CC BY
53
К 120-ЛЕТИЮ С.А.ЕСЕНИНА
Н.М.Солнцева
ПОЭТИЧЕСКАЯ ЭТНОЛОГИЯ С. ЕСЕНИНА («ПУГАЧЕВ»)
В статье рассмотрена поэма «Пугачев» как пример поэтической этнологии Есенина. Отношения русского народа и населявших империю тюркоязычных, монголоязычных народов осмыслены им с точки зрения этнопсихологического симбиоза. Взгляд Есенина на Пугачевское восстание дан в сопоставлении с пушкинским описанием пугачевщины. Литературным контекстом послужили произведения П.Васильева, Вс. Иванова, Б.Лавренева, А.Платонова. Содержание поэмы соотносится с аксиологией «скифов» и крестьянским повстанческим движением начала 1920-х годов. Ключевые слова: башкиры, Есенин, калмыки, Пушкин, скифы, этнология, этнопсихология, этнос.
The article is devoted to the poem «Pugachev» as an example of Esenin's poetic ethnology. Relations between the Russian nation and Turkic peoples and Mongolians populating the empire were interpreted by him in terms of ethnopsychological symbiosis. Esenin's opinions of Pugachev's revolt are presented in comparison with Pushkin^s description of the same events. Works of P. Vasilyev, Vs.Ivanov, B.Lavrenev, A.Platonov serve as literary context. The content of the poem correlates with the axiology of «Scythians» and the peasant rebel movement at the beginning of the 1920th.
Keywords: the Bashkirs, Esenin, ethnic group, ethnic psychology, ethnology, the Kalmyks, Pushkin, Scythians.
В предисловии бельгийского писателя Ф. Элленса к парижскому 1922 г. изданию «Пугачева» (1921) - «трагедии в стихах» [Розанов, 1986: 439], по жанровому определению самого С. Есенина, - сказано, что поэт «выводит на сцену под именем Пугачева самого себя» [Летопись, 2008: 167]. Об этом же идет речь в воспоминаниях Элленса о Есенине: «Никогда в жизни я не видел такой полной слиянности поэзии и ее творца»1
1 Поэма была опубликована в кн.: Есенин С. Исповедь хулигана / Пер. на франц. М. Милославской, Ф. Элленса. Париж: Я. Поволоцкий и К, 1922. Воспоминания впервые напечатаны в газ.: Les Nouvelles littéraires, artistiques et scientifiques (Paris). 1927. 22 octobre. №262.
[Элленс, 1986: 23]. Имевший непосредственное отношение к «скифству» Н. Клюев писал Есенину, также участнику «Скифов» (1917, 1918), 28 января 1922 г.: «"Пугачев" - свист калмыцкой стрелы, без истории, без языка и быта, но нужней и желаннее "Бориса Годунова", хотя там и золото, и стены Кремля, и сафьянно-упругий сытовый воздух 16-17 века. И последняя Византия» [Клюев, 2003: 254]. В «скифской» аксиологии «стрела» - знак ментальности. Предисловие к первому сборнику «Скифов» начинается так: «"Скиф". // Есть в слове этом, в самом звуке его -свист стрелы, опьяненной полетом; полетом - размеренным упругостью согнутого дерзающей рукой, надежного, тяжелого лука. Ибо сущность скифа - его лук: сочетание силы глаза и руки, безгранично в даль мечущей удары лука» [Скифы, 1917: VII]. Соизмеримость скифской стихии есенинского Пугачева со стихией восставших азиатских народов, на наш взгляд, не менее показательна для понимания отношения автора поэмы к пугачевщине, чем ее историческая и этнографическая картина.
Различия во взглядах Есенина и А. С. Пушкина на Пугачевское восстание и Пугачева в целом осмыслены и описаны. Есенин изучил принадлежавший ему шестой том полного собрания сочинений Пушкина (СПб., 1900), в котором содержались «История Пугачевского бунта» («История Пугачева», 1833), манифесты, рапорты, письма, легенды о Пугачеве. Этот том «был у Есенина под рукой во время работы над поэмой» [Шубникова-Гусева, 2001: 123]. Известно высказывание Есенина: «Я несколько лет <.. .> изучал материалы и убедился, что Пушкин во многом был неправ. Я не говорю уже о том, что у него была своя, дворянская точка зрения. И в повести и в истории <.> многое Пушкин изобразил просто неверно» [Розанов, 1986: 439]. Несогласие с пушкинской трактовкой личности Пугачева и восстания в целом было зафиксировано уже в названии чернового автографа - «Поэма о великом походе Емельяна Пугачева». Для него Пугачевский бунт - не бессмысленный.
Есенину, как Пушкину, было необходимо личное пребывание в местах, где происходили события. 16 апреля 1921 г. он выехал из Москвы через Самару, Оренбург в Туркестан, во время остановки в Бузулуке (тут часть пугачевцев занималась сбором продовольствия) он интересовался, где Чаган - эта река не раз упомянута в поэме; на пути в Самару на станции Рузаевка он расспрашивал жителей о местах, где прошла пугачевщина; в Оренбурге он уточнял сведения о пугачевщине в разговоре с художниками В. И. Максимовым, Н. В. Кудашевым; в мае (после 10-го до 12-го или 13-го) 1921 г. на пути в Ташкент через Казалинск он на-
блюдал за степными кочевниками [Летопись, 2005: 102, 108]. 3 июня 1921 г. Есенин выехал в Москву, во время поездки работал над третьей и четвертой главами, приступил к пятой [Летопись, 2005: 100]. Слова Пугачева о степных народах, об Азии прозвучали в третьей, четвертой, восьмой главах.
Поэма, тем не менее, написана не без влияния Пушкина2. Особенно Есенина могла впечатлить трагическая тональность «Капитанской дочки» (1836). Например, слова Пугачева: «Ребята мои умничают. Они воры. Мне должно держать ухо востро; при первой неудаче они свою шею выкупят моею головою» [Пушкин, 1960: 374]. Творогов говорит: «Нам башка Емельяна - как челн / Потопающим в дикой реке...» [Есенин, 1998: 45]. В поэме голова - сквозной мотив. Пугачев рассказывает о своем прошлом: «Не удалось им на осиновый шест / Водрузить головы моей парус» [Есенин, 1998: 7]; он же - о предательстве Екатерины и гибели Петра III: «Разбив белый кувшин / Головы его, / Взошла на престол» [Есенин, 1998: 25]; он же - о своем самозванстве: «Тяжко, тяжко моей голове / Опушать себя чуждым инеем» [Есенин, 1998: 28]; связанный Пугачев произносит: «Мозг, как воск, каплет глухо, глухо.» [Есенин, 1998: 49]. Сторож спрашивает его: «Отчего, словно яблоко тяжелое, / Виснет с шеи твоя голова?» [Есенин, 1998: 8]. Хлопуша - о себе: «Эту голову с шеи сшибить нелегко», «Ах, в башке моей, словно в бочке, / Мозг, как спирт, хлебной едкостью лют» [Есенин, 1998: 29, 33]. Шигаев рассказывает об ольхе с «пробитой башкой» [Есенин, 1998: 35] как дурном знамении. Торнов, предчувствуя беду, говорит: «Луны лошадиный череп / Каплет золотом сгнившей слюны» [Есенин, 1998: 35]. По остроте трагичности, возможно, этот мотив превосходит пушкинский, поскольку у есенинского Пугачева нет предчувствия измены, она для него - потрясение. Но принципиальных для Есенина отличий достаточно. Например, он верит в гениальность Пугачева. У Пушкина Пугачев харизматичен, трагичен, но его политическая авантюра на грани плутовства. В послании «Д. В. Давыдову. При посылке истории пугачевского бунта» (1836) читаем: «Вот мой Пу-
2 Помимо произведений Пушкина, Есенин прибегал к другим источникам. Известно, что он просил Д. С.Айзенштата купить ему «старинные книги о Пугачеве <...> все, что можно» [Ройзман, 1973: 111-112]. По словам Есенина, он изучал материалы пугачевщины «несколько лет» [Розанов, 1986: 439]. Среди источников: ДубровинН. Ф. Пугачев и его сообщники: Эпизод из жизни царствования императрицы Екатерины II. 1773-1774 гг.: По неизданным источникам: [В 3 т.]. СПб., 1884.
гач: при первом взгляде / Он виден: плут, казак прямой; / В передовом твоем отряде / Урядник был бы он лихой» [Пушкин, 1959: 425]. Если в «Истории Пугачева» приводятся многочисленные факты жестокости пугачевцев и Пугачева, то в поэме эта характеристика прозвучала лишь раз в устах изменника Творогова: «Слава Богу! конец его зверской резне, / Конец его злобному волчьему вою» [Есенин, 1998: 50]. Или Пушкин сообщает, что башкиры роптали, заподозрив Пугачева в намерении бежать в случае поражения под Оренбургом («Ты взбунтовал нас, - говорили они, - и хочешь нас оставить, а там нас будут казнить, как казнили отцов наших» [Пушкин, 1962: 57]). В поэме намерение Пугачева после поражения уйти через Каспий в Азию, «перебраться к кочующим станам» [Есенин, 1998: 41] показано как стратегическая подготовка плацдарма к новому наступлению: «Чтоб разящими волнами их сверкающих скул / Стать к преддверьям России, как тень Тамерлана» [Есенин, 1998: 46] Однако, на наш взгляд, отношение обоих поэтов к азиатским народам не столько различно меж собой.
В поэме сделан акцент на восточном ареале распространения вести о Петре III («от песков Джигильды до Алатыря» [Есенин, 1998: 24]) и на восточном пространстве самого восстания («Трахнем вместе к границам Уфы», «башкирские хляби» [Есенин, 1998: 34, 36]). В ней говорится о событии из истории калмыков, которое А. С. Пушкин в «Истории Пугачева» охарактеризовал как не менее важное для начала пугачевщины, чем возмущения казаков 1766 и 1767 гг.: «сей смирный и добрый народ», верно охранявший российские границы, из-за притеснений чиновников «прикочевал к самому берегу Яика <.. .> в числе тридцати тысяч кибиток <.. .> потянулся по киргизской степи к пределам прежнего отечества» [Пушкин, 1962: 14] - к границам Китая, а яицкие казаки отказались выступить в погоню. Вторая глава поэмы названа «Бегство калмыков». В первой же строфе идет речь о тридцати тысячах кибиток с калмыками, которые потянулись «в свою Монголию»3, чтобы «предаться» [Есенин, 1998: 13, 14] Китаю. Названа та же причина - «российская чиновничья неволя» [Есенин, 1998: 13]. В диалоге Тамбовцева («Нынче ночью, как дикие звери, / Калмыки всем скопом орд / Изменили Российской империи / И угнали с собой весь скот» [Есенин, 1998: 14]) и Кирпичникова («И калмык нам не желтый заяц, / В которого можно, как в пищу, стрелять» [Есенин, 1998: 15]) отражен
3 Калмыки - монгольский народ, потомки мигрировавших из Центральной Азии ойратских племен.
приведенный Пушкиным факт отказа казаков преследовать калмыков. Есенин усиливает вывод Пушкина о роли этого события в восстании: неповиновение калмыков - пример для казаков: «Только мы, только мы лишь медлим», «<...> если б / Наши избы были на колесах, / Мы впрягли бы в них своих коней / И гужом с солончаковых плесов / Потянулись в золото степей» [Есенин, 1998: 13, 15]. Развита мысль Пушкина о месте калмыков, татар, башкир в пугачевщине («служивые калмыки бежали с форпостов», «башкирцы, взволнованные своими старшинами <...> начали нападать на русские селения и кучами присоединяться к войску бунтовщиков», «скоплялось неимоверное множество татар, башкирцев, калмыков», «корм и лошадей доставляли от башкирцев», «возмущение башкирцев, калмыков и других народов, рассеянных по тамошнему краю, повсюду пресекало сообщение», «толпа башкирцев, предводимых свирепым Салаватом» [Пушкин, 1962: 29, 34, 50, 71]). Пугачев в поэме поднимает на бунт «монгольскую рать», «калмыка и башкирца», в его войске слышна «гортанная речь татар» [Есенин, 1998: 38].
Таким образом, в поэме выразилась этнологическая мысль, реконструирующая историю народов в их взаимодействии. Форма взаимодействия - симбиоз, сочетание этносов при сохранении национального своеобразия, что, по Л. Н. Гумилеву («Этногерез и биосфера Земли», 1984, изд. 1989), усиливает жизненные силы каждого народа. Симбиоз отличен как от ксении, когда этнос живет изолированно, не нарушая этническую систему, так и от химеры, предполагающей контакт несовместимых этносов. Есенин акцентирует внимание на совместимости самостоятельных этносов (русских, монголоязычных калмыков, тюр-коязычных башкир и татар, а также степных киргизов или киргиз-кайсаков) в русле важнейшего направления этнологии - этнической психологии, объясняющей быт, нравы этноса его темпераментом, волей, коллективным разумом (Г. Шпет, «Введение в этническую психологию», 1927). Этническая психология и душа народа (не в метафизическом, но конкретном смысле, близком понятию «модель») - корреляты. Вопрос о ментальности степных народов поставлен уже в начале поэмы.
В первой строфе говорится о Чагане - «приюте дикарей» [Есенин, 1998: 7], в слове «дикарь» нет уничижительной коннотации, скорее семантически оно сближается со «скифским» представлением о стихийности, свободе, воле, преодолении исторической инерции. Скифы в представлениях 1910-1920-х годов пассионарны. К слову, древние башкиры (аргиппеи) одевались по-скифски (Геродот) и представляли скифский
род пасиртаев (Клавдий Птолемей). Гумилев, сторонник русско-тюркско-монгольского симбиоза, связывает этногенез с ландшафтом («Этногерез и биосфера Земли»), но и есенинский Пугачев объясняет характер степняков спецификой природы: «Но зато кто бы знал, как бурливо и гордо / Скачут там шерстожелтые горные реки! / Не с того ли так свищут монгольские орды / Всем тем диким и злым, что сидит в человеке?» [Есенин, 1998: 46]4.
Пугачев о себе говорит: «И сердцем такой же степной дикарь!» [Есенин, 1998: 21]. Фразы о ментальной близости этносов произносит и Зарубин: «Подружилась с твоими селами / Скуломордая татарва», «не березовая ль то Монголия? / Не кибитки ль киргиз - стога?.. » [Есенин, 1998: 34]. Он же слова «кочевнический пересвист» относит ко всему «люду честному» [Есенин, 1998: 34]. Словами Пугачева Есенин поэтизирует азиатскую ойкумену: «О, Азия, Азия! Голубая страна, / Осыпанная солью, песком и известкой. / Там так медленно по небу едет луна, / Поскрипывая колесами, как киргиз с повозкой» [Есенин, 1998: 46]. Азия в сознании Пугачева - спасительная, союзническая сторона, заговорщики не оставляют ему шанса достичь «азиатчины» [Есенин, 1998: 46].
Восприятие русскими «монгольца» или киргиза различно. Для Там-бовцева они «монгольская мразь» [Есенин, 1998: 14]. Кирпичников выражает совпадающую с пушкинской есенинскую точку зрения: «Он ушел, этот смуглый монголец, / Дай же Бог ему добрый путь» [Есенин, 1998: 15]. В самой полярности оценок «степных дикарей» очевидно следование «Капитанской дочке», где они различны, как различны образы «башкирца»-пугачевца и крещеного калмыка Юлая (ср.: в «Истории Пугачева» - защитника Нижне-Озерной крепости татарина-магометанина Бикбая, перекрестившегося перед казнью).
В поэме подбор событий, раскрывающих этническую психологию степняков, избирателен. Пушкин, стремясь - насколько это было возможно в условиях написания «Истории Пугачева» - к полноте картины, уделил внимание и «дикарям» среди противников Пугачева, он рассказал о казненных им татарине, киргизе, калмыцком полковнике, сообщил
4 П. И. Тартаковский обращает внимание на сходство образа «Но зато кто бы знал, как бурливо и гордо / Скачут там шерстожелтые горные реки!» с фрагментом воспоминаний Ф. В. Лихолетова, сопровождавшего Есенина во время поездки по предгорьям Чимгана: поэт всмотрелся в бурный поток речки и сравнил его с верблюжьей шерстью [Тартаковский, 1981: 77].
о том, что татары пленили Хлопушу и «послали уведомить о том губернатора» [Пушкин, 1962: 62]. Говорится и об обласканном Михельсоном пленном башкире, который дал информацию о продвижении пугачевцев. Рассказано о выступивших против Пугачева у Камышинки пятистах калмыках, которые, однако, в отличие от солдат и казаков, «разбежались при первом пушечном выстреле» [Пушкин, 1962: 95]. В приведенных Пушкиным фактах - при его очевидной толерантности по отношению к степным народам - нет и тени романтизации или идеализации «дикаря». Пушкин, например, сообщает о «ворующих киргизах» [Пушкин, 1962: 99] - на них напал и их прогнал Суворов. В поэме, по сути, нет мотивов трусости и измены кочевников. Слова Чумакова: «Калмыки и башкиры удрали к Аральску в Азию» [Есенин, 1998: 41], - скорее, отражают факт победы Михельсона; смысл слов о бегущих степняках, об их грабежах в пограничной России смягчен тем, что их произносит изменник Крямин.
Есенин, хотевший видеть в революции скифскую силу, нашел удачный образ для выражения своего понимания стихии этносов - «разящие волны», а слова «кочующие станы» [Есенин, 1998: 48] созвучны мотиву русских/скифских кочевий из «Ключей Марии» (1918). Для Есенина «скифство» не было пройденным этапом. Когда он говорил, что «Пугачев» - «революционная вещь» [Кириллов, 1986: 270], он, скорее всего, имел в виду не 1917 г. Так, 7 февраля 1923 г. Есенин писал А. Кусикову: «А теперь - злое уныние. Я перестаю понимать, к какой революции я принадлежал. Вижу только одно, что ни к февральской, ни к октябрьской, по-видимому, в нас скрывался и скрывается какой-нибудь ноябрь» [Есенин, 1999: 154]; при встрече с В. Чернявским в апреле 1924 г. он говорил, «что все, во что он верил, идет на убыль, что его "есенинская" революция еще не пришла» [Чернявский, 1986: 230]. История бунта актуализирована им, как она была актуализирована пережившим декабристское восстание Пушкиным.
Во-первых, Есенин мог быть свидетелем голода5. Во-вторых, Есенин не мог не откликнуться на восстания крестьян и карательные экспедиции против них. Начало работы над поэмой - конец 1920 г., и к
5 Н. И. Шубникова-Гусева обращает внимание на созвучие с голодом в Поволжье слов сторожа Яицкого городка: «Всех связали, всех вневолили, / С голоду хоть жри железо. / И течет заря над полем / С горла неба перерезанного» [Есенин, 1998: 9] [Шубникова-Гусева, 2001: 126]. В письме Клюеву от 5 мая 1922 г. Есенин сообщал о голоде в центральных губерниях - не меньшем, чем на севере.
этому времени антоновщина6 развернулась в настоящее крестьянское сопротивление: в июне 1920 г. было принято решение объединить партизанские группы, были созданы две повстанческие армии, 19 августа 1920 г. восстание вспыхнуло. В конце мая 1921 г. Есенин читал незаконченную поэму в Ташкенте - 21 мая 1921 г. была провозглашена Временная демократическая республика Тамбовского партизанского края. Поэма закончена в августе 1921 г. (позже вносились уточнения) -и летом 1921 г. восстание потерпело поражение, хотя боевые действия велись до лета 1922 г.
Соотношение русского и азиатского в национальном характере -острый в 1900-1920 годы вопрос этнической психологии. Это видно из посвященной русской ментальности, русскому крестьянству публицистики М. Горького и реакции на нее интеллигенции до и после революции. Для И. А. Бунина восставший в 1917 г. русский народ - тот же киргиз, как «скиф» - «рожа», «азиат», «киргиз» [Бунин, 2000: 420, 421, 425]. В русской ментальности он чувствовал азиатскую примесь, которая разрушила империю, и записал в дневнике 2/15 апреля 1921 г.: «"Полудикие народы. их поминутные возмущения, непривычка к законам и гражданской жизни, легкомыслие и жестокость." ("Капитанская Дочка"). Это чудесное определение очень подходит ко всему русскому народу» [Бунин, 2000: 397]. В «Капитанской дочке» эта мысль не имеет никакого отношения к русским: «Сия обширная и богатая губерния обитаема была множеством полудиких народов, признавших еще недавно владычество российских государей. Их поминутные возмущения, непривычка к законам и гражданской жизни, легкомыслие и жестокость требовали со стороны правительства непрестанного надзора для удержания их в повиновении» [Пушкин, 1960: 327].
Характеристики «дикий», «полудикий» применительно к человеку или народу имеют негативный смысл, в отличие от романтической «дикарки» или дикой природы, дикого зверя. Есенину нравилось, что Вс. Иванов описал «необычайную дикую красоту Монголии» [Есенин, 1997: 244]. Но Иванов все же показал («Дитё», 1921) чужой
6 По замечанию Л. В. Занковской, в поэме Есенина «преданный Пугачев несколько раз повторяет: "Дорогие мои. хорошие". Эти слова облетели в 1921 году всю Россию. Это были как раз те слова, которые укоряюще, с горечью повторял атаман Антонов, руководитель крестьянской войны против большевиков, перед своей казнью. Говорил он их красноармейцам, таким же, как он сам, крестьянам, одетым в военную форму.» [Занковская, 1997: 207].
мир: «Монголия - зверь дикий и нерадостный», «у человека монгольского сердце неизвестно какое» [Иванов, 1977: 245]. Дики и партизаны: они убили киргизского младенца, чтобы молоко кормилицы-киргизки сполна доставалось русскому младенцу; когда им было «невтерпеж», они «седлали лошадей и ловили в степи киргизок» [Иванов, 1977: 245]. Этот фрагмент сопоставим со строками из «Соляного бунта» (1932-1933) П. Васильева: «И когда не хватало станичникам жен привозных, / Снаряжались в аулы, чинили резню, табуны угоняли, / Волокли полонянок скуластых за косы по травам / И, бросая в седло, увозили к себе на тыны, / Там, в постелях пуховых, с дикарками тешились вволю» [Васильев, 2002: 123]. В «Сорок первом» (1924) Б. Лавренева Туркестан - тоже чужая, «смутная азийская страна»: там живут «сухогубые туркменские жены», в «Кара-Кумах» нечего «жрать», «один конец - подыхать!», красноармейцы уводят у киргизов верблюдов - и «киргиз без верблюда помирать пошел.», киргизы уводят верблюдов у красноармейцев - и тем «тоже без верблюдов теперь подыхать» [Лавренев, 1977: 290, 280, 284, 287]. Чагатаев А. Платонова («Джан», 1938) идет по своей «детской стране», как «по чужому миру»: «Курганчи, кибитки, встречные ослы и верблюды, деревья по арыкам, летающие насекомые - все было прежнее, неизменное, но равнодушное к Чагатаеву» [Платонов, 1988: 398, 391].
Для Есенина ни русский, ни азиат - не дикарь, не полудикарь. Азия влекла его новизной впечатлений и образов. Платонова сближало с ним стремление понять туркестанскую ментальность. В десятой записной книжке (1934) Платонова сказано о «пустыне - матери скудной и худой», но и о душе Туркмении - она «столь же свежа и хороша, как античное лицо ее людей, потомков парфян» [Платонов, 2000: 132, 128]. Близко есенинскому пониманию Востока содержание книги С. Кржижановского «Салыр-Гюль. Узбекистанские импрессии» (1933). Вслед за Есениным личный интерес к восточным этносам высказал П. Васильев, который знал жизнь Сибири, Казахстана, он, как Есенин, был и в Ташкенте, и в Самарканде, и в Батуми, «задержался» [Васильев, 2002: 799] и, как он писал И. Ф. Пшеницыной 29 января 1929 г. из Хабаровска, в Бурято-Мон-гольской республике. Российский Восток с его этнической спецификой и непростыми национальными отношениями - одна из главных тем его поэзии и прозы. Отношение русского азиата Васильева к «инородцам» сходно с есенинским и принципиально отличалось от национального превосходства, укоренившегося в казачьей среде, родом из которой был отец. Если в «Песне о гибели казачьего войска» (1929-1930) на-
циональный снобизм обозначен: «Одолеет кыргизня, / Только дай ей волю», «Ты скажи-ка, паря мне, по какому праву / Окаянно кыргизьё косит наши травы?», то в «Соляном бунте» национальное противостояние определяет судьбы народов: «Кто владеет / Степной страной?», и - как следствие - описана дикая расправа над киргизами [Васильев, 2002: 61, 70]. Киргизы скармливают псам уши казаков, а казаки зверски вырезают изможденных нуждой и голодом киргизов, отказавшихся трудиться на соляных разработках за пять рублей в год. Если в лирических темах Васильева проявился этнический симбиоз, то в исторических -ксения, но чреватая социальными взрывами.
Акцент на родстве темпераментов, характеров Пугачева и степняков отнюдь не исчерпывает есенинского восприятия русского характера. Для него, в отличие от Бунина или Горького, не существовало вопроса
06 азиатских чертах в натуре русских. Слова о Москве - «дремотной Азии» и России - «азиатской стороне» [Есенин, 1995: 167, 170] в определенной степени отразили реакцию поэта на Запад. В строках его письма И. И. Шнейдеру от 21 июня 1922 г. из Висбадена: «Пусть мы азиаты, пусть дурно пахнем, чешем, не стесняясь, у всех на виду седалищные щеки, но мы не воняем так трупно, как воняют внутри они. <.> Спасет и перестроит их только нашествие таких варваров, как мы» [Есенин, 1999: 137-138] есть вызов, по смыслу и интонационно повторяющий вызов А. Блока, в «Скифах» (1918) которого наше азиатство - не более чем угроза снобистской Европе. Приведем написанные 11 января 1918 г. слова Блока: «<...> мы скинемся азиатами», «Мы - варвары? Хорошо же. Мы и покажем вам, что такое варвары» [Блок, 1963: 317]. Из окружения Есенина только А. Кусиков, горец с Арбата, писал о сочетании в себе двух национальных культур, о слиянии двух молитв -православной и мусульманской. Евразийство - не только поэтическое, эмоциональное, но и мировоззренческое - выражено в произведениях общавшихся с Есениным Н. Клюева и В. Хлебникова7.
Список литературы
Блок А. Собр. соч.: В 8 т. Т. 7. М.; Л., 1963.
Бунин И. С. Инония и Китеж // Бунин И. А. Собр. соч.: В 8 т. Т. 8. М., 2000.
7 Весной или летом 1921 г. Хлебников передал Есенину рукописи своих произведений, в том числе написанную на «персидскую» тему поэму «Труба Гуль-муллы» (первоначальное название поэмы «Тиран без Тэ», конец 1921, 1922), однако влияния Хлебникова на «Персидские мотивы» (1924-1925) мы не видим.
Васильев П. Соляной бунт // Васильев П. Сочинения. Письма. М., 2002.
ДубровинН. Ф. Пугачев и его сообщники: Эпизод из жизни царствования императрицы Екатерины II. 1773-1774 гг: По неизданным источникам: [В 3 т.]. СПб., 1884.
Есенин С. Полное собрание сочинений: В 7 т. (9 кн.). Т. 6. М., 1999.
Есенин С. Пугачев // Есенин С. Полн. собр. соч.: В 7 т. (9 кн.). Т. 3. М., 1998.
Есенин С. <О писателях-«попутчиках»> // Есенин С. Полн. собр. соч.: В 7 т. (9 кн.). Т. 5. М., 1997.
Занковская Л. В. Новый Есенин: Жизнь и творчество поэта без купюр и идеологии. М., 1997.
Иванов Вс. Дитё // Русская новеллистика советской эпохи. Budapest, 1977.
Кириллов В. Т. Встречи с Есениным // С. А. Есенин в воспоминаниях современников: В 2 т. Т. 1. М., 1986.
КлюевН. Словесное древо. СПб., 2003.
Лавренев Б. Сорок первый // Русская новеллистика советской эпохи. Budapest, 1977.
Летопись жизни и творчества С. А. Есенина: В 5 т. Т. 3. Кн. 1. М., 2005.
Летопись жизни и творчества С. А. Есенина: В 5 т. Т. 3. Кн. 2. М., 2008.
Платонов А. Джан // Платонов А. Государственный житель. М., 1988.
Платонов А. Записные книжки. Материалы к биографии. М., 2000.
ПушкинА. С. Собр. соч.: В 10 т. Т. 2. М., 1959.
Пушкин А. С.Капитанская дочка // Пушкин А. С. Собр. соч.: В 10 т. Т. 5. М., 1960.
ПушкинА. С. История Пугачева / Пушкин А. С. Собр. соч.: В 10 т. Т. 7. М., 1962.
Розанов И. Н. Воспоминания о Сергее Есенине // С. А. Есенин в воспоминаниях современников: В 2 т. Т. 1. М., 1986.
РойзманМ. Все, что помню о Есенине. М., 1973.
Скифы. Сб. 1. СПб.: Скифы, 1917.
Тартаковский П. И. Свет вечерний шафранного края.: (Средняя Азия в жизни и творчестве Есенина). Ташкент, 1981.
Чернявский В. С. Три эпохи встреч (1915-1925) // С. А. Есенин в воспоминаниях современников: В 2 т. Т. 1. М., 1986.
Шубникова-Гусева Н. И. Поэмы Есенина: От «Пророка» до «Черного человека»: Творческая история, судьба, контекст и интерпретация. М., 2001.
Элленс Ф. Сергей Есенин и Айседора Дункан // С. А. Есенин в воспоминаниях современников: В 2 т. Т. 2. М., 1986.
Сведения об авторе: Солнцева Наталья Михайловна, докт. филол. наук,
профессор кафедры истории новейшей русской литературы и современного литературного процесса филол. ф-та МГУ имени М.В.Ломоносова. E-mail: natashasolnceva@yandex.ru
