CC BY
27
Политическая наука
в России
В. А. Гуторов
ПОЛИТИЧЕСКАЯ ФИЛОСОФИЯ А. ГРАДОВСКОГО
И ЕЕ ИСТОКИ
"Народы, как правило, очень привязаны к своим обычаям, и лишать их этих обычаев при помощи насилия значит делать их несчастными: поэтому надо не изменять обычаи народа, а побуждать народ к тому, чтобы он изменил их сам ". Ш. де Монтескье
"Вольтер долго отсутствовал в Париже и полагал, что состояние общественного духа осталось здесь таким же, каким он его оставил. Но он ошибался. Французы не ограничивались более одним только желанием, чтобы их дела велись лучше; они уже желали заниматься этим сами. И уже было ясно, что дело идет к великой Революции, которая уже не за горами, и что свершится она не только с согласия народа, но и его собственными руками. Я думаю, что с этого момента радикальная Революция, которой предстояло увлечь в единый вихрь разрушения как лучшие, так и худшие стороны Старого режима, стала неизбежной.
Народ, столь мало готовый к самоуправлению, мог реформировать общество, только разрушив его до основания. Абсолютный монарх в этом отношении был бы менее опасным новатором.
Революция разрушила множество общественных институтов, идей и привычек, чуждых свободе, но в то же время она уничтожила и то, без чего общество вряд ли может существовать. Размышляя со своей стороны об этом факте, я склоняюсь к мысли, что если бы радикальные перемены были свершены деспотом, они, наверное, оставили бы нам больше возможностей сделаться со временем свободной нацией, чем свершенные Революцией, проведенной во имя суверенитета народа самим же народом ".
А. де Токвиль
"Страна, периодически выгорающая, не может идти вперед в экономическом отношении, ибо идти вперед значит прибавлять что-либо новое к существующему. Если человек сожжет свой дом для того, чтобы идти "вперед", он совершит великую глупость. Вместо того, чтобы вносить новые богатства в существующий дом, он должен будет строить вновь самый дом, не думая уже о новых приобретениях — и дай Бог, если ему удастся выстроить этот дом ". А. Градовский
Со второй половины XIX в. цивилизованный мир вновь вступил в полосу великих перемен. Поражение революций в Западной Европе было с лихвой компенсировано грандиозным «прорывом на флангах» — гражданской войной и победой аболиционистов в США и началом в России реформ, положивших конец крепостному праву. Да и в самой Западной Европе события менялись крайне быстро из-за нарастающих национальных движений.
Характеризуя в 1877 г. новую ситуацию, сложившуюся на европейском континенте за прошедшие с 1848 г. десятилетия, лорд Актон писал: «Менее тридцати лет отделяют Европу Гизо и Меттерни-
© Гуторов В. А., 2007
ха от этих дней всеобщего избирательного права и во Франции, и в Германии; когда осужденный повстанец 184S г. является конституционным министром Австрии, когда Италия управляется друзьями Мадзини от Альп до Адриатики, когда политики, испытывавшие ужас перед безрассудствами Пиля, удвоили количество избирателей в Англии. Если бы философ, провозгласивший закон — демократический прогресс постоянен и неудержим — дожил бы до времени, когда можно оглянуться на старую эпоху, он был бы поражен исполнением своего пророчества» (Selected Writings, 19S5, P. 54).
Замечание о «безрассудствах Пиля», вышедшее из-под пера знаменитого английского историка и политического мыслителя, который по своей конфессиональной принадлежности был римским католиком и получил в юности образование в Мюнхене под руководством историка римской католической церкви проф. И. фон Деллингера, можно, разумеется, воспринимать cum grano salis как выражение тонкой иронии. Но примерно в этот же период, оценивая ретроспективно на другом конце Европы политику консервативного кабинета Р. Пиля, важнейшим результатом которой был триумф английского либерализма, выразившийся в эмансипации католиков (1S29 г.) и отмене «хлебных законов» (1S46 г.), современник лорда Актона, ординарный профессор Санкт-Петербургского университета А. Д. Градовский с большим воодушевлением отмечал: «Консерватор и реформатор — эти два названия не вяжутся друг с другом. Между тем, в личности Пиля они "вязались", и удачное сочетание этих двух качеств заслужило ему, после смерти, название "мудрого и славного советника свободного народа", данное ему вовсе не в виде комплимента» (Градовский, 1899г, с. 323).
Реформы «консервативного реформатора» Р. Пиля наглядно показали, что «консерватизм не есть "охранение" во что бы то ни стало и какими бы то ни было средствами. Напротив, они свидетельствуют о том, что консерватизм есть важный регулятор в процессе общественного обновления и является могущественным средством сохранения за правящими классами и правительством руководящей роли в преобразованиях» (Там же, с. 326).
Заканчивалось второе десятилетие российских реформ, и молодому русскому ученому еще вполне могло казаться, что эти же два понятия сольются в памяти потомства с именем Александра II и Россия станет могущественным оплотом тех же принципов, которые в середине XIX в. окончательно восторжествовали в Великобритании.
Имя А. Градовского, широко известное в научных кругах и всему русскому образованному обществу в 1860-1880-е гг. (об этом свидетельствует и изданные А. А. Шахматовым девять томов его сочинений), со временем было почти забыто. Автор глубоких исследований по истории русского права, блестящий публицист, достойный оппонент Ф. М. Достоевского и оригинальный политический мысли-
тель в течение почти столетия находился в тени других имен, по праву составляющих гордость русской юридической науки и политической философии.
Эта прискорбная тенденция возникла уже в дореволюционный период, а после 1917 г. вполне естественно и закономерно была продолжена вплоть до недавнего времени. Например, Н. И. Кареев, рассматривая в своем «Введении в изучение социологии» ряд этапов прогрессирующего влияния социологического направления, связанного с именем О. Конта, на развитие государствоведения в России, считал исходным моментом начала этого влияния опубликование докторской диссертации В. И. Сергеевича «Задача и метода государственных наук» (1871 г.), переходя в дальнейшем к более подробному анализу взглядов М. М. Ковалевского, Н. А. Зверева, Б. Н. Чичерина, С. М. Муромцева и Н.М. Коркунова (см.: Кареев, 1907, с. 156; ср.: Ковалевский, 1905, с. IV).
Между тем отчетливые следы влияния западной социологической традиции просматриваются уже в оригинальном анализе А. Д. Градовским в 1867 г. социальной философии Ф. Бюше (Градовский, 1899а, с. 35). Уже в этот период к Градовскому вполне могли относиться, например, такие замечания, сделанные Кареевым о методологии Ковалевского: «Социологии, как абстрактной науке, недостает, по его мнению, прочного фундамента конкретных фактов, установленных этнографией и историей. Признавая самостоятельность социологии и считая ее задачу чисто теоретическою (хотя чреватую последствиями и для практики), он отдает в ней предпочтение историческому направлению перед философским» (Кареев, 1907, с. 157).
К Градовскому, на наш взгляд, полностью относится и характеристика, данная современным исследователем русской философии В. В. Зеньковским Б. Н. Чичерину — профессору Московского университета, мыслителю, наиболее близкому по духу своему петербургскому коллеге: «Чичерин раз и навсегда определил свой путь в своеобразном сочетании либерализма и консерватизма... Система либерализма была у Чичерина глубоко связана с учением об абсолютной ценности личности. Но твердо и неуступчиво защищая права личности, Чичерин связывал с этим идею "порядка" — он очень сознательно стоял за твердую власть, решительно и резко осуждая все проявления революционного духа» (Зеньковский, 1991, с. 153).
И хотя в ряде современных работ, изданных за рубежом и в России, вклад А. Градовского в развитие русской юриспруденции и политической мысли получает все большее признание (см., например: Tschizewskij, 1961; ШесЫп, 1963; Медушевский, 1993, с. 46; Осипов, 1996, с. 64), представляемое им философское направление по-прежнему находится несколько в стороне от магистральной линии исследований, посвященных отечественному либерализму.
Чтобы оно вызвало больший интерес, необходимо не только изучение источников и самой традиции. Для этого в общественном сознании и политической практике должны возникнуть новые предпосылки и ориентиры.
Приходится признать тот очевидный факт, что, как и столетие назад, радикальный либерализм с фрондерским оттенком и теперь гораздо ближе основной массе русской интеллигенции, чем его опирающаяся на исторические факты консервативная версия. Об этом, например, наглядно свидетельствуют субъективные оценки русской духовной и культурной жизни начала ХХ века, оставленные лучшими представителями эмиграции. «Нет сомнения, — писал в 1934 г. Ф. А. Степун, — что в годы короткой передышки между двумя революциями и двумя войнами, в десятилетие от года 1905 до года 1915, Россия переживала весьма знаменательный культурный подъем... Во всех редакциях, которые представляли собой странную смесь литературных салонов с университетскими семинарами, собирались вокруг ведущих мыслителей и писателей наиболее культурные студенты и просто публика для слушания рефератов, беллетристических произведений, стихов, больше же всего — для бесед и споров. За несколько лет этой дружной работы облик русской культуры подвергся значительнейшим изменениям. Под влиянием религиозно-философской мысли и нового искусства символистов сознание рядового русского интеллигента, воспитанного на доморощенных классиках общественно-публицистической мысли, быстро раздвинулось как вглубь, так и вширь» (Степун, 1992а, с. 193-194).
Воскрешая в памяти идиллические картины прошлого, Ф. Сте-пун, конечно, не мог не отдавать себе отчета в том, что они теперь могли вызывать ассоциации с духовным пиршеством на краю вулкана. Противопоставление же им «доморощенных классиков общественно-публицистической мысли» религиозной философии и символизму делало еще более контрастной и противоречивой (как это ни парадоксально, поскольку сам Степун, в данном случае, конечно, не стремился к излишней политизации своих заметок) знаменитую характеристику отщепенства русской интеллигенции, данную в 1909 г. П. Б. Струве в сборнике «Вехи» (см.: Струве, 1991, с. 153).
Определяя интеллигенцию как специфическую категорию, сформировавшуюся внутри российского «образованного класса» с эпохи реформ, и проявившую себя в революции 1905 г. в двух основных видах — социализме и либерализме, Струве относил «весь русский либерализм» (Там же, с. 157) к данной категории, совершенно не подозревая тогда, что тем самым он выступает против традиции либерального консерватизма, которую он сам будет формулировать и представлять в эмигрантский период своей деятельности.
Между тем в пореформенной России либеральный консерватизм был нередко представлен именно «доморощенными публицистами», разумеется, в самом широком смысле этого понятия, которому я вовсе не хочу, несмотря на его изначальное значение, придавать на этот раз какого-либо специфического оттенка. Например, хотя А. Д. Градовский, закончив, как и М. М. Ковалевский, юридический факультет Харьковского университета, не продолжил образование в университетах Западной Европы, он был не в меньшей степени, чем Ковалевский, связан с европейской традицией политической философии и науки в силу внутренней убежденности в том, что Россия есть Европа, а русский народ есть народ европейский (см.: Градовский, 1901 г, с. 417).
Представление об отсутствии в России, даже после проведенных реформ, предпосылок для эволюции в том же направлении, в каком развивалась Западная Европа во второй половине XIX в., прочно укоренилось как в отечественой, так и в зарубежной либеральной мысли. В начале ХХ в. в наиболее радикальном виде эта точка зрения была сформулирована М. Вебером под влиянием переписки с русскими либералами по поводу составленного ими в 1905 г. конституционного проекта, предусматривавшего создание в России конституционной монархии западноевропейского образца.
Отмечая в работе «К положению буржуазной демократии в России» почему данный проект будет выглядеть тем больше «антиисторическим», чем больше будет в нем заимствований из современного международного конституционного права, М. Вебер так пояснял свою основную мысль: «Но что же, собственно, в сегодняшней России является историческим? За исключением церкви и крестьянской сельской общины ... решительно ничего, если не считать унаследованной от татарских времен абсолютной власти царей, которая сегодня, после раздробления (Zerbröckelung) всего того "органического" образования, накладывавшего отпечаток на Россию 17 и 18 столетий, висит в воздухе в состоянии полной антиисторической "свободы". Страна, которая не более чем столетие назад, обнаруживала в своих наиболее "национальных" институтах значительное сходство с империей Диоклетиана, в самом деле не может проводить никакой "исторически" ориентированной и при этом все же жизнеспособной, реформы» (Weber, 1988, S. 33-34).
Развивая в полемике с русскими марксистами эти идеи М. Ве-бера и других западных социологов и экономистов, Ф. А. Степун в другой своей статье отрицал существование в России гражданского общества, буржуазии и пролетариата «в социологическом смысле этих терминов», ссылаясь на отсутствие в ее национальной истории феноменов, подобных Возрождению, Реформации или французской революции, «создавшей современное понятие общества и вложившей государственную власть в руки среднего сословия»
(Степун, 1992б, с. 265). «Понятие "среднего сословия", — писал он, — наталкивает нас на дальнейшую, крайне существенную проблему русской социологии. Понятие "среднего сословия", или среднего класса, русскому уху непривычно, потому что до освобождения крестьян и иных либеральных реформ Александра II Россия была страной социальных крайностей, не знающей социальной середины. Процесс образования этой середины начинается лишь в пореформенной России, когда стало возможным мечтать о политической демократии. Начавшееся зарождение третьесословной буржуазии встречало мало сочувствия и много трудностей, что, прежде всего, объясняется тем, что ему надлежало объединить в себе не только весьма разные, но и совершенно разнородные слои дореформенной России. В чуждом им поначалу мире торговли и промышленности искали спасения, с одной стороны, дети и внуки разоренных крестьянской реформой дворян, с другой — потомки бывших крепостных, которые, получив землю, были лишены возможности ее доходной обработки. Многое в русской революции объясняется тем, что среднесословный буржуа появился в России как чужеродный элемент, который под враждебными взглядами разоряющегося дворянства и экономически неустроенного мужика должен был создавать свой собственный мир» (Там же, с. 265-266).
В этой довольно близкой к историческим реалиям, конструкции имеется, однако, весьма существенный пробел. Он заключается, в первую очередь, в том, что задолго до обобщений такого рода, сделанных М. Вебером, В. Зомбартом, Р. Гильфердингом, К. Каутским и др., российские ученые, ссылаясь на тот же европейский опыт, но решительно отвергая веберовский тезис о неисторичности и бесперспективности российской монархии, обосновывали необходимость крайне осторожного и постепенного проведения реформ именно из-за отсутствия в России большинства предпосылок для формирования «среднего класса» и его активной политической роли и стремились найти в «наличной действительности» те компенсирующие факторы, при помощи которых эти предпосылки будут создаваться наиболее безболезненным, эволюционным путем. В тогдашних условиях основным, решающим фактором такой эволюции могло стать реформированное российское монархическое государство.
В отстаивании этого положения — в теории и на практике — Градовскому было суждено сыграть видную роль. Во всяком случае, он не несет никакой личной ответственности за «самый большой парадокс в судьбе России», когда «либеральные идеи, идеи права, как и идеи социального реформизма, оказались в России утопическими. Большевизм же оказался наименее утопическим и наиболее реалистическим, наиболее соответствующим всей ситуации, как она сложилась в России в 1917 году.», а «коммунизм оказался не-
отвратимой судьбой России, внутренним моментом в судьбе русского народа» (Бердяев, 1955, с. 93).
То, что для авторов сборников «Вехи» и «Из глубины» стало итогом длительных и мучительных раздумий, для Градовского было «органическим мировоззрением». Такое, естественно, не забывается. Поэтому вряд ли является, например, случайным отсутствие в книге В. В. Леонтовича о русском либерализме какого-либо упоминания о роли Градовского в подготовке проекта Лорис-Меликова, создававшего предпосылки для введения в стране начал конституционного правления (см: Леонтович, 1995, с. 321-322), а также уже отмеченное выше периодическое замалчивание его имени в дореволюционных научных трудах, посвященных истории русской философии и социологии.
Русская либеральная политическая философия XIX в. в самых значительных своих достижениях является своебразным продолжением развития традиций дворянской культуры, достигшей наивысшего своего расцвета в 1840-1850-гг. По очень верному замечанию Н. С. Арсеньева, важнейшей особенностью, предопределившей этот расцвет, было гармоническое взаимопроникновение двух культурных начал — западноевропейского и исконно русского, объединившихся в творческом синтезе в лоне «патриархального семейного быта старорусской образованной дворянской среды XIX века» (Арсеньев, 1992, с. 25). «Здесь получался тот творческий синтез, что так характерен для русской культурной, особенно, например, художественной и философской традиции XIX века. В этом также огромная историческая заслуга этого семейного быта в лице многих и многих его представителей. Здесь наглядно решался вопрос: "Восток или Запад", или вернее: "и Восток и Запад". Получалась новая своеобразная атмосфера, отличная и от обычной западноевропейской культуры и от ревностного, но не всегда осмысленного хранения старины в допетровской Руси.» (Там же).
Другим важнейшим элементом этого творческого синтеза были российские университеты. Возникнув в XVIII в. как результат целенаправленных усилий прогрессивных государственных деятелей и ученых, они вобрали в себя много ценного из того, что в течение столетий способствовало развитию и упрочению европейской культурной традиции. При этом российские университеты, лишенные в силу исторических обстоятельств корпоративных черт, которые западноевропейская университетская система приобрела уже в эпоху расцвета средних веков и сохранила вплоть до XIX в., изначально создавались как центры светского универсального образования. Например, ни в Санкт-Петербургском, ни в Московском университетах с самого их основания не существовало теологических факультетов.
К середине XIX в. сложились все предпосылки для бурного расцвета университетского образования с его неповторимыми обаяни-
ем и культурной атмосферой. «Отношения между профессорами и студентами были самые сердечные, — писал Б. Н. Чичерин в своих воспоминаниях о годах учебы в Московском университете, — с одной стороны, искренняя любовь и благоговейное уважение, с другой стороны — всегдашнее ласковое внимание и готовность прийти на помощь. У Грановского, у Кавелина, у Редкина в назначенные дни собиралось всегда множество студентов: происходили оживленные разговоры не только о научных предметах, но и о текущих вопросах дня, о явлениях литературы. Библиотеки профессоров всегда были открыты для студентов, которых профессора побуждали к чтению, давая им книги и расспрашивая о прочитанном. Всякий молодой человек, подававший надежды, делался предметом особенного внимания и попечения. Без сомнения, масса студентов в то время, как и теперь, приходила в университет с целью достичь служебных выгод и ограничивалась рутинным посещением лекций и зубрением тетрадок для экзамена. Но всегда были студенты, которые под руководством профессоров занимались серьезно и основательно. В это время Московский университет выпустил из своей среды целый ряд людей, приобретших громкое имя и на литературном, и на других поприщах. Один за другим, в течение немногих лет, вышли из него Кавелин, Соловьев, Кудрявцев, Леонтьев, Катков, Буслаев, Константин Аксаков, Юрий Самарин, Черкасский. Стремление к знанию, одушевление мыслью носились в воздухе, которым мы дышали. Самые порядки, господствующие в университете, были таковы, что нам жилось в нем хорошо и привольно. Это действительно была alma mater, о которой нельзя вспомнить без теплой сердечной признательности» (цит. по: Московский университет, 1989, с. 375-376).
Те же порядки и атмосфера сохранялись (несмотря на периодические кризисы, вызванные усилением реакции и приступами мракобесия в правительственных кругах) в университетах — Казанском, Новороссийском, Юрьевском, Харьковском, в котором А. Гра-довский учился, и, конечно, Санкт-Петербургском, с которым его судьба в дальнейшем оказалась связанной навсегда.
Именно благодаря этой атмосфере российская наука вообще и гуманитарная традиция, в частности, смогли подняться на необычайную высоту, оказались способными «отличаться наибольшей трезвостью и наибольшей широтой взгляда» (Кареев, 1992, с. 174). Отсутствие корпоративных черт, с одной стороны, и тотальной политической индоктринации, с другой, способствовало тому, что российские университеты оказались открытыми для всех существовавших в обществе тенденций, подвергавшихся осмыслению на основе мирового научного и философского опыта.
Все эти особенности российского образования оказались особенно благоприятными для разработки философских и социологи-
ческих аспектов политики в самых различных направлениях и без какой-либо догматической предвзятости.
Политическая философия А. Градовского в некоторых своих аспектах соприкасается с тем направлением либерального консерватизма, которое в Англии в эпоху французской революции было представлено блестящими памфлетами Э. Берка. Возникнув на английской почве как реакция на абстрактный рационализм французского Просвещения, проявившийся в дальнейшем в охлократических неистовствах революционных сект и клубов, в якобинском терроре и диктатуре Наполеона, либеральный консерватизм выступал в защиту традиций и институтов, развивавшихся на протяжении столетий.
Органическая теория государства Берка и его аристократическая этика в сочетании с защитой принципов «Славной революции» 1688 г. были не столько апологией прошлого (как, например, в философии другого видного идеолога контрреволюции — Ж. Де Мест-ра), сколько новым философским обоснованием традиций английской свободы, противостоявшим абстрактным идеалам свободы и равенства, выдвинутым французскими просветителями и революционерами (см.: Берк, 1993, С. 85).
Для развития консервативного направления в русской либеральной мысли изучение опыта британской политической системы всегда играло стимулирующую роль. В связи с этим достаточно вспомнить о позиции, занятой в 1840-е гг. Т. Н. Грановским — профессором всеобщей истории Московского университета, одним из идейных вдохновителей нового поколения российских либералов 1850-1870-х гг. — в споре с политическим радикализмом А. И. Герцена. Вот как описывает эту позицию Б. Н. Чичерин: «В политике он (Т. Н. Грановский. — В. Г.), разумеется, был либерал, но опять же как историк, а не как сектатор. Это был не рьяный либерализм Герцена, всегда кидающегося в крайность, неистово преследовавшего всякое проявление деспотизма. Для Грановского свобода была целью человеческого развития, а не непреложною меркою, с которой все должно сообразоваться. Он радостно приветствовал всякий успех ее в истории и в современнной жизни; он всей душою желал расширения ее в отечестве, но он вполне понимал и различие народностей, и разнообразие исторических потребностей.
Развитие абсолютизма, устанавливающего государственный порядок, было в его глазах таким же великим и плодотворным историческим явлением, как и водворение свободных учреждений. Грановский не последовал за радикальными увлечениями Герцена, а, напротив, приходил в негодование от взглядов, выраженных в "Письмах с того берега" или в "Полярной звезде". В это смутное время он с любовью останавливался на одной Англии, которая осталась непоколебима среди волнений, постигших европейский ма-
терик, и крушения всех либеральных надежд» (цит по: Московский университет, 1989, с. 386-387).
В этой позиции Грановского заключена философско-политическая программа и самого Чичерина, и Градовского. Но, разумеется, английская консервативная философия не может рассматриваться как единственный или непосредственный источник различных русских версий либерального консерватизма. Новая научная методология и философские ориентации второй половины XIX в. в соединении с анализом реформ 1861 г. с позиций юридического позитивизма и исторической школы права, будучи направленными на обоснование задачи обновления принципов национальной монархии на основе синтеза славянофильской и западнической традиций русской мысли, придавали идеям Градовского особый, неповторимый колорит. Если Берк защищал прошлое во имя сохранения английской свободы, неолиберализм Градовского, развивавшийся в период войны на Балканах, которая утвердила лидирующее положение России в славянском мире, был устремлен в будущее, защищая в дальнейшем свободу от атак реакции, обострившейся после убийства Александра II народовольцами. Его исторические взгляды были таким же органическим явлением российской жизни, как, например, идеи А. де Токвиля в постреволюционной Франции. Но с Берком и Гизо его сближает одна общая примечательная черта, которую современный французский философ К. Ле-фор назвал «полемическим либерализмом» (Lefort, 1992, P. 113).
Разрабатывая собственную политико-теоретическую систему, Градовский исходил из вполне определенной концепции права и исторических фактов. В этом, безусловно, сказалось влияние научного переворота, произведенного работами теоретиков «исторической школы права», который, как и либеральный консерватизм Бер-ка, был постреволюционным и антиреволюционным феноменом, возникшим в начале XIX в. в университетах Германии.
В трудах основателей школы — Г. Гуго из Геттингенского университета и К. Ф. Савиньи — соперника Гегеля в Берлинском университете была дана исчерпывающая критика различных рационалистических теорий права, ориентированных на философские идеи Просвещения (см. подробнее: Aufklärung und Geschichte, 1986; Reill, 1975).
Выдвигая положение о том, что основания юриспруденции должны быть «позитивными» и «историческими», а не рационалистическими и «метафизическими», Гуго ориентировался как на критику Кантом «старой философии» (в том числе и по проблеме естественного права), так и на методологию Юма, отвергавшего метафизические устремления естественно-правовой теории в пользу обычая, «всеобщего мнения», являющихся более предпочтительной позицией «во всех вопросах, связанных с моралью, а равным
образом и с критикой» (Hugo, 1819, S. 45). Таким образом, революционному идеализму теоретиков естественного права с их верой в безграничные возможности человека изменять существующие отношения на основе разума была противопоставлена консервативная по своей направленности «юридическая антропология» немецкой юридической школы, представители которой пытались с новых эвристических позиций рассмотреть старую философскую дилемму природы и истории, включавшую в себя отношения между инстинктом и цивилизацией, разумом и практическими суждениями.
Система Гуго, названная им «философией позитивного права», внешне была направлена на примирение традиционной в европейской мысли противоположности между вещами «божественными» и «человеческими», природой и законом. Этот «позитивный», или «реалистический» подход к проблеме права возник, по Гуго, в древнегреческой теории происхождения законодательства, разработанной софистами, но также и Платоном в его учении о свойствах и целях законов, которое в дальнейшем было объектом пристального внимания римских юристов и правовой мысли средних веков. Из мыслителей нового времени на формирование исторической школы права наибольшее влияние оказали Боден и Монтескье, которых уже в XIX в. рассматривали как основателей исторической юриспруденции, а в дальнейшем и социологии права.
В эту линию эволюции не вписывались такие «противники позитивного права» (Gegner des positives Rechts), как философы-просветители (die Aufklärer), «физиократы и экономисты», а также «коммунисты» — Руссо, Дидро, Мабли и «многие другие» (Ibid.).
С позиций современного ему опыта и новой критической философии Гуго предпринял попытку разработать новую «энциклопедию права» путем постановки и решения трех фундаментальных вопросов: что такое законность (Rechtens) (догматический аспект), находится ли она в согласии с разумом (философская и рациональная основа права в ее отношении к проблеме условности естественного права), как она возникает и чем становится проблема исторической эволюции права (см. подробнее: Kelley, 1990, P. 241). «Юридическая антропология» Гуго была, следовательно, своеобразным «дознанием» (Vorkenntniss), то есть предпосылочной основой для исторической и философской интерпретации разнообразных правовых систем, предвосхищая в этом плане философскую герменевтику сознания, разработанную Гадамером и Хайдеггером (см.: Ibid.).
Эта традиция критики рационалистических философских и правовых теорий была продолжена в гораздо более широком масштабе К. Савиньи, начиная с его знаменитого манифеста «О призвании нашего времени к законодательству и правоведению» (1814 г.), который сразу превратил его автора в главу исторической школы.
Непосредственным поводом для создания этого манифеста было опубликование гейдельбергским профессором А. Ф. Тибо работы «О необходимости всеобщего кодекса гражданского права для Германии» (см.: Thibaut, 1814), в котором развивались идеи патриарха гейдельбергской школы естественного права С. Пуффендорфа. Признавая частично основной постулат исторической школы о праве как выражении «народного духа» (Volksgeist), Тибо доказывал, что современное гражданское право выходит за пределы старых германских традиций, обусловленных не только местом и временем, но и многочисленными искажениями, ответственность за которые несет не народ, а целые поколения немецких юристов. Право должно быть свободно от искажений и восполнено в рамках единого германского кодекса. Без этой предпосылки все призывы Сави-ньи и его последователей из «так называемой исторической школы права» (sogenannte historische Rechtsschule) к возрождению выглядят необоснованными и беспочвенными (см. подробнее: Stern, 1959; Kelley, 1990, P. 243).
Возражая Тибо, Савиньи отвергал не всегда безосновательный, на наш взгляд, упрек в ретроградстве, сводящийся, как правило, к принципиальному положению исторической школы о бессознательном развитии права, отрицающем свободное творчество человеческой личности в его создании (см.: Трубецкой, 1901, с. 84). По мнению Савиньи, некритическое смешение составителями наполеоновского кодекса (1804 г.) его главных оснований — природного права, римского права, обычаев и прецедентов, «обычного права» и «общих принципов» (Stern, 1959, S. 160; ср.: Монтескье, 1955, с. 642) — привело к созданию совершенно произвольной конструкции, которая, будучи перенесенной на германскую почву, разъедала ее, «как рак», способствуя реализации имперских планов Наполеона. Сави-ньи отрицал, что он находится под «властью прошлого», настаивая на творческом восприятии немецкой правовой традиции (usus modernus Pandectarum) и «современного римского права» (см.: Savigny, 1940, S. 45, 206).
В этом смысле, целям национального возрождения, с точки зрения Савиньи, более отвечал прусский кодекс 1792 г., вобравший в себя местные традиции и обычаи немецкого народа. Именно в этом смысле право выражает народный дух, который имеет мало общего с философским его толкованием у Гердера и Гегеля1.
Консерватизм Савиньи был, таким образом, довольно просвещенным. Представление о нем как о консерваторе иррационального толка возникло во многом под влиянием резкой критики его идей
1 К. Маннгейм специально отмечал, что само понятие «народный дух» (Volksgeist) стало использоваться Савиньи не раньше 1840 г., возможно, под влиянием другого виднейшего представителя исторической школы права — Г. Ф. Пухты (См.: Mannheim, 1986, P. 153).
другим видным представителем исторического направления в юриспруденции — Р. Йерингом (см.: Трубецкой, 1901, с. 88)1.
Для А. Градовского — историка русского права и публициста, крайне сочувственно относившегося к принципам, лежащим в основе прусских кодексов, последовательно принятых в конце XVIII -начале XIX вв., — все нюансы теоретических дискуссий, возникших в этот период в Германии и распространившихся в дальнейшем по всей Европе, безусловно, имели важнейшее значение. Мимо него, конечно, не прошли и философские споры между последователями Савиньи и Гегеля в Берлинском университете, способствовавшие их размежеванию на «правых» и «левых».
«Война выглядит захватывающей, — писал Э. Лерминье, один из французских учеников Савиньи, ... Те, кто принадлежит к исторической школе, опасаются философии. Находящиеся в философском лагере с чувством жалости смотрят свысока на чисто исторических юристов» (Ьегтоег, 1830, Р. 270). Эти философские споры, при всем их воздействии на культурную жизнь и политическую мысль, представлялись современникам Градовского уже несколько архаичными, часто напоминающими великолепно переплетенные фолианты — предмет любования историка, а иногда — прочные канцелярские папки, которые уже можно сдать в архив.
В очерках «Общество и государство» Градовский специально отмечал, что устаревать стали не только такие, звучавшие некогда столь революционно идеи, как свобода, авторитет, право, имевшие еще недавно «определенный и точный смысл», но и классическая либеральная теория, связанная с именами таких людей, как Б. Констан. Само же название либерала «теперь произносится или со снисходительной улыбкой, или с презрением» (Градовский, 1901 в, с. 351).
В построении политической теории основную роль теперь играли научные принципы, для которых философские системы могут выполнять функцию общих ориентиров, не имеющих непосредственного отношения к сути политических вопросов и, тем более, общественной структуре. Ведь общество, писал он, «не ждет чьих-либо "построений": оно живет и развивается по своим законам. Наука должна исследовать именно эти законы и не действовать так, как будто "до сих пор государства не бывало в мире"» (Там же, с. 350)2.
1 К левому крылу гегельянцев первоначально принадлежал, как известно, и К. Маркс, начавший свою публицистическую деятельность с резких нападок на историческую школу, о которой он со свойственными ему гипертрофированной иронией и критическим пафосом писал во введении к «Критике гегелевской философии права» как о школе, «которая подлость сегодняшнего дня оправдывает подлостью вчерашнего, которая объявляет мятежным всякий крик крепостных против кнута, если только этот кнут — старый, унаследованный, исторический кнут» и т. д. (Маркс, Энгельс, с. 416).
2 Последняя фраза заимствована Градовским у Гегеля.
Но если общество является «природным фактом», интеллектуальное пространство, отведенное природой для идеальных «построений», есть именно та сфера, в которой человек, определяя цели общества как личность, уясняя для себя смысл власти и ее пределы, может оказывать влияние на формы собственной жизнедеятельности и, следовательно, на общественное развитие в целом (Градовский, 1901 в, с. 350). Такая позиция Градовского была, конечно, несовместима как с принципами исторической школы права, так и с философскими интенциями естественно-правовой теории, приближаясь, в определенном смысле, к политической этике утилитаристской школы, продолжавшей оказывать влияние на развитие позитивистского направления. Многие произведения Градов-ского, посвященные теоретическим вопросам политики, свидетельствуют о том, что сочинения Дж. Бентама, в особенности «Введение в принципы морали и законодательства», а также работы Дж. С. Милля оказали на него существенное влияние.
Рассматривая в 17 главе своего труда вопрос о различии между этикой частного человека и законодательным искусством, Бентам отмечал: «Частная этика учит — каким образом человек может располагать собой, следуя такой линии поведения, которая в наибольшей степени способствует его собственному счастью, руководствуясь мотивами, возникающими сами по себе. Искусство законодательства (которое может рассматриваться как одно из ответвлений законодательной науки) учит, как множество людей, составляющих сообщество, может быть расположено таким образом, чтобы следовать путем, в наибольшей степени соответствующим счастью сообщества в целом при помощи средств, применяемых законодателем» (Bentham, 1973, P. 283-284).
В этом равновесии личного и государственного начал, возникающем в результате всеобщего стремления индивидов и сообщества к счастью, большинство утилитаристов отдавали явное предпочтение принципу сильного эффективного государства, сущность которого, возможно, лучше всего была сформулирована лордом Актоном: «Правительство, достаточно сильное, чтобы действовать вопреки общественному настроению, может пренебречь той благовидной ересью, гласящей о том, что предохранительные меры лучше, чем наказание, поскольку оно способно наказывать» (Selected Writings, 1985, P. 57). Именно между этими двумя, в известной степени, крайними точками развертываются основные линии аргументации Градовского. В ней, собственно, и проявляется его либерально-консервативная позиция и ориентация его политической философии.
Как бы предвосхищая теоретические дискуссии ХХ в., возникшие после второй мировой войны относительно содержания самих понятий «либерализм» и «консерватизм», Градовский подчеркивает,
что связь либеральной идеологии с понятием прогресса является продуктом определенных исторических обстоятельств и ее не следует рассматривать с позиций некоего абсолюта. «Эта связь прогрессивного направления с либерализмом в настоящее время уже порывается на западе Европы. Либеральная партия уже выступает там в качестве консервативного элемента в противоположность требований социалистов, возвращающихся к началам государственного вмешательства» (Градовский, 1899г, с. 315).
Следует отметить, что в западноевропейской либеральной мысли необходимость государственного вмешательства была признана уже Дж. Ст. Миллем, стремившимся для достижения согласия в обществе примирить крайности либерализма и социализма (см.: Mill, P. 458).
А. Градовский был совершенно прав, полагая, что Запад и Россия в этом аспекте движутся в одном направлении, а не в противоположных. Но если в Западной Европе соединение консерватизма и прогресса было своеобразным завершением «либерального эксперимента», несмотря на постоянно повторяющиеся попытки возврата к принципам laissez faire, для России такое соединение является вполне естественным, вытекающим, как он полагал, из особенностей русской государственности и системы собственности, установивших «правильное соотношение между прогрессивным и консервативным элементами» (Градовский, 1899а, с. 110). «В России охранительные элементы, по признанию всех лиц, знающих ее, находятся внизу, между тем как прогресс всегда приходит сверху. Если на Западе неподвижность формы и охранительные начала соответствовали высшим классам, у нас эта форма (общинная собственность. — В. Г.), с соответствующими ей охранительными началами, соответствует крестьянству. Наоборот, прогрессивные стремления и свободная собственность, принадлежавшие на Западе низшим, у нас составляют удел высших, которые поэтому могут вполне называться передовыми» (Там же).
Данная теория, разделяемая большинством представителей русской государственной исторической школы и либерально-консервативной мысли, в том числе Б. Н. Чичериным и К. Д. Кавелиным (см., например: Чичерин, 1856, с. 36), конечно, грешила определенным схематизмом. Сам Градовский, конечно, никогда не отрицал значения абсолютистского государства как прогрессивного явления в западноевропейской истории, отразившегося, в частности, в политической философии Ж. Бодена. Он стремился подчеркнуть, в данном случае, лишь роль «политических импульсов», идущих в Западной Европе «снизу», от гражданского общества.
Смысл его рассуждений, однако, вполне прозрачен, поскольку они направлены на обоснование российского варианта утилитаристской концепции «этического государства», которая и в настоящее
время не утратила своего значения и является достаточно популярной в современной либеральной теории. Смысл ее заключается в том, что нравственность составляет «неизбежное условие существования государства. Это вполне согласно с природой человека и государства... Нравственность, свойственная каждой эпохе развития, находит в государстве свое внешнее выражение» (Градовский, 1899а, с. 79). Именно это свойство государства определяет содержание прогресса в обществе (см.: Там же, с. 81).
Для самого Градовского, конечно, было очевидно, что в российских условиях бентамовская версия этического государства не могла не выглядеть «охранительной» и сугубо консервативной, особенно в глазах западников и «просвещенных» либералов левого толка. Для мыслителя, всю свою жизнь стремившегося соединить идеал личной гражданской свободы с сохранением единства российской государственности, защита этой позиции требовала не только личного мужества, чувства моральной правоты, но и известной прямолинейности.
Следует признать, что А. Градовский всеми этими качествами обладал вполне. Открыто и сознательно подставляя себя под удар радикальной критики, он утверждал, что задачей русских либералов является упрочение тех институтов, которые созданы верховной властью и признаны ею полезными, что любая попытка действовать «мимо царя или против него» обернется крахом реформаторов, которые лишатся народной поддержки и тем самым повернутся к прогрессу спиной1.
Обоснованию этих практических задач Градовский подчиняет свою научную и философскую методологию. Полемизируя с традиционными взглядами в духе исторической школы права, он постоянно отмечал, что смысл деятельности интеллигенции состоит не в простом восприятии «народного духа», «бессознательной жизни» или «инстинкта», но в «приведении к сознанию» общества в целом. Для выполнения этой задачи, которая во все времена и во всех цивилизованных обществах была свойственна именно мыслящей его части, «европейское просвещение дает нам средства и орудия» (Градовский, 1899в, с. 429).
В области политики «приведение к сознанию» означает выработку ясного представления о необходимой форме государственного устройства, функциях управления и тех политических идеалах, к которым люди должны стремиться. Задача социальной науки — стать «теорией дела» и, преодолев утопические иллюзии, помочь обществу «достигнуть действительной организации всех своих сил и элементов» (Градовский, 1899а, с. 8; 1899б, с. 21-24).
1 См. статьи Градовского в «Голосе» (Голос, 1878; 1880). 20 _
Для объяснения причин «превращения науки в утопию» в предшествующий возникновению позитивизма период Градовский использовал теорию происхождения европейской бюрократии, разработанную А. де Токвилем (см.: Токвиль, 1997, с. 127). Его выводы из этой теории выглядели парадоксальными, но вполне актуальными: бюрократия как «особая правительственная сила», образовавшаяся в результате победы абсолютистского государства над феодальным порядком и приведшая основную массу общества в пассивное состояние, фактически не нуждается в науке, поскольку она является квинтэссенцией феодализма со свойственной ему тенденцией к застою, в то время как наука не может, со своей стороны, существовать вне общества, постоянно стремящегося к обновлению. Именно в этом коренится причина, почему европейская рационалистическая философия (особенно во Франции) устремилась в область чисто абстрактных построений и, воздвигая свои идеалы на отвлеченных началах разума, пришла в теории Руссо к постулату «подчинить всю общественную жизнь требованиям логики, превратить наш нравственный мир в логическую систему, построенную с беспощадным догматизмом» (Градовский, 1899б, с. 28). В этом плане школа рационалистической философии является «законным чадом» «богословской схоластики средних веков» точно так же, как современная бюрократия впитала в себя старые феодальные обычаи и привычки (Градовский, 1901 д, с. 54) .
В результате пренебрежительного отношения государственной бюрократии к теории, последняя оказалась в руках революционеров крайне опасным орудием для ниспровержения существующего порядка. Таким образом, даже при наличии могучего аппарата принуждения государство остается бессильным против натиска перемен, которые неизбежно принимают форму революций в той мере, в какой неизбежность прогресса отвергается теоретически и практически. Конечно, предлагаемые Градовским объяснения причин соединения утопии и революции наличием у общества XVIII в. изрядного количества «невольного философского досуга» в отличие от «современных обществ», «обладающих условиями самоуправления», являются наивными (Градовский, 1899б, с. 33).
В XIX - XX вв. Европа и Россия создавали массу возможностей и для философского досуга, и для активной деятельности значительного количества революционеров и философствующих маргиналов, число которых возрастало прямо пропорционально возрастанию общественного богатства, возможностей для стабилизации и самоуправления. Но сама внешняя наивность аргументации лишь подчеркивала серьезность его целей и намерений обосновать новые принципы политической теории и практики, исходя из концеции историзма.
ПОЛИТЭКС. 2007. Том 3. № 2
Признавая верной мысль Л. Штейна о том, что отличительным признаком XIX в. является перенесение интересов политической мысли из сферы поиска наилучшего правления в область нахождения «лучших способов управления», Градовский, по существу, вернулся в своем обосновании как причин подобного смещения акцентов, так и новой политической теории, к глубоким мыслям Монтескье об относительном характере любой формы правления, ни одна из которых не может, с исторической точки зрения, «выражать собою безусловного принципа, не может быть воплощением абсолютной истины» (Градовский, 1899б, с. 31-32; 1901 в, с. 350; ср.: Монтескье, 1955, с. 410).
Но если «отрицание абсолютного и признание прогресса есть первое начало современной политической философии», а принцип историзма все «настойчивее требует, чтобы каждому данному состоянию общества соответствовала пригодная ему форма правления», означает ли это на практике окончательное примирение общества и государства, их окончательное слияние «в области управления, то есть в области осуществления практических задач политического общества» в результате «мудрой политики»? (Градовский, 1899б, с. 31; 1899г, с. 322).
Однако разработанная А. Градовским теория соотношения общества и государства с помощью методов, заимствованных из рождающейся западной социологии и лучших традиций европейской философии XIX в. (прежде всего философии Канта, Гегеля и Фихте), рассматривалась им, прежде всего, в качестве нормативного идеала, с которым должны были сообразовывать свои мысли и действия как русская интеллигенция, так и реформаторы в российском правительстве. При ее сравнении с действительным положением дел в стране возникает устойчивое впечатление, что Градов-ский продолжал отстаивать ее исходные принципы, отчетливо сознавая иллюзорность надежд на их реализацию в сколько-нибудь обозримом будущем.
В данном случае мы вновь сталкиваемся с одним из вечных парадоксов философии политики. Этот парадокс связан с проблемой устойчивости и релятивизма философских принципов, которые могут в сфере политики стремиться к подчинению «размышления практике и сами себя ограничивают поиском истины, подходящей для их собственной эпохи» (Lefort, 1986, P. 191; ср.: Morgenthau, 1967, P. 166).
Для многих политических мыслителей преодоление этого парадокса превращалось в серьезную моральную дилемму — либо окончательно «подчиниться фактам» и перейти на «охранительные позиции», либо отстаивать свои принципы, не смущаясь перед упреками в утопизме. Работы Градовского в области политической теории свидетельствуют о том, что он стремился эту дилемму пре-
одолеть, хотя до конца этого сделать ему не удалось. Если в области науки он всегда защищал простую и очевидную истину, выражающуюся в том, что политическая наука, которая не в состоянии производить опытов, «должна пользоваться опытом историческим» (Градовский, 1899б, с. 35), препятствующим ее превращению в умозрительную теорию или утопию, то в области политической философии преодолеть моральную дилемму было уже не так легко, поскольку философия по своей природе призвана не только выяснять принципы бытия государства, но и обосновывать социальный идеал, к которому люди должны стремиться. Эти идеалы — справедливость, свобода, безопасность и др. — совсем не обязательно должны зависеть от тех или иных исторических условий; нередко они прямо противоречат «наличному бытию» конкретного государства. В этой ситуации между исторически ориентированной политической наукой и нормативной политической философией могут возникать конфликты.
Исходя из утверждения, что задачей политической науки является изучение законов общественного развития, а не поиск «принципов», Градовский формулирует однозначный вывод (вполне в духе О. Конта) о том, что наука должна сделаться «философией и руководительницею практики» (Градовский, 1901д, с. 55, 71). Тем самым политическая философия, по существу, лишается своего статуса, коль скоро вопрос о бытии государства и целях его существования не может, по Градовскому, быть предметом «метафизического» анализа, но относится, скорее, к сфере исторического исследования, выясняющего как конкретные причины возникновения государственности у того или иного народа, так и характер тех целей, которые каждое государство в отдельности может преследовать в ту или иную эпоху (см.: Там же, с. 54-55).
Но если мы продолжаем признавать, например, что главным предметом политической философии является проблема свободы (полностью допуская при этом, что можно выстроить систему философских аргументов, основанных на ее отрицании), исторические условия при обсуждении этой проблемы будут играть совсем иную роль по сравнению с обсуждением чисто научного вопроса — каких именно пределов свободы, соответствующим образом воспринимаемой в данном обществе, можно достичь при данных условиях.
Настаивая, что внешние условия не могут быть подчинены «высшему разуму» и проблема свободы должна рассматриваться в общей структуре исторической эволюции, определяющей взаимодействие между обществом и государством, обществом и индивидом, Градовский вновь пришел к выводу, который был известен со времен Монтескье — свобода не может быть выше общественных условий и той государственной формы, которая из них вырастает (Там же, с. 69). При применении этого вывода к российским услови-
ям оставалось только уповать на прогресс монархии и создание в стране таких условий, когда гражданское общество и личность действительно станут ее основой.
В том, что без свободной личности, ее благосостояния и нравственного достоинства не может существовать общественной и политической свободы, Градовский был убежден абсолютно. Но между этим убеждением и защитой положения, согласно которому прогресс свободы определяется степенью стабильности российского государства, существовала большая дистанция. Этого Градовский, конечно, не мог не сознавать. Иначе он не стремился бы опереться на известный тезис Канта о тождестве настоящей свободы и власти в условиях, когда «индивид совершенно расстался со своей дикой, беззаконной свободой, чтобы вновь обрести ее — ничуть не меньшей — в государстве, покоящемся на законе», поскольку «такая зависимость есть порождение моей собственной воли, действующей как законодатель» (см.: Берлин, 1992, с. 271; ср.: Градовский, 1899а, с. 19-20).
И все же попытка Градовского выступить в связи с критикой работы Этвеша «против большинства западноевропейских мыслителей — публицистов, экономистов, юристов, философов» (Градовский, 1899а, с. 31) — оказалась совершенно несостоятельной, прежде всего из-за избранной им методологии. Ему не удалось опровергнуть тезис Гоббса — люди стремятся в первую очередь не к счастью, не к свободе и не к справедливости, а к безопасности — именно потому, что его научная апология «современного государства» со всем разнообразием средств, находящихся в распоряжении государственных органов, игнорировала один из основных вопросов политической философии — почему человек так часто отказывается от свободы во имя противоположных ей целей даже при относительном благополучии внешних условий?
Попытка А. Градовского лишить политическую философию ее высшего метафизического статуса именно в работе, посвященной теории национальности, выглядит весьма симптоматичной. Ее содержание свидетельствует о том, что он, по существу, стремился вернуться в сферу философских обобщений на новом уровне — уровне обоснования задач, стоящих перед российским государством на новой национальной стадии его развития. Этой задаче, по его убеждению, должны быть подчинены все интеллектуальные средства, которыми обладает общество и его элита. Вдохновляющим примером для Градовского на этом пути был, конечно, Фихте периода своих воззваний к немецкому народу.
Проблема национального государства является одной из самых ключевых в философской публицистике Градовского. Она заслуживает специального исследования. Поэтому в заключении представ-
ляется важным остановиться только на некоторых крайне актуальных аспектах его теории.
В своих работах русский ученый развивал концепцию «политической нации», различные версии которой возникли в западноевропейской политической мысли в середине XIX в. «Конечным продуктом политической системы как специфического типа общественного производства, — отмечает А. С. Панарин, — является политическая нация — сообщество, живущее в едином политико-правовом пространстве, законы и нормы которого признаются универсальными, невзирая на классовые, этнические, конфессиональные и другие различия... Правила посттрадиционной политической системы запрещают смешивать такие понятия, как этнос и политическая нация. Политическая нация — понятие нейтральное по отношению к этническим и конфессиональным различиям, которые в таком случае лишаются собственно политического статуса и приобретают сугубо социокультурное содержание. Там, где политической системе удалось произвести свой «конечный» продукт — политическую нацию, общество успешно решает важнейшую задачу: формулировку национальной цели, национального интереса, безопасности и приоритетов. Если общество выстроило свою идентичность как интегрированный политический субъект, то власть формулирует национальные цели, не боясь обвинений в "национализме", "шовинизме" и т. п.» (Панарин, 1997, с. 44-45).
Если признать в качестве аксиомы, что посттрадиционная стадия развития государства предполагает существование гражданского общества с прочно установившимся балансом интересов на макро- и микроуровне (в том числе и на уровне народов, входящих в крупное полиэтническое государственное образование), то Россия эпохи реформ переживала только начальную стадию становления политической нации в современном смысле этого слова. Но следует иметь в виду, что такой же период становления в самых различных формах проходило в это время большинство крупнейших европейских государств. Возникшая в европейской общественной мысли теория национальности оказалась очень сложной по своим истокам, подвергаясь влиянию самых различных философских учений, культурно-исторических традиций, диктуемых «злобой дня» политических подходов и трактовок. Если в историческом плане возникновение «национального вопроса» в Европе связано с разделом Польши между Россией, Австрией и Пруссией, то его обоснование в теоретическом плане относится уже к XIX в., к эпохе реставрации и рождения первых либеральных доктрин.
С французской революционной традицией было связано развитие понятия «абстрактной национальности», сформулированного в рамках теории народного суверенитета и олицетворяемого идеей единой и неделимой республики. «В этом смысле, — отмечал лорд
Актон в своей опубликованной в 1862 г. статье "Национальность", — идея суверенитета народа, не контролируемого прошлым, дала рождение идее национальности, независимой от политического влияния истории» (Selected Writings, 1985, P. 415).
Своеобразной философской реакцией на эту теорию были и «Речи к немецкому народу» Фихте (которые Градовский очень высоко ценил), создавшего своеобразную «философию национальности», и возникновение «исторической школы права» с ее апелляцией к «народному духу». В Англии консервативные теоретики и романтики выступили против утилитаристской теории государства, игнорировавшей концепцию национальности и признававшей только абстрактного индивида в качестве исходного пункта анализа государства. Отвергая такой подход, Б. Дизраэли писал: «Нации имеют характеры, и национальный характер — это то качество, которое новая секта государственных мужей или отвергает в своих схемах и спекуляциях, или упускает из виду» (цит по: Nisbet, 1986, P. 26).
В этот же период под влиянием идей французской революции и демократической теории суверенитета родились как новая теория национального освобождения, развиваемая Дж. Мадзини, так и теория национальности, разработанная Дж. Ст. Миллем.
Рассматривая нацию как группу людей, объединенных чувством единства и «национальной особости», Милль выделял различные причины, создающие чувство единства, и ставил при этом «единство предшествовавших политических событий, единство истории и, следовательно, единство воспоминаний» даже выше географических границ, единства языка и веры (см.: Милль, 1988, с. 221). Выдвигая в качестве общего требования и главного условия развития «свободных учреждений» совпадение государственных границ с границами нации, Милль, вместе с тем, допускал отступление от этого принципа в государствах, «где различные национальности до такой степени перемешались между собою, что для них было бы непрактично создавать для себя отдельные правительства» (Там же, с. 224-225).
Выступая против трактовки Миллем проблемы национальности с позиций абстрактной теории суверенитета, выводимой из не менее абстрактных критериев политической целесообразности и «моральной пользы», лорд Актон выдвинул в качестве основного критерия национального выбора принцип свободы, который может быть осуществлен только с учетом конкретных условий исторической жизни каждого народа. «Величайшим противником прав национальности, — писал он, — является современная теория национальности. Превращая Государство и нацию в соизмеримые друг с другом величины в области теории, она практически низводит до подчиненного положения все другие национальности, находящиеся внутри государственных границ» (Selected Writing, 1985, P. 431).
«Теория национальности, следовательно, выводится из принципов, которые разделяют политический мир, то есть из легитимности, которая игнорирует ее требования, и из революции, которая их утверждает» (Ibid. P. 423).
Справедливо усматривая в этом основное противоречие теории национальности в том виде, в каком она возникла в первой половине XIX в., Актон выдвинул принцип сосуществования, как важнейший критерий свободы каждого народа. «Сосуществование нескольких наций внутри одного и того же государства, — отмечал он, — является испытанием, а равным образом — наилучшим средством обезопасить его свободу. Оно является также одним из главных орудий цивилизации и в качестве такового оно выявляет природный и провиденциальный порядок и указывает на состояние гораздо большего прогресса, чем национальное единство, которое является идеалом современного либерализма. Соединение различных наций в одном государстве есть такое же необходимое условие цивилизованной жизни, как и соединение людей в обществе» (Ibid. P. 442).
Указывая на Англию и Австро-Венгрию как на страны, где обозначенные им принципы уже начали реализовываться до некоторой степени, Актон, конечно, признавал, что степень их осуществления является далеко не идеальной (см.: Ibid. P. 430-431).
Все обозначенные выше (разумеется, в крайне схематичном виде) теории могут быть представлены в виде некоей системы идейных координат, в которых А. Градовский разрабатывал собственную концепцию национальности.
В высшей степени сочувственно относясь к «философии национальности» Фихте, Градовский сближает их с идеями Милля (которого он называл «одним из величайших практических умов нашего времени»), принимая в качестве аксиомы сформулированный им принцип первенства государства в деле образования и воспитания нации (см.: Градовский, 1899а, с. 14-15). Процесс возникновения и развития национальности является «природным феноменом», не зависящим от чьих-либо желаний или воли. Равным образом, стремление к созданию национального государства — основная тенденция исторической жизни народов и, следовательно, теория социализма, рисующего картины уничтожения государства и безгосударственного существования в будущем, есть не более, чем химера (см: Градовский, 1901 д, с. 48-50). Как высшее выражение народной жизни и форма организации власти, государство — «национальность, дошедшая до самосознания» (Градовский, 1899а, с. 12-14).
В самом характере даваемых Градовским определений, в их фихтеанской форме, скрывается, на наш взгляд, подход, очень близкий к теории лорда Актона. Для обоих мыслителей понятие прогресса и свободы личности неразделимы и имеют общую этическую основу. Если формирование нации есть природный процесс,
то «сама национальность есть факт не зоологический, а нравственный» (Градовский, 1901д, с. 37). В этом смысле национальное движение неотделимо от «чувства свободы» (Градовский, 1901а, с. 259), личной инициативы, которые могут быть гарантированы только тогда, когда государство становится «орудием прогресса» (Градовский, 1901 б, с. 5). В историческом и культурном плане каждый народ должен осознать себя как «нравственная личность» «среди других народов» (см.: Градовский, 1901 б, с. 3) и тем самым влиться в развитие общечеловеческой цивилизации.
Позиция Градовского в национальном вопросе была в равной мере чужда крайностям, характерным для российских западников и славянофилов. К тому же он хорошо понимал, что оба этих направления российской мысли, с точки зрения подхода их сторонников к проблеме соотношения национальности и общечеловеческой цивилизации, восходят к единому источнику — философии Шеллинга и Гегеля (см.: Градовский, 1901б, с. 164; ср.: Данилевский, 1991, с. 114). Но он не был и сторонником новой мистической версии панславизма, столь ярко проявившейся в концепции «культурно-исторических типов» Н. Я. Данилевского (см.: Данилевский, 1991, с. 100-101). Сложившиеся первоначально в Западной Европе формы социальной и государственной жизни являются для Градовского необходимым условием развития цивилизации в России именно потому, что «они ... дают наибольшие гарантии для личной и общественной свободы, то есть открывают широкий простор личной предприимчивости и народному творчеству» (Градовский, 1901б, с. 178). Вместе с тем те формы гражданского общества, которые, например, возникли в англо-саксонских странах, не могут рассматриваться в качестве универсального образца для подражания. Активная роль государства во Франции и России также показывает, что «национально-прогрессивное» государство не является препятствием на пути личной инициативы и свободы. В итоге национальный фактор рассматривается Градовским в качестве важнейшего элемента политики имперского государства. Скептически относясь, в отличие от лорда Актона, к национальной политике Австро-Венгерской монархии, он был вместе с тем убежден в том, что осуществление либеральных реформ в России, создание основ гражданского общества и развитие личной свободы позволит решить все национальные вопросы (включая польский) в полном объеме и эффективно. Такой подход, совсем недавно казавшийся нам далеким от действительности и принадлежащим исключительно историческому прошлому, вновь начинает обретать актуальность. Например, и в наши дни некоторые отечественные ученые, выражая крайнюю озабоченность характером реформ, проводимых современными российскими радикальными реформаторами — «неолибералами», видят в возвра-2е к империи единственный шанс к спасению той цивилизации, ко-
ПОЛИТЭКС. 2007. Том 3. № 2
торая сложилась в России за последние несколько столетий (см.: Бызов, Львов, 1995, с. 17-29).
При всем внешнем различии подходов, Градовский и Актон, в сущности, были близки концептуально. Полагая, что «национальность не стремится ни к свободе, ни к процветанию» и приносит все в жертву «императивной потребности сделать нацию образцом и мерой Государства», Актон считал, что при всей своей абсурдности и реакционности эта теория имеет «одну важную миссию в мире»: покончить с «двумя силами, которые являются худшими врагами гражданской свободы — абсолютной монархией и революцией» (Selected Writings, p. 433). Градовский, со своей стороны, был уверен, что реформированное на началах свободы российское государство уничтожит социализм и революцию и, выступая в роли антипода национального сепаратизма, сможет вполне органически включить в единое имперское пространство все населяющие Россию народы.
ХХ век подтвердил эти прогнозы далеко не всем и весьма своеобразно. Вновь и вновь французская революционная парадигма воссоздавала в России предпосылки для самых оголтелых спекуляций на национальном вопросе, служивших прологом к установлению имперской диктатуры, отрицавшей свободу. В свою очередь, в Западной Европе национализм, как реакция на революцию, привел в 1920-1930-х годах к власти радикалов в Италии и Германии, которые довели идею национальности до мистического абсурда и жесточайших крайностей, о которых в XIX в. было трудно даже предположить. Современным ответом на вызов революционного радикализма стала на Западе концепция сильного либерального государства. Возможно, настанет день, и Россия тоже пойдет по этому пути. Тогда станет окончательно понятно, что либерально-консервативную философию А. Градовского еще рано сдавать в исторический архив.
Литература
Арсеньев Н. С. Из русской культурной и творческой традиции. London, 1992.
Бердяев Н. Истоки и смысл русского коммунизма. Париж, 1955.
Берк Э. Размышления о революции во Франции. М., 1993.
Берлин И. Четыре эссе о свободе. London, 1992.
Бызов Л. Г., Львов Н. В. Россия: империя или национальное государство? (О некторых тенденциях развития массового этнического сознания в России и ближнем зарубежье) // Вестник Московского университета. Сер. 12. Политические науки. 1995. № 5.
Голос. 1878. № 118.
Голос. 1880. № 45.
Гоадовский А. Д. Государство и прогресс // Градовский А. Д. Собрание сочинений. СПб., 1899а. Т. 3.
Гоадовский А. Д. Национальный вопрос // Градовский А. Д. Собрание сочинений. СПб., 1901а. Т. 6.
Градовский А. Д. Национальный вопрос в истории и литературе // Градовский А. Д. Собрание сочинений. СПб., 1901 б. Соч. Т. 6.
Гоадовский А. Д. О современном направлении государственных наук // Градовский А. Д. Собрание сочинений СПб., 1899б, Т. 1.
Гоадовский А. Д. Общество и государство (Теоретические очерки). // Градовский А. Д. Собрание сочинений. СПб., 1901 в, Т. 3.
Гоадовский А. Д. По поводу одного предисловия. Н. Страхов. Борьба с Западом в нашей литературе. СПб, 1882 // Градовский А. Д. Собрание сочинений СПб., 1899в, Т. 6.
Гоадовский А. Д. Славянофильская теория государства (Письмо в редакцию) // Градовский А. Д. Собрание сочинений. СПб., 1901 г, Т. 6.
Гоадовский А. Д. Современные воззрения на государство и национальность // Градовский А. Д. Собрание сочинений СПб., 1901 д, Т. 6.
Гоадовский А. Д. Что такое консерватизм? // Градовский А. Д. Собрание сочинений. СПб., 1899г. Т. 3.
Данилевский Н. Я. Россия и Европа. М., 1991.
Зеньковский В. В. История русской философии. Л.: 1991. Т. II. Ч. 1б.
Каоеев Н. Введение в изучение социологии. 2-е изд. СПб., 1907.
Каоеев Н. И. О духе русской науки // Русская идея. М., 1992.
Ковалевский М. Современные социологи. СПб., 1905.
Леонтович В. В. История либерализма в России. 1762-1914. М., 1995.
Маокс К., Энгельс Ф. Сочинения. 2-е изд. Т. 1.
Медушевский А. Н. История русской социологии. М., 1993.
Милль Дж. Ст. Размышления о представительном правлении. Chalidze Publications, 1988.
Монтескье Ш. Избранные произведения. М., 1955.
Московский университет в воспоминаниях современников (1755-1917). М., 1989.
Осипов И. Д. Философия русского либерализма. XIX-начало XX в. СПб., 1996.
Панаоин А. С. Политология. Учебник. М., 1997.
Степун Ф. Памяти Андрея Белого // Степун Ф. Встречи и размышления. London, 1992а.
Степун Ф. Пролетарская революция и революционный орден русской интеллигенции // Степун Ф. Встречи и размышления. London, 1992б.
Стоуве П. Б. Интеллигенция и революция // Вехи. Из глубины. М., 1991.
Токвиль А. де. Старый порядок и революция. М., 1997.
Тоубецкой Е. Н. Энциклопедия права. Киев, 1901.
Чичеоин Б. Н. Областные учреждения в России в XVII в. М., 1856.
Aufklärung und Geschichte. Hrsg. von Hans Erich Bödeker. Göttingen, 1986.
Bentham J. Principles of Morals and Legislation // The Utilitarians. Garden City, New York, 1973.
Hugo G. Lehrbuch des Naturrechts. Berlin, 1819.
Kelley D. R. The Human Measure. Social Thought in the Western Legal Tradition. London, 1990.
Lefort C. Ecrire - à l'epreuve du politique. Paris, 1992.
Lefort C. Le travail de l'oeuvre Machiavel. Paris, 1986.
LerminierE. Introduction générale à l'histoire du droit. Paris, 1830.
Mannheim K. Conservatism: A Contribution to the Sociology of Knowledge / Ed. by D. Kettler, V. Meja, N. Stehr. London, 1986.
Mill J.S. Utilitarianism// The Utilitatians. Garden City, New York, 1973.
Morgenthau H. J. Scientific Man vs. Power Politics. Chicago, London, 1967.
Nisbet R. Conservatism. Dream and Reality. Minneapolis, 1986.
Reill P. H. The German Enlightenment and the Rise of Historicism. Berkeley, 1975.
Savigny K. F. von. System des heutigen römischen Rechts. Berlin, 1940.
Selected Writings of Lord Acton. Vol. I. Essays in the History of Liberty / Ed. By J. Rufus Fears. Indianopolis, 1985.
Stern J. Thibaut und Savigny. Darmstadt, 1959.
Thibaut A. F. T. Ueber die Nothwendigkeit einer allgemeinen bürgerlichen Rechts für Deutschland. Heidelberg, 1814.
Tschizewskij D. Hegel in Russland // Hegel bei den Slaven. Hrsg. Von D. Tschizewskij. Bad Homburg, 1961.
Utechin S. V. Russian Political Thought. A Concise History. New York, 1963. Weber M. Zur Lage der bürgerlichen Demokratie in Russland // Weber M. Gesammelte politische Schriften. Hrsg. von Johannes Winckelmann. Tübingen, 1988.
