет запрос на порядок, покой, «сильную руку» (10). Обесценивание освобождения (прежде всего, политического - как ядра «освобожденческой программы») вызвано несоответствием ожидаемых и реальных его результатов, угнетенностью жизненными сложностями и проблемами, возросшей индивидуальной ответственностью, которые оно с собой принесло. «Освобождение» стало очередным испытанием для нашего общества, за которое оно вынуждено расплачиваться. В то же время от самих свобод как социального приобретения («дара», который традиционно принимают, не отдаривая) и элемента привычной жизни «большинство» как будто отказываться не собирается.
В 90-е годы произошло очень быстрое «обытовление» понятий и практики демократии - своего рода освобождение от гнета свободы как идеи, ценности, пользование которой накладывает определенные обязательства. Поощрение личной свободы и укрепление гражданских прав не пользуются в обществе особой поддержкой (11). Аналитики считают, что идеал свободы оказался неспособным стать единственным источником национального единства, основанием новой идентификации (12). Однако сам факт социального освобождения, отсутствие объективной необходимости в закрепощении общества, применения к нему суровых механизмов принуждения свидетельствует об обновлении приро-
ды этого типа социума, эволюции власти. Государственное крепостничество перестало быть органично свойственно нашему обществу; теперь оно требует более сложных инструментов управления и развития.
Все это формирует принципиально новую социальную ситуацию - и для управляющих, и для управляемых. Сейчас уже не актуален вопрос о выработке властью мировоззрения и навязывании его обществу или создании «нового человека». Современные стратегии коммуникативного воздействия, социального управления не превозмогают человеческую природу, но эксплуатируют ее. Потребительская культура предполагает мягкое, ненасильственное овладение социумом; установление социальных связей по «горизонтали», а не вертикали. Поэтому современное российское массовое общество совсем иное, чем было советское. Особенно показательно, как трансформировалось в нем гражданское чувство. Его можно определить двумя формулами: прочитанной с обратным значением фразой из известной советской песни - «раньше думай о родине, а потом о себе»; словами таможенника Верещагина (из «Белого солнца пустыни») - «за державу обидно», понимаемыми как констатация и декларация, но никак не действие (13). Поддержку власти (большинством этого общества) уже нельзя оценивать с точки зрения подчинения «организованному насилию» или проявления «внутреннего рабства». Видимо, сама ситуация социальных перемен усилила ее восприятие (рациональное и иррациональное) в качестве одной из главных опор общества.
* * #
Вся русская история заставляла нашего «маленького человека» притерпеться к нужде, недостатку материального в своей жизни. Теперь он получил хотя бы иллюзию социального достатка, возможности для известного удовлетворения своих потребительских запросов. В этом тайна стабильности в обществе социального неблагополучия. Постсоветский человек абсолютно материалистичен, мотивирован прежде всего личным материальным интересом. Проблема достатка остается для него центральной. В этом смысле понятен материалистический («социально ориентированный») и стабилизационный запрос homo post-soveticus к власти (14), который она интерпретирует и использует по-своему. И здесь - главная опасность для современной власти. Ученые констатируют ее равнодушие к социальным вопросам равно как и к общенациональным интересам и проблеме определения стратегии развития общества (15). Хуже всего, что само общество это осознает: «Подданные не понимают, в чьих интересах она (власть - И.Г.) действует, высказывая подозрение, что национально-государственные интересы власть не слишком заботят; не принимает она в расчет и интересы граждан, кроме собственных интересов и прав» (16).
Современную демократию российские граждане, полностью переведенные властью на самообеспечение и самостоятельно отвечающие за свое выживание,
рассматривают с материалистической, потребительской точки зрения. В ходе одного из опросов общественного мнения в декабре 2003 г. 78% респондентов заявили: демократия - это фасад, прикрывающий власть, контролируемую богатыми и могущественными кликами; эти кланы приватизировали политику (17). Поэтому лишь 22% отдали предпочтение демократии, тогда как 53% заявили, что относятся к ней с явной неприязнью (18).
Демократия «по-русски» не обслуживает единственно понятную для простого человека цель - рост благосостояния народа. Она демонстрирует, что не в состоянии его обеспечить, и, более того, сама есть одна из главных причин социального обнищания. Усиление фона социального неблагополучия, скверного расположения духа граждан чревато если не взрывом, то нестабильностью. Для этого существует массовая база: наше «безразличное нищенство» (продукт распада советской социальной структуры и реформ 90-х) при определенных условиях может переродиться в «сердитое нищенство» (19), в маргиналов, способных поддержать убедительную альтернативу режиму, если та появится. Конечно, речь идет не о нищенстве в прямом смысле этого слова, а о хроническом «недопотреблении» большинства населения, «почвы» - при наличии публично заявленного и продвигаемого высокого потребительского стандарта, огромного разрыва в потребительских возможностях «верхов» и «низов» общества. Не случайно «всю середину и вторую половину 90-х годов население страны испытывало постоянный стыд и унижение, чувство несправедливости всего, что происходит вокруг, ощущение, что так дальше жить нельзя...» (20). В ходе опроса, результаты которого были опубликованы в январе 2004 г., 84% респондентов заявили, что «в сегодняшней России существует «чрезмерное и незаконное имущественное неравенство», причем большинство винило в распространении нищеты «несправедливый экономический строй» (21).
Способом компенсации, виртуального преодоления властью своей «асоци-альности» является, как это ни парадоксально, ее идеологизация. Неидеологич-ность современной власти исследователи считают одним из определяющих ее качеств. Устойчиво мнение, что основой внутриэлитного противостояния «все меньше являются идеологические разногласия - столкновения происходят главным образом из-за доступа к ключевым ресурсам» (22). Это, конечно, так. Однако в условиях падения престижа власти (и элиты) идеология становится значимым основанием ее общественной легитимации. Доминирующая идеологическая модель строится в соответствии с массовым социальным запросом: известно, что на президентских выборах 2000 г. 65% голосовавших за В. Путина, 62% - за Г. Явлинского и 45% - за Г. Зюганова поддерживали идею «особого пути» развития России (23).
В чем смысл этой «самобытности»? Еще в 1996 г., во время предвыборной гонки, исследователи отмечали: «Идеи державности и церковно-православных
НОВАЯ РУССКАЯ ВЛАСТЬ ________ л*ч«лт»**л _ , ,_.■ ц_ ,
И ОБЩЕСТВО МАССОВОГО ПОТРЕБЛЕНИЯ РОССИЯ ВЧЕРА, СЕГОДНЯ, ЗАВТРА
корней используются одинаково интенсивно обеими сторонами» - властью и коммунистами как главной оппозиционной силой (24). Г.Г. Дилигенский связывал повышение престижа «национальных» ценностей с эволюцией российского политического класса. «Правящий бизнес - бюрократический слой», указывал он, заинтересован «прежде всего в укреплении своей власти, в политическом и социально-экономическом status quo». Бюрократии «не нужны ни реставрация старых порядков, ни продолжение модернизации; единственным идеологическим символом, соответствующим ее интересам, является контролируемое ею Государство. Примат Государства, существующего прежде всего ради самого себя и в интересах чиновников, зависимого от них и обогащающего их бизнес, удобнее всего легитимировать “национальными интересами” и “национальной идеей”. Отсюда этатистско-националистический дрейф элит, широкое использование ими соответствующих идеологических символов» (25).
То, что значительная часть интеллигенции (и «старой», и «новой русской») в 90-е годы переключилась на «спасительную» национальную идею, само по себе заставляет ее выступать за компромисс с властью. В этой ситуации власть занимает наиболее выигрышную позицию, синтезируя идеи западников и почвенников и выступая с идеологией «демократической (обновляющейся) Святой Руси». Таким образом она создает для себя «зону диалога» (большей частью виртуального, но и реального) с обществом - тем самым обществом, где по-прежнему нет почвы для утверждения идей и практики терпимости и социального компромисса. Но есть потребность — в условиях стабилизации после социального взрыва конца 80-х - начала 90-х годов - в общесоциальной (державно-почвенной) консолидации, поддержании так необходимого русским ощущения «мы-реализации».
Идеология «национального достоинства» дает власти возможность отодвинуть на периферию информационного пространства (и общественного сознания) социальную проблематику. Современное «сословие управляющих» не отягощено идеей борьбы с бедностью (при том, что в 2004 г. это было одним из главных лозунгов предвыборной компании «единороссов»), созданием системы мер «по выживанию» и «профилактике обеднения». Своеобразие нашей ситуации заключается, однако, в том, что материализация жизни, победа в ней приватного начала, потребительски-бытовая виртуализация всего (начиная с интимной жизни, личных отношений и заканчивая религией, верой, осмыслением бытия) дают в руки власти новые социальные рычаги. Это само по себе представляет мощный социальный клапан: сюда оттягивается социальная энергия; здесь, в потребительской «гонке», перерабатывается социальное недовольство.
В данной ситуации власти нужно только подтверждать (в медийном пространстве, за счет информационно-технологических и символических средств) свою традиционную роль социального регулятора и интегратора, время от вре-
л _ _ __ . _____ л ___ НОВАЯ РУССКАЯ ВЛАСТЬ
РОССИЯ ВЧЕРА, СЕГОДНЯ, ЗАВТРА И ОБЩЕСТВО МАССОВОГО ПОТРЕБЛЕНИЯ
мени проводить акции по подобию «народной расправы» («показательный процесс» над ЮКОСом, дело «оборотней в погонах»), а также организовывать общенародную мобилизацию с целью собственной поддержки (выборы). И такая технология срабатывает: не веря государству и его уполномоченным, постсоветский массовый человек все-таки надеется, что это (всегда подводившее его) государство будет развивать экономику, удовлетворит элементарные нужды населения, установит порядок и укрепит позиции страны в мире.
* * ♦
Господство масскульта на российских пространствах имеет далеко идущие последствия. Формируется совершенно новая «среда обитания», но при этом усиливаются прежние тенденции, противоречия, расколы. Масскульт обслуживает естественную тягу к приватности, окончательно оформляет постсоветскую «домашнюю культуру» замкнутой, частной жизни. Его назначение - организация досуга, заполнение свободного времени (но не культивирование ценности труда, воспринимаемого - особенно у нас - как условие потребления, тяжелая нагрузка к потребительскому раю). При своей кажущейся непубличное™ масскульт - «культура известного», само существование которой обеспечено массовым публичным информационным пространством. Это культура удовольствия, яркая, зрелищная, игровая, развлекательная, формирующая фантазийный мир бытового благополучия и личного счастья. То, что она «наложилась» на традиционный русский «культ страдания» (26), придает ей особое напряжение. Масштабы ее проникновения в традиционно бедный русский мир поражают.
В нашей стране утвердилось не только «попсовое сознание», но и «глянцевое мировоззрение» (определение А. Кончаловского). Поразительно, но факт: гламурный «Cosmopolitan» выходит в России миллионным тиражом, культивируя миф о красивой жизни. Глянцевые журналы (у нас сейчас более сотни таких многотиражных изданий), манящие «картинки», «сериальная действительность» (большинство отечественных сериалов представляют богатых, обеспеченных людей или тех, материальная «недостаточность» которых «работает» на их «высокий моральный облик») способствуют не столько эстетизации, сколько дальнейшей утопизации массового сознания. Они формируют рядом с тягостной реальностью чудесный мир «dolce vita», переживаемый вполне реалистически. Для постсоветского человека характерна потребительская ненасытность; новизна и неутоленность потребления сплошь и рядом делают его некритическим, демонстративным покупателем.
Вместе с тем неоднозначное отношение общества к миру потребления вызвано появлением огромного зазора между высоким уровнем потребительских запросов и крайне низким уровнем потребительских возможностей. И здесь мы выходим на один из главных вопросов нашей современности - как устраивает-
ся, упорядочивается общество после потрясений конца 80-90-х годов. Сейчас можно утверждать: основополагающий критерий социальной стратификации-иерархизации и статусной самоидентификации - уровень личных доходов и тип (объем и качество) личного потребления. Это совсем не новость в русской практике. Так было даже в период аскезы первых пятилеток. «Значимые социальные иерархии в СССР эпохи 1930-х гг. основывались не на производстве, а на потреблении» (27), - пишет Ш. Фицпатрик.
По мере старения советского общества социальный статус в реальной жизни все теснее оказывался связан с большим или меньшим доступом к жизненным благам. Тип потребления во многом определялся двумя моментами. Во-первых, «...по ключевым показателям уровня жизни СССР за тридцатилетний послевоенный период заметно приблизился к представителям “сытой” цивилизации, что спровоцировало пересмотр действующей системы ценностей с учетом иных потребительских стандартов, принятых на Западе» (28). Во-вторых, «советское хозяйство было ориентировано не на рентабельность, а на массовое общедоступное потребление... Накануне перестройки (и эта ситуация была устойчивой все предшествующие годы) потребительский минимум советского человека сохранял свою доступность по ценам» (29). Причина - целенаправленная политика государства как распределителя товаров, источника жизненных благ. Поэтому главными в советской системе были отношения социальных слоев с государством, а не друг с другом. При значительном социальном расслоении, особом материальном и социальном положении «верхов» «...разница в доходах между самыми богатыми и самыми бедными укладывалась в пределы, признаваемые специалистами достаточными для поддержания социального мира» (30).
Разрушение сложившейся в советском обществе системы распределения социальных благ, переход граждан на самообеспечение неизмеримо усугубили разрыв социума по «потребительской линии», по уровню материального благосостояния. Он, по моему мнению, есть внешнее проявление нового социокультурного раскола - на субкультуры «меньшинства» (условно - «нефтегазовую») и «большинства», «почвы» (условно - «резервации»). В эпоху перемен потребительский максимум получили те, кому удалось приватизировать доступ к основным источникам сверхдоходов. Все усилия современного государства в этих условиях направлены на то, чтобы установить контроль над распределением вещественной субстанции, а значит, основных социальных благ, т.е. регулировать «сверхпотребление», одновременно становясь его участником. Этому служат масштабные «госпокупки» приватизированной в 90-е годы собственности, «огосударствление» природных монополий, в результате чего отечественная экономика (внешне) все больше превращается в вотчину чиновников (31).
Пожалуй, еще более отчетливо структура социокультурного раскола обозначилась в нематериальной сфере потребления. В таких областях, как досуг,
отношение к свободному времени, культурно-информационное взаимодействие с «внешним», в первую очередь, западным миром, дифференциация по имущественно-потребительскому принципу проявляется ярче всего. По социологическим данным, «у тех, кто находится на нижних ступенях социальной лестницы, заметно сужены возможности использования развлекательных, рекреационных, развивающих компонентов отдыха и досуга» (причем, посещение дискотек, кафе, ресторанов, клубов, использование компьютера, возможности занятий спортом - а это и есть «активный» постсоветский досуг «вне дома» - год от года становится для «резервации» все более недоступным) (32).
Если обратиться к цифрам, то оказывается, что две трети россиян (65,5%) ограничивают сейчас свою жизнь преимущественно «домашними формами проведения свободного времени» (будь то общедоступные телевизор, ничегонеделание, семейные хлопоты или «более продвинутый» домашний досуг с «развивающим компонентом» - компьютер, самообразование, хобби, общение) (33). Практиковать «активный досуг» может себе позволить около 30% населения (34). И именно на них, как показывают исследования, ориентируется «большинство»: «подавляющая часть населения имеет четкое представление о желаемом стиле жизни» (оно отсутствует только у каждого десятого опрошенного россиянина), «поскольку их духовные интересы, предпочтения строго укладываются в рамки, задаваемые определенной моделью, будь то обыденный или интеллектуальный духовный запрос» (35). Пропаганда роскоши формирует структуру воображаемых потребностей, которые так хочется утолить в реальной жизни - особенно молодым.
Очень похожая ситуация сложилась в области «внешних» контактов (а значит, и восприятия «чужого» опыта, его влияния на русскую жизнь). Непосредственные личные, живые впечатления европейской жизни доступны лишь менее 10% россиян (36). Скажем, выставки и концерты «с Запада» посещают сейчас не более 6,5% населения (37). «Почвенные» знания о Европе - это знания на уровне «экранной картинки», ТУ-образа (38). До одного человека из пяти доходит опосредованная информация - о поездках знакомых, имеющая в основном бытовой характер (39). Четверть россиян вообще пребывает вне европейских влияний - они просто не доходят (40). В 2003 г. только 3-4% респондентов выезжали в европейские страны, 5-9% побывали на «культурных мероприятиях», 4-6% пользовались «культурно-познавательной» информацией через Интернет (у группы ИТР эта цифра многократно выше; у «работников торговли и услуг» - самая низкая, сравнимая с «жителями села»).
По уровню «потребления Запада», качеству культурно-информационного взаимодействия с Европой исследователи выделяют в современной России следующие социальные типы: «осведомленные» - лидируют по интенсивности непосредственных, личных контактов, чтения западной литературы, приобщения
к мировой культурной жизни (выставки, концерты), интернет-активности; «интересующиеся»; «отстраненные», представляющие «наиболее обездоленные» социальные слои (41). Соотношение этих социокультурных типов с социальнопрофессиональными группами (выделенными, скорее, формально) представляется недостаточно убедительным. Однако внимания заслуживает следующая пропорция, определяющая в количественном отношении ведущие типы потребителей Запада и западного в российском социуме: 15:25:60 (42). Эта стратификация, в общем-то, очень точно воспроизводит структуру социокультурного раскола современного общества: «верхи» с обеспечивающей их прослойкой, верхний срез «почвы» и, наконец, собственно «почва» (социальное ядро).
Ното роз^оуеОсиз - во многом продукт современных массмедиа. Они ежедневно поставляют ту информацию, которая формирует, изменяет, определяет его образ жизни. В бурные 90-е годы СМИ создавали иллюзию утверждения публичной политики; и вот теперь, в «эпоху Порядка», она публична ровно настолько, насколько представлена СМИ. Именно в медиа-среде сейчас моделируется то большинство, которое определяет реальную жизнь - в том числе политическую. Еще при оценке результатов выборов 1996 г. исследователями было сделано предположение: «...представления о “локальном” большинстве заметно слабее “давят” на воображение избирателей, чем мнения относительно общенационального большинства. Избиратели равняются скорее на воображаемое большинство населения, чем на непосредственно известные им настроения жителей своего поселения» (43). Эту гипотезу подтверждает другая, выдвинутая уже в 1999 г.: «...источником мнений о положении “большинства в стране”, очевидно, служат сообщения СМИ, тогда как мнения о собственном положении опираются на непосредственный опыт человека» (44).
Эффект «гипервлияния массовой телекультуры» (Ю.А. Левада) связан с тем, что современное ТУ является главным инструментом создания у населения ощущения целостности страны, чувства общности. СМИ вызывают не только иллюзию сопричастности, но и участия. XX век вместе с феноменом СМИ породил новый тип социальной активности - зрительское участие (45). В наших условиях именно ТУ позволяет ему реализоваться в полной мере, переводя в «домашний формат» недоступные непосредственному восприятию «маленького человека» явления «большого мира». Статус «зрителя» (потребителя, пользователя информации) предполагает виртуализацию участия. Это компенсирует реальность неучастия (в политике, решении социальных вопросов) и, вообще, делает непосредственное участие не обязательным. Данный феномен крайне важен для политических процессов: усиливается критический, негативный фон отношения к политике и политикам, но в зрительском переживании нередко исчерпывается потенциал перерастания пассивного протеста в активные формы гражданской самоорганизации для отстаивания общих, групповых интересов.
НОВАЯ РУССКАЯ ВЛАСТЬ И ОБЩЕСТВО МАССОВОГО ПОТРЕБЛЕНИЯ
Телереальность (в той же мере, что интернет-реальность и печатное слово) есть и модель, слепок действительности. Они отражают произошедшую в 90-е годы метаморфозу, которая определила homo post-soveticus. Раскрепощение советского человека, приобщение «освобожденного» послесоветского общества к масскульту произошли по сценарию «раскультуривания». В ситуации мгновенной утраты жизненных координат и ориентиров, скрепляющих различные образы действительности, свободы от нравственных ограничений, от партии-власти как «всесоюзного педагога» (это определение М. Горького, данное «партии в лице ее ЦК», очень подходит лично М.С. Горбачеву) человек массы очень быстро утратил тонкую оболочку цивилизованности. Наружу вырвались ранее подавлявшиеся инстинкты, ничем и никем не сдерживаемое естество. Поэтому в массе такие «человеки» составили нечто, мало похожее на современное западное открытое общество.
Парадокс ситуации заключается в том, что бесконтрольность, снятие всяких табу, расширение сферы принятия личных решений чрезмерно, не органично обществу (и верхам, и низам). Видимо, этот тип социальности не может существовать по принципам западного «открытого общества»; требует некоей системы ограничений, наложенных «сверху». И не только правовых, насильственных, но социокультурных, морально-нравственных. Здесь уместно вспомнить одну историографическую схему. Ю.М. Лотман выделял два типа культур и характеризовал их так: одни «рассматривают себя как определенную сумму прецедентов, употреблений, текстов, другие - как совокупность норм и правил. В первом случае правильно то, что существует, во втором - существует то, что правильно». «В первом случае предписания имеют характер разрешений, во втором - запретов» (46). Следует отдавать себе отчет в том, что такое деление достаточно условно: в рамках каждой национальной культуры можно обнаружить признаки и того и другого культурного типа; культуру «нормативов» и «запретов» было бы упрощением напрямую связывать с «тоталитарным» политическим режимом. Тем не менее очевидно: русская культура (в том числе, политическая) тяготеет к первому типу, описанному Ю.М. Лотманом, что проявляется в разные моменты русской истории, в различных социальных областях. В политике это связано с возрождением (в том или ином варианте) «авторитарной» организации общества, «самодержавной» политической культуры.
Данный культурный тип требует четко очерченных, устойчивых нормативов, социальных образцов - всего того, что формирует «правильный» образ социума (47). В эпоху массового общества роль социального регулятора выполняет мас-скульт с его сильной и влиятельной информационно-коммуникативной составляющей. Он не только развлекает, дает «отдохновение от жизни», но - без тотального диктата и насилия - устанавливает «правильный» образ частной жизни, предлагая (достаточно ограниченный) набор вариантов самореализации, жизненного устройства.
* * *
В современных условиях речь уже не идет о тотальном контроле властью социума (прежде всего, посредством системы норм, табу, санкций). У самой власти нет ни необходимости, ни возможностей такого контроля. Она занята решением конкретных задач: самообеспечения, создания для себя льготных условий частнопредпринимательской деятельности, соучастием и контролем за постоянно идущим (и в форме вялотекущего процесса, и в форме «войны») «переделом». Для этого ей уже не нужно все общество: нет необходимости в закрепощении труда (сверху до низу социальной лестницы), бюрократической регламентации жизни (всех ее проявлений, на всех социальных уровнях). Кроме того, ее ресурсы социального управления, насилия крайне ограничены. Да и само общество так отреагировало на изменения 90-х, что власть уже не в силах его полностью подчинить, подавить. «В новых социально-экономических координатах все экономические субъекты, в том числе население, нашли себе собственную «нишу» и выработали адаптационные схемы поведения, которые не поддаются контролю» (48). Не только власть «ушла» от общества, замкнувшись в себе, но и общество теперь меньше нуждается во власти. Их отношения можно характеризовать как взаимное отчуждение и безразличие.
Однако современность требует от власти и общества взаимодействия. Демократической власти, как и всякой другой, необходимы лояльный электорат и отсутствие социальных потрясений. Общество же ищет во власти силы, стабильности, помощи. В 90-е годы социологи неоднократно отмечали в качестве доминирующей социальной установки «равнение на середину»: «около двух третей населения - безотносительно к чинам, рангам и доходам - привычно, упорно, настойчиво относят себя к некой «середине» (49). Это не только и не столько желание «быть с большинством» и поступать «как все», но и боязнь «высовываться». Так безопаснее и безответственнее. Поскольку «среднее» представляется «нормальным», то для нарушителей этой нормы должны быть предписаны санкции. В нашем обществе массовый характер приобрело стремление «окоротить» «выделившихся», «зарвавшихся». Они не рассматриваются в качестве «лучших» («элиты»), а социальный фон не определяет желание им подражать (быть как они) (50). Жесткие условия существования, необходимость выживать в одиночку, социальная, правовая, физическая незащищенность homo post-soveticus придают этому стремлению напряжение социального запроса. «Окоротить» отклонившихся от «нормы» (в ту или иную сторону) призвана «верховная власть» - это ее традиционная функция в русском обществе.
Современные ожидания от власти, сконцентрированные в ее идеальном образе, следует, по-видимому, интерпретировать так: она должна установить некие (самые общие), относительно справедливые «правила игры», выступить в
роли субъекта (и орудия) «правосудия». Это одно из оснований ее существования в представлениях русского социума. Для того чтобы соответствовать своему назначению, власть должна пойти на самоограничение, даже самоотвержение - стать справедливой, соответствовать народным представлениям о морали (51). Одновременно такая власть гарантирует целостность социума, обеспечивает ему «иммунитет» от потрясений.
И здесь объяснение ее, казалось бы, совсем не современной и не органичной «смычки» с церковью. Именно православие традиционно ассоциируется с историческими корнями; это то, что в течение столетий творило русский социум. Внешняя «воспитательная» функция здесь принадлежала власти и церкви (или властецеркви). Это и сейчас делает неразрывным их союз. Очень показательно отношение россиян к официальной церкви: 65% населения (среди них -значительная часть неверующих) «признают в той или иной мере авторитет церкви в социальных и моральных вопросах и, очевидно, хотели бы прислушиваться к ее голосу. Особенно велика потребность в том, чтобы религиознонравственные начала воздействовали на реальную, далекую от морали деятельность светских политиков. Не случайно во всех опросах религиозные организации по степени доверия занимали одно из лидирующих мест» (52). Кажется, что этим данным противоречат другие свидетельства: в 2001 г. (в ходе исследования «Новая Россия: 10 лет реформ глазами россиян»), отвечая на вопрос, «Какая идея сегодня могла бы вдохновить людей, сплотить их для общих целей?», опрошенные на последнее место в списке поместили «очищение общества через православную веру» (53).
Этот факт только выглядит неожиданным. И «разгадка» его, как представляется, совсем не в том, что большинство сограждан хотели бы ограничить деятельность религиозных организаций сферами морали и нравственности, как принято в секуляристских обществах (54). Свой частный мир очень немногие готовы оценивать по морально-этической шкале, а уж тем более - «открыть» его для нравственного, культурного «досмотра» и регулирования. Данные того же исследования дают основания полагать: в оценках и поведенческих установках россиян в конкретных жизненных ситуациях (равно как и в отношениях с государством) сузилась роль моральных ориентаций и ограничителей (55). При выборе между совестью и материальным благополучием 65,4% опрошенных отдают предпочтение совести. Остальные 34,6% признают: для выживания и преуспевания в современном мире «необходимо драться за свое место в нем, а то и переступить через некоторые нормы морали» (56).
Очевидно, что право борьбы за общественную мораль общество, не слишком склонное ограничивать себя моральными нормами в частной жизни и вообще не нуждающееся в определенном мировоззрении, «делегирует» власти, «освященной» церковью. Значение государственного дела, защиты государствен-
ных интересов обретают охрана устоев, исторических корней, поддержание «горделивой» национальной самоидентификации. Власть и церковь объединяются в деятельности по военно-патриотическому и нравственному воспитанию «трудящихся» вообще и молодежи в особенности. При этом нередко творится эрзац-реальность, примиряющая с жизнью; более того, образы, мифы, истории переходят в действительность, преобразуя ее. В «области искусства» державно-православную интонацию раньше других почувствовал и передал Н. Михалков, один из главных создателей «нового русского Голливуда» - структуры, производящей потребительскую реальность, превращающей ее из виртуального продукта в повседневную практику.
* * *
Все это - совсем в русско-советских традициях. И в то же время - органично потребительской эпохе. Современная власть, акцентирующая свою связь-преемственность с историческими типами власти царской и советской, является порождением этой эпохи. Она - разновидность товара, «пакуемая» и продвигаемая в соответствии с запросами, вкусами, представлениями «целевых аудиторий», законами и технологиями масскульта. Она естественно «вписалась» в потребительскую, масскультовую реальность. Власть (в определенном смысле) порабощена ею, и в то же время использует ее в своих интересах, обнаружив в ней новые инструменты собственного продвижения и оказания социального влияния. Еще в 1997 г., во время празднования 850-летия Москвы, наблюдатели отмечали: «Архитекторы и постановщики массовых зрелищ одержали полную победу над публицистами и аналитиками... Над потрясенной пышностью и размахом праздника Москвой зазвонили колокола, вспыхнула реклама банка Менатеп и “Самсунг электронике”, и стало ясно: общество потребления наступило, и это православное, державное, русское общество потребления. Заветная идея, призванная объединить нацию, наконец, найдена» (57).
Русская власть эпохи потребления демонстрационна по существу; публичные ритуалы, символы суть способы ее самовыражения, демонстрации могущества и влияния. Они отражают ее природу, ее материалистические, потребительские интересы. «Не вызывает сомнения, - указывает А.В. Захаров, - что помимо всех прочих - историко-мемориальных, воспитательных, художественных, развлекательных - задач, состоявшееся в 1997 г. празднование 850-летия Москвы призвано было обеспечить новой российской элите подтверждение ее прав на обретенную власть и богатство, на свободу выражения ее своеобразных вкуса и стиля жизни, с некоторых пор открыто предлагаемых для всенародного употребления» (58). Той же задаче легитимации постсоветской власти, представляющей и защищающей интересы «элиты» (как коллективного целого), подработке ею «под себя» общества, нагнетания в обществе потребительских реа-
лий и иллюзий, служат юбилейные торжества к 60-летию Победы, а также попытки огосударствления христианских праздников, ставших центральными датами современного светского календаря - Рождества и Пасхи. Символическое значение имеет в этом смысле 2005 год, когда Победа и Пасха практически совпали, а их празднование стало квинтэссенцией «нового русского» пнх<:. Православная Пасха особенно запомнилась ночным зрелищем (лазерным шоу) на фоне «новодельного» храма Христа Спасителя, символа «новой русской» церкви. Азарт «карнавала», энергетика майских торжеств захватили, видимо, и РПЦ. Это еще одно подтверждение зависимости церкви от потребительской системы, эксплуатации ею массовых предпочтений, вкусов, символов (59).
В том же иллюзорно-развлекательном ключе нередко «подаются» населению гражданские свободы и демократические ценности: как что-то не очень важное - и совсем не обязательное для усвоения и следования в повседневной жизни. Зато со всей серьезностью преподносятся державная риторика, образы, символы. Когда-то Э. Морен, воображая «русскую новь» (т.е. будущее после СССР), предполагал: она не должна быть «чистой и простой калькой западной модели», но, напротив, могла бы вобрать в себя «прошлое самобытной русской православной цивилизации, не давая, однако, этому прошлому поглотить себя» (60). Теперь власть и «элиты» по образцу воображаемого прошлого пытаются моделировать настоящее и будущее, вовлекая в «гиперреальность» население. Последнее практически не сопротивляется. А причину назвал тот же Э. Морен, анализируя наше (советское) прошлое: «Русский народ... глубокими корнями неразрывно связан со своей русской отчизной. И Партия/Государство держит его за эту пуповину. Партия/Государство разделяет самосознание этого народа, который она считает своим, относясь к нему, тем не менее, как к завоеванному народу. По той же причине этот народ перед лицом остального мира, перед лицом грядущих изменений, относительно или абсолютно, временно или постоянно, считает это Государство своим Государством... Этот народ, который своей американской мечтой сопротивляется Партии/Государству, одновременно своим русским самосознанием сотрудничает с ним» (61).
В новых исторических условиях и американская мечта, и русское самосознание стали «полем сотрудничества» власти и народа. Социальность, в которой действует закон равнения на «самого среднего», где «ирреальную реальность» социализма сменил воображаемый «потребительский рай», очень соответствует природе постсоветского человека. Она позволила - тем, кого всегда пытались задавить тяжелой работой и возвысить (религией, идеей) до идеала «народа-богоносца» - наконец, упростить до предела мир вокруг. В таком упрощенном мире без труда правит постсоветская власть.
Примечания
1. Франк С.Л. Крушение кумиров // Русская идея. - М., 1994. - Т. 1. - С. 164.
2. По данным социологов, «если в первые годы реформ две трети населения России отдавали приоритет ценности свободы, то с 1996 г. более половины населения страны стали оценивать материальное благосостояние значительно выше... Аналогичным образом поменялись местами ценность интересной, творчески содержательной работы с ценностью величины оплаты за нее» (Изменяющаяся Россия в зеркале социологии. - М., 2004. - С. 163). Невольно вспоминается знаменитое mot Андрея Белого: «Материализм победил, но материя исчезла». Так классик русского символизма «приветствовал» победу социализма в Отечестве. Мы переиначим: материализм проиграл, но материя появилась.
3. Левада Ю. От мнений к пониманию. Социологические очерки. 1993-2000. - М., 2000. - С. 319. По мнению Г. Г. Дилигенского, «единственная ценность, которая получила действительно активный и позитивный отклик в массовом сознании, - это свобода, воспринимаемая как альтернатива коммунистическому диктату и тотальной регламентации» (Россия в условиях трансформаций: Историко-политологический семинар. Материалы. - М., 2002. - Вып. 24. - С. 47). Ю.А. Левада указывал, что постсоветский обыватель не просто взбунтовался против назидательности, но вернулся к простейшим назидательным образцам, только не социально-утопическим, а обывательским. При этом «место жестких предписаний заняли менее определенные и подверженные сомнениям рамки “допустимого”, “терпимого”, “желаемого”» и т.п. (Указ. соч. - С. 319-320).
4. Морен Э. О природе СССР: Тоталитарный комплекс и новая империя. - М., 1995. - С. 116.
5. Как писал В. Булдаков, в начале 90-х «молодежи прошлое казалось “проклятым” не потому, что в нем присутствовал ГУЛАГ, а из-за отсутствия рок-культуры; будущее же казалось светлым в силу ожидаемого обилия пива» (Системные кризисы в России: Сравнительное исследование массовой психологии 1904-1921 и 1985-2002 годов // Acta Slavica Japonica. - 2005. - Т. 22. - P. 106).
6. Левада Ю. Указ. соч. - С. 316-318.
7. Там же. - С. 274.
8. Там же. - С. 512.
9. Цит. по: Морен Э. Указ. соч. - С. 154.
10. Левада Ю. Указ. соч. - С. 242, 440, 547; Изменяющаяся Россия... С. 164.
11. Вот что писал об этом Г.Г. Дилигенский: «...постсоциалистический беспредел сделал для массового сознания весьма проблематичной конкретную практику свободы, ее допустимые пределы, соотношение с порядком и социальной ответственностью» (Россия в условиях трансформации... С. 47). Этот «беспредел» разделил, «развел» в представлениях нашего обывателя порядок и демократию, социальные гарантии и гражданские свободы.
12. Пайпс Р. Бегство от свободы: что думают и чего хотят россияне. 1 июня 2004 // Ь«р://шшлу/то5ппЛи/ргт1/210029/Ы:т1.
13. Этим объясняется крайне низкий рейтинг патриотизма в российском обществе: в 1998 г. наиболее важной для себя ценностью его назвали 10,5% опрошенных; в 1999 г. только 16% включили его в число лозунгов той партии или политики, за которые они стали бы голосовать на выборах» (Россия в условиях трансформаций... С. 53). По данным социологических опросов, «сегодня в иерархии наиболее ценимых качеств в людях активность и инициативность не тождественны готовности к участию в решении общих дел, а чувство долга - ответственности за то, что происходит в стране» (Изменяющаяся Россия... С. 90-91). Российские исследователи видят в такой трансформации гражданского чувства, в снижении уровня политической активности и участия свидетельство того, что Россия постепенно становится «современным обществом» (там же). Мне представляется, что главная причина - в другом: гражданское участие и активность не сулят карьерных или материальных перспектив. Как только ситуация начнет меняться, социальная энергия вернется (хотя бы отчасти) в привычное, проторенное государством русло. Опыт партии власти и молодежных провластных движений подтверждает это предположение.
14. Простой постсоветский человек надеется на гарантированный государством минимальный доход, считает важнейшими правами человека «право на государственное обеспечение, на гарантированные государством прожиточный минимум и трудоустройство». Скромные гарантии и невысокие доходы он предпочитает хорошо оплачиваемой, но напряженной работе или риску ведения собственного дела (См.: Левада Ю.А. Указ. соч. - С. 443, 535). Таков, в его представлении, идеал «порядка».
15. См., например: Гаман-Голутвина О.В. Политические элиты России: Вехи исторической эволюции. - М., 1998. - С. 377-378. Более того, Г.Г. Дилигенский полагал, что именно бюрократический класс «вместе с привилегированным, «прислонившимся к власти» бизнесом создает мощные очаги сопротивления либеральным реформам» (Россия в условиях трансформаций... С. 74).
16. Шестопал Е.Б. Образ власти в России: Желания и реальность (Политико-психологический анализ) // Полис. - М., 1995. - № 4. - С. 90.
17. Пайпс Р. Указ. соч. - С. 3.
18. Там же.
19. Этим термином Г.И. Успенский определял продукт распада пореформенной деревни (Избр. соч. - М.-Л., 1949. - С. 411-412). Вслед за русским крестьянином конца XIX в., горожанин конца XX в. не вынес «удара рубля» и нищенство превратилось в распространенное социальное явление. Правда, в пореформенное время в русской журналистике, литературе утвердилась мода на озабоченность «унижением мужика», апологию пролетариата, романтизацию «босячества» (в противовес городскому мещанству). Сейчас ничего подобного не происходит.
20. Изменяющаяся Россия в зеркале социологии... С. 30.
21. Пайле Р. Указ. соч. - С. 3-4.
22. Гаман-Голутвина О.В. Указ. соч. - С. 375.
23. Левада Ю. Указ. соч. - С. 546.
24. Там же. - С. 91.
25. Дилигенский Г.Г. «Запад» в российском общественном сознании // Россия в условиях трансформаций... С. 61.
26. См. об этом: Рис Н. «Русские разговоры»: Культура и речевая повседневность эпохи перестройки. - М., 2005. - С. 158-217. Автор называет «литании» («жанр страдания») одним из самых распространенных в «позднем» СССР дискурсивных жанров. Он, «служа гражданам для оплакивания своего бессилия и устраненности из политического процесса, возможно, сам способствует сохранению такого положения» (Указ. соч. -С. 159). По предположению Ш. Фицпатрик, лелеяние советскими гражданами чувства зависимости и бессилия, стремление уверить власти в своей полной беспомощности есть одна из стратегий самозащиты (Фицпатрик Ш. Указ. соч. - С. 261).
27. Фицпатрик Ш. Указ. соч. - С. 21.
28. Маслов Д.В. Указ. соч. - С. 123.
29. Там же. - С. 109.
30. Там же. - С. 115.
31. См. об этом: Иноземцев В. Частные долги «огосударствленной» экономики // Профиль. - М., 2005. - № 29. 15 авг. - С. 38.
32. Изменяющаяся Россия... С. 145, 147.
33. Там же. - С. 147-148. В действительности указанная цифра должна быть выше (скорее всего, значительно), так как авторы предлагают явно заниженные исходные показатели: «душевой доход» 2000 руб. на члена семьи в месяц в 2001 г. и 3000 руб. в 2003 г. считают тем «пороговым значением, которое позволяет постепенно расширять спектр социальных связей, контактов, социального участия» (там же, с. 152).
34. Там же. - С. 149.
35. Там же. - С. 154.
36. Там же. - С. 208-220.
37. Там же. - С. 211.
38. Там же. - С. 211, 116.
39. Там же. - С. 211.
40. Там же. - С. 220.
41. Там же. - С. 216-218.
42. Там же. - С. 219-220.
43. Левада Ю. Указ. соч. - С. 263.
44. Там же. - С. 486.
45. Там же. - С. 310, 312. В связи с этим «нынешние формы революционности носят по преимуществу «замещенный» характер - их провоцируют и редуцируют СМИ соответственно той или иной степени давления «сверху» и «снизу» (Булдаков В. Указ.
НОВАЯ РУССКАЯ ВЛАСТЬ И ОБЩЕСТВО МАССОВОГО ПОТРЕБЛЕНИЯ
соч. - С. 119). См. об этом также: Верчёнов Л.Н. Неполитическое функционирование политики (политика и телекратия) // Политическая наука: Сб. обзоров. - М., 1996. -С. 74-89.
46. Лотман Ю.М. Проблема «обучения культуре» как ее типологическая характеристика // Труды по знаковым системам. - Тарту, 1971. - Т. 5. - С. 167, 168.
47. В своей предельной форме это проявилось в советском обществе. Вот что пишет об этом Э. Морен: «Авторитарная организация общества функционирует посредством цензуры и запрещения. Так, организация не только подвергает цензуре и запрещает, но также навязывает как реальность тот образ, которому общество должно было бы соответствовать» (Указ. соч. - С. 55).
48. Малева Т. Социальные страты и социальная политика: От уроков прошлого к будущему развитию // Россия: Ближайшее десятилетие: Сб. ст. - М., 2004. - С. 76.
49. См.: Левада Ю. Указ. соч. - С. 301.
50. В первых рядах «зарвавшихся» - олигархи, давно раздражавшие простых людей. Вот только несколько свидетельств. 17 июля 2000 г. на вопрос третьего канала российского телевидения: «Жалеете ли Вы олигархов?» положительно ответило вдвое меньше зрителей, чем отрицательно. 13 мая 2004 г. ответы на вопрос «Кто виноват в бедности России?» распределились так: в 2,5 раза больше респондентов назвали виновниками «олигархов», чем «чиновников». (См.: Булдаков В. Указ. соч. - С. 116, 117). Дело Ходорковского вылилось в показательный процесс над типичным «русским олигархом» 90-х.
51. См.: Образы русской власти... С. 67, 182, 231-245. В этот образ - справедливой власти, ограничивающей корыстные претензии олигархов-«бояр» и устанавливающей правила социальной игры, исходя из интересов народа, - органично вписываются последние властные инициативы. Только «добрый царь» мог инициировать (5 сентября 2005 г.) нацпроекты в области здравоохранения, образования и жилищного строительства, взяв их под личный контроль. А также остановить рост цен на бензин: только «самому» Хозяину под силу «приговорить» российские нефтяные компании к обещанию не повышать цены на нефтепродукты на внутреннем рынке до конца года (19 сентября 2005 г.). Новая русская власть действует, как всегда, расчетливо, своевременно: приурочить популярные «социальные меры» к эпохе «антисоциальных реформ» в тех же сферах (образования и науки, ЖКХ, здравоохранения) - это в лучших русских традициях.
52. Изменяющаяся Россия в зеркале социологии. - М., 2004. - С. 129.
53. Там же.
54. Там же. - С. 130.
55. Там же. - С. 137.
56. Там же.
57. Цит. по: Захаров А.В. Народные образы власти // Полис. - М., 1998. - № 1.
58. Там же.
59. В этом смысле показательна процедура «расдачи» церковью святых покровителей государственным структурам. Так, с 1999 г. погранслужбе покровительствует Св. Илья Муромец, с 2000 г. налоговой полиции - апостол Матфей, с ноября 2002 г. внутренним войскам - Св. князь Владимир (Власть. - М., 2005. - 18 июля. - С. 22).
60. Морен Э. Указ. соч. - С. 13.
61. Там же. - С. 52.
