CC BY
163
Л.О. Чернейко УДК 81'22
ПОЛИМОРФНЫЙ ЯЗЫКОВОЙ ЗНАК КАК ПСИХОЛИНГВИСТИЧЕСКИЙ ФЕНОМЕН
В статье рассматриваются проблемы комплексного изучения полиморфного языкового знака с фокусом на абстрактном имени (АИ) существительном, но не в аспекте традиционной грамматики, ориентированной на язык-систему (код), а в аспекте грамматики ассоциативной, ориентированной на речевую способность носителей языка. Предлагается способ извлечения информации об ассоциативном ореоле абстрактной сущности с помощью лингвистического инструмента «проективный смысл». Особое значение в моделировании представлений сознания об абстрактных сущностях имеют их проекции на геометрические фигуры. Представлен анализ диалогов (и взрослых, и детей), направляемых полиморфным означающим.
Ключевые слова: абстрактный субстантив, активная грамматика, ассоциативная грамматика, графическая проекция, диалог (взрослый-взрослый и взрослый-ребенок), полиморфизм знака, проективный смысл.
Ludmila О. Tcherneyko
POLYMORPHIC LINGUISTIC SIGN AS PSYCHOLINGUISTIC PHENOMENON
The article deals witch the problems of polymorphic linguistic sign complex study with a focus on an abstract noun (AN) but not in the aspect of traditional grammar which is language system (code) aimed but in the aspect of associative grammar which is focused on the speech ability of native speakers. The method of information extracting about abstract essence associative aura with the linguistic tool «projective meaning» is suggested. Of particular importance in the modeling of consciousness images about abstract essences have their projections on geometrical figures. The dialogues (both adults and children) analysis which are directed by polymorphic signifier is given.
Keywords: abstract substantive, active grammar, associative grammar, graphical projection, dialogue (adult-adult and adult-child), sign polymorphism, projective meaning.
Язык есть прежде всего и главным образом человеческий способ бытия в мире.
Дж. Стюарт, Возвращаясь к символической модели.
1.1. В отзыве на мою диссертацию «Абстрактное имя в семантическом и прагматическом аспектах» Ю.Н. Караулов написал: «Лингвистика последних лет, и в частности теоретическая русистика, обрела такую зрелость и мощь, что ее не удержать уже в традиционных границах русского языка "в самом себе и для себя". Она осуществляет энергичную экспансию в смежные области науки, обильно удобряя свою лингвистическую почву идеями двух смежных дисциплин - психологии и философии». С тех пор прошло 18 лет. За эти годы отечественная когнитивная лингвистика настолько поверила в свою мощь, что уже, кажется, забыла о специфике
своего научного объекта, полагая, что мы «мыслим концептами», а «разговариваем дискурсами» [Чернейко 2012а]. Термины «концепт» и «дискурс» не только имеют право на существование, но и совершенно необходимы когнитивной лингвистике с ее ориентацией на изучение сознания и мировоззрения (картины мира) всего культурного сообщества в целом и отдельного говорящего («языковой личности») через язык как репрезентативную систему. Однако в руках у современного лингвиста, как и много веков назад, есть только один эмпирически воспринимаемый объект - речь (текст), являющаяся материальным воплощением языка.
К общим местам лингвистики относится положение о том, что язык - феномен объективный, существующий до каждого и помимо каждого члена культурного сообщества, и идеальный, поскольку локализован он в идеальном пространстве коллективного сознания. Из этого следует, что устройство языка никому из исследователей не дано в качестве эмпирической реальности, подобно устройству часового механизма, но может существовать лишь в виде гипотезы и разработанной на ее основе объяснительной модели объекта.
К одной из таких гипотез относится структурная организация языка, согласно которой язык представляет собой систему уровней, а содержание единиц этих уровней может быть описано лингвистически релевантными параметрами («значи-мостями»). Э. Бенвенист, основоположник концепции уровневой организации языка, считал, что с помощью понятия «уровень» удается «правильно отразить такую существенную особенность языка, как его членораздельный характер и дискретность его элементов» [Бенвенист 1974: 129]. Но уровню он придавал не онтологический, а эпистемологический статус адекватного инструмента лингвистического описания. При этом взгляд структуралистов на язык как на «слепок логики», внутренне присущей мышлению и внешне проявляющейся в языке, Э. Бенвенист называл «наивными воззрениями».
Иные методы лингвистического анализа рождаются в недрах иных представлений о его устройстве. Так, в концепции Б.М. Гаспарова язык предстает как «текучая, открытая и непрерывная среда» существования человека [Гаспаров 1996: 6], как «мнемонический конгломерат» [там же: 13], а морфема признается первичным элементом языковой структуры только «в метаязыковой рефлексии», но не в самом существовании языка, поскольку «носитель языка не мыслит словоформу как построение, составленное из отдельных морфем» [там же: 86]. Хотя ссылок на соответствующие статьи А.М. Пешковского в монографии у Б.М. Гаспарова нет, его концепция перекликается с взглядами предшественника, который не язык, а слово определял как «конгломерат многих и даже разнородных значений», как «интегрально-дифференциальный конгломерат» [Пешковский 1959: 77].
Представляется, что истина, как всегда, состоит в понимании и строгом разграничении двух феноменов, а именно: языка-виртуальной системы знаков (с уров-невой организацией) и правил их сочетаемости и языковой способности, воплощающейся в речи, которая направляется действием иных механизмов.
1.2. Ю.Н. Караулов как родоначальник ассоциативной грамматики (см. [Караулов 1993]) проводит четкую демаркационную линию между ее статическим и динамическим аспектами. Он пишет: «Как только мы подходим к фактам языка с точки зрения языковой способности, мы покидаем системно-детерминистский мир привычного представления языкового строя, его грамматики и лексики, и вступаем в вероятностный мир языковой личности» [Караулов 1999: 7]. Четко разграничивая
«язык-систему», «язык-способность» и «язык-текст», Ю.Н Караулов «эти три ипостаси языка считает «разными способами видения одного и того же объекта» [там же: 9]. А «видение» - не что иное, как определенный угол зрения, аспект научного рассмотрения объекта, не отделимый от метода его конструирования1. При этом Ю.Н. Караулов во многих своих работах подчеркивает, что в речи лексика и грамматика существуют в их неразрывной связи, разрывает которую аналитический взгляд исследователя, создающий научные абстракции.2
Не структурный, а вероятностный подход к объяснению механизма функционирования языка и в конкретной коммуникативной ситуации, и в истории своего развития В.В. Налимов в монографии 1974 года обосновал тем, что «наш язык должен быть пригоден для выражения непрерывно развивающихся и усложняющихся знаний о мире» [Налимов 1974: 125]. Можно сказать, что задолго до рождения когнитивной лингвистики как науки (днем ее рождения признается 1990 г., когда появился научный журнал «Когнитивная лингвистика») В.В. Налимов сформулировал один из важнейших семантических постулатов, объясняющих вхождение знака полиморфной, асимметричной языковой системы (кода) в индивидуальную речь, суть которого состоит в том, что с каждым знаком высказывания связано больше одного смысла. Это положение в качестве гениально простой догадки сформулировал О. Мандельштам в «Разговоре о Данте»: «Любое слово является пучком, и смысл торчит из него в разные стороны, а не устремляется в одну официальную точку» [Мандельштам 1991: 233].
Убедительным в вероятностной модели является допущение, что члены одного культурного сообщества примерно одинаково настроены на отображение действительности общностью языка-кода, их «языковой компетенции» и что на пути понимания речи мощной преградой стоит полиморфизм знака, или его неоднозначность (полисемия). Поскольку основное внимание В.В. Налимов сосредоточил, как он пишет, на «неоднозначной связи между знаком и обозначаемым» [Налимов 1974: 85], его книга могла бы иметь подзаголовок «Вероятностная семантика».
Ю.Н. Караулов эту вероятностную семантику русского слова воплотил и теоретически, и практически, предложив алгоритм представления сложного узора ассоциативных связей единиц русского лексикона в виде ассоциативно-вербальной сети, построив «грамматику речевой деятельности», где уровневые единицы языка «идут под звуки иного марша» (выражение Юрия Николаевича). Ассоциативно-вербальная сеть фиксирует, как отмечает ее создатель, «уникальную моментальную картину одного из своих бесчисленных состояний», обязательная смена которых в процессе текучей речевой деятельности «не затрагивает ее общей сбалансированной организации» [Караулов 1999: 36], которую удалось воплотить лексикографически в «Русском ассоциативном словаре» [РАС: 1994, 1996, 1998].
Описывая принципы проведения ассоциативного эксперимента, осмысление результатов которого и легло в основу «Русского ассоциативного словаря», Ю.Н. Караулов определяет анкете статус инструмента, прибора, который и «делает доступным
1 Ср.: «В лингвистике точка зрения создает объект» [Соссюр 1977: 46] и «реальность исследуемого объекта неотделима от метода, посредством которого объект определяют» [Бенвенист 1974: 129], что предлагается определить как «постулат Соссюра-Бенвениста» [Чернейко 2012а].
2 «Для говорящего не существует отдельно лексики и отдельно грамматики с ее правилами» [Караулов 1999: 35]. Ср.: «Всякое осознание фактов языка основано прежде всего на сознательном выхватывании данных фактов из общего потока речи-мысли и над наблюдением над выхваченным, т. е. прежде всего над расчленением процесса речи-мысли» [Пешковский 1959: 123].
наблюдению объект изучения - языковую способность носителя языка», и «воздействует» на него, внося «некоторые возмущения, искажения» [Караулов 1999: 124], что в полной мере соответствует открытому Н. Бором «принципу дополнительности»3. Однако в естественных условиях человеческой коммуникации возможно наблюдение, например, за развертыванием диалога, являющегося основной формой живой спонтанной речи, позволяющее увидеть полиморфный, асимметричный знак не в толковом словаре в виде перечня его лексико-семантических вариантов, а во взаимодействии со своей естественной средой обитания - с речевой ситуацией. Но в этом случае на авансцену лингвистического объяснения выходит концепция активной и пассивной грамматик, пересмотренная Ю.Н. Карауловым.
1.3. Активная и пассивная грамматики связаны, как известно, с двумя базовыми принципами коммуникации - кодированием смысла и его декодированием и с ориентацией, соответственно, на говорящего и на слушающего. Парадокс заключается в том, что в онтогенезе понимание предшествует говорению, в филогенезе деятельность декодирующая преобладает над кодирующей, а активной считается позиция говорящего. Как писал Р. Якобсон, «сфера нашей декодирующей деятельности шире нашей кодирующей способности» [Якобсон 1985: 294], т. е. мы4 понимаем больше, чем говорим. При этом говорящий, кодирующий смысл, в норме (или идеале?) знает, про что он говорит. А вот как отреагирует на его слова слушающий, зависит не только от «базы данных» последнего (от типа языковой личности, от ее перцептивного словаря, от настроения и т. д.), но и от структуры языкового знака -его неоднозначности. В диалоге в механизм текстопорождения встраивается позиция слушающего, активность которой задается его ассоциативной реакцией на сам знак - на его понимание, а точнее, на недопонимание или непонимание (подробно см. [Чернейко 2012б]). В приведенных ниже диалогах слушающий «активно» включается в речевую деятельность не собственной интенцией. Он ведом языком, а именно воспринятым в реплике говорящего асимметричным означающим, направляющим его речь совсем не по тому руслу, которое ему определяет означаемое говорящего. Их смыслы расходятся по разным векторам, заданным самим языком, самой семантической структурой знака.
Предложенное в ассоциативной грамматике понимание «активности» с ориентацией на «диалоговое взаимодействие» коммуникантов с необходимостью влечет включение «в режим диалога на равных основаниях две языковые способности» [Караулов 1999: 107-108]. В понимании метакатегории «активность-пассивность» коммуникантов и грамматик, объясняющих механизм их взаимодействия, упускается из вида та простая очевидность, что эмпирически дана только позиция слушающего, имеющего дело с материальным воплощением языка в речи и осуществляющего ее «распаковку» в надежде обнаружить смысл сказанного. Что же касается интенций говорящего (что он хотел сказать, как искал подходящую форму для смысла и т. д.), то его позиция, смыслы (означаемые) - «черный ящик»,
3 «Наблюдение атомных явлений включает такое взаимодействие последних со средствами наблюдения, которым нельзя пренебречь» [Бор 1971: 37]. В работе «Единство знаний» Н. Бор вывел принцип дополнительности за пределы квантовой физики, в частности в психологию (переживание-рефлексия, знание-вера).
4 Это «мы» относится к нормальному мышлению, которое, по словам К. Леви-Стросса, «страдает от недостатка означаемого», тогда как для мышления патологического характерен «избыток означающего» [Леви-Стросс 2008: 209].
пространство которого лингвисту дано в превращенной форме - через означающие, часто асимметричной структуры.
2.1. Особенность существования двустороннего языкового знака в системе статической и в динамике речи состоит, как представляется, в том, что означаемое знака остается идеальным и в речи, тогда как сама речь представляет собой линейную последовательность материализованных в звуке (или букве) означающих. Поскольку с материальным означающим асимметричного знака ассоциативно связаны разные означаемые (смыслы), которые «торчат во все стороны», постольку в определенных условиях контекста возможны смысловые осцилляции. При этом наблюдаются те же закономерности, что и в свободном ассоциативном эксперименте.
Рассмотрим фрагменты диалогов разных типов коммуникативных ситуаций (см. [Чернейко 2012б]).
А. «Герметическая» коммуникативная ситуация, в которой соблюдено «триединство» - места, времени, действия в том смысле, что количество участников речевой ситуации не меняется (как и положено диалогу, их двое), они друг с другом знакомы, а речевая коллизия обусловлена как состоянием их сознания, так и языком.
1) Х: Зато ты приобрела ценный опыт. - У: Горький опыт. - Х: Горький, как истина. - У: А опыт он и есть истина. 2) Х: А чувствуешь ты себя плохо и потому, что и с Федькой сплошной недосып, и весна. Ты, кстати, соки пьешь? - У: Разве что из близких. 3) Молодая женщина ушибла ногу и ходила с палкой. С палкой ее видела знакомая. Прошло какое-то время. Они снова встретились, но женщина уже была без палки и забыла про свой ушиб. Знакомая радостно восклицает: Ты поправилась! На что та, будучи беременной на ранней стадии, недоуменно и уныло ответила: А что, уже заметно? 4) Х: Мне нужно сдать анализ крови. - У: А я сегодня плащ сдала. - А что? - Не понравился.
Б. Ситуация «коммуникативной интервенции», характеризующаяся тем, что в диалог (а это, как правило, ситуации официального общения: «продавец-покупатель», «врач-пациент», «страж порядка-нарушитель», «соискатель-ученый совет», особенность которых состоит в достаточно большой социальной дистанции между коммуникантами, независимо от того, знакомы они друг с другом или нет) вторгается третий, «сторонний наблюдатель», ведомый исключительно «лингвистическим» интересом - услышанным словом. Этот трудно собираемый материал повседневной практики ценен тем, что раскрывает самые неожиданные ракурсы совмещения не совместимого по законам логики, но мотивированного законами ассоциации.
1) Покупатель обращается к продавцу: У вас есть липовый чай? - Продавец медлит с ответом. - Стоящий за спиной покупателя: Да любой берите, он у них весь липовый. 2) После защиты диссертации на ученом совете разворачиваются два диалога. Соискатель: Спасибо моему научному руководителю, который помогал мне и в теории, и в практике. - Реплика из аудитории: Помогал и не мешал. Разговор между членами ученого совета, каузированный репликой. Х: Руководитель должен быть как словарная дефиниция. - У: То есть? Х: Достаточным и неизбыточным. 3) В телестудии. Ведущий: А что ещё вы считаете необходимо сделать новому мэру? - П. Лунгин: Я бы заклеил ему (медлит и показывает на уши) ... уши... - Реплика из зала: И карманы (ТВ. Судите сами. 07.10.10).
Эти разные диалоги имеют одну общую черту: текстопорождающий потенциал «упакован» в асимметричном означающем - А2 (пить соки - свободное
сочетание и ФЕ), А3 (поправиться - 'выздороветь' и 'потолстеть'), Б1 (липовый - относительное и качественное значения), Б3 (заклеить уши - то же, что А2). Что касается диалога А1, то он направляется сложным взаимодействием синтагматики абстрактных субстантивов ОПЫТ и ИСТИНА. В репликах этого диалога явлена собственно предикация (по Ю.Н. Караулову, «предикация в узком смысле»). А в двух диалогах «на ученом совете» реализуются разные тенденции (к «вторичной номинации» через антоним мешать к помогать и более сложные ассоциативные связи, обнаруживающие профессиональную компетенцию в проекции словоформ не мешал и помогал на неизбыточность и достаточность как существующие критерии идеальной лексикографической дефиниции.
«Персональные вероятности» (термин В.В. Налимова) позволяют объяснить структуру диалогов, извлеченных из повседневной жизни, кроме того, они показывают неправоту Шалтая-Болтая, утверждавшего, что он «господин своего слова».
2.2. Одна из причин совмещения в диалоге субстантивов - наличие в зоне их сочетаемости хотя бы одного общего предиката, определяющего «синтагматическую общность». Классической иллюстрацией ассоциативной валентности предиката может служить такая особая разновидность загадки, как «вопросы-шутки» типа «Что общего между Х и У?»: Какое сходство между деревом и преступником? - Обоих сажают. Е.Д. Поливанов на материале японского языка описал этот тип загадок с модификацией вопроса «С чем можно сравнить Х?»: С чем можно сравнить бездельника? - С бумажным фонарём. Это потому, что оба без толку болтаются [Поливанов 1968: 307-308].
В диалоге взрослого с ребенком ассоциативная валентность предиката может рассматриваться и как порождающий реплику ребенка механизм, и как свидетельство уровня его овладения языком. Два соединенных ассоциацией по синтагматическому основанию («синтагматической ассоциацией») субстантива вне зависимости от синтаксического оформления слова-реакции можно рассматривать как «синтагматические ассоциаты» (см. [Чернейко 2007а]).
Взрослый (укладывая ребенка): Слышишь, проверяльщик (в семейном языке это тот, кто присматривает за тем, чтобы дети вовремя ложились спать - Л.Ч.) уже детей на улице собирает? - Ребенок: Угу, как грибы (3.5); Ребенок: Я хочу кефир прямо сейчас. - Взрослый: Я не могу его тебе прямо сейчас выдать. - Ребенок: Замуж? - Взрослый: Что «замуж»? - Ребенок: Выдать замуж (3.2); Взрослый: Я купила вчера молоко, а оно свернулось. - Ребенок: Бап, оно что, ёжик что ли? (4.6).
Все глаголы реплик взрослого неоднозначные, и теоретически любой асимметричный глагол (как и асимметричные слова другой частеречной принадлежности) обладает по причине наличия собственно языковой ассоциативной валентности текстопорождающей силой. Однако важны как потенциальные возможности того или иного асимметричного языкового знака, так и его актуализация в реальных речевых ситуациях. В речевой деятельности детей более раннего возраста их реплика в диалоге со взрослым может проистекать из невозможности совместить уже известный (буквальный, физический) смысл многозначного глагола с тем производным абстрактным значением, в котором он употреблен взрослым, например: Взрослый: Федька, баба завтра домой уедет, нас бросит. - Ребенок: Бах. - Взрослый: Нет, она нас не так бросит, она нас оставит. - Ребенок: Да (2.5). Услышанное слово в неизвестном значении ребенок проецирует на известное ему значение того же означающего: Взрослый: Дашенька, смотри, сорока. - Ребенок (0.11) на-
чинает водить пальцем по ладошке, имитируя игру. И речевая реплика Бах, и же-стовая реплика «сорока»-игра как ответное действие на стимул СОРОКА-'птица' показывают, что смысловые векторы взрослого и ребенка не совпадают, поскольку ребенком эти смыслы асимметричного знака еще не освоены. Положение классической детской психологии о том, что ум ребенка - это не ум маленького взрослого, а совершенно особая система мышления в ее развитии, подтверждается многочисленными исследованиями. Представляется, однако, важным сходство поведения асимметричных слов в речи и детей, и взрослых.
3.1.1. Особый класс слов в любом языке составляют абстрактные имена (АИ) существительные, поскольку именно они создают метафизический мир культуры, составляя ее специфические модели, представляющие собой «вторичные образы» реальности, артефакты, сложным образом преломляющие первичную реальность - природу и социум. Имея слабую опору в эмпирической действительности, абстрактные сущности не обладают независимым от языковой материи бытием (см. [Чернейко 1997, 2010]). Если за словами типа БЕРЕЗА, ТЕНЬ, СОБАКА, ЗАБОР и подобных («денотативов») стоят дискретные фрагменты физической действительности, лишь обобщенные в словах, то за словами типа СВОБОДА, СЧАСТЬЕ, ЖИЗНЬ стоят идеи, фрагменты мира умопостигаемого. И этот мир континуален. Его дискретизация определяется исключительно дискретностью означающего абстрактного знака, а означаемое - той мыслительной фигурой, которую придает этому знаку лексико-семантическая парадигматика конкретного языка (например, СОЗНАНИЕ и СОВЕСТЬ в русском и соответствующее им CONSCIENCE во французском). Семантический анализ абстрактных имен проводить трудно, что и отражает лексикографическая практика интерпретации их значений, известная в лингвистике как «порочный круг толкования» (СМЕЛОСТЬ и МУЖЕСТВО толкуются через друг друга, НАДЕЖДА - через УВЕРЕННОСТЬ, а последнее - через ВЕРУ и НАДЕЖДУ), который современные отечественные словари с разной степенью успешности пытаются преодолеть.
В этой связи особое значение приобретает выделенное И.А. Бодуэном де Куртенэ в особый тип знания «языковое знание» [Бодуэн де Куртенэ 1963: 312], извлекаемое из сочетаемости единиц языка. У АИ нет собственных предикатов. Оно берет чужие предикаты (потому они и «вторичные» для АИ), предикаты имен конкретных, за которыми стоит предметная действительность, т. е. сфера опыта. Через употребление абстрактного слова в разных контекстах мы узнаем не столько о внешнем для человека мире, сколько о его внутреннем мире, системе его ценностей, т.е. значимых для него смыслов (ЖИЗНЬ - 'театр', 'поезд', 'перрон', телега жизни). При этом способ думания о вещи и разговоры о ней, сложившиеся в культурной практике вещи, прочно вплетены в язык: факты шлифуют (как детали или камень), неприятности наживают (как имущество), вину заглаживают (как неровности на ткани).
Последние два десятилетия концептуальный анализ абстрактных субстан-тивов стал приоритетным видом лингвистической деятельности. В уже упоминавшемся отзыве на мою диссертацию (1997 г.) Ю.Н. Караулов проблему изучения абстрактного имени назвал «вечной», а объекту, из постижения которого проблема АИ вырастает, приписал «благородное древнее происхождение», подкрепив сказанное словами Х.Л. Борхеса о «Стольности», «Треугольности», которые можно себе представить, а также «Необходимости, Разума, Судьбы, Отношения, Размера,
Порядка» как об «умственных конструктах», которые нормальный человек и представить себе не может.
3.1.2. Вопрос, который был мне задан моим оппонентом по поводу концептуального анализа, звучал так: «Как концепт абстрактного имени соотносится с его полисемией?». Сегодня я на этот вопрос ответила в своих «постдиссертационных» статьях, но не совсем так, как отвечала на защите. Поскольку я считаю концепт сущностью не онтологической, а эпистемологической, т. е. лингвистическим инструментом анализа полиморфного знака (см. [Чернейко 2007б, 2012а]), позволяющим смоделировать проективные смыслы (см. [Чернейко 2012а, 2015]) абстрактной сущности, создав ее, сущности, ассоциативную модель и тем самым заполнив пустующий фрагмент мозаичного полотна под устоявшимся названием «языковая картина мира», постольку полисемия как определенный тип внутризнаковых семантических отношений в системе, как модель этих отношений если и связана с концептуальным анализом, то только на правах отношений включения.
И еще один аргумент. Если под асимметрией знака вслед за С.О. Карцевским понимается функциональная неоднозначность означающего (с одним означающим связано в системе языка больше одного означаемого, которые находятся в отношениях позиционного распределения, например, КОЛОДА - 'бревно', 'человек', 'карты'), позволяющая в модели полисемии говорить о лексико-семантической производности, то АИ в этом плане обладает размытой семантической структурой, дающей основание устанавливать, говоря языком фонологии, не варианты значений, а их вариации - то, что принято называть «сужением» и «расширением» основного номинативного значения. Например, подробно описанное в [Чернейко 1997, 2010] имя СУДЬБА имеет разные вариации, например, такие: 'доля-участь' (счастливая судьба), 'стечение обстоятельств' (судьба свела), 'настоящее' (спорить с судьбой) 'будущее' (предчувствовать свою судьбу), 'прошлое' (подтвердить своей судьбой), однако все они (и многие другие) не что иное, как вариации (модификации) основного значения, в котором воплощается умопостигаемая сущность, стоящая за именем СУДЬБА, и ее архетипы. Следует отметить, что во всех семантических вариациях АИ, представленных в разных контекстах, происходит контаминация его ассоциативных смыслов в их разных комбинациях с базовым значением 'потусторонняя сила или воля', например, контекст спорить с судьбой, профилируя проекцию 'Судьба-оппонент', не только не отменяет базового значения, но пре-образ-ует его. Таким образом, АИ, не обладая полисемантической (эпидигматиче-ской) структурой в традиционном понимании полисемии, тем не менее, является знаком полиморфным и потому асимметричным. Но его полисемия представляет собой парадигму не лексико-семантических вариантов слова (ЛСВ), а семантических вариаций (СВ). Причина асимметричности означающего АИ относительно реальных и потенциальных означаемых кроется в его сложном и открытом ассоциативном ореоле, обусловленном проективным контуром абстрактной сущности. Углубленный анализ АИ позволяет иначе сформулировать положение о соотношении теоретических понятий «полиморфизм», «асимметрия» и «полисемия» знака.
3.2. Языковое знание об абстрактных сущностях, не осознаваемое говорящими, и предопределяет связанную сочетаемость единиц языка в речи, и проявляется в этой сочетаемости. Как выражающее не только мировоззрение, но и мироощущение, оно плохо поддается логической обработке. Как писал В. Гегель, «познание не замечает, что дошло до своей границы, а когда оно переходит эту границу, оно не
знает, что находится в области, в которой определения рассудка уже не имеют силы, и продолжает применять их там, где они неприменимы» [Гегель 1974: 416]. Эту мысль Гегеля в полной мере можно отнести к компонентному анализу, на смену которому и пришел анализ концептуальный, пришел в ту сферу, где рациональность сдала свои позиции и где правит видение (интуиция), языковой формой воплощения которой является ассоциативно-вербальная сеть языка.
Имена предметные (ТОПОЛЬ, УЗЕЛ, РЕКА), будучи знаками-символами по отсутствию в них внутренней формы, тем не менее, оказываются знаками икони-ческими по наличию в них перцептивного образа (следа предмета, хранящегося в памяти в виде инварианта материальных форм), наглядного прототипа. У имен метафизических сущностей таких прототипов нет. Однако, как писал И. Кант, «представить чистое рассудочное понятие как мыслимое в связи с предметом возможного опыта - значит придать ему объективную реальность и вообще изобразить его» [Кант 1963-1966: 202-203]. Переживание абстрактной сущности языковой личностью, в идиолекте которой есть ее имя, неизбежно приводит к проекции этой сущности на эмпирически постигаемые элементы опыта, что ведет, в свою очередь, к соединению абстрактного имени с разными предикатами физического действия, дескриптивными прилагательными, конкретными вещными существительными, анализ которых и позволяет раскрыть ассоциативные контуры имени, присущие ему в том или ином языке (см. [Чернейко 1997: 299-302]).
Проекция абстрактных сущностей на эмпирически постигаемые предметы физического мира, обусловливающая их наглядность и конкретность и представленная эксплицитной и имплицитной метафорами, являет собой метафорический модус существования абстрактных понятий (resp. абстрактных сущностей) в сознании носителей языка. Он сопоставим с другим модусом, наглядным и абстрактным одновременно. Этот модус «геометрический». Именно геометрия, как отмечал Гегель, «имеет дело с чувственным, но абстрактным созерцанием пространства» [Гегель 1974: 415]. Формы чувственно-абстрактного созерцания являются наиболее адекватным наглядным коррелятом абстрактной сущности, которое не может существовать вне наглядности.
3.3.1. Вербализация геометрического представления предметов невидимого мира (психофизического и метафизического), к которым неприложимы геометрические параметры в их собственно геометрической функции, обнаруживается в текстах, развертывающих геометрическую метафору (или метафорическую геометрию?). Много интересных случаев «вербализованной геометрии» представлено в научных и научно-популярных текстах, например: точка на огромном круге черноты; круг черноты - действительность (В.В. Кандинский. О духовном в искусстве).
Когда мышление спотыкается на труднодоступном умопостигаемом, включается внутренняя геометрия (графика), проясняющая формы, конфигурации ментального пространства. Как пространство физическое наполнено своим содержимым - имеющими протяженность телесными вещами, так и пространство ментальное (идеальное), составляя сферу сознания, заполнено бестелесными вещами, но не аморфными, а оконтуренными, имеющими свои конфигурации. Психолингвистические эксперименты дают убедительные результаты того, что на стимулы-абстракции возникают реакции-образы.
Это фиксирует и «Русский ассоциативный словарь» [РАС 1996: 157, 161, 162] (например, СВОБОДА - берег моря, степь, шалаш; СКУКА - вечер, ненастье, письмо, слезы). Конечно, среди подобного рода реакций преобладают синтагматические,
поскольку слова входят в память осваивающего язык ребенка не изолированно, а в окружении своего наиболее типичного контекста5. Однако имплицитная образность представлена во всех глагольных и адъективных реакциях-предикациях при условии, что эти глаголы (и их дериваты) и прилагательные для абстрактных имен являются вторичными предикатами. Они либо обозначают эмпирически постигаемые параметры и модусы, либо, будучи «неэмпирическими», тем не менее, однозначно указывают на стандартный актант, позволяющий считывать проективные смыслы, либо своей внутренней формой дают о них информацию, кроме того, информация может иметь и аксиологический характер, например: СЛАВА - мучает (= причиняет муки)6, громкая (= звучит), заработанная (= деньги), ослепительная (= свет), пустая (емкость + пейоративная оценка; ср.: Да, слава у него есть, только он ее водкой заполняет - из разговора); СВОБОДА - бремя (груз + пейоративная оценка), пьянит (= алкоголь), завоевать (= желаемое). Что касается природы образов, в частности механизма их возникновения, РАС дает возможность поставить и решать вопрос о соотношении метонимии и метафоры. Даже при беглом взгляде на материалы словарных статей прямого словаря становится очевидно, что наглядные ассоциативные образы абстрактного имени возникают метонимически (СВОБОДА - лето, берег, степь, мама, баррикады, Нью-Йорк).
3.3.2. В конце двадцатых - начале тридцатых годов в лаборатории по физико-психическим исследованиям произведений искусства Российской академии художественных наук В.В. Кандинский, изучая психологию восприятия формы и цвета через их вербальные параметры, поставил и психолингвистическую проблему соотношения слова, смысла и геометрической фигуры.
В.В. Кандинский подготовил «опросный лист», по которому он предполагал выявить ассоциативные связи между базовыми геометрическими фигурами (кругом, квадратом и треугольником) и словами-понятиями. При этом он шел как от фигуры к слову, так и от слова к фигуре. В этом листе В.В. Кандинский сформулировал вопросы, аналогичные алогичному, на первый взгляд, вопросу Л. Витгенштейна: «Неужели ты готов утверждать, что среда толстая, а вторник худой или же наоборот? (Я склонен выбрать первое)» [Витгенштейн 1994: 303]. Цель В.В. Кандинского как художника-теоретика состояла в исследовании переживаний испытуемого при созерцании им сложных рисуночных форм и отдельных геометрических фигур. Однако сформулированные им частные вопросы, например, о геометрической фигуре треугольник, выглядели так: «Не кажется ли Вам, что он движется, куда, не кажется ли он Вам более остроумным, чем квадрат; не похоже ли ощущение от треугольника на ощущение от лимона, на что похоже больше пение канарейки - на треугольник или на круг, какая геометрическая форма (квадрат или треугольник - Л. Ч.) похожа на мещанство, на талант, на хорошую погоду? Попытайтесь выразить графическими формами Ваши впечатления, переживания и представления о науке вообще, о каких-нибудь науках в частности» [Кандинский 2001: 64-65]. Как видно из приведенных вопросов, некоторые из них имели сугубо лингвистическую основу (от слова к фигуре). Общий вывод Кандинского сводился к тому, что «графическое изображение и выражение могут найти не только явления искусства, но и явления жизни в самом широком смысле этого слова. Графически может быть изобра-
5 Ср.: Б.М. Гаспаров отстаивает идею «рассматривать слово растворенным в языковых выражениях и тех более широких ситуациях, которым эти выражения соответствуют в опыте говорящего» [Гаспаров 1996: 250].
6 Большие буквы обозначают вокабулу (слово-стимул), курсив - реакции, а комментарии в скобках - мои
(Л. Ч.).
жена весна, революция, любовь, греза, смерть, ярость и т. д.» [Кандинский 1989а: 50]. Психо-социо-лингвистическое изучени языка вписывалось художником и теоретиком искусства в общую программу установления общих принципов связи всех родов искусства - живописи, музыки, поэзии, архитектуры, танца.
Справедливости ради следует отметить, что последующие экспериментальные психосемантические исследования, ориентирующиеся на геометрические формы (в их «чистом» виде и в виде произвольных трансформаций) в качестве стимула (см. [Артемьева 2007]), на «Опросный лист» В.В. Кандинского не ссылаются, хотя, как известно, в метод семантического дифференциала, предложенный Ч. Осгудом и его группой, помимо лексических антонимов были встроены и графические оппозиции.
3.3.3. Если треугольник мы можем представить себе наглядно и понятийно, то тысячеугольник, как писал Р. Декарт, мы можем только помыслить, поскольку «невозможно столь же ясно представить себе эту тысячу сторон или всмотреться в них как в присутствующие» [Декарт 1989: 58]. Однако и то, что только мыслится и понимается, тоже можно увидеть и увиденное изобразить. Иерархию отношений между геометрическими телами выстроил Декарт. Он считал, что протяженный предмет можно рассматривать как а) предмет - то, что обладает фигурой, б) фигуру - то, что обладает протяженностью, в) тело - то, что обладает длиной, шириной, глубиной, г) поверхность - то, что обладает длиной, шириной, д) линию - предмет, обладающий длиной, и е) точку - предмет как сущее [там же: 137].
Таким образом, всякий существующий предмет (вещь) имеет то идеальное общее, которое на языке геометрии имеет имя ТОЧКА. Существующие в сознании геометрические фигуры являются инвариантными формами множества предметов материального мира, и потому, как считал Декарт, «посредством их одних могут быть образованы идеи всех вещей» [там же]. В качестве примера он приводил дерево как фигуру множества, линию - как фигуру, через которую воображается протяженность, а точку - как такую фигуру, через которую передается внешнее множество измерений.
В.В. Кандинский предполагал получить на свой опросный лист массовые ответы, которые, по его мнению, дали бы возможность на основании их обобщения «установить известную закономерность во впечатлениях и наблюдениях» [Кандинский 2001: 67]. Не ставя перед собою такой глобальной цели, но вдохновленная художником и философом, я предложила студентам нарисовать тысячеугольник7. Отличие лингвоп-сихологического эксперимента, подробно описанного в [Чернейко 2000], от психолингвистических очевидно: лингвист идет от слова. Приводимые в Приложении рисунки явились их графическим ответом (реакцией) на слово-стимул.
Разница между изображением треугольника и тысячеугольника состоит в том, что первый имеет некий наглядный инвариант в сознании разных людей, поскольку есть визуально воспринимаемый прототип, а у второго такого прототипа нет. Тыся-чеугольник - это скорее логическая возможность фигуры, а вовсе не ее материализо-ванность. Поэтому и образы тысячеугольника у разных людей будут совпадающими, но разными. Но и в таких достаточно простых графических реакциях, которые можно трактовать как «равномерно усредненный фон» (термин Ю.Н. Караулова), обнаруживаются реакции уникальные, например, реакцией-рисунком на стимул «тысячеугольник»
7 Эти рисунки представляются впервые. Другие рисунки студентов с описанием эксперимента даны в [Чернейко 1997, 2010], а в [Чернейко 2000] к этим и новым рисункам дан подробный комментарий.
было изображение ежа (на доске аудитории). Такая реакция представляется достаточно нетривиальной, но лингвистически обоснованной: имя ТЫСЯЧЕУГОЛЬНИК находится в отношениях паронимической аттракции с окказиональным, но мотивационно прозрачным именем ТЫСЯЧЕИГОЛЬНИК, а стандартным носителем этого параметра в сознании русской языковой личности является еж.
Такую же нетривиальную реакцию дал тот же человек на стимул СВОБОДА -улитка. Он не смог сразу эксплицировать мотив такой сложной ассоциации (в основе метафорической предикации лежит пропозиция), но позже объяснил его следующим образом: у улитки дом (укрытие) всегда с нею, а свободным я чувствую себя только в собственном жилье (ср. слово шалаш как одну из реакций к стимулу СВОБОДА в РАС).
Цель использования невербального семантического дифференциала, разработанного Ч. Осгудом, при анализе семантики слов состоит в исследовании визуального мышления как минимума мышления понятийного. В.Ф. Петренко на основе проведенных им психосемантических экспериментов пришел к важному выводу, что, во-первых, «визуальные образы могут образовывать устойчивую сетку отношений, своеобразную парадигму "языка образов"» и, во-вторых, что есть «подобие вербальной и визуальной семантики» [Петренко 1983: 97]. К наиболее важным для лингвистики выводам проводимых Е.Ю. Артемьевой экспериментов относится следующий: «Геометрические формы оказываются наделенными жестко сцепленными комплексами свойств, ведущими их которых являются эмоционально-оценочные свойства» [Артемьева 2007: 108].
Выводы. В работе 1996 года Б.М. Гаспаров писал, что «мы располагаем в настоящее время достаточными методологическими основаниями и арсеналом наблюдений над языком, дающими возможность сделать такой подход (к языку как деятельности, как языковой способности в отличие от лингвистического моделирования языка-системы - Л. Ч.) полноправной альтернативой традиционному лингвистическому описанию» [Гаспаров 1996: 49]. Действительно, альтернативная традиционная лингвистика уже давно заявила о себе в трудах таких ученых, как А.А. Залевская, А.А. Леонтьев, Ю.Н. Караулов. Однако традиция оказывает достаточно мощное сопротивление альтернативной лингвистике, не желая уступать ей в первую очередь традиционного понимания грамматики. Между тем один из разделов (второй), на которые «распадается грамматика» в «самом обширном смысле этого слова», называется у И.А. Бодуэна де Куртенэ «семасиология (семантика)» и определяется как «наука о значении или об ассоциациях внеязыковых представлений (идей) с представлениями строго языковыми» [Бодуэн де Куртенэ 1963: 100].
Объект альтернативной грамматики речи - слово во всем многообразии его ассоциативных связей, в основе которых лежит закон аналогии. Обширную информацию дает изучение полиморфного знака в диалоге, где раскрываются его текстопорождаю-щие потенции.
Кроме того, для ассоциативной грамматики представляется перспективным использование невербального семантического дифференциала, такого простого, какой предложил В.В. Кандинский. Он представляется значимым не только теоретически, но и дидактически. Когнитивная графика (геометрия) открывает новые перспективы в изучении абстрактных сущностей, позволяя выявить способы визуализации обыденных и научных абстрактных понятий и зрительно, а не ментально воспринять различия между близкими, но не тождественными сущностями.
Трудно переоценить теоретический и практический вклад Ю.Н. Караулова в ассоци-анизм и грамматику речи, особенно в разработку положений ассоциативной грамматики в ее статическом и динамическом аспектах, в пересмотр концепции активности-пассивности грамматики, в создание теории языковой личности. А «Русский ассоциативный словарь» стал и продолжает оставаться не только важным для носителей языка информационным источником, но и мощной базой для дальнейших лингвистических исследований.
Литература
Артемьева Е.Ю. Психология субъективной семантики. - Изд. 2-е. - М.: URSS, 2007. -136 с.
Бенвенист Э. Общая лингвистика. - М.: Прогресс. 1974. - 447 с. Бодуэн де Куртенэ И.А. Избранные труды по общему языкознанию. Т. 2. - М.: Изд. Академии наук, 1963. - 391 с.
БорН. Избранные научные труды. В двух томах. Т. 2. - М.: Наука, 1971. - 680 с. Витгенштейн Л. Философские работы. Ч. 1. - М.: Гнозис, 1994. - 520 с. Гаспаров Б.М. Язык, память, образ. - М.: Новое литературное обозрение, 1996. - 352 с. Гегель В. Энциклопедия философских наук. Т. 1. - М.: Мысль, 1974. - 452 с. Декарт Р. Сочинения. Т. 1. - М.: Мысль, 1989. - 458 с. Кандинский В.В. Каталог выставки. - Л.: Аврора, 1989. - 272 с.
Кандинский В.В. Опросный лист // Избранные труды по теории искусства. Т. 2. - М.: Гилея, 2001. - С. 64-67.
Кант И. Сочинения в шести томах. Т. 4(1). - М.: Мысль, 1965. - 544 с.
Караулов Ю.Н. Ассоциативная грамматика русского языка. - М.: Русский язык, 1993.
- 330 с.
Караулов Ю.Н. Активная грамматика и ассоциативно-вербальная сеть. - М.: ИРЯ РАН, 1999. - 180 с.
Леви-Стросс К. Структурная антропология. - М.: Академический проект, 2008. - 555 с. Мандельштам О. Избранное. - М.: СП Интерпринт, 1991. - 480 с. Налимов В.В. Вероятностная модель языка. - М.: Наука. 1974. - 272 с. Петренко В.Ф. Введение в экспериментальную психосемантику: исследование форм репрезентации в обыденном сознании. - М.: МГУ, 1983. - 176 с. Пешковский А.М. Избранные труды. - М.: Учпедгиз, 1959. - 252 с. Поливанов Е.Д. Статьи по общему языкознанию. - М.: Наука, 1968. - 376 с. Соссюр Ф. де. Труды по языкознанию. - М.: Прогресс, 1977. - 695 с. Русский ассоциативный словарь (РАС). Ассоциативный тезаурус современного русского языка. В 3-х частях, 6-ти книгах / Ю.Н. Караулов, Ю.А. Сорокин, Е.Ф. Тарасов, Н.В. Уфимцева, Г.А. Черкасова. Кн. 1, 3, 5. Прямой словарь: от стимула к реакции. Кн. 2, 4, 6. Обратный словарь: от реакции к стимулу. - М. 1994, 1996, 1998.
Чернейко Л.О. Лингво-философский анализ абстрактного имени. - М., 1997. - 320 с. Чернейко Л.О. Лингвофилософский анализ абстрактного имени. - 2-е изд., испр. - М.: УРСС, 2010. - 272 с.
Чернейко Л.О. Геометрический модус существования абстрактных понятий в сознании носителей языка // Обработка текста и когнитивные технологии. № 4. Тр. межд. конф. «Когнитивное моделирование» (Пущино, 17-19 сентября 1999). - М.: МИСИС, 2000. Т. 2.
- С. 364-381.
Чернейко Л.О. Синтагматический ассоциат как текстопорождающий фактор детской речи // Проблемы онтолингвистики - 2007: Материалы межд. конф. - СПб, 2007а. - С. 209211.
Чернейко Л. О. Новые инструменты и объекты лингвистики в свете старых понятий // Лингвистическая полифония. Сб. в честь юбилея проф. Р.К. Потаповой. - М.: Языки славянских культур, 2007 б. - С. 150-183.
Чернейко Л. О. «Ненаучная метаречь» современной когнитивной лингвистики // Приоритеты современной русистики в осмыслении языкового пространства. Сб. ст., посвященный 35-летию каф. современного русского языкознания Башкирского гос. ун-та. В 2-х томах. Т. 1. - Уфа: РИЦ БашГУ 2012а. - С. 151-165.
Чернейко Л.О. Асимметричный языковой знак в речи: к вопросу о взаимодействии смыслов в разных условиях их реализации // Вестник МГУ Сер. 9. Филология. - 2012б. - № 2. - С. 7-40.
Чернейко Л.О. Грамматика семантики // Сб. памяти А.А. Поликарпова. - М.: МГУ, 2015 (в печати).
Якобсон Р. Избранные работы. - М.: Прогресс, 1985. - 455 с.
Приложение
